- А ты, отче, не всех, шляхту не жалей, - посоветовал гетман.
      - Никому не дано права монастырям и церквам обиду чинить. А кто руку на них поднимет, на того кара божья и тому благословения своего не дам вовеки.
      Это оказывалось тяжелее, чем переговоры с ханом. Под кожей на скулах ходили желваки.
      - Добро, отче, все растолковал мне, перед церковью святой склоняю свою многогрешную голову и беру грехи казачества своего на себя...
      Коссов разгладил седую холеную бороду.
      - Мало этого, сын мой. Универсалы выдать обязан, чтобы прекратили своевольничать в домах божьих и чтобы возвратили награбленное и присвоенное противозаконно, иначе...
      - Что? - Хмельницкий смотрел в глаза митрополиту.
      - Не будет делу твоему моего митрополичьего благословения, - сказал тот твердо, и видно было, что на этом будет стоять.
      - Универсалы пишут. Список твой еще вчера получил.
      ...Знал гетман, какие толки вызовут эти универсалы. Возвращаясь с надворья, после того как проводил митрополита до самых саней, вынужден был признать: сделать всех вольными казаками нельзя. Да и было ли у него, в сущности, такое намерение? Но раздумывать обо всем времени не было. Его ждали Лисовец, Выговский и Капуста. Устало откинулся в кресле.
      - С послами короля переговоры вести буду сам. Ты, Лаврин, утром поезжай в Переяслав, там буду их принимать. Нынче же шли, Иван, гонца в Чигирин. Татарским мурзам быть в Переяславе на этой неделе. Пусть ляхи видят - договор у нас с ханом, чтоб он подох, крепкий. Разговор с панами один будет: войску коронному на Украине не стоять, панам в места расположения полков наших не возвращаться, а главное - затянуть переговоры, проволочить время... Нам время теперь - как воздух, хоть бы год какой перебиться. - Говорил не им, самому себе. - Один год. Оружие добыть, пушки, дать лето покойное селянам, чтобы хлеб сняли, пожили в достатке...
      Вспомнил беседу с Коссовым, взглянул на универсалы, которые держал в руках есаул Лисовец. Подумал: <Не больно-то поживут. Теперь начнется>. Выговский перехватил взгляд гетмана.
      - Всех, Богдан, в реестр не впишешь, кому и поле пахать, и хлеб сеять, и подати платить...
      - Тебя послушать, так панов из маетностей выгонять не стоило?
      - Не так думаю, - обиделся Выговский, - сразу все не сделаешь. Державу свою созидать - дело весьма заботное...
      - Как поп говоришь, Иван. - А сам знал: придется пойти на то, чтобы закрыть глаза и заткнуть уши. - Большая забота у нас. Добытую волю отстоять, в новых битвах одержать полную победу. К тому будем стремиться, чтобы самим в своем краю быть хозяевами.
      Начал подписывать универсалы.
      Выговский предложил:
      - Не пора ли сейчас по универсалу отпустить часть казаков по домам? Воротятся посполитые в села, будет кому хлеб сеять, собирать, казне гетманской облегчение. Как иначе такую армию прокормишь?
      - Мысль твоя совсем негожа. Войско по домам не распущу. Недалеко заглядываешь, пан писарь. Войне не конец.
      - Сами оружие не кинут, - отозвался Лаврин Капуста.
      - И то верно, - подхватил гетман. - Полкам дать отдых. Мыслю я всю Украину на полки разбить. Подать на обывателей наложить, чтобы своими средствами содержали те полки.
      - Уведомляют из Варшавы: канцлер Оссолинский в предстоящих переговорах будет настаивать на реестре в десять тысяч, имей это в виду, Богдан.
      Выговский развел руками.
      - Десять тысяч! Слыхал, Лаврин? Не бывать такому. И если с этим королевские послы в Переяслав приехали, пусть возвращаются... Деньги нам, браты, нужны дозарезу. Деньги. Одним чиншем да податями не обойдемся. Если бы где в долг взять.
      - Может, митрополит из своих одолжит?
      Неясно было - шутит Лаврин Капуста или действительно советует обратиться к Коссову.
      - У него дождешься, - отмахнулся Хмельницкий. - Погоди, пройдет время, еще у нас потребует, чтобы возместили ему убытки за войну...
      - Мыслю, с митрополитом в согласии жить - польза немалая.
      Отношения с Коссовым - больное место гетмана, и Выговский умело задел его. Видел, как перекосилось лицо Богдана. Чувствовал, что восстанавливает против себя Богдана, но не мог отказать себе в удовольствии сделать это замечание.
      Генерального писаря раздражало все: и то, что так широко начал шагать гетман, и то, что одним мановением руки отодвинул его в сторону, поставил ниже Капусты и Мужиловского. А где все они были, когда только все начиналось? Под Желтыми Водами кто подсказал гетману, как лучше действовать? Не Капуста. И не Мужиловский, - тот отсиживался в своей усадьбе, читал латинские книги, умащал усы благовониями...
      Выговский знал: Коссов все сделает, лишь бы свалить Хмельницкого. Вчера ночью был у него. Генеральный писарь припомнил беседу с Коссовым и как-то сразу успокоился. Митрополит, судя по всему, человек дальновидный. В свое время можно будет на него опереться. Ведь вот, хотел или не хотел Богдан, а все же это он, митрополит, так расставил западни, что не угодить в них гетман был не в силах. Небось, подписал все универсалы... - И, чтобы показать независимость свою, свободное обхождение с гетманом, генеральный писарь сказал с усмешкой:
      - Замешкались мы тут, гетман, а пани Елена уже не знает, что и подумать там, в Чигирине.
      Хмельницкий встрепенулся. Пристально посмотрел на Выговского. Решил: правда, пора в Чигирин. Перед глазами возникло лицо Елены.
      ...Смеркалось. Есаул Лисовец стоял на крыльце. Рядом Пшеничный держал в руках гетманские универсалы. Лисовец скороговоркой объявлял:
      - Монастырю Флора и Лавра гетманский универсал на послушенство.
      Подошел монах, протянул руку. Пшеничный ткнул ему универсал. Лисовец вызывал дальше:
      - Шляхтичу Себастиану Снятинскому универсал гетмана о неприкосновенности особы...
      Поодаль толпились любопытные.
      - Что раздают? - спросил кто-то сзади.
      Ему насмешливо ответили из толпы:
      - Землю.
      Спрашивавший стал пробираться поближе. В толпе смеялись. Потом замолчали, слушали внимательно.
      - Шляхтичу Сигизмунду Красовскому универсал гетмана про послушенство.
      - Мещанину Федору Ткачуку универсал гетмана про послушенство...
      Брали гетманские универсалы, прятали глубоко за пазуху, торопливо протискивались через толпу, пряча глаза, точно несли краденое.
      - Не бойтесь, не отберем! - сказал кто-то.
      - Отберем! - возразил казак в жупане.
      Уже совсем стемнело, когда есаул Лисовец закончил раздачу универсалов.
      На рассвете гетман, в сопровождении четырех сотен казаков, выехал в Чигирин.
      5
      Канцлер Оссолинский собрал в своем дворце, как он сам шутливо выражался, маленький сейм. Обещал королю уломать спесивую шляхту. Шла речь об объединении всех военных сил под одной рукой.
      В просторном, большом кабинете канцлера жарко. За окнами снег, а здесь в бочках зеленеют лимоны, и нежные цветы в низеньких горшочках удивленно глядят сквозь высокие венецианские окна на покрытые снегом газоны парка. За круглым черного дерева столом сидели: маленький желчный князь Иеремия Вишневецкий, пышноусый Станислав Потоцкий, князь Доминик Заславский, князь Четвертинский, Конецпольский и бледный, усталый киевский воевода Адам Кисель, единственный православный сенатор среди присутствовавших. Чуть поодаль, на мягкой софе, прислонившись к стене, завешенной персидским ковром, сидели маршалок короля Тикоцинский и подскарбий краковский - Займовский. Говорил Оссолинский. Отставив мизинец с перстнем, сверкающим бриллиантами, канцлер указательным пальцем чертил на карте.
      - Над Днепром должно стать коронное войско. Ведомо нам, что самозванный гетман из-под Замостья демонстративно выехал в Киев. Там пребывает сейчас иерусалимский патриарх Паисий, направляющийся в Москву. Надеюсь, что в недалеком будущем смогу знать, о чем говорено между самозванцем и патриархом. В Киеве имеем людей надежных, и при самом Хмельницком есть наши люди. Но речь не о том. Король просил нас сообща обсудить, какими мерами пресечь смуту и покарать бунтовщиков, чтобы чернь впредь не бунтовала и панство могло воротиться в маетности свои. Не будем закрывать глаза - бог покарал нас, и изменнику Хмельницкому повезло. Овладел он, как видите, панове, всей Украиной. Надо сказать правду - и в коронных землях чернь неспокойна. Темные люди читают среди хлопов универсалы Хмеля, зовут подыматься против шляхты, обещают, что Хмель придет им на помощь.
      Иеремия Вишневецкий нетерпеливо пожал плечами. Не выдержал.
      - Вешать надо было, на кол сажать тех хлопов, а вы с ними цацкались, пан канцлер.
      Оссолинский побледнел. С Вишневецким спорить было опасно. Примирительно сказал:
      - Все мы по-христиански относились к черни, но на ласку нашу ответила она изменой и коварством. Взглянем правде в глаза, без прикрас. Теперь под булавой Хмеля сто тысяч...
      - Сто тысяч быдла, - презрительно вставил Вишневецкий.
      - Но пришлось вам из-под Лубен от того быдла бежать, - кольнул своего врага Потоцкий, не забывший давних обид, причиненных ему надменным князем Вишневецким. И, распалившись, уже не удержался, чтобы не добавить:
      - Много воли дали мы хлопам. Приблизили их к себе. Пустили в семью шляхетную, богом избранную, схизматиков. За золото они приобрели шляхетство, а в сердце таят ненависть к нам.
      Все поняли: Потоцкий намекает на Вишневецкого, которому многие из высокой шляхты рады были напомнить о его прадеде - знаменитом когда-то Байде Вишневецком, прославившемся своим мужеством и отвагой в борьбе за свободу Украины. А потомок его, ополяченный князь Иеремия Вишневецкий, лютой ненавистью ненавидел былых своих единоверцев.
      Адам Кисель съежился. Выходило, что Потоцкий намекал и на него. Но тот дружески обратился к нему:
      - Прошу пана сенатора не обижаться. Всем нам ведомы заслуги пана сенатора перед Речью Посполитою, и того король и Речь Посполитая пану сенатору не забудут. Хотя пан сенатор по происхождению украинец, но душою чистый поляк...
      Адам Кисель благодарно склонил голову. Вишневецкий стиснул кулаки. Слышно было, как он нервно постукивал ногой под столом. Оссолинский вытер шелковым платком влажный лоб. Поправил пышное жабо. Воспользовавшись наступившим молчанием, сказал:
      - Прошу, панове, минуту внимания. Его величество король... Оссолинский поднялся, нехотя начали вставать со своих мест и сенаторы, поручил мне передать вельможному панству, что вскоре выдаст новый виц на посполитое рушение и сам станет во главе войска коронного, дабы уничтожить моровую язву - Хмеля и хмелят. Но прежде должны мы снарядить высокое посольство к Хмельницкому, и во главе его поедет пан сенатор Адам Кисель. Надеемся, что он, как человек одной веры с тем бунтовщиком, легче сможет усовестить его. Может быть, пану Адаму Киселю удастся уговорить того схизмата покориться королю, распустить свою шайку, оставив, на первых порах, скажем, десять тысяч реестрового казачества. Надо пустить ему пыль в глаза подарками, а мы сами пока будем готовиться к походу и соединим все наши силы под одной рукой...
      - Нечего цацкаться, - начал князь Доминик Заславский, когда все сели на свои места, выслушав канцлера. - Не стоит пес того. Моя мысль - немедля перейти Случь коронным войском, с ханом заключить договор...
      Оссолинский недовольно перебил:
      - Ясновельможный князь забыл, видно, что крымскому хану мы задолжали девяносто тысяч злотых, а казна Речи Посполитой...
      - У нас, пан канцлер, договор на вечную дружбу и помощь с царем московским. Отправить послов, требовать, чтобы царь двинул войско на города и села украинские с тыла, договориться также с великими курфюрстами саксонским и баденским, нанять у них солдат, взять взаймы денег у венецианского дожа... - Доминик Заславский побагровел, увлекся. - Да, наконец, каждый из нас отдаст на это святое дело свое личное достояние, ибо, панове, помыслите: если не подавим смуту и не посадим на кол Хмеля, он со своей шайкой пустит нас по миру... Все нищими станем... В коронных землях посполитые взбунтуются...
      - Князь пугливым стал, - засмеялся Вишневецкий. - Позволю себе заметить, - пан канцлер говорит истинную правду. Не должны мы сидеть сложа руки, когда пес и бродяга поднял грязные лапы на святое королевство наше, когда ветер качает на виселицах верных слуг Речи Посполитой, когда чернь овладела сокровищницами нашими, а Киев колокольным звоном и пушечным салютом встречает изменника и пса Хмеля. Пан Потоцкий здесь позволил себе оскорбить меня. На такие оскорбления не словом надо давать ответ...
      Князь выразительно положил руку на эфес сабли. Все смущенно переглянулись. Потоцкий заерзал на месте, побагровел, крикнул:
      - К услугам пана!
      - Нет, думаю, сейчас еще не время, - уклонился Вишневецкий. - Я мог бы тут же сказать ясновельможному панству и о том, какого вреда наделал мне Хмель - тридцать девять тысяч шестьсот дворов и четыреста двадцать три мельницы забрал у меня схизматик. Но то, что осталось, - отвечу пану Заславскому, - все отдам, лишь бы добиться победы над своевольцем и предателем. Становлюсь со своим войском под знамена короля. Пусть приказывает, куда итти.
      Оссолинский облегченно вздохнул. Больше всего беспокоил его Вишневецкий. Теперь знал - все сенаторы поступят так же.
      На следующий день у Адама Киселя была конфиденциальная беседа с канцлером Оссолинским. Решено было обещать Хмельницкому, что король простит ему все грехи, назначит гетманом Войска Запорожского, пожалует ему булаву и знамя. От Хмельницкого же добиваться, чтобы распустил по домам свое войско, чтобы все посполитые вернулись на свои места. Уговорить Хмельницкого прибыть в Варшаву, а на месте разведать замыслы гетмана и настроение старшины. Непременно связаться с теми из старшины, кто недоволен гетманом.
      - Дайте им, пан сенатор, понять, что кто из них владеет маетностями, тот при них и останется, и чернь будет у них в полном подчинении и послушенстве. Втолкуйте им это, а особенно присмотритесь к писарю Выговскому.
      - Еще что?
      Канцлер потер виски. Много дел скопилось сегодня. Но сенатор Кисель всегда был желанным собеседником. Канцлеру хотелось сказать сенатору что-нибудь приятное.
      - Ласкаю себя надеждой, что миссия ваша будет удачна и самоотверженное странствие в пасть льва умножит ваши заслуги перед королем и Речью Посполитой.
      Адам Кисель поклонился. Он был готов сделать все для Речи Посполитой и ее панства. Шляхетные люди, дворяне, независимо от веры, всегда поймут друг друга.
      - Князь Вишневецкий изволил сказать нынче о своих потерях. Должен заметить, пан канцлер, меня самого Хмель и его голота пустили по миру. Хлопы ограбили мой палац в Белых Репках, управителя - верного и почтенного сотника Чумаченка - повесили, всю скотину, лошадей, всю живность разобрали по дворам. Но что значат эти потери, если хлопы со своим Хмелем зарятся на большее?!
      Адам Кисель говорил с достоинством, не спеша, взвешивал каждое слово.
      - Не ведаю, выпустят ли меня живым казаки, а тем паче, и чернь, но льщу себя надеждой, что и на сей раз, как и всегда бывало, перессорятся казацкие полковники за булаву, за маетности, не поделят награбленного, а чернь, увидев, что ими обманута, сама, как домашний вол, подставит шею свою под ярмо...
      ...Но когда двадцатого января комиссары польского посольства переправились через Случь и затем въехали в пределы Киевского воеводства, Адам Кисель убедился, что напрасно думал так.
      Невесела и опасна была поездка королевских комиссаров. Ехал Адам Кисель по земле, с давних пор принадлежавшей ему. Всего год назад в любом селе кланялись пану Киселю до земли, ломали шапки, ловили край кунтуша, целовали, покорно работали три, а то и все пять дней в неделю на панских полях, во-время и исправно платили подати. Мирными и покорными были посполитые в его поместьях. Кто бы мог подумать о бунте? Теперь, вспоминая об этом, Адам Кисель наполнялся ненавистью ко всем этим дерзким и наглым хлопам, которые с независимым видом поглядывали на посольские сани, на оробелый конвой из наемных солдат. Невыносимо унизительно было в каждом местечке показывать гетманским сторожевым отрядам королевскую грамоту, доказывать, убеждать, просить и все время дрожать за собственную жизнь.
      Паны комиссары, казалось, ослепли. Делали вид: <Ничего не замечаем, ничего не слышим>. Иначе как стерпеть, как примириться? Как не выхватить саблю из ножен и не снести с плеч хлопскую голову, в которой зашумел этот проклятый Хмель? Прикидывались незрячими и глухими.
      У Адама Киселя была еще надежда: улестить зверя - так называл он мысленно Хмельницкого - обещаниями. Может быть, когда получит в руки булаву, клейноды и грамоту королевскую, смягчится его каменное сердце. Хорошо бы еще было наладить связь с Сильвестром Коссовым. Истинно святой человек, пособить может.
      Перед Переяславом Адам Кисель послал верного человека с письмом к Коссову.
      Девятнадцатого февраля посольство прибыло, наконец, в Переяслав. Когда въезжали в город, личный духовник короля, ксендз Лентовский, украдкой перекрестился. Послы, как он полагал, очутились теперь в самом пекле. Адам Кисель сидел в санях желтый, как воск.
      ...Посольство, по приказу Хмельницкого, который уже переехал вместе со старшиной в Переяслав, поселили в разных домах на той же улице, где поместился со своей канцелярией гетман. Перед домами поставили стражу. Ни входить, ни выходить свободно никто не мог. Спорить было бесполезно. Лаврин Капуста, посетивший послов, объяснил:
      - Казаки и народ гораздо озлоблены на вас. Должны мы принять меры, дабы жизнь ваша была в безопасности.
      Что на это отвечать послам? Оставшись одни, совещались: как поступать дальше? Решили единогласно: знамя и булаву отдать Хмельницкому сразу, чтобы задобрить его такой уступчивостью и лаской королевской.
      Клейноды и королевское знамя - красное с белым орлом и надписью по-латыни: <Иоганнес Казимирус Рекс> - вручили гетману при полковниках и казаках перед гетманским домом. Затем гетман принял у себя послов.
      Адам Кисель начал издалека. Король мягкосердечно относится к своему подданному гетману. Пожаловал ему великие привилегии и милости. Король прощает ему все проступки против королевства и заверяет, что религия православная получит полную свободу, а кроме того, увеличено будет реестровое казачество и возобновлены старые привилегии Войска Запорожского.
      - А ты, пан гетман, должен в ответ на милость королевскую выказать благодарность, препятствовать в дальнейшем бунтам, не принимать хлопов под свою опеку, приказать им, чтобы покорились панам, и приступить к составлению договора с королевскими комиссарами.
      - Милости великие, - ответил Хмельницкий. - Разве мог я под Желтыми Водами или еще раньше, когда староста Чаплицкий сжег мой хутор и сына моего забил плетями насмерть, разве мог я тогда мечтать о таких знаках королевской милости...
      Паны переглянулись. Неясно было, шутит гетман или говорит искренне.
      - А насчет королевской комиссии, скажу так, - продолжал гетман, сейчас не пришло еще для нее время. Войско мое не собрано в одном месте, полковники и старшина далеко, а без них я решать ничего не могу и не смею. Ведомо мне доподлинно, - король готовится к новому посполитому рушению против нас. Как же понимать - клейноды прислал, знамя и грамоту, а идет войной на нас?
      - Это все навет на его милость, не слушай никого, - успокаивал Кисель.
      - Тебе бы, воевода, тоже за землю родную и веру надлежало постоять, заметил Капуста.
      Адам Кисель побледнел. Возразил поспешно:
      - Я верный слуга его милости короля, он нам обиды не чинит.
      - Тебе-то не чинит, это известно, - перебил сенатора полковник Федор Вешняк.
      Гетман молча наблюдал. Руки у Киселя дрожали, когда он начал разглаживать бородку.
      - Говоришь - не верить, - начал гетман. - А мои люди привезли весть, что в Мозыре и Турове, на Белой Руси, Януш Радзивилл режет посполитых, сотнями сажает на кол, предал огню села и города. Как это понимать? - И, не дав возразить Киселю, уже громче, с гневом продолжал: - Я послал туда несколько полков, а Радзивиллу написал: если он так ругается над народом, то я за каждого селянина то же совершу с пятью десятками пленных ваших, а у меня их - хоть пруд пруди.
      - Того не может быть, пан гетман, - заметил ксендз Лентовский. - Януш Радзивилл - человек мягкосердечный и так не поступит.
      - Молчи, поп! - крикнул Федор Вешняк. - Не твое дело возражать гетману! Все вы одинаковы. Всем вам простого человека не жалко.
      ...Неудачно начались переговоры. Затем потянулись смутные и тревожные дни. Сенатор Кисель вовсе пал духом. Гетман при каждой встрече больше слушал, чем говорил, а если говорил, то уклонялся от прямого и ясного ответа. Здесь, в Переяславе, из бесед с Киселем увидел Хмельницкий - цель у королевских послов одна: оторвать его от народа. Хотят заставить его собственными руками расправиться с посполитыми, а тогда уже и ему самому накинут паны петлю на шею.
      ...Попытался Кисель через несколько дней завести речь о количестве реестровых казаков:
      - Король намерен дозволить тебе, гетман, десять тысяч реестровых казаков держать под булавою.
      - Зачем? Понадобится - и сто тысяч держать буду. Реестровых столько будет, сенатор, сколько я скажу.
      - Дни идут, пан гетман, - настаивал воевода, - а дело не подвинулось. Переговоры наши бесполезны, и к согласию мы не придем, пока не найдем общего языка. Будем обходиться, гетман, друг с другом по-христиански.
      - Э, сенатор, - отозвался спокойно Хмельницкий, - было время со мной договариваться, когда Потоцкие искали и преследовали меня на Днепре и за Днепром. Было также время после Желтых Вод и после Корсуня, под Пилявцами и под Константиновом, наконец под Замостьем, и даже тогда, когда от Замостья шел я на Киев. Теперь уже не та пора. Удалось мне, сенатор, многого достичь. Вызволю я народ из неволи шляхетской. И от добытого не отступлюсь.
      Гетман поднялся. Стоял перед послами, высокий, статный, широкоплечий, с блестящими глазами, и, говоря это сенатору, видел перед собой надменные лица Вишневецкого и Потоцкого, Радзивилла и Заславского. Королевские комиссары слушали, бледные и встревоженные. А голос Хмельницкого звучал все громче и громче:
      - Возьми во внимание - вся чернь, вплоть до Люблина и Кракова, поможет мне в этом деле. От посполитых не отступлюсь. Они - моя правая рука.
      Сказать правду, Адам Кисель не ожидал такого упорства от Хмельницкого. Теперь сенатору стало ясно, что переговоры ничего утешительного не принесут. Добиться покорности от гетмана не удастся. Между тем сам Хмельницкий добился того, что король признал избрание его гетманом и вел с ним переговоры, как с равным, через своих комиссаров.
      Это была первая дипломатическая победа в отношениях с Варшавой, и, достигнув ее, гетман решил дать почувствовать комиссарам, что он готов и продолжать войну. Он уже видел и знал по достоверным сведениям, что сейчас ни король, ни шляхта не хотят войны. А это давало ему возможность не брать на себя никаких обязательств и сдержать слово, данное войску и посполитым, пошедшим за ним.
      Наконец гетман написал свои условия перемирия. Снова позвали к нему комиссаров. Генеральный писарь Иван Выговский читал:
      <Я, гетман Войска Запорожского Зиновий Богдан Хмельницкий, соглашаюсь, от имени старшины и всего Войска нашего, заключить перемирие с королем Речи Посполитой, его величеством Яном-Казимиром, по таким пунктам:
      Чтобы в Киевском воеводстве унии не было, даже чтобы названия самого не было по всей Украине. Чтобы митрополит киевский имел место в сенате. Воевода киевский и каштелян должен быть православной греческой религии. Князь Вишневецкий, как известный мучитель народа и как причинивший великий вред нашему краю, не должен никогда быть коронным гетманом Речи Посполитой. Завершение комиссии и составление реестров отложить до весны, до Троицына дня, когда поспеет первая трава. Комиссии собраться на речке Россаве, а теперь нельзя этого сделать за отдаленностью полков. Чаплицкий должен быть выдан нам во время этой комиссии. Комиссаров со стороны Речи Посполитой на этой комиссии должно быть только двое. До того времени коронные и литовские войска не должны вступать в пределы Киевского воеводства по реки Горынь и Припять, а от Подольского и Брацлавского воеводств - по Каменец. Наше войско также указанных рек переходить не должно>.
      Молча выслушали послы условия перемирия. Сидели за столом, потупив глаза, готовые уже и к горшему сраму и оскорблениям. Выговский, окончив читать, сел по правую руку гетмана, по левую - Федор Вешняк, Лаврин Капуста, Тимофей Носач. Рядом с Выговским - Павло Тетеря, Матвей Гладкий и Осип Глух. Напротив них, за столом, накрытым красным ковром, сидели польские комиссары. Нависла гнетущая, напряженная тишина. Слышно было, как булькает в горле генерального писаря вода, которую он жадно пил из серебряной кружки. Наконец заговорил сенатор Кисель:
      - Условия твоей милости, пан гетман войск королевских Запорожских, тяжкие... - подчеркнул предпоследние слова с ударением на <войсках королевских>.
      Хмельницкий понял, у него недобро дернулся ус. Едва удержался, чтобы не сказать: <Уже не королевских, пан сенатор>. Все же промолчал. Следил, как изворачивается Кисель.
      - Условия тяжкие и достойны всяческого удивления. Не мира хочешь ты, гетман, а раздора! Говорю тебе, как брат брату, как единоверец...
      Гетман хмуро заметил:
      - Единоверец, да не единомышленник. Не ту песню поешь, сенатор...
      Адам Кисель покраснел от досады. Осторожность оставила его.
      - Где видано, чтобы не давали послам говорить до конца! Дурно поступаешь, гетман, и пример своей черни подаешь недостойный.
      Сказал лишнее, но было поздно. Капуста ухватился за эти слова.
      - Нет черни тут! - крикнул он. - Ненавистные речи ведешь, сенатор...
      Спокойно, как бы взвешивая каждое слово, гетман заговорил:
      - И по всей Украине нашей не бывать тому. Всех людей посполитых избавил я от этого презрительного наименования, - знай это, сенатор. А коли условия наши тебе не по нутру, поезжай в Варшаву, посоветуйся со своими панами, приедешь вторично, а может, и поздно будет...
      - Грозишь, гетман? - спросил Кисель.
      Хмельницкий не ответил, посмотрел через плечо в окно. На дворе толпой стояли казаки, держась за бока, смеялись. Падал легкий снежок. Гетман отвернулся от окна.
      - Так вот, на том стою и не отступлюсь, панове комиссары, - заключил он.
      - Это невозможно, невозможно, - бормотал ксендз Лентовский.
      Остальные комиссары словно воды в рот набрали. Сделали перерыв, чтобы посоветоваться. Лентовский улучил удобную минуту - генеральный писарь стоял один у стола, наливал из графина воду в кружку. Одними губами Лентовский беззвучно проговорил:
      - Покорно прошу у пана генерального писаря личной аудиенции. Где и когда?
      Выговский повел краем глаза на ксендза, потом через открытую дверь кинул внимательный взгляд в соседнюю комнату, где шумела старшина, поставил графин на серебряную тарелку, напился. Ставя на стол кружку, сказал:
      - Завтра в шесть часов, первый дом за корчмой по этой улице, трижды постучите в дверь. Спросите Гармаша. - Услыхав за спиной шаги, он торопливо начал наливать воду в кружку. Неестественно громко предложил ксендзу:
      - Прошу вас, пан Лентовский.
      Подошел Лаврин Капуста. Выговский с улыбкой сказал ему:
      - В глотке пересохло, бочку воды, наверно, выпил.
      - И ксендза поишь...
      Лентовский дрожащей рукой поставил кружку на стол. Встретился глазами с острым взглядом Капусты, отошел от стола.
      6
      На следующий день в шесть часов ксендз Лентовский подошел к двору возле корчмы. Высокий забор отгораживал от улицы дом с тремя трубами. За воротами ворчали собаки. Ксендза, видимо, ожидали. Едва постучался в калитку, ее сразу открыли. Войдя во двор, Лентовский пошел вслед за человеком в куцем кафтане. Человек, несмотря на свою полноту, ступал легко и быстро, и ксендз еле поспевал за ним.
      Вошли в большую, чисто прибранную горницу. Кресла с высокими спинками, обтянутые желтой дамасской кожей, стояли вдоль стен. В углу на шкафу золотые стрелки затейливых французских часов показывали без пяти шесть.
      - Прошу садиться, - сказал человек тонким голосом, странно не соответствовавшим его тучной комплекции. Он пододвинул кресло к столу, на котором под белой салфеткой виднелись серебряные вазы и кубки, и, спохватившись, добавил: - Да, я еще не отрекомендовался вашей милости. Гармаш. - Поклонился и сразу заговорил о другом:
      - Нравятся пану ксендзу часы? Вещь знаменитая, купил в Кракове два года назад, когда еще спокойно и тихо было. Теперь как в тот Краков поедешь? А вы, небось, думали: награбил. Ох, ох, пан ксендз, вы всех нас, украинцев, считаете разбойниками, вот тут-то и есть ошибка ваша, досадная ошибка...
      Хотя разговорчивый хозяин точно угадал его мысли, ксендз возразил для приличия:
      - Что вы, пан... Зачем так думать...
      Но Гармаш не успокаивался.
      - Тут-то и есть ваша ошибка... Как есть всех, а прежде всего - шляхты вашей, панов. Вс? хотят к рукам прибрать, а не будь у них такой жадности, по-христиански, как наш спаситель Христос того хотел, уступили бы в алчбе своей. Земля у нас богатая, край - золото, всем хватило бы, а выходит как в сказке про ненасытца, - слишком много заглотал и, глядишь, лопнул... А будь по-нашему, мы с вами тихо, мирно жили бы рядом, как братья родные, и поспольство... - Тут он придвинулся к Лентовскому, дохнул на него винным перегаром и, уловив недовольную гримасу на его лице, пояснил:
      - Нет, не пьян... только чуть хлебнул на радостях. Что я говорил?.. Потер пухлой рукой лоб, вспомнил: - Так вот, посполитых, всю чернь держали бы в повиновении. Вот оно как, объясните это панам вашим в Варшаве. Гармаш подумал, помрачнел и махнул безнадежно рукой: - Не согласятся! Куда там! Ведь для этого надо Потоцкому и Вишневецкому малость потесниться, уступить кусочек землицы... Ведь не захотят! Да кто захочет свое отдать? И, сразу повеселев, ответил сам себе:
      - Никто!
      Ксендз уже внимательно и с любопытством слушал хозяина.
      Гармаш заговорил снова:
      - Конечно, гетман теперь у нас разумный, понял, что с нами в согласии надо жить. Прожекты у него великие... Видите сами, сколько посольств к нему едет. Да и король ваш...