Его ухо, казалось, ловило крики людей, над которыми чинили надругательства татары и турки. Он стиснул зубы и стукнул кулаком по столу. Выговский схватил его за руку, но тот толкнул его локтем; полынная горечь подкатывалась к горлу. Гетман чувствовал - через какое-нибудь мгновение произойдет что-то тяжкое и непоправимое. Полковники побледнели, а Нечай самой глубиной сердца угадал, что творилось с гетманом. Иван Неживой чуть понизил голос, но Хмельницкий приказал:
      - Пой громче, Иван, пой про непреклонную душу славного Байды, чтобы гости наши не забывали, как сильны рыцари народа нашего...
      Между тем у него мелькала другая мысль. Он смотрел то на Неживого, то на Осман-агу, то на полковников, а мысль эта твердила свое... Вот сидел перед ним давний враг - посол Осман-ага, а через несколько домов от гетманской канцелярии плели свою паутину послы из Варшавы, и сама Варшава лелеяла надежду захлестнуть петлю на его шее... И такими же врагами его были и льстивый венецианец Вимина, и молдаванский господарь Лупул...
      Может, лучше было бы сейчас же повести на аркане по шляхам, утоптанным татарскими ордами, Осман-агу, напоить его горем искалеченных душ, заставить принять муки на колу, чтоб испытал он все пытки, какие перенес народ от татарвы и турецких янычаров...
      Гетман с ненавистью взглянул на посла, и гневное слово шевельнулось у него на губах. Но уже в следующий миг он овладел собою и слабо улыбнулся послу, точно и мысли злой не было про него. Нет, прочь это! Мир! Любою ценою мир! Выбить почву из-под ног короля Яна-Казимира, отрезать Потоцким пути в Порту, спутать все расчеты Варшавы, чтобы иезуиты пальцы кусали от злости. Нет, не против Украины будет воевать Порта. Берегитесь, паны Потоцкие! Не выйдет по-вашему. Будет мир с Портой.
      ...Пел Иван Неживой про Байду-рыцаря. Неподвижно, словно каменная баба в степи, сидел Осман-ага и озирался прищуренными глазами. Осман-ага волновался: уж не сделал ли он ошибки, приехав в Чигирин? Не станется ли тут с ним чего-нибудь худого? Разве не дерзость - поступок казака, который поет про этого проклятого Байду, так много бед причинившего великой Порте? Но нет! Песня песней, а дело делом. Песня делу не помеха. Осман-ага выполнит свою задачу. Мир с Украиной нужен для Порты. Тыл будет обеспечен. Император Фердинанд III напрасно надеется, что Порте придется еще воевать с Украиной, что Речь Посполитая поддержит его. Речь Посполитая сама подвергнется нападению, да и хан Ислам-Гирей будет связан по рукам и по ногам. Слишком самоволен стал Ислам-Гирей. Теперь можно ему пригрозить Хмельницким...
      ...Тихо в зале. Только мужественно звучит голос Ивана Неживого. Мысль гетмана стремится бурным потоком. Выиграть время. Заручиться миром на юге. Султан будет занят цесарем, хан Ислам-Гирей связан договором. Поднять за это время весь народ, договориться окончательно с царем московским, придут русские братья на помощь - и тогда последний бой. Он уже видел этот бой и уже слышал музыку победы, гремели трубы, и вся Украина, от Черного моря до Сана, кричала: <Слава!> Внезапно он вздрогнул, точно все прошло и возвращалась суровая действительность. И он увидел, что все смотрят на него. Давно кончил петь Неживой. Обиженно кривил губы Осман-ага. Двусмысленная усмешка змеилась под усами Выговского. Нечай дергал рукав своего кунтуша. Гетман поднялся. Усмехнулся лениво:
      - Джуры, наливайте мед. Золотой кубок пану послу, батыру Осману, нашему другу вечному. Всем поднести кубки.
      Джуры суетились. Поплыл шум, говор. Гетман опустил глаза. Тяжелая усталость упала на плечи.
      - Что с тобой, Богдан? - шепнул Капуста.
      Не ответил. Пока наливали вино, думал о своем, словно и в эти минуты выигрывал время.
      - Вот что хмель в голове рождает, - заговорил гетман, улыбаясь, - ты, пан посол, не обижайся. Должен гордиться тем, что такие рыцари воевали с Портой, только великий рыцарь может иметь достойного соперника. А теперь довольно варшавским панам нашими руками жар загребать. Довольно!
      Голос его крепнул и набирал силу.
      - Теперь я свершу, что замыслил. Нет, не удастся ни иезуитам, ни предателям опутать меня сетями. Мечом буду рубить головы. Ни перед чем не остановлюсь. Довольно жить, как бродяги, гультяями слоняться по степи. Достойным и могучим краем должна быть наша земля. Не просить на сеймах милости надо, не о себе только думать. Надо, чтобы дети наши, внуки и правнуки вспоминали нас, как освободителей. Чтобы в летописях написано о том было. Чтобы через сто лет вышел пахарь в поле, глянул на солнце, на свою землю широкую и сказал: <Живу вольно, ибо волю ту мне и земле моей отвоевали Иван Богун, Данило Нечай, Пушкарь, Золотаренко, славный рыцарь Иван Неживой...> Чтобы через сто лет потомки наши кричали нам: <Слава!>
      Кубок дрожал в его руке. Багряное вино переливалось через край и липкими ручейками ползло по пальцам. <Точно кровь>, - подумал он. Перевел дух и на мгновение замолк, вглядываясь в скованные вниманием лица. Он четко видел каждое лицо, и каждое вызывало в нем одобрение или недовольство. Взгляд его был тяжел: казалось, растопленный свинец струился из глаз на всех, кто сидел перед ним. Он уже отбросил от себя сомнения и, обращаясь к Осман-аге, одновременно говорил это Нечаю, Богуну, Пушкарю, Выговскому, всем, кто, затаив дыхание, слушал его:
      - Мне посол Венеции Вимина золотые горы сулил, - только бы мы с казаками против турецкого султана стали, на Черном море разбой и обиду султанскому флоту чинили, - а я Вимине сказал, что с султаном у нас раздора быть не может. И это я святым крестом подтверждаю перед тобой, посол Осман-ага.
      Гетман поставил кубок и размашисто перекрестился. Осман-ага встал. Подняв кубок, гетман заключил:
      - Шляхта замышляет против нас новую войну. Мы той войны не желаем, но в обиду себя не дадим. Пускай сейм утвердит Зборовский договор, а не утвердит - тогда возьмем сабли в руки. Полковники, выпьем за здоровье султанского посла, батыра Осман-аги.
      Звенели кубки. Полковники пили здоровье посла. Осман-ага кланялся на все стороны.
      25
      ...Ночью Хмельницкий вызвал к себе Выговского, Ждановича и своего двоюродного брата, Павла Яненка. Припухшие веки гетмана были красны.
      - Может, утром обо всем договоримся, - робко заметил Жданович.
      - Нет времени, полковник, времени нет, слушайте хорошенько. Ехать тебе, Антон, и тебе, Павло, вместе с Осман-агою в Стамбул. Ухо с ним держите востро. Птица это немалая. Сами видите - подлец из подлецов.
      Гетман замолчал. Взял с тарелки моченое яблоко, пожевал. Сок сбегал по обвисшим, мокрым усам. Вытер рот. Продолжал:
      - Визирю султанскому втолковывать: дадут помощь против короля, тогда и на море будет покойно.
      Жданович раскрыл рот, хотел что-то спросить. Гетман сурово поднял брови и возвысил голос:
      - Молчи и слушай. У меня и так голова раскалывается.
      Он потер лоб кулаком, как бы что-то припоминая.
      - Перебили, побей вас лихая година. Ну вот, слушайте дальше. Так и твердить: чтобы ляхам Порта веры не давала. Доказывайте им: мол, Вимину подсылали поляки, чтобы мы против Туретчины пошли. Поняли?
      Жданович и Яненко закивали головами.
      - Глядите. Напутаете - головы поотлетают.
      Он закрыл глаза, тяжело вздохнул. Наступило молчание. Где-то в стене затрещал сверчок.
      - Хорошая примета, - нарушил молчание Выговский.
      Хмельницкий продолжал:
      - Пустое. Не верю в приметы. Ты, писарь, вс? знаешь - и какая примета, и хорошая она или дурная. А вот отчего Гладкий и Глух болтают языками, чего они крутят, того не знаешь или знать не желаешь. Так?
      Гетман повернулся к Выговскому. Тот пожал плечами, но молчал.
      - Молчишь? На это примет у тебя нет. А я знаю, - сказал внезапно гетман твердым голосом, тяжелым взглядом обводя присутствующих. - Я знаю, в голове у них зависть шумит. Гетманской булавы захотели, а Украину - хоть псам, хоть чертям, им все равно. Про меня болтают - продался, а сами только того и ищут, как бы и кому бы продаться.
      - Успокойся, - сочувственно сказал Яненко. - Что ты, брат!..
      - Не могу! - Гетман вскочил на ноги. - Какой к черту покой? Вчера Гладкий, пьяный, похвалялся: скоро, мол, пустят Хмелю пулю в спину... А кто пустит? Он, Гладкий? Все им не по нраву. Москва им не с руки, Туретчина по вере не подходит, татары ненавистны, - а чего хотят?..
      Он уже не обращался ни к писарю, ни к полковникам. Говорил сам с собой:
      - Как думают край, веру и волю защитить? Боже мой, боже мой!
      Он закрыл лицо руками. Замолчал. С закрытыми глазами, казалось, видел он хитрые, угодливые лица, взгляды, полные ненависти, слышал над ухом лживые, предательские слова. Тряхнул головой, отвел руки от лица. Словно отогнал от себя что-то тяжкое и непереносимое.
      - Теперь самое трудное время. Стоим, как на вершине горы. Под ногами - пропасть и ветры. Удержаться надо любою ценой, пока буря пройдет. Удержаться. Все эти союзники об одном мечтают - как бы раздор посеять между нами и Москвой. Тщетно! И от своего не отступлюсь. Головы буду рубить, на кол сажать, а не отступлюсь.
      Он помолчал и, вздохнув, добавил:
      - В Стамбуле добиваться, чтобы хану строго приказано было с поляками без нашего ведома соглашений не заключать и чтобы нам помощь подавал. Станет визирь про Москву спрашивать - посылали ли мы своих послов, каковы намерения наши, - от ответа уклоняться. Говорить так: <Вера у нас одна, народ братский, обиды друг другу не делали, думаем жить в мире...>
      - Поняли? - Он взял с тарелки еще одно яблоко, пожевал и ободряюще кивнул головой Ждановичу. - Вот погодите, друзья. Будет так, как задумано мною. Народ русский станет плечом к плечу с нами, помощь подаст. Не бывать такому, чтобы брат брату в злой беде не помог.
      - Войны никто не хочет, - отозвался Жданович.
      - И все равно не миновать ее ни нам, ни им. - Гетман встал, доел яблоко, сплюнул в кулак семечки и выбросил в открытое окно. - Хватит. Ночь коротка, всего не переговоришь. Завтра утром отправляйтесь. Глядите - что приказал, того и держаться. Нужда будет - шлите гонца.
      Попрощались. Он остался один. Погасил лампадки. Подошел к окну, налег грудью на подоконник. В пруду квакали лягушки. Звезды мерцали в небе. Перекликалась стража за стеной:
      - Слушай! - кричал кто-то басом, и другой голос тотчас отвечал:
      - Слушай!
      И ему тоже захотелось сказать в ночь, в небо, в широкие, манящие просторы земли это короткое и полное таинственного значения слово: <Слушай!> И сами по себе губы его прошептали это слово, и он понял, скорее ощутил сердцем, что и в эту ночь, как и во все другие ночи до того, он тоже стоит на страже и тоже <слушает>. Что и кого - это Хмельницкий хорошо знал.
      ...Казначей Крайз сидел на корточках под самой стеной гетманской опочивальни. У него давно онемели ноги и ломило поясницу. Сквозь кусты он видел тень гетмана в раскрытом окне. Он слышал все, что было говорено. Крайз ждал, пока гетман закроет окно. Ждать пришлось долго. Наконец звякнули рамы. Крайз посидел еще с минуту. Опасливо огляделся по сторонам и встал. Осторожно вышел на тропку и пошел к черному крыльцу. У крыльца его остановил караульный:
      - Кто идет?
      - Я! - отозвался Крайз.
      - А, это вы, пан казначей! - узнал караульный. - Что не спите так поздно?
      - Не спится, казак. Сон бежит от меня. - Зевнул и начал подыматься по ступеням.
      ...Перед рассветом к Чигирину подъехал перекопский мурза Карач-бей, посол хана Ислам-Гирея.
      У городских ворот мурзу остановили казаки. Татары кричали:
      - Тотчас отворить ворота! Перекопский мурза к пану гетману по неотложному делу!
      Казаки сонно зевали. До восхода солнца никому не велено отпирать ворота, пусть мурза ожидает у ворот. Татары подняли крик. Казаки разбудили есаула. Есаул Лисовец в ту ночь был дежурным по городу. Он вышел за ворота, спросил:
      - Кто едет и по какому делу?
      Карач-бей вылез из повозки. Ноги онемели от долгого сидения; будто на чужих ногах, пошел навстречу есаулу.
      - Я перекопский мурза Карач-бей, посол великого хана Ислам-Гирея.
      Есаул Лисовец поклонился, прикрикнул на казаков:
      - Чертовы дети! Отворить немедля ворота послу хана, живей! - А сам стоял на месте и зевал, прикрываясь ладонью.
      Отворили ворота, заскрежетали цепи, опустили мост через ров. Карач-бей сел в повозку. Подковы застучали по деревянному настилу. Усатый казак, затворяя ворота, недовольно ворчал:
      - Нет тебе покоя, разъездились эти послы, побей их господь! Два дня назад турок, вчера поляки, а нынче, глядь, и этого нечистая сила принесла.
      - Ты там меньше болтай, не твоего ума дело, - равнодушно сказал есаул, проходя мимо.
      - Известно, не моего, - ворчал казак, - это уж гетмана Хмеля дело, а у меня свое дело, да я так думаю, что и ему они, те гости, осточертели.
      Из темного угла под стеной чей-то голос укоризненно отозвался:
      - Дядько Семен, может, вы бы помолчали...
      Казак сплюнул, отошел в сторону и сел на скамью.
      Рассвет раскидывал в небе сизый плат. Перед глазами диковинными силуэтами возникали дома. Громко, как на перекличке, пели петухи. Казака Семена волновало свое. Был когда-то и дом, и жена, и дети. Все пропало, ушло, как он говорил, по ветру. Спалил Ерема Вишневецкий дом Семенов, а в доме сгорели жена и дети.
      Тихо в предутреннем Чигирине. В такую тишину все припомнишь. Но нет в сердце места для тоски. Обиду тоской не избудешь. <Ездят, все ездят, думает Семен, - не было еще такого на Украине. Великим паном стал гетман Хмель, что и говорить! Одних купцов сколько наехало! А на ярмарках какого только товара нет! И продают его люди из разных неведомых доселе краев!>
      Много можно за ночь передумать. Посасывает люльку казак Семен. Плывут думы, обступают со всех сторон. А перед глазами маячит село над Горынью, хата... Что осталось? Один пепел - и того, видно, ветром уже разнесло. А что будет? Паны снова возвращаются в свои маетки. Неужто будет по-старому? Не спится казаку Семену. Поспрошать бы кого. Вздыхая, глядит он на небо. Ясноликое солнце всходит у края неба и красит медью крыши домов.
      26
      ...Купец Вальтер Функе путешествовал. Обмывали пыльную дорогу дожди, сушили солнце и ветер. Вальтер Функе глядел из повозки по сторонам внимательным, зорким глазом. Тешили взор широкие, бескрайные нивы. На них нескончаемый прибой золотых волн.
      Колыхались пшеница, рожь. Поблескивали на солнце косы и серпы. Белые рубахи косарей мелькали в желтом море. Вальтер Функе остановил повозку. Сошел на межу. Сорвал колос, растер на ладони. Теплые зерна щекотали руку. Поднес к лицу. Запахло землей и солнцем.
      Косари окружили человека в куцем кафтане и низко надвинутой на лоб широкополой шляпе. Вальтер Функе поздоровался. Повел рукой вокруг и заговорил по-своему: он восхищен богатством полей. Косари поняли, засмеялись.
      Дивчина в вышитой красным сорочке поднесла негоцианту кварту молока. Функе выпил одним духом, его томила жажда. Протянул дивчине талер. Она спрятала руки за спину и отступила. Дивчина смеялась. Функе был доволен. Спрятал талер в карман. Помахал косарям шляпой, сел в повозку.
      Дробно стучали кованые колеса. Плыли по сторонам нивы. Сияло солнце. Дорога, точно ручей, вилась по лесу. За лесом началось село. Ехали через плотину. Функе высунулся из повозки. Справа от плотины стояла тонким облачком белая пыль. Тарахтело колесо мельницы. Водяные брызги упали на лицо Функе, приятно освежили. Перед мельницей теснилось множество телег. С краю плотины стоял дед с палочкой. Сначала он с любопытством посмотрел на повозку, но тут же равнодушно отвернулся. Кто только не ездит теперь через село Качинцы? Недаром лежит оно на шумном и беспокойном тракте из Варшавы на Чигирин.
      Функе проехал село. Перекрестился на церковные купола. Любовался хатами. Казалось - ему улыбаются синие петухи, намалеванные на стенах. Подсолнечники тяжело гнулись через плетни, точно кланялись проезжим. Пес полаял на повозку, но, разморенный солнцем, отстал. Дробно стучали колеса. Миновали село. Снова вдоль дороги потянулись нивы. Бежали по всему окоему золотые волны хлебов. Косы блестели на солнце.
      Вальтер Функе возвращался из Варшавы в Чигирин. Он намеревался наведаться еще в Киев, а если все будет хорошо, Функе поедет в Белгород. Много дел в этом году у негоцианта на казацкой земле. В Варшаве Функе стращали: <Смотрите, ездить по этим казацким шляхам не совсем безопасно. Бродят разбойники, да и само войско гетманское не брезгует ничем>. Вальтер Функе не боялся. У него в кармане лежала грамота от генерального писаря Ивана Выговского. В этой грамоте было написано, что Функе особа неприкосновенная, никто не имел права чинить ему препятствия, никто не имел права обижать его.
      Под сиденьем повозки стояла шкатулка. В шкатулке лежала тетрадь в кожаном переплете. Когда Функе останавливался на ночлег в селе или в городе, возчик, татарин Сабит, вносил шкатулку в дом. Отдохнув, негоциант ставил на стол чернильницу, вынимал из деревянной коробочки гусиные перья, раскрывал тетрадь и начинал записывать. Будучи уже в летах, Вальтер Функе считал неосмотрительным полагаться на свою память.
      Большое впечатление произвела на него Умань. Он был в гостях у полковника Глуха. От чистого сердца подарил полковнику кусок ценного шелка. Пил за здоровье пани полковниковой. Три дня там отлеживался на коврах. Повозка была прочная, но не слишком удобная, и это давало себя знать. Про Умань Функе записал: <Дома тут высокие. Имеют красивые округлые окна с разноцветными стеклами. Над входом висят иконы. Построены дома из дерева, дерево гладко оттесано и отполировано. Людей знатных и богатых в сем городе немало. По городу возят мед, пиво в больших бочках на телегах. А также хлеб доставляют возами, а рыбу кинтарами*>.
      _______________
      * К и н т а р - мера веса.
      Написанное Функе присыпал песком из бархатного мешочка. Подождал, пока чернила подсохнут, осторожно ссыпал песок в мешочек, перевернул страницу. Писал дальше:
      <По дороге видел при каждом селении пруд, возле него мельница. Плотины густо обсажены деревьями. На прудах множество желтых и белых цветов. - Функе задумался. - Видел много злаков на обширных нивах, кои произрастают сами по себе и без обработки>.
      За окнами смеркалось. Писать стало труднее. Он спешил. Надо было еще записать о том, что <богатства в казацком краю - без числа. Куры, гуси, утки, индюки во множестве гуляют в полях и лесах, кормясь вдали от городов и деревень. Они кладут свои яйца среди леса и в скрытых местах, и по причине их множества их никто не разыскивает>.
      Больше всего поражали Функе разнообразные домашние животные. Лошади, коровы, козы, овцы, волы... И все откормленные, хорошей породы. Вальтер Функе жмурился от удовольствия при одном воспоминании. Одобрительно кивал головой. В тетрадь он записывал: <Свиньи у них поросятся три раза в году. Первый раз приносят одиннадцать поросят, во второй - девять, в третий семь...>
      Вальтер Функе оставил Умань на заре. Еще хотелось спать, но пора было отправляться в дорогу. Дела не ждали... С удовольствием вспоминал беседы с полковником Осипом Глухом. Ему понравился неторопливый и рассудительный воевода. Они поняли друг друга.
      Пухлой рукой Функе прикрыл зевоту. Повозка катилась по лесу. Кедры и сосны, похожие на кипарисы, стояли стеной, заслоняя полнеба. Негоциант приближался к цели, - скоро и Чигирин. Возчик-татарин тянул однообразную и печальную песню. Вальтер Функе не останавливал: пусть поет, если это ему приятно. Он думал свое. У него не было времени прислушиваться к песням. Песни его не касались. Расчесывая пальцами рыжеватую бородку, он прикидывал, сколько прибыли получит фирма к концу года. Прибыль получалась немалая.
      До первого снега Функе должен возвратиться в Гамбург. По дороге еще были дела во Франкфурте. Дела, дела, дела... Вальтер Функе вздохнул. Возчик пел скучно и тоскливо. Лес кончился. На пригорке показались стены города. Вальтер Функе ехал в Чигирин через Белую Церковь. Хотя ему и не совсем по пути, как сказал он белоцерковскому полковнику Михайлу Громыке, но он столько хорошего слыхал про город от самого генерального писаря, что грех было бы не заехать и не повидать красу и гордость Украины.
      Михайло Громыка был доволен. Он любил свой город и рад был, что чужеземец так хорошо говорил о нем.
      Функе ходил по городу, разглядывал дома. Зашел на ярмарочную площадь. Слушал хор в церкви во время воскресной службы. Заходил в лавки. Смотрел товары на полках. Хвалил местный коленкор, а сукно не понравилось ему. Назвал себя купцу. На следующий год здесь будут торговать его, Функе, сукнами, шелком, ароматами и прочим.
      ...Ночью Функе сидел в своей горнице над тетрадью в кожаном переплете. Функе писал: <Домашнее устройство в сей стороне такое: внутри дома скамьи идут вдоль стен, а столы стоят посреди комнаты, на ножках. Постелью служат вышитые ковры. Цветные ткани развешаны на стенах. В каждом доме есть печь на двух столбах, четырехстенная, из выжженной глины, красной или зеленой, а у богатых людей - кафельная, сверху железный навес, который зовется на их языке <колпак>.
      Вальтер Функе зевнул. Покусал кончик гусиного пера, прищурил глаз, продолжал писать: <Ехал между реками и лесами, вдоль бесконечных садов. Виднелись нивы разных хлебов, высотой в рост человека, длинные и широкие, как море>.
      Мысли перескочили на другое. Перо бежало ровно по гладкой бумаге: <Девушки знатных мещан носят на голове кружочек из черного бархата, вышитый золотом, с жемчугами и каменьями, вроде короны, он стоит до двухсот злотых и даже больше. Девушки победнее плетут венки из цветов>.
      Он подчеркнул написанное и добавил: <Надо наладить изготовление таких кружочков и завезти их в казацкий край. Написать об этом в Гамбург>.
      Чуть пониже Вальтер Функе с особым тщанием написал: <Вокруг города Белая Церковь две линии палисадов, на более длинной, внешней - четыре башни с воротами для проезда, четыре башни глухих; на внутренней линии одна с воротами, одна глухая. К этим палисадам пристроена еще третья небольшая крепостца с таким же палисадом, в нем одна башня с воротами, а три глухие. На башнях и стенах двадцать пушек, медных и железных, разного калибра, от полугривенки до пяти гривенок* в ядре. В трех крепостях восемьдесят четыре пушки исправных, и поврежденные также есть, три тысячи пятьсот железных ядер, много пороха в бочках, много селитры>.
      _______________
      * Г р и в е н к а - мера веса.
      Вальтер Функе окончил писать. День все-таки был трудноватый. Завтра до зари снова в путь. Надо было отдохнуть. Он разделся. Открыл окно. Сел на скамью, покрытую ковром. Задумался. Путешествие было довольно хлопотливое. Правда, хлопоты не напрасны. Эти хлопоты дадут деньги. Много денег. Функе облизал кончиком языка засохшие губы. Пора спать. Вскоре он примостился на скамье. Захрапел. Ему снился Чигирин. Рыжий Крайз сидел перед ним, желтыми крючковатыми пальцами перебирал колесики на счетах. Затем колесики превратились в пушки. Они поблескивали дулами на солнце. Функе вздохнул во сне, почмокал губами. За окном закричала сова. Ему почудилось, что это кричит казначей Крайз.
      Утром, едва солнце поднялось на небе, Вальтер Функе уже сидел в повозке. Выехали за ворота. Утренняя свежесть была приятна. Лошади бежали легко. На дороге беззаботно порхали воробьи.
      27
      ...В Чигирин Вальтер Функе опоздал. Гетмана он не застал, не застал также и Выговского. Четыре обоза с его товарами и машинами для мануфактур уже прибыли. Вальтер Функе поселился в том же доме, где жил в первый свой приезд. Гармаш гостеприимно встретил купца. Пригласил на обед. За столом сидела вся семья. Дочь Гликерия, красавица с черными косами, сын Дмитро и жена, приветливая пани Килына. Подали яичный суп с пахучими кореньями, рыбу, варенную в молоке, и соус из миндаля. Стоял графин водки и графин виноградного вина.
      Вальтер Функе много ел, смешил рассказами о том, как убого живет шляхта:
      - Бедно и голо, только гонору много. Не то что здесь, в казацкой земле. Всюду достаток, и всего много.
      - Впервые живем так спокойно, - заметил Гармаш. - Гетман у нас голова. Знает, что нужно хозяину. Погоди, купец, не то еще увидишь. Это хорошо, что ты к нам свой товар везешь, мануфактуры у нас будешь ставить. Нам много товара понадобится. А захочешь торговать в других местах - плыви свободно по Черному морю, теперь туркам не до нас. Война с Венецией все им затмила.
      Хозяйка перекрестилась:
      - Что это за дружба с неверными?
      Гармаш замахал руками:
      - Что с того? Люди они деловые, богатые. А что закон у них другой это не помеха. Думала польская шляхта замкнуть нас с запада и востока - не вышло по-ихнему. Гетман все предвидел. Все рассчитал, и вот теперь - мир с турками.
      Функе одобрительно кивал головой, - разумные, мол, слова говорит хозяин. Прежде всего - выгода, а уже потом - вера. Деньгам все равно, в каком кармане лежать, в христианском или в магометанском, лишь бы им надежно было.
      Гармаш засмеялся. Заговорили о гетмане. Гармаш рассказал, что сын гетмана Тимофей во главе большого войска вместе с татарами пошел завоевывать Молдавию. Плохо придется молдавскому господарю Лупулу. Хлебнет теперь горя. Не так казаки погромят, как татары пограбят. Сам гетман сидит в Ямполе со многими полками. При гетмане великие рыцари татарские Нураддин и Калга. А здесь, в Чигирине, его ожидают иноземные послы, да ничего, пусть подождут. Теперь наше время.
      Гармаш говорил хвастливо, точно он сам вместе с гетманом решал все важные дела. Разливал горелку и вино.
      Вальтер Функе пил вино. Подымая кубок, вставал, кланялся хозяйке. Пил небольшими глотками, зажмурясь. Внимательно слушал все рассказы хозяина. Сам тоже хвалил гетмана. Гармаш разошелся:
      - Теперь нам никто ничего не сделает. Захотим - и Варшаву заберем!
      Функе соглашался:
      - Что и говорить! Великая сила у гетмана Хмельницкого!
      После обеда сидели в садике. Прохлаждались. Тихий вечер опускался на землю синими туманными сумерками. Вальтер Функе рассказывал о далеких заморских краях. Хвалил города, в которых бывал. Рассказывал о тамошних обычаях. Гармаш расчувствовался, доверительно сказал:
      - Я теперь тоже на гетманской службе и, так сказать, причастен к делам пана Функе. Генеральный писарь поручил мне новую работу - ставлю завод, будем топить железо. А ядер надо много, ой, как много!
      Вальтер Функе напряженно слушал.
      Разошлись, когда уже совсем стемнело.
      Спал Вальтер Функе крепким, спокойным сном. Встал на рассвете. Пош?л к Тясмину. Жадно вдыхал ароматный утренний воздух. Потом купался. Белое тело его, словно груда теста, колыхалось на темной поверхности воды. Вальтер Функе раздвигал легкие волны и думал о Гамбурге. Подумал: то, что Гармаш будет теперь по пороховым делам, - неплохо. Функе понравилось, что купец не держал рот на замке.
      День у негоцианта Функе был хлопотливый. Он надеялся застать в Чигирине многих людей, но повидать их не пришлось. Оказалось, они при гетмане. В гетманской канцелярии сидел Капуста, а с ним десятка два писцов. Функе посетил Капусту. Беседа не получалась. Капуста слушал то, что говорил Функе, а сам молчал. На прощанье сказал:
      - Если пан Функе уже договорился с генеральным писарем, все будет хорошо. Если ему нужно ездить и покупать лен - пусть свободно ездит. Если будет строить склады для товаров в Киеве и Чигирине - пусть строит.
      Функе благодарил. Функе кланялся. Глаза его скользили поверх острого взгляда Капусты, направленного на него. После этой беседы у негоцианта осталось какое-то неприятное ощущение.
      Функе ходил по Чигирину, присматривался, искал места для складов. Советовался с Гармашем.
      Через несколько дней он поехал в Киев. Там встретился с воеводой Адамом Киселем. Воевода пригласил его к себе на обед. Попивая душистое яблочное вино, Кисель жаловался:
      - Плохие времена настали, пан Функе, нет теперь покоя на Украине. Всего два года назад это была уютная и очаровательная королевская провинция, а теперь надумал казак Хмельницкий создать отдельное государство. Все пошло по ветру, паны трясутся от страха за свою жизнь. Чем это окончится - неведомо!
      Вальтер Функе внимательно слушал воеводу. Он хорошо знал, куда клонит хитрый Кисель. Но на лице у купца застыло выражение безграничной почтительности и сочувствия. Да, он сочувствовал пану воеводе. Достойному человеку нет теперь места в этом крае. Святая истина!
      Так постепенно они заговорили о другом. Не торопясь, Функе рассказал о своей беседе в Варшаве с канцлером Оссолинским. Говорил не много, но вполне достаточно, чтобы воевода понял значение сказанного.
      - Все можно уладить, - сказал он в заключение, потирая руки, - но мы потребуем твердых гарантий. Земли по Днепру, Бугу и под Азовом будут заселены колонистами, мы построим тут большие города, мануфактуры, у нас тут будет свое войско. Рейтары будут охранять Речь Посполитую от татар и запорожцев, а может быть, к тому времени и не будет запорожцев.
      Функе замолчал. Вздохнул, покачал головой и допил вино.
      - Главное, нельзя терять времени, - добавил он после недолгого молчания. - Если этот огонь не погасить теперь же, скоро будет поздно. Курфюрст саксонский дал позволение набирать наемное войско в его провинциях, мы дадим оружие и деньги, но если их так же кинут на ветер, как под Желтыми Водами и Корсунем, то Хмельницкий успеет войти в союз с московским царем.
      Адам Кисель молча выслушал немца. Наглость купца раздражала воеводу, но он ничем не выразил своего недовольства. Придется выслушать все, что скажет немец, с ним не надо ссориться. <Не надо ссориться>, - повторял себе Кисель и в знак согласия то и дело кивал головой.
      - Ваша правда, пан Функе, но, поверьте мне, у нас такое положение... Все смешалось, одна надежда, что Европа придет нам на помощь, и первая надежда - на германских князей. Вы должны знать - Хмельницкий мечтает присоединиться к Москве. Эти замыслы зашли уже слишком далеко. Поверьте мне, надежда только на мудрость короля нашего и на помощь Европы.