Мартын Терновый сидел перед своим полковником Данилой Нечаем. Возвратился из Байгорода и сразу же кинулся к полковнику. Налиты кровью глаза, и тяжело ходит грудь. Из пересохших губ вырываются со стоном слова. Слушает его внимательно Данило Нечай, не упускает ни одного слова. О великом горе своем рассказывает ему Мартын Терновый. Как вместить в слова это горе? Нет таких слов, которыми можно было бы рассказать о беде, постигшей Мартына. Приехал он в Байгород, лелеял в душе надежду, носил ее, как клад драгоценный. А что встретил? Мать неведомо куда по миру с сумой пошла. Отец на колу погиб. Невесту татары похитили. Привел Корецкий рейтар в Байгород. Все отобрали у селян. Старые порядки завели, замучили уже сколько людей. Разве за это он кровь свою лил? Разве есть правда на свете?
      Слушает Мартына полковник Нечай. Хмурит брови. Кусает ус. Постукивает рукой по столу. Горе Мартына - не новость. Много раз слышал о таком Нечай.
      - Неужто так и сойдет шляхте это своевольство? Скажи мне, полковник. Невмоготу дале терпеть нам!
      - А ты что, утерпел? - спросил Нечай.
      - Нет, батько полковник! Не мог. Сабля сама в руки просилась. Порубали мы тех рейтар, порубали Прушинского, не мог стерпеть, полковник.
      - По-рыцарски поступил! - горячо похвалил Нечай.
      - Выходит, снова война? А знает ли о том гетман?
      - Гетман знает, - ответил Нечай задумчиво. - Гетман все это хорошо знает. Молчит Хмель, ждет чего-то. Дождется он беды на свою голову.
      Подумал, что молвил лишнее, но сдержать себя не смог.
      - С огнем играет Хмель.
      Вскочил на ноги Нечай, как бешеный забегал по горнице. Посуда звенела на полках у стены.
      - Что ж, народ не утерпит, народ на гетмана руку подымет! Разве для того кровь проливали, чтобы снова Корецкий на кол сажал? Снова шляхта на рубежах войско собирает. Быть войне, Мартын. И страшной войне. Берегись, Хмель, не мудри дюже: как бы не перемудрил!
      Нечай умолк. Остановился у стола, оперся о стол руками и задумался. Не могло так быть, чтобы изменился Хмель. Не могло такого быть, чтобы затуманила ему глаза слава. Слишком хорошо знает Хмель шляхту. Но почему же шляхта снова нагло лезет на Украину? Почему не даст гетман по рукам татарам? Что это за союзники, если они глумятся над украинским народом? Ой, с огнем играет гетман, обожжется!
      Ушел от полковника Мартын Терновый, и частица его горя осталась в доме Нечая. Давно уже была ночь, а Нечай все думал о Мартыновой доле. Все последующие дни брацлавский полковник рассылал гонцов по своим сотням. Гонцы развозили его устный приказ - всем сотням быть наготове, ожидать нового приказа и тогда с оружием итти на правый берег Горыни, где их будет ждать полковник. Гонцы передавали сотникам: <Приказ полковника держать в тайне>. Но какая там тайна! Казаки шепотом сказывали о том своим родичам в селах, любимым девушкам, соседям. Весть о приказе полковника ползла по Брацлавщине, от хаты к хате, а немного погодя перекинулась и за Горынь.
      Мартын Терновый с радостью узнал об этом приказе. После того, что он увидел в Байгороде, жизнь стала не мила. Чего оставалось ждать от судьбы? Выросла перед ним одна цель - отомстить врагам за обиду. Этим он теперь жил, для этого только и существовал. И он знал: в грядущем бою будет биться с врагом еще злее, и ничто не устрашит его, питому что уже не для кого ему себя беречь. В эти дни он часто встречался с Нечаем, дважды ездил с ним в окрестные села, где стояли на постое четыре сотни полковника. Речи о походе не было, только однажды полковник, словно мимоходом, сказал:
      - С десяток пушек нам на первый раз не помешало бы.
      - Разве у генерального обозного мало пушек? - удивился Мартын.
      Нечай не ответил сразу, только пристально поглядел на Мартына и, помолчав, сказал, словно про себя:
      - Те, что у генерального обозного есть, - не про нашу честь...
      Между тем о событиях, происшедших в Байгороде, стало известно Корецкому. Шляхтич, которому посчастливилось спастись от сабель Мартыновых казаков, прискакал в маеток Корецкого, в Вильшану. Захлебываясь от страха, еще не выветрившегося из сердца, он кинулся на колени перед своим паном и одним духом выпалил о том, что произошло в Байгороде:
      - Нет больше пана Прушинского, нет рейтаров, нет палаца. Все погибло в огне. Все разрушили казаки Нечая.
      Корецкий затопал ногами, швырнул на пол подвернувшийся под руку подсвечник, завопил люто:
      - Коня мне, сейчас же коня! Говорил я, что с этим схизматиком Хмельницким не надо мириться, говорил, что этого здрайцу надо на аркане привесть в Варшаву!
      Долго ярился и бесновался Корецкий. Каких только лютых мук не придумал он для Хмельницкого! Но когда отошел и спокойно обдумал все случившееся, решил послать письма воеводе Киселю и Хмельницкому. В письмах жаловался на Нечая, казаки которого нарушили Зборовский договор, причинили обиды и убытки ему, Корецкому. Он требовал немедленной кары Нечаю и его казакам. В противном случае оставлял за собой право со своим войском перейти Горынь и самому учинить расправу над бунтовщиками. Письма эти отправил немедля, а сам стал готовиться к походу. Еще написал Корецкий коронному гетману Потоцкому о том, что принужден сам выступить на защиту своей чести и достояния, ибо не уверен, что хлопы не придут завтра к нему в Вильшану. Хлопов надо проучить, и он решил это сделать.
      В один из июньских дней полк жолнеров, под командованием Корецкого, перешел Горынь и двинулся на юг. Дозорные загоны* Нечая заметили польское войско и не замедлили известить полковника.
      _______________
      * З а г о н ы - отряды.
      Получив такие известия. Нечай повеселел. Выходило как нельзя лучше. Все люди тому свидетели - не он перешел рубеж, а Корецкий. Не он первый начал ссору с Корецким. Что же ему остается делать? Подставлять шею, когда над ним заносят саблю? И полковник Нечай дал приказ всем сотням: не теряя времени, итти маршем в Брацлав. Теперь все будет хорошо. Конец Зборову. Теперь он поглядит, как поведет себя гетман. Не может он уступить. Нет! Этим будет положен конец лисьей политике, всей той игре, непонятной и ненавистной Нечаю. Он написал полтавскому полковнику Пушкарю: <Готовься, Пушкарь, держи коней оседланными>. И он ждал первой тревоги, чтобы обнажить саблю и подать сигнал к бою. Но тревоги не было. Корецкий, вступив в первые села, застал там пустыню. Люди бросали свои дома и бежали на юг. Некоторые села были подожжены самими жителями, покидавшими их, и Корецкий увидел в этом как бы предостережение для себя. Он воздержался от намерения итти дальше, а приказал войску стать лагерем неподалеку от Байгорода.
      Нечай ждал первого шага Корецкого, ждал как дорогой и желанной вести. Но внезапно пришла иная весть. Прибыл гонец от Лаврина Капусты с приказом: быть полковнику Нечаю немедля в Чигирине у гетмана вместе с казаком Мартыном Терновым.
      - Не поеду, никуда не поеду! - кричал разгневанный Нечай. - Скачи в Чигирин и так передай Капусте!
      Гонец молча выслушал гневный ответ полковника. Гонец ни во что не вмешивается. У него одна обязанность - передать приказ и потолкаться среди казаков Нечая. Был он хлопец проворный и сметливый, один из тех доверенных людей полковника Капусты, которых прозвали <длинноухими>.
      Посланца Нечай не сразу отправил назад. Гнев прошел, и полковник задумался. Не подчиниться приказу - значит стать на путь ссоры. Кому от этого выгода? У Хмеля рука тяжелая. От него всего ожидай, если разгневается. А поехать именно теперь, когда неподалеку стоит Корецкий, значит поставить под угрозу свой полк. Нечай колебался. Приказал позвать к себе гонца.
      Худощавый казак в грязном кунтуше несмело протиснулся в дверь:
      - Чем могу служить пану полковнику?
      Нечай разглядывал его хитрое лицо. Он хорошо знал, что за гонцы у полковника Капусты.
      - Как звать тебя? - спросил мирно Нечай.
      - Ковалик Демид, - осторожно ответил казак.
      - Деньги любишь? - спросил вдруг Нечай, меряя гонца строгим взглядом.
      Гонец стоял и моргал остолбенело. Этого он никак не ожидал. Полковник Капуста об этом не предупреждал, тут таилась какая-то ловушка. Конечно, он любил деньги. Всегда ему хотелось иметь много денег. Будь они у него, он бы мог оставить тогда это хлопотливое дело с наветами, подглядыванием и подслушиванием. Но Капуста крепко держал его в руках. Всегда он слышал над ухом суровые, страшные слова: <Смотри, Ковалик, петля на твою шею готова>. Ковалик знал: как скажет Капуста, так оно и станется. А теперь этот неожиданный вопрос Нечая... Он, конечно, понимал, куда метит брацлавский полковник.
      Нечай ждал ответа. Усмехался. Ему нравилось так испытывать верность лазутчиков Капусты. Он вынул из кармана бархатный мешочек и подбросил его на ладони.
      - Деньги любишь? - спросил он снова.
      Ковалик деньги любил. В этот миг он забыл все, забыл даже Капусту. В бархатном кошеле соблазнительно позвякивало. Он закрыл глаза и, точно собираясь прыгнуть через что-то страшное, весь вытянулся, стал на цыпочки.
      - Слушаю пана полковника. - сказал он, выражая этим свое согласие услужить Нечаю.
      - Получишь сто злотых.
      Ковалик задрожал. Он готов был на все.
      - Слушаю пана полковника, - угодливо повторил Ковалик, ниже склоняя голову.
      - Зачем вызывает меня полковник Капуста? - спросил Нечай.
      Ковалик, не раскрывая глаз, скороговоркой, точно он находился в тайной канцелярии Капусты, заговорил:
      - Есть навет на пана полковника, что им говорены непотребные слова про гетмана Богдана. Еще есть жалоба Корецкого на нарушение полковником и его казаками Зборовского договора и универсала гетмана о свободном возвращении шляхты в свои маетки.
      Ковалик замолчал, открыл глаза и жадно посмотрел на кошель, лежавший на столе перед Нечаем.
      - Так, - проговорил, помолчав, Нечай. - И это все?
      - Все, - ответил Ковалик.
      У него горели глаза и ломило поясницу. Казалось, где-то поблизости стоял полковник Капуста. Он грозил Ковалику: <Смотри, Ковалик, петля на твою шею готова!>
      - Бери, иуда, - Нечай столкнул со стола под ноги Ковалику кошель с деньгами и весело засмеялся. - А теперь ступай прочь, чтобы и не смердело тобою. Завтра еду. Пошел!
      Ночью Нечаю не спалось. Оказывается, за ним приглядывали. Следили за каждым шагом. Оказывается, гетман Хмель имел против него тайный умысел. Нет, это Капуста. Это ему, хитрому и молчаливому Капусте стоял он, Нечай, поперек дороги. А чего он хочет? Ведь и Нечай мог быть при особе гетмана. Великая честь зваться генеральным обозным, или генеральным казначеем, или начальником гетманской канцелярии. Не хотел того Нечай. Это ему не нужно. Как же это сталось, что ему, Нечаю, не верят? Что ж это с Хмелем? Неужто и он шляхте продался? Неужто слава затуманила ему глаза? Да не может такого быть! Нечай гонит прочь от себя эту мысль. Не может такого быть. Ладно, он поедет в Чигирин. Он начистоту выскажет гетману все, что думает. Все до конца. Чтобы не лежала между ними черная тень.
      На следующий день, на заре, Нечай в сопровождении Мартына и сотни казаков выехал в Чигирин. Позади, между казаками, ехал Ковалик. Старался не попадаться на глаза полковнику. Но тот насмешливо обратился к нему:
      - Эй, ты, верный слуга полковника Капусты, а через Перелазовский хутор проедем?
      - Проедем, пан полковник, - потупив глаза, поспешно ответил Ковалик.
      Он прислушивался, о чем толковали казаки. Вчера ночью Ковалик уже разведал кое-что важное. Будет о чем рассказать полковнику Капусте. А что, как полковник Нечай скажет про злотые? От этой мысли озноб пробежал по спине. Тяжело на душе у Ковалика, нехорошо.
      Путь на Чигирин долгий, беспокойный. Беспрерывной цепью тянутся обозы с товарами. Множество людей едет той дорогой. Нечай, обгоняя телеги, повозки, кареты, пешеходов, торопит шпорами коня, легко покачиваясь в седле. Ветер бьет в лицо, играет чубом, силится сбить заломленную на затылок высокую серую шапку. Держа в одной руке повод, другою сжав засунутый за пояс полковничий пернач, Нечай оглядывает дорогу, степь, далекий синий окоем. Он почти забыл о Чигирине.
      За Перелазовским хутором дорога круто поворачивала на восток, сбегала вниз, точно река, и по ней снова струились сплошным потоком люди, лошади, повозки. У поворота, прямо на земле, сидел седой дед, выставив на солнце бельма глаз. Покачиваясь с боку на бок, дед что-то бормотал. Нечай окинул его взглядом и проехал, снова оглянулся через плечо, увидел его, одинокого, маленького, одного в большой, широкой степи, где проезжали и проходили равнодушные люди, и ему стало жаль деда. Поворотил коня и подъехал. Нагнувшись в седле, бросил деду на колени деньги.
      - Кто глаза выжег, дед?
      - Еще при гетмане Жолкевском, рыцарь.
      Дед не взял денег, и только теперь Нечай заметил, что рукава его свободно колышет ветер. У деда не было рук.
      - Где руки твои, дед? - спросил Нечай.
      - Татары надругались, отрубили руки, - сумрачно ответил дед.
      - Когда?
      - Недавно, рыцарь, совсем недавно.
      Что-то тяжелое и холодное подкатилось к горлу. Нечай огляделся кругом и уже не видел ни степи, ни людей, вс? плыло перед глазами.
      - Эх, дед, дед! - невесело сказал Нечай.
      - А что поделаешь, сынок, такая доля наша. За кого хан, тот и пан.
      - Не так будет, дед, увидишь - будет не так, - твердо сказал Нечай. Это говорю тебе я, полковник брацлавский, Данило Нечай. Слыхал про такого?
      - Господи! - дед заморгал обожженными веками, заерзал на месте, стараясь встать. - Как не слыхать! Данило Нечай, да ведь ты самый отважный рыцарь нашего Хмеля! Да ведь о тебе в песнях поют люди! Нечай! Нечай! Саблей ударит - сто врагов вповалку лежат.
      Но Нечай уже не слыхал слов деда. Он гнал коня, спешил скорее проскакать долгий путь до Чигирина. Вот так бы примчаться что есть духу на гетманский двор, кинуть к ногам гетмана полковничий пернач, крикнуть во весь голос:
      - Да знаешь ли, Хмель, что люди говорят: <За кого хан, тот и пан>. Что ж это творится? Разве мы не хозяева на нашей земле?
      Ветер свистел в ушах. Даль раскрывалась перед всадником, обманчиво синея. По сторонам дороги на поле стояли в белых рубахах косари. Косили высокую, пахучую траву. Оставили работу, смотрели вслед всаднику, который бешено гнал коня.
      11
      Грек Григорий Сатирос, по приказанию гетмана, чертил карты Украины. Вторую неделю лежал грек на полу, мудрил над разостланными длинными листами пергамента. Напевая под нос, ползал на коленях и кистью раскрашивал в разные цвета пергамент.
      Грека прислал в Чигирин Богун. Откуда-то Сатирос появился в Виннице и сам предложил свои услуги полковнику. В Чигирине о нем доложили гетману, и тот приказал дать ему в помощь нескольких отроков, - пусть и они учатся той премудрости. Отроки разводили краски в мисочках, слюнили кисти и удивленно глядели через плечо грека на его ловкие руки. На пергаментном листе лежала страна, окруженная с запада реками Горынью и Днестром, на севере - Припячью, Десной и Сеймом, на юге - верховьями Ингула и Ингульца, до гирла Егорлыка. Реки были раскрашены синим, степи - желтым, леса зеленым, города обозначены треугольничками, и возле каждого стояла старательно выведенная надпись - название города, а проезжие дороги изображались черными жирными линиями. На обороте грек написал названия всех полков и имена полковников.
      Первую карту показали гетману. Грек в ожидании почтительно стоял у порога, с нескрываемым любопытством разглядывая гетмана, о котором он слышал немало. Капуста и Выговский тоже смотрели на карту. Что ж, карта хорошая! Гетман усмехнулся в усы. Видно, грек опытен в этом деле. Надо будет засадить его готовить карты для войска. Гетман пожаловал ему сто злотых и приказал положить месячное содержание коштом гетманской канцелярии, где и числить его на службе. Грек поцеловал гетману руку и, прощаясь, сказал, что немало карт начертил он на своем веку, а в последнее время работал у молдавского господаря Лупула. Никто ему на это ничего не ответил, только, когда он вышел, гетман заметил Капусте, что к греку надо присмотреться - может, пригодится.
      ...Гетман молча слушал спор Выговского и Капусты. Третий день шла речь о реестрах. В списки внесли сорок семь тысяч, вместо предусмотренных Зборовским договором сорока. Кроме того, был еще составлен список двадцатитысячного резервного казацкого полка под командованием Тимофея. К спискам приложены были пункты, в которых пояснялось, в чем выражаются привилегии реестрового казачества. Из них явствовало, что каждый реестровый казак вступал в реестр со всей своей семьей и имел право держать по одному конному и пешему помощнику, помимо работников, которых он волен содержать в своем хозяйстве. Генеральная рада старшин, состоявшаяся в первых числах марта в Переяславе, в составе шестнадцати полковников, утвердила поименный список реестрового казачества.
      Рада огласила также права городов: Киева, Брацлава, Винницы, Черкасс, Василькова, Овруча, лежащих на правом берегу Днепра, и Переяслава, Остра, Нежина, Чернигова, Погара, Козельца, Новгорода-Северского и Стародуба - на левом берегу Днепра. Каждый из этих городов получал право избирать свою городскую самоуправу. Городские жители звались мещанами и делились на торговых и ремесленных людей. Городом управляли выборные радцы, под председательством бургомистра. Генеральная рада в Переяславе подтвердила все вольности этих городов, освободив их жителей от воинского постоя, от службы в войске, от многих поборов и податей, кроме торговых пошлин. Тогда на генеральной раде, как и теперь, Выговский возражал против таких льгот городам. Но гетман хотел обеспечить городскому населению эти права, усматривая в том способ для большего развития торговли, ремесел и для накопления в городских казначействах богатств, которые, в случае крайней нужды, он мог бы взять для войска. Кроме того, Хмельницкий рассчитывал на то, что после решения генеральной рады горожане станут для него серьезной поддержкой в борьбе против Речи Посполитой, постоянно нарушавшей права торговых людей и ремесленников.
      Теперь, при пересмотре списков реестрового казачества, снова пришлось заглянуть во все дополнения, и снова возражения Выговского нисколько не поколебали решения гетмана. Выговский настаивал на том, чтобы разослать универсал полковникам и приостановить составление списков.
      - Мы не можем так поступать, мы раздражаем этим королевское правительство и всю шляхту.
      - Шляхта у нас в печенках сидит, - возразил гетман. - Ты, Иван, смотри в корень дела. Прекрати составление списков - и завтра же займутся такие пожары, что их ничем не погасишь. Нет, нет, вижу одно: Зборовский договор - камень на шее.
      Гетман вздохнул. Ему захотелось выйти из душной комнаты, где все пропахло табаком. Вся эта игра не могла долго продолжаться. Он понимал: надо приложить любые усилия, чтобы как можно дольше протянуть именно это шаткое положение. Он слушал, как пререкались Выговский и Капуста, но это не мешало ему думать о своем: Гетман одно знал несомненно: надо уверить короля, будто бы именно теперь он занят проведением в жизнь Зборовского договора. Ему вспомнилось вчерашнее письмо воеводы Киселя: <Каждый мечтает воротиться к зиме в свой дом, найти там родное пристанище>. Какие мирные словеса, прямо из священного писания! Он хорошо знал, что крылось за этим желанием снова возвратиться в свой родной дом. Нет, пусть паны не спешат. Он сразу ответил Киселю, учтиво уверял, что вскоре все будет улажено, но панам еще небезопасно возвращаться в свои маетки, пока не закончено составление реестров и Зборовский договор не утвержден на сейме. Гетман попал в цель. Такой ответ успокаивал Киселя и давал возможность оттянуть время.
      - Будет, будет! - остановил гетман разошедшихся Капусту и Выговского. - Казакам надо прямо сказать, что всех в этом году в реестр внести не можем, а кто не попал, может быть охочекомонным, мы того не запрещаем... Только защиты перед польской шляхтой пусть у нас не ищет... Ломать Зборовский договор покуда не время... Дела такие, что придется прижать своих. Что умолкли? Что смотрите на меня?
      Гетман поднялся со скамьи. Усы его как-то сами собой встопорщились, зеленые искорки вспыхнули в глазах.
      - Испугались? Посмотрите правде в глаза. Ты думаешь, Капуста, Потоцкий глупее нас? Думаешь, он не понимает, что именно сейчас надо воспользоваться раздорами между нами и усмирить Украину?.. Лучше исполнить Зборовские статьи и выиграть время для нового похода, лучше казнить смертью всех недовольных горлохватов, чем сразу же снова впутаться в войну. Надо растолковать полковникам, надо, чтобы люди наши поняли, что это временная обида и ее надо стерпеть во имя воли, отчизны, во имя нашей победы.
      - Растолкуй это Громыке, - осторожно вставил Капуста, - или Гладкому.
      - А что мне Громыка, что Гладкий? Им что, Украина дороже, чем мне? Я тебя спрашиваю! Ты это хотел сказать?
      Гетман наступал на Капусту:
      - Ты это хотел сказать?
      - Да нет, гетман, - отмахнулся Капуста, - ты понимаешь, о чем веду речь. Как заткнешь рот Гладкому?
      - Повешу, - спокойно и раздельно сказал Богдан, ударяя ладонью по столу. - Нам теперь, поймите, ни перед чем останавливаться нельзя. Ни перед чем. Иначе никогда нам вольными не быть. Снова пойдут наши сыновья и внуки гультяями бродить по морям да завоевывать для польской шляхты новые земли. Какому пану вздумается, придет с жолнерами в твой хутор или в дом твой и станет сам хозяйничать. Уния, как короста, за Днепр расползется. Как со мной поступили? Чаплицкий захватил Субботов, сына замучил. А за что? Уж не за то ли, что я Речь Посполитую двадцать пять лет саблею своею защищал? Нет, Капуста, теперь надо вперед смотреть. Быть нам вольными или костьми полечь. Но в рабстве у ляхов не будем! Нет!
      Постепенно гнев угасал. Гетман успокоился, сел на скамью. Речь пошла о другом.
      - С пушками наладится, - сказал гетман. - Надо позаботиться, чтобы это дело было в тайне.
      - О твоей поездке в Белую Церковь знает посол Вимина, - сказал Капуста.
      Хмельницкий кинул на Лаврина удивленный взгляд.
      - Доподлинно узнал, - подтвердил тот, - а знает он это со слов пани гетмановой.
      - Так. Дивное дело!.. Говорил ей не раз...
      Хмельницкий барабанил пальцами по столу. Странное творится с Еленой. Всегда она вмешивается не в свое дело. Подняться тут же и пойти в ее покои, отругать как следует. Ведь он предупреждал: никому ни слова. Дьявол всех забери! Как дальше жить? Он посмотрел в глаза Капусте и строго спросил:
      - Что мыслишь об этом?
      Капуста понял смысл вопроса. Он уклонился:
      - Ничего, гетман.
      Выговский, словно припоминая что-то, потирал лоб. Покосился на Лаврина Капусту. Чтобы нарушить молчание, сказал:
      - Посол Вимина просит прощальной аудиенции у пана гетмана.
      Хмельницкий благодарно поглядел на писаря:
      - Завтра приму.
      ...Ночью все же думал об Елене. Пока был занят в канцелярии, она уехала в Субботов. Закрыв глаза, Хмельницкий растянулся на постели. Слушал, как за окнами шумел ветер, и все думал о своем. Елена, полковники. Нечай. Гладкий. Киев. Воевода Кисель. Все смешалось в круговороте. Легла на плечи забота, точно кто-то кинул на него тысячепудовую ношу и заставил нести. А кто кинул? Сам взял, никто не заставлял. Нет, не в его натуре было жаловаться. Да он и не жалуется. Он только хочет теперь, как никогда, чтобы его поняли, чтобы свои же не мешали ему, не становились поперек дороги.
      Закрыв глаза, он видел перед собой широкую и привольную Украину, которую исходил и изъездил вдоль и поперек, которую любил больше всего на свете, которую не забывал ни на миг - ни в дни давних скитаний во Франции, когда он служил в армии принца Конде, во главе войска казацкого, когда бился в Дюнкерке, ни в плену, ни в бою. Да, всюду она была с ним, его славная родина. Он мог гордиться, что усилиями своими и подвигами друзей, отважных рыцарей, возвеличил Украину. Пусть болтают языками, кто во что горазд, а Украина возвеличена и слава ее гремит по свету. Ведь не из любви к путешествиям ездят сюда, в Чигирин, чужеземные послы из дальних заморских краев? Но именно теперь он ощущал временами какую-то стену между собой и полковниками. Он чувствовал, что не все они понимают как следует широту его замыслов и глубину его забот.
      Пора им уразуметь, что одною саблею не добудешь навеки волю Украине. Не в сабле только сила. Этой ночью он твердо решил доказать это своим полковникам. <Эх, кабы десяток лет с плеч!> - печально думал Богдан. Да, он хотел бы сейчас быть моложе. Как это было нужно ему! Вот он видит перед собой белые стены городов, окруженные пышными садами, суровые крепости с неприступными башнями, тихие села посреди бескрайных полей, колосящихся от края до края неба. Видит спокойные и величавые реки, несущие на своих водах суда, полные товаров, изготовленных в его стране, и повсюду веселых людей, сильных, трудолюбивых, с лицами, сияющими счастьем и довольством. Но пока все это колыхалось на обманчивых волнах мечты, а действительность выбрасывала его на жесткую землю, и он должен был, волей-неволей, снова возвращаться мыслями ко всем тяжелым, будничным делам, к заботам, на которые нехватало ни дня, ни ночи.
      Беседуя сам с собой, он признавал, что такого размаха событий не предвидел. Нет! Однако уже после Корсунской баталии, когда он разбил наголову польское войско и взял в плен коронного гетмана Потоцкого, главного начальника всех польских сил, - он уже тогда понял, что дела пойдут далеко. И если бы не измена хана под Зборовом, если бы хитрый Ислам-Гирей не сговорился за его спиною с канцлером Оссолинским, разве пришлось бы ему теперь мудрить над реестрами, писать льстивые письма королю и воеводе Киселю, заигрывать с султаном? Нет, дорога одна. Только одна. Только в крепком и нерушимом единении с русским народом. Московский царь - одна надежда. Кто в силах будет разорвать союз Украины с Московским государством? Никто!
      ...Не спится этой ночью гетману. Сон бежит от него. Хотя знает он, что завтра предстоит много докучных дел, и в голове будет свинцовая тяжесть, и лучше бы заснуть и забыть всю эту суету и заботы. Но нельзя забыть. Эх, если бы вместе с Москвой стать на защиту своей воли, не нужны были бы ни хан, ни султан, и король сидел бы смирно за Вислой. Когда же конец будет Поляновскому миру?! А какой ценой покупает он дружбу с ханом? Вспомнилось давнее: как посылал Тимофея в Бахчисарай, его головой ручался за успех баталии под Желтыми Водами. Сколько капканов расставляли враги! Вот теперь они хотят толкнуть его вместе с ханом на Москву. Далеко идут замыслы варшавских панов. Последнюю надежду хотят у него вырвать.
      Богдан резко поднимается с постели.
      - Джура! - зовет он. - Огня!
      Заспанный джура входит в опочивальню, вносит светильник и ставит его на стол.
      - Ступай, Иванко! Спи!
      Джура исчезает за дверью. Гетман в одной рубахе и исподниках наклоняется над столом, разворачивает карту. Верная рука у грека. Вот лежит перед ним, расчерченная на листе пергамента, его отчизна, степи, леса, города, дороги и реки. И со всех сторон рубежи обнажены, не прикрыты, все как на ладони - приходи и владей.
      И снова его взор устремлен на север и восток, туда, где начинаются московские земли. Туда летит мысль его, полная надежды. Долго глядит Хмельницкий на карту и уже видит на ней не узкие синие полоски, не точки, а реки и города, села, знакомые очертания Украины, какую он знал и какою хотел бы вскоре увидеть. Вот оно, Дикое Поле, засеянное казацкими костями, политое казацкой кровью, вот пороги днепровские, хищный и прожорливый Ненасытец, дикий Чаклун... Вот Каменец, над которым реет знамя Речи Посполитой. <И еще долго будет реять>, - с горечью думает он. И вот крохотный хутор Субботов, с которого все началось.
      И снова в мыслях Елена. На что намекал Лаврин? Может ли статься это? Нет, пустое! Такой уж у Капусты нрав. А все же, пожалуй, не следовало снова сходиться с Еленой. Надо было побороть себя. Неужто не мог? Не мог! Он признавал это с обидой и горечью. И снова глаза остановились на карте. Карта волновала мысль и будила надежды. Но и Елена не выходила из головы. А что, если Капуста знает больше? Что тогда? Неужели и сюда, в его дом, проникли проклятые иезуиты? Задрожали руки. Будет! Он не мог дольше ждать. Он должен знать сейчас же, немедленно. Поспешно одеваясь, он кликнул джуру:
      - Живей коня седлай!
      Вышел на крыльцо. Хмурое небо нависало над землей. В воздухе резко пахло дождем.
      Прибежал встревоженный Капуста.
      - Куда, гетман, среди ночи?
      - В Субботов, - процедил сквозь зубы гетман.
      - Я с тобой.
      - Не надо, - ответил сурово и, твердо ступая, пошел прочь.
      Капуста остался один на крыльце. Прислушивался к быстрым шагам гетмана. Переговаривались во дворе казаки. Фыркали лошади. Послышалось приказание:
      - Коня гетману!
      Вскоре конский топот прозвучал в ночной тишине. Капуста задумчиво покачал головой. Может, и лучше, что поскакал.
      ...Гетман торопился. Он должен знать правду. Казалось, правда уже перед ним. И когда он проскакал в поспешно распахнутые ворота, когда спрыгивал с коня, опершись рукой о плечо джуры, когда бегом бежал по длинным сеням и изо всех сил толкнул дверь в опочивальню Елены, - так, что засов жалобно лязгнул и отлетел, - он все еще верил: вдруг возникнет особенная правда и словно порывом ветра унесет заботу и сомнения.
      Он стоял над постелью, видел испуганное лицо Елены. Руки ее тянулись к нему, и что-то бессвязное шептали ее губы. А он, нагнувшись, заглядывал ей в глаза и, кроме страха, ничего в них не видел. Нет, в этих зеленоватых, с недобрым блеском глазах не было ответа на то, что мучило его. Не было правды, которую он искал. И, подчиняясь другой силе, державшей его подле этой женщины, он, побеждая в себе стон и боль, ответил горячо на ее объятия. И только потом, на рассвете, укоризненно спросил:
      - Зачем ты сказала венецианцу о моей поездке в Белую Церковь?
      Всплеснула руками, ахнула:
      - О, Богдан, не брани, не гневайся! Просто с языка сорвалось. И Крайз мне говорил - не надо было болтать. Он был при той беседе.
      Елена раскаивалась, и он верил ей. Капуста что-то перемудрил. Рано утром Хмельницкий вернулся в Чигирин, приказав Елене оставаться в Субботове.