Наталья Резанова

Я стану Алиеной

Более не Селия, но Алиена.

Шекспир «Как вам это нравится»

Селия

Я – это я.

Шекспир. Сонет 121

– Ты видела во сне лес? Или монастырские стены? – допытывался Найтли.

– Ничего подобного, – мрачно ответствовала я. – Разрушенный мост.

В глазах Найтли появилось выражение, которое испугало бы меня, не привыкни я к нему за все эти годы. Так смотрит скряга на найденный клад. Или вампир на горло жертвы.

– А дальше? Что было за мостом?

– Ничего. Ударил колокол. Я проснулась, умылась и пошла к тебе.

Алчный огонь в глазах Найтли угас. Он развернулся и порысил к столу. Зашуршал пергаментами, как крыса, – я тут же укорила себя за подобное сравнение.

Мои сны всегда необычайно волновали Найтли. Иногда он даже подмешивал мне в питье какие-то зелья – чего, впрочем, не скрывал, – чтобы со мной, не дай Бог, не случилось бессонницы. Хотя в присутствии Найтли Бога поминать не было принято. Найтли – алхимик, некромант, заклинатель и чернокнижник. Большая часть жителей околотка считает, что он продал душу дьяволу. Есть еще одно обстоятельство, касаемое Найтли, в котором убеждены уже все жители околотка: что Найтли – мой отец. Несмотря на то, что матушка-покойница всегда это отрицала. Она говорила – отцом моим был один солдат видама Тримейнского, и смылся он из ее поля зрения за полгода примерно до моего появления на свет. Однако ее никто не слушал. И то правда. Иначе с чего бы Найтли стал заботиться обо мне буквально с пеленок – нет, раньше, с первого мгновения моей жизни: он-то и принял меня при рождении в приюте для незамужних матерей, не доверив этого дела повитухе, – а потом учить, лечить, платить за мое жилье?

И все-таки я предпочитаю верить матушке. По времени, объективно говоря, Найтли моим отцом вполне мог оказаться. Сейчас ему под семьдесят, и он здорово сдал, но семнадцать лет назад он был, вероятно, вполне крепким мужиком, а матушка, при всех своих достоинствах, не была образцом женской стойкости. Но я придерживаюсь версии солдата из Тримейна. И не потому, что Найтли ни разу не высказался ни pro, ни contra своего отцовства. И не потому, что он совсем меня не любит. Нет, он по-своему ко мне даже привязан. Просто я ему для чего-то нужна. Это ясно как Божий день. Ах да, про Бога… Найтли никогда не запрещал мне ходить в церковь, продал он там душу или нет… Но и не поощрял тоже.

Так вот, что бы я там ни думала, своих мыслей вслух я никогда не высказываю. Не считали бы люди Найтли моим отцом – считали бы гораздо хуже. А драться в моем возрасте уже как-то неудобно. То есть в детстве я это очень умела и уважала. Поневоле привыкнешь, когда регулярно приходится давать в морду и за «шлюхино отродье», и за «колдовское», а меня обзывали и тем и другим.

Сколько покойная матушка слез проливала из-за моих драк! Однако, когда я впервые пришла в мастерскую Найтли вся в синяках, выплевывая молочные еще зубы, и, торжествуя, сообщила о полном и окончательном разгроме превосходящих сил противника, тогда же впервые увидела в его глазах тот ликующий сквалыжный блеск, как сейчас, когда он расспрашивал меня о снах.

Итак, более всего Найтли интересовали мои сны. Из тех книг, что я прочла, мне было известно, что сны имеют важное значение в ясновидении. Но я не была ясновидящей, более того, Найтли и не пытался сделать меня таковой. Я знала, что бывают женщины-алхимики. Но Найтли и алхимии меня не учил. Языкам, древним и новым, истории, логике, классической литературе – это да. Я, несомненно, была самой образованной девушкой в нашем городе. Но совершенно непонятно, где незаконнорожденная дочь служанки из трактира «Морское чудо» могла бы эти знания применить. Правда, в трактире я уже не жила. После смерти матери меня оттуда выперли, и Найтли снял мне комнату в городе. Он не хотел, чтобы я жила у него, а я и не просила. К тому времени я уже поняла, что для него я всего лишь средство, отмычка к какой-то двери. Орудие. Оружие.

У меня со временем сформировалась твердая уверенность, что Найтли не всегда занимался исключительно наукой. Роясь в его книгах, я находила такие тома, как «Книга турниров», «Тактика осадного боя» и «Трактат о мечах». Мне было стыдно за интерес к подобным сочинениям – особенно последнему – в ущерб фундаментальной науке, и читала я их тайком. Но когда Найтли все-таки застал меня за «Трактатом о мечах», он и не подумал меня наказывать. И только позднее явилась мысль: уж не сам ли он мне эти книги и подсунул?

– Должно быть, это было Междугорье, – неожиданно услышала я свой голос.

Найтли, кажется, споткнулся и ухватился за край стола, чтобы не упасть.

– Тебе плохо?

– Нет! – Он дернул плечом, не оборачиваясь ко мне. – Почему ты упомянула Междугорье?

– Ну, этот мост. Во сне. Где-нибудь в тех краях.

– С чего ты взяла?

– Должно, быть, видела миниатюру в какой-нибудь книге и запомнила. Откуда же еще? Ведь я сроду не выезжала из города.

Он повернулся и протянул руку, будто что-то собирался схватить с полки. Но я так никогда и не узнала, что именно.

Потому что в это мгновение начали ломиться в дверь. И неописуемо мерзкий голос возопил:

– Именем святой нашей матери Церкви!

У меня упало сердце. Когда-нибудь, рано или поздно, это должно было случиться. Каких бы богатых и знатных клиентов ни обхаживал Найтли, желающих донести всегда достаточно. А когда богатый и знатный покровитель отлучится на войну или охоту.. или просто сляжет в лихорадке… или в магистрате возьмет верх не та группировка…

Я совершенно растерялась. А в глазах Найтли я прочитала досаду – клянусь, именно досаду, а не что-то иное.

– Как не вовремя, – прошептал он. И чуть выше тоном: – Не бойся, Алиена. Я найду способ освободиться.

Дверь упала. Мы увидели мордатых солдат городской стражи в начищенных медных касках и монаха-доминиканца.

– Богопротивный чернокнижник, слуга дьявола по прозванию Найтли, ты подлежишь аресту и трибуналу святейшей инквизиции!

Монах взмахнул каким-то пергаментом со множеством печатей. Значит, дело серьезное, а не просто соседям надоело нюхать вонючий дым атанаров.

– Девку тоже вяжите, – деловым тоном распорядился монах. – Это его отродье, она пригодится при допросе.

Я сделала шаг вперед, и в грудь мне нацелились пики. Я была в таком состоянии, что могла бы, наверное, броситься прямо на острия, если бы Найтли не схватил меня за руку.

– Не сопротивляйся, дитя, – коротко сказал он. – И помни, что я тебе обещал.

Когда нас вытолкнули на улицу, я как-то мельком подумала: Найтли, несмотря на всю свою внешнюю невозмутимость, тоже ошалел от страха. Иначе с чего бы ему называть меня чужим именем. Не мог же он просто забыть, что зовут меня Селия.

Ах, как это худо – пятый день не умываться. Не думаю, что и в обычных тюрьмах заключенным ведрами таскают воду, но узилище Святого Трибунала водой ограничивают из тонких соображений. Чтобы колдун или ведьма не использовали воду для чародейных целей. А то нырнут, бывало, в ковшик с водой – и только их и видели. Здорово, правда? Жаль только, что я не ведьма.

Нас с Найтли разлучили не сразу. Сначала нас сунули в общую камеру, и он успел дать мне кое-какие наставления:

– Если тебя будут спрашивать, моя ли ты дочь, отвечай утвердительно. По возможности скрывай свою образованность и говори как подобает простолюдинке. Лучше всего, Алиена, вообще бы выдать тебя за слабоумную. Но ведь тот, кто донес на нас, наверняка сообщит, что ты не такова.

– Ты думаешь, это поможет?

– Это нужно, чтобы протянуть время. Постарайся сохранять самообладание. Опасность, конечно, велика, но я попытаюсь выручить нас обоих. Я тебя не оставлю. Ведь я дал тебе душу…

Все вышесказанное было настолько несвойственно Найтли, что я совершенно растерялась и не нашла ничего лучшего, как пробормотать:

– Душу дает Бог.

– Только не в твоем случае.

В этот момент нас и разогнали по разным камерам, и больше Найтли я не видела. Сказать, что я была озадачена, слишком слабо, не считая уже того, что любой человек, будь он даже храбр как тигр или туп как бревно, в тюрьме Святого Трибунала поневоле вострепещет. Значит, я ошибалась в Найтли и старик все же по-своему любит меня? Ведь только так можно было трактовать его слова. Но чего стоит в подобном случае все мое знание людей? И я не успела спросить, что значит его «Алиена». То есть я, конечно, знала, что значит это слово, но с чего он вдруг начал применять его ко мне?

Только размышления на эту тему помогали мне отвлечься от собственного страха. Потому что боялась я ужасно. Даже если Найтли и попытается вытащить меня отсюда, это еще не значит, что попытка удастся. Разумеется, он был прав – лучше всего, если бы меня сочли слабоумной. Я знала случаи, когда арестованных Святым Трибуналом и определенных как «слабоумные» не казнили. Иногда их даже не пытали. Они отделывались поркой и ссылкой. Но опять же Найтли был прав – скорее всего, найдутся доброжелатели, которые подтвердят, что я в своем уме… И пытки мне тоже, скорее всего, не миновать. Это и доводило меня до тоски, до тошноты – ожидание пытки. Я слышала, что, как ни странно, люди слабые и болезненные выдерживают пытки лучше, а я как на грех сильная и здоровая. Что, если я сломаюсь и наговорю на себя такого, что прямым путем приведет меня на костер? Предположим, били меня в жизни, и довольно сильно, но это было, во-первых, давно, а во-вторых, я тогда могла не только получать удары, но и наносить их. И вообще, как можно сравнивать пытки с тычками по шее в Приморском переулке?

Но тянулись дни, на допрос меня не вызывали, и меня начинали мучить страхи иного рода. Что, если обо мне просто забудут и оставят в этой камере до конца дней? Тут уж и палачу обрадуешься как родному…

Возможно, эти дни ожидания входили в процедуру и должны были довести узника до должной кондиции. А может, чуждые подобному коварству судьи просто были заняты. Но, в общем, когда меня поволокли на допрос, – со связанными руками, толкая спиной вперед, чтобы я не могла первой посмотреть на судей и заколдовать их, – если бы я могла! – они добились своего. Мне не нужно было притворяться тупой. Я просто отупела.

Но они допрашивали меня без особого напора.

– Начнем с самого простого. Имя матери?

– Армгарда.

– Кто такая?

– Служанка в «Морском чуде». Она уже умерла.

– Отец?

– Не знаю. Говорят, что Найтли, алхимик… – Ну, не повернулся у меня язык назвать Найтли отцом, хотя последний сам дал на это санкцию.

– Так отец он тебе или не отец?

– Не знаю, наверное, отец, почему бы не отец…

– Обучал ли Найтли тебя своему ремеслу?

– Нет, господа хорошие, ничему такому он меня не обучал.

– Так что ж ты делала у Найтли?

– Посуду мыла, пол мыла, одежду штопала…

– А Найтли что в это время делал?

– А книжки читал, толстые такие…

– Составлял ли он при тебе снадобья, найденные в его доме?

– Не знаю, я не смотрела.

– Что тебе известно о свойствах трав, цветов, корней?

– Ничего (правда), цветы-травки – это дело деревенское, а я же, господа хорошие, в жизни за городскую черту не выходила (неправда).

– Учил ли он тебя делать женщин бесплодными, убивать младенцев в материнском чреве, лишать мужчин их силы, предсказывать будущее по пламени свечи, составлять гороскопы?

– Нет. Нет. Нет. Нет.

И так далее. Причем мне даже не пришлось особенно врать. Найтли всему этому меня действительно не учил. О том же, чему он меня учил, меня не спрашивали. Я их не интересовала. Вот в чем дело. И наконец, самый главный – для меня, не для них – вопрос секретаря:

– Прикажете пытать?

– Нет, отчего же. Успеется. Проводите в камеру.

Этот, с позволения сказать, допрос, всколыхнул во мне надежду. Может быть, меня все же отпустят? Я им не нужна, им нужен Найтли… И тут же я запретила себе надеяться на это. Найтли, значит, сожгут, а меня отпустят – как можно так думать? Найтли, он беспокоился обо мне, когда нас арестовали, советовал, как себя вести, чтобы защититься… хотя для него отчасти это была самозащита. Но даже не в этом было главное. Нет, они меня не отпустят. Найтли виноват в том, что он алхимик, а я – в том, что родилась женщиной. На сотню осужденных колдуний приходится едва ли один колдун. Дай этим сволочам волю – они всех женщин изведут. Всех. А если попалась молодая, как я, – это для них сущий праздник. Они отомстят мне за собственные артрит и подагру, за трясущиеся жиры, за морщины, за скрюченные спины… Будь они все прокляты! Нет, я не должна надеяться… И будь что будет.

И я оказалась права – о, как рада была бы я оказаться неправой! Два дня меня не водили на допрос. Должно быть, проверяли показания свидетелей. Кто были эти свидетели – пекарь, зеленщик, мясник, хозяйка дома, где я жила, пономарь из церкви Святого Креста, – какая сейчас разница? Главное в том, что и тема, и тон следующего допроса сильно изменились. Спрашивали о шабашах и о моем в них участии. Когда происходили нечестивые сборища – по средам, пятницам, в страстную неделю, в ночь середины лета или зимнего солнцестояния? Где они происходили – в заброшенных церквях, на пустырях, в конюшнях или лесах? Добиралась ли я туда по воздуху, натершись колдовской мазью, или использовала какие-то орудия? И какие я при этом произносила заклинания? «Отвечай, ведьма, иначе… Подойдите поближе, господин палач, пусть она вас видит! А если это покажется недостаточным, вы препроводите ее в подвал, покажете ей орудия вашего искусства и объясните, как ими пользоваться».

Однако ж я до поры до времени продолжала строить тупую рожу, мычать в ответ нечто нечленораздельное, но явно отрицательное. Они же продолжали напирать. Приносились ли в жертву Сатане некрещеные младенцы? И что с ними потом делалось? Съедались ли младенцы целиком, либо из них вытапливался жир для употребления в помянутых колдовских мазях и выпускалась кровь, которая, как и пепел от сожженного святого причастия, идет на изготовление облаток, коими причащаются все участники шабаша? Да не было этого, не было, говорила я. Как же не было, когда было, удивлялись они. Разве я не отрекалась от Господа Бога и всех святых, раз посещала шабаши? И какое имя я получила от господина своего дьявола при новом крещении? Да нет же, говорила я, не отрекалась я от Господа Бога – хотите, перекрещусь? Сроду я не была на шабаше, и крещена я была раз в жизни именем Селия, что, между прочим, означает «небесная»: в церкви при приюте Святой Марии Магдалины – мне не верите, так в церковные книги посмотрите. Но меня никто не слушал, они слышали только себя. Причем подробности, которые они перечисляли, становились все тошнотворнее и тошнотворнее. Правда ли, что я обязалась платить дань дьяволу в виде угодных ему деяний, оскверняя, уничтожая и похищая христианские реликвии? Отдавалась ли я врагу рода человеческого в знак заключения с ним договора, и сколько раз? И верно ли, что семя у него холодное, не как у живого человека? «Кабы у меня была возможность сравнивать…» – прошипела я, но их уже несло дальше. А после совокупления с Сатаной начиналась общая оргия, верно? И каждый делил ложе с кем попало, старик – с юницей, знатная дама – с нищим, и даже – horribile dictu!^[1] – кровные родственники попирали естественные права, и мать ложилась с сыном, и брат с сестрой, и свальный грех, и скотоложество венчали разврат сей? И чад, порожденных в подобном блуде, резали на черном алтаре…

– Хватит! – заорала я. – Повторяетесь! Про зарезанных чад уже было. И вообще, все это сплошные повторы. Про кого ни почитаешь, про катаров, богомилов или, скажем, павликиан, везде одно и то же – свальный грех, просфоры из крови младенцев, поклонение ослиной голове и тому подобная блевота! Хоть бы придумали что-нибудь поновее, а то одно и то же и про ведьм, и про евреев, и про манихеев, а еще раньше, если память не изменяет, римские историки писали то же самое про первых христиан!

– Молчать! – велели мне.

И, глядя в их побагровевшие, полиловевшие даже, рожи, в выпученные до белков глаза, я поняла, что сорвалась, погибла бесповоротно. И теперь ничто меня не спасет.

– Прекрасно… – сказал председатель трибунала. – Секретарь успевает записывать? То, что мы сейчас слышали, равносильно полному и безоговорочному признанию вины и требует занесения в протокол. Подследственная обнаруживает знания, абсолютно несовместимые с ее полом, возрастом и сословием, а то, что при этом она изрыгает хулу на учение святой матери нашей Церкви, подтверждает, что знания эти внушены не кем иным, как врагом рода человеческого… Разумеется, на этом дело нельзя считать закрытым, необходим еще допрос с пристрастием на предмет обнаружения дьявольской метки на теле преступницы, но это мы перенесем на другой раз, а в качестве подготовки необходимо вызвать цирюльника, дабы он остриг подследственной косы, ибо, во-первых, подобные метки прячут чаще всего под волосами, а во-вторых, как известно, именно с помощью волос творят ведьмы свои черные волхвования.

И после допроса меня обкорнали, как каторжника, но этим дело не ограничилось, потому что в следующий раз меня, к тупому изумлению, повели отнюдь не в камеру пыток, а во двор, где на крыльце уже обретался Найтли. Во дворе стояла телега, а кругом бродили солдаты в куртках из буйволовой кожи и медных касках. Найтли был так же связан, как я, но казался не более испуган, чем при нашей последней встрече.

– Найтли, – сказала я. – Я не выдержала твоего совета. Я выдала себя… и… вот… – Мне было очень стыдно.

Похоже, если бы веревка позволила, он бы пожал плечами.

– А я и не предполагал, что ты сможешь притворяться до конца, Алиена.

– И что теперь?

– Теперь нас повезут в Тримейн. Закоренелый чернокнижник и молодая ведьма – пара, достойная костра в императорской столице, а не в таком захолустье, как наш Солан. Во всяком случае, я сумел их в этом убедить.

Он отнюдь не был напуган. Или от допросов двинулся умом, или понимал что-то, чего не понимала я.

Нас запихнули в телегу, и, помимо того, что мы были связаны по отдельности, нам связали ноги общей веревкой. Я ожидала, что еще колодки наденут, но обошлось.

Конвой сопровождали монах – не тот, что приходил нас арестовывать, а другой – и какой-то мелкий чин от трибунала, фискал, не то секретаришка. И два десятка солдат – я их разглядывала с тщанием: может, попадется кто из нашего квартала, но нет, ни одной знакомой рожи.

Мы выехали за ворота поутру и за ближайшим поворотом оказались в лесу. Кажется, я начала понимать, в чем кроется бесстрашие Найтли, – он надеялся сбежать по дороге. Но как? Он не произносил ни слова, сидел уронив седую голову на тощие колени и словно бы дремал. Я, напротив, привалилась спиной к борту телеги, чтобы не было видно связанных рук. Потому что… потому что еще прежде, чем осознала, что делаю… откуда-то я знала об этом, может, слышала в детстве в «Морском чуде» от воров и контрабандистов… Нужно было как можно сильнее напрячь мышцы и потом совершенно расслабить. И снова. И снова. И так много раз, при этом тяжко и скорбно дыша и глядя кругом взглядом коровы, ведомой на бойню…

Веревка по-прежнему обматывала локти и запястья, но я могла сбросить ее в любое мгновение. Если Найтли что-то заметил, то ничего не сказал.

Пала мгла. Чин из трибунала громко ругался, что не успел доехать до постоялого двора. Пришлось становиться лагерем в лесу, что никого не прельщало.

Нас вытолкали из телеги, а так как ноги у меня были связаны, я тут же шлепнулась на землю носом книзу, и платье у меня задралось выше колен. Солдаты заржали, а один из них нагнулся и принялся меня щупать. Я могла бы затылком разбить ему лицо, а потом кинуться в драку, но сдержалась и продолжала лежать. Когда нас вытолкали на обочину, солдат вернулся. Было темно, и я могла только чуять запах перегара и гнилых зубов. Он снова схватил меня.

– А ведьма-то не прочь позабавиться напоследок. Ишь как глазищами зыркает, – говорил он, задирая мне подол. – Я ведьм не боюсь, они небось самые горячие… пока не сгорят.

– Пожалей несчастного отца, – послышался голос Найтли, жалкий, дребезжащий, совсем на него непохожий. – Мы бессильны против вас… но, умоляю, не позорь мою дочь перед всеми. По крайней мере отведи ее в лес.

Я словно окаменела. Солдат нагнулся, вытащил нож и перерезал веревку, стягивающую ноги. Потом сунул нож за пояс, схватил меня за плечо и потащил в чащу. Скрыться он, ясное дело, собирался от взора отнюдь не скорбящего отца, но монаха.

Он был очень занят и совсем не рассчитывал, что руки у меня будут свободны… и не озаботился снять с себя перевязь с оружием. Спешил, видно. Не спешил бы, может, до сих пор был бы жив. И только хлюпнул, когда я его собственным ножом перерезала ему горло от уха до уха, «открыла ему второй рот», как это жизнерадостно называли в «Морском чуде», где я и нагляделась, как это делается. Потом спихнула с себя труп и машинально одернула подол. В голове у меня шумело, но не успела я опомниться, как из кустов выбрался Найтли. Он подобрался совершенно бесшумно, чего я от него совсем не ожидала, и, казалось, не был удивлен увиденным, как будто сам все это и подстроил… А ведь и подстроил же!

– Уже управилась? – сухо осведомился он. – Развяжи мне руки.

Я молча полоснула окровавленным лезвием по веревке, стягивавшей его запястья. Он быстро выхватил у меня нож и вытер его об одежду мертвеца.

– Бери меч, Алиена, бежим. Некогда ждать.

Всю ночь мы продвигались в направлении, указанном Найтли. На север. Сначала двигались по звездам, а потом, ближе к полуночи, наткнулись на ручей и пошли прямо по воде, на случай, если по нашему следу пустят собак. Когда мы убегали, я почему-то прихватила с собой веревку, которой прежде была связана, и теперь подпоясала ею одежду и подоткнула подол. Пока что я слишком устала и отупела, чтобы задавать вопросы, и просто следовала за Найтли. Но, как видно, он устал еще больше меня и, когда уже брезжил рассвет, выбрался на берег и сказал, что нам необходим отдых. Там же, на берегу, мы и свалились.

Я проспала, судя по тому, как стояло солнце, когда я открыла глаза, часа два-три. Меня мучила жестокая жажда, язык прилипал к гортани, и кишки просто ссохлись. И это при том, что вода была под самым боком. Окончательно проснувшись, я напилась из ручья, пригнувшись к воде и не выпуская меча из рук. При этом услышала шелест в осоке и мгновенно распрямилась. Но это был Найтли. Он тоже проснулся и внимательно разглядывал меня… словно счета сверял.

– Сейчас попробую наловить рыбы, – сказала я ему.

Рыбину мне удалось поймать одну, но крупную, пятнистую, с розоватыми плавниками.

– Я почищу, – сообщила я Найтли. – Только придется есть ее сырой.

– Я мог бы вызвать заклинание огня, – задумчиво произнес Найтли, – но… нет, лучше попробуем сырую.

Мы принялись за рыбу, которая и сырая оказалась недурна.

– Тримейн остался к западу от нас, – рассказывал Найтли, выплевывая мелкие косточки. – Нам нужно двигаться на север, по направлению к Эрденону. Перейдем границу по реке. Главное – оказаться под юрисдикцией герцога Эрдского. Он не подписал с Тримейном договор о выдаче преступников. Правда, я не могу поручиться, что стражники не рискнут так же беззаконно пересечь границу, но я на это надеюсь. В общем, чем дальше мы успеем уйти на север, тем лучше.

– В Междугорье.

У него даже челюсть отвисла.

– Почему туда?

– Не знаю… мне показалось, что это важно… и что мы именно туда направляемся.

Он схватился за виски и пробормотал что-то вроде: «Я должен был это предвидеть».

Тем временем я закопала остатки завтрака. Найтли поднял голову и сказал строго, как учитель на уроке:

– Пока что нам важно добраться в Эрденон. В город Эрденон. Усвоила?

И мы двинулись в путь – умудренный жизнью, уверенный в избранном пути адепт и я, – кто? – заткнувши за пеньковую опояску дешевый меч из плохой стали.

Если бы не мои мрачные мысли, в лесу было бы даже неплохо. Погода была в самый раз для ходьбы, дождя не было уже порядком, и палая листва пружинила под ногой. Если мы уйдем от погони, нужно будет подумать о пропитании. Грибы, наверное, уже есть, и потом, охота… правда, стрелять не из чего, но я могу выстругать что-нибудь вроде дротика, а глаз у меня верный. Сквозь заросли боярышника, покрытого зелеными еще ягодами, мы выбрались на небольшую поляну, и тут Найтли остановился. Дыхание со свистом вырывалось у него из груди.

– Я истощил свои силы, взяв такой разгон. – Он опустился на землю. – Погони пока что незаметно, и думаю, Алиена, мы можем позволить себе небольшую передышку.

Плюхнувшись рядом, я заметила:

– Я Селия. И всегда была Селией.

– Нет. – Он уверенно помотал головой. – Ту, что крестили в приютской церкви, действительно назвали Селией. Мое же создание именуется Алиеной.

– Что?

– Да, – торжественно произнес он. – Вот что я имел в виду, когда говорил, что дал тебе душу. Я – не твой отец, Алиена, я – больше. Я – твой создатель.

Меня прожгло от глотки до пищевода, словно я по ошибке вместо воды выпила стакан кислоты. Я привстала на одно колено.

– Ты… хочешь сказать… я – ненастоящая? Ты создал меня в одном из твоих атанаров? Я – гомункулус, или механическая кукла, вроде тех, что творил Альберт Великий?

– Нет, – поморщился он. – Твоя физическая оболочка действительно рождена в результате вульгарного плотского соития мужчины и женщины, о которых я ничего не хочу знать. Но она не имеет ничего общего с содержанием. Алиена – так зовется та, кого я поселил в этом теле…

Не знаю, что бы он сказал еще и что бы сделала я, но в это мгновение в боярышнике раздался сокрушительный треск. Я вскочила, вытягивая меч. При этом веревка, державшая его, развязалась, и я подхватила ее левой рукой.

Найтли быстро переместился на другой конец поляны.

Это были солдаты конвоя. Четверо. Очевидно, они прочесывали лес небольшими группами. Они что-то кричали, но из-за того, что я только что услышала, никакие слова до меня не доходили. С тем же успехом ко мне можно было обращаться по-китайски. И еще – очевидно, они были в ярости из-за гибели своего сотоварища и не собирались оставлять нас в живых. И они бросились на меня.

В «Морском чуде» среди бандитов и головорезов особым почтением пользовался Вальгард-душегуб, зарубивший в драке троих противников. Об этом кабацкая публика говорила как о чем-то совершенно неслыханном. А здесь было четверо. Впрочем, если бы они нападали по одному, это им было бы не в пример выгоднее. А так они присунулись ко мне все сразу, толкаясь и мешая друг другу.

Об этом я, конечно, тогда не думала. Я вообще ни о чем не думала. За меня думало – и действовало – мое тело, о котором Найтли так презрительно отозвался.

Я одновременно отбила выпад ближнего меча и хлестнула веревкой по глазам того из нападавших, что был слева. Брызнула кровь, он дико завопил, отшатнулся, тесня своих соратников, и выронил меч. Я успела его подхватить.

Держа в каждой руке по мечу, я закрутила их как мельничные крылья. Ни разу в жизни я не видела подобного фехтовального приема, но чувствовала, что действую единственно верно и правильно. Хоть это и рассеивало силы, но обеспечивало хорошую оборону. Но все-таки защититься полностью я не могла. Пока я отбивала атаки с флангов, третий нападающий бросился на меня. Я прыгнула вперед – потому что, как я уже говорила, в драке принимало участие все мое тело, целиком, – направленным ударом ноги сбила противника на землю и, двумя своими мечами удерживая два вознесенные над моей головой меча, наступила ему на горло. И босой ногой ощутила, как хрустнули шейные позвонки…

…И тут же мгновенно нырнула, опустив руки, и высвобожденные клинки клацнули друг о друга там, где только что была моя голова. Я успела развернуться и сменить позицию. Один из них, следуя за мной, споткнулся о труп, и лезвие вошло ему сверху, в основание затылка, а второму, который в это время в замахе сжимал обеими руками рукоять своего меча, – снизу, под подбородок.

И уже выпрямляясь, я просто, без всяких затей, ткнула в грудь первому, ослепленному ударом веревки, который все это время бессмысленно топтался на месте.

И все.

Мечи вдруг показались мне неподъемно тяжелыми. Они выскользнули у меня из рук и вонзились в землю. Туман застлал мои глаза, и я поняла, что сейчас заплачу.

«Ты еще скажи себе, что у каждого из них была мать и, возможно, жена и дети, – попыталась я съязвить. – Лучше подумай, дура, о том, что они бы с тобой сделали, если бы ты их не убила. Сначала изнасиловали, а потом вспороли брюхо и вытащили кишки – что, не так?»

И все равно я, вероятно, расплакалась бы, если б не Найтли.

Найтли, который на протяжении всей потасовки спокойно простоял в стороне. А ведь у него был нож, и он свободно мог сунуть его одному из солдат между лопаток. Но он предпочел переждать… как будто знал, что я смогу убить в драке четверых сильных мужчин… я, которая прежде и меча-то в руках не держала!

А сейчас он принялся прытко обыскивать убитых, выказав при этом немалое тщание и сноровку. Искал он в первую очередь деньги и еду, оружие не взял, заметив, что нет здесь меча по его руке, да и стар он уже для этого…

Я тупо прикинула: а что из оружия взять мне? Хотя оказалось, что я могу фехтовать двумя мечами, особой уверенности в данной области я не испытывала. Но я все же решилась взять два меча, а также ножи, превращаясь, таким образом, в этакий ходячий арсенал в лохмотьях. Мне следовало бы переодеться в солдатскую форму, но я не смогла преодолеть совершенно неуместное отвращение.

Вновь перепоясавшись подобранной с земли веревкой, я заметила, как Найтли сгребает к трупам хворост и палую листву. Поначалу я подумала, что он собирается просто их засыпать. Но тут я увидела, что он достает прихваченный в добыче кремень и кресало.

– Ты что задумал?

– Ну, с четырьмя ты управилась, – объяснил он мне, как нерадивому младенцу. – А что, если в следующий раз их будет десять? Или двадцать? Нет, рисковать больше нет смысла…

– Ты что, пожар тут собираешься устроить?

– А ты боишься огня? – со знакомым любопытством спросил он.

– Я боюсь не огня, а того, что мы сгорим! – Все кабацкие проклятия едва не сорвались у меня с языка. – Пожар летом в лесу – это…

– Ветер в другую сторону, – поучительно сказал он и выкресал искру.

Мы снова шли в установившемся порядке: позади – я, один меч за поясом, другой на плече, впереди, уверенной походкой, – Найтли.

Почему он не помог мне ни в первый, ни во второй раз, избрав позицию наблюдателя? Что он хотел? Чтобы я, книжно выражаясь, отточила клюв и расправила крылья? Или просто был уверен, что я не нуждаюсь в его помощи? А может быть, спятил после трибунала? Иначе его разглагольствования о душе и теле объяснению не подлежат.

Когда мы снова сделали привал, Найтли, похоже, был в превосходном настроении. Он попеременно прикладывался к фляге и к хлебу, взятым у убитых. Предлагал и мне, но я отказалась.

– Не стоит морить себя голодом, – заметил он. – Ты, конечно, можешь долго выдержать без еды, однако не стоит прибегать к этому без нужды.

– Откуда ты знаешь, что я могу и что – нет? – сквозь зубы выдавила я.

Он доел хлеб и выбрал из бороды крошки.

– Я знаю о твоих возможностях гораздо больше, чем ты сама… пока что. – Вздохнул. – Ты без того уже услышала достаточно, чтоб оказаться сбитой с толку. Я предпочел бы отложить этот разговор до тех пор, пока твоя память не восстановится окончательно, но Святой Трибунал спутал все мои планы. – Вероятно, он был слегка пьян, а может быть, ему не нужно было вино, чтобы завестись. – Как ты наверняка поняла, я не всю жизнь был человеком книги. Начал я ее человеком меча. И довольно успешно… И была ты, Алиена. Ты всегда смела идти туда, куда не решались идти другие. Нет, я не могу тебе рассказать… Ты должна вспомнить. И когда-нибудь вспомнишь… Но ты недаром видишь этот мост… В том, что тебя убили, была и моя вина, ведь я отступил, и ты пошла одна. И я захотел тебя вернуть. Нет, не воскресить – там и воскрешать-то было нечего, – вернуть. И я отбросил меч и занялся тайными науками. Это длилось долго… более двадцати лет ушло на поиски верного учения. Мои вычисления привели к выводу, что душа твоя не нашла успокоения. Она скитается в сферах, близких к земной, и нуждается в новой физической оболочке. Проще говоря, ей нужно тело, в котором она может поселиться.

– Явление, у иудеев именуемое «дибук», – пробормотала я. – Описывается в трудах каббалистов…

Он не дал мне договорить:

– Ты мне не веришь. Ты все еще не почувствовала – речь идет о твоей душе. Для тебя это пока что как история из книг… Итак, я решил дать твоей душе тело и занялся его поисками. Но для действия, задуманного мной, потребны были правильные сочетания светил и разных иных знамений. В ночь, когда все знаки совпали, одна женщина в Магдалининском приюте родила девочку, которая умерла сразу после рождения. Я взял маленькое тельце на руки, прочитал над ним заклинание, во всем мире известное только мне, и мертвая ожила. В нее вошла твоя душа, Алиена.

Конечно, я не мог быть полностью уверен в успехе. Поэтому я постоянно наблюдал за тобой. И год за годом убеждался в своей правоте. Как ты думаешь, почему ты так быстро усваивала знания, столь необычные для девицы низкого происхождения? Потому что это были знания Алиены. Ты ничему не училась. Ты только припоминала. Языки, история, свободные науки, боевые искусства – все это только спало в твоей душе и просыпалось при верном прикосновении. А твои сны, в которых ты видела места, где никогда не бывала Селия, подтверждали мою уверенность. Правда, не все мои предположения оправдались. Я полагал, к примеру, что ты должна испытывать страх перед огнем. Ты ведь умерла от множественных ожогов. У тебя панцирь прямо сплавился с телом. Есть и некоторые другие различия… незначительные. И все равно я уверен – Алиена здесь. Внешне ты не имеешь с ней ничего общего. И все же она – это ты.

Я приподнялась, прислушалась, принюхалась, с шумом втянула в себя воздух.

– Что такое? – Найтли с жадностью следил за выражением моего лица. – Ты мне по-прежнему не веришь? Либо… потрясение оказалось для тебя слишком сильным, и разум твой, не выдержав испытания…

– Помолчи уж! Ты что, не чувствуешь? Ветер переменился!

Через несколько часов пожар приблизился к нам вплотную. Кажется, мы бежали всю ночь, а может, это усталость застилала мне глаза, и казалось темно. Найтли совсем выбился из сил, и я волокла старика, закинув его руку себе на шею. Все свои силы, не только телесные, но и душевные, я бросила на то, чтобы уйти в бег, и это помогало и сносить напряжение, и отодвинуть в сторону тот бред, которого я наслушалась от Найтли, и не размышлять над коварной усмешкой судьбы – спастись от костра Святого Трибунала, чтобы погибнуть в лесном пожаре!

Огонь почти наступал на пятки. Голова кружилась от запаха дыма. Найтли не в силах был указывать направление, он только выдыхал временами что-то вроде: «Алиена… огонь…» Приходилось следовать за всяческим зверьем, которое лучше нас знало, куда бежать. Так мы и спасались – белки, лисы, зайцы, ежи и мы с Найтли. Но у нас всех были ноги, а у огня не было. Такое уж у него преимущество. И он не уставал. И догонял нас.

Ожог снова обратил меня к действительности. Еще бы! Горящую сухую ветку ветром снесло вперед. Она задела мое платье, которое не замедлило вспыхнуть. Я изо всех сил толкнула Найтли вперед и кинулась на землю, катаясь как бесноватая, чтобы сбить пламя. Спасибо Святому Трибуналу, что обкарнал меня, а то бы волосы тоже занялись. Как-то мне удалось загасить огонь, и, поднимаясь на ноги, сквозь дым и туман, застилающий глаза, я увидела…

…что Найтли, кривясь лицом, балансирует на высоком обрыве, а за его спиной, переливаясь тусклым металлом, медленно несет свои воды пограничная река Эрд, а в почти неразличимой дали светлеет песчаный северный берег.

– Почему ты не прыгаешь? – просипела я.

– Не умею плавать!

– Зато я умею! – заорала я и покатилась с обрыва, увлекая за собой Найтли.

Плавать-то, конечно, я умела – с младенчества полоскалась в бухте у пристани. Но плыть, таща одновременно Найтли и оружие, было довольно затруднительно. Один меч из двух я все же утопила. Да вдобавок нас угораздило выйти – выбежать – из леса там, где Эрд разливается наиболее широко. Так что на противоположный берег я выбралась совсем без сил. Судя по тому, что очнулась я довольно далеко от реки, мы сумели как-то проползти еще некоторое расстояние, но этого я уже не помню.

Когда я открыла глаза, было тепло и светило солнце. И одежда на мне успела подсохнуть. Правда, назвать это рваное и обгоревшее рубище одеждой было затруднительно. Хотя переход через реку возместил экономию воды в тюрьме.

– Да, в таком виде в Эрденон не сунешься, – послышался голос Найтли.

Похоже, он оправился от пережитого быстрее меня. Он сидел, привалившись спиной к стволу березы. Весь лес кругом оказался березняком, потому он и виделся издалека таким светлым. Только наши с Найтли фигуры оскорбляли его чистую прелесть.

– Нам придется позаботиться об еде и одежде. Вполоборота он покосил взглядом в южном направлении, и мне почудилось, он думает о пожаре и разрушениях на том берегу. Но, как выяснилось, совсем о другом.

– Эти дураки верят, – сказал он, – что нечистая сила не может пересечь текучую воду. Ну так пусть верят!

Он снова обернулся и встретился взглядом со мной.

– Да что с тобой?

И взаправду, что со мной? Ничего особенного. Только за последние несколько дней я побывала в тюрьме, бежала от Святого Трибунала, меня пытались изнасиловать и зарубить и я едва не сгорела заживо. Проще некуда. Да, и вдобавок мне сказали, что я была мертва и воскресла и мои душа и тело принадлежат разным людям.

– Зачем? – тускло спросила я.

– Что значит зачем?

– Это значит, что я шагу отсюда не сделаю, пока ты не ответишь на мои вопросы. Зачем ты все это сделал со мной? Я получила образование герцогской дочери впору – но где его применить? У меня множество общих знаний – но каково с ними существовать практически? В монастырь уходить? Не чувствую призвания. Ты подталкивал меня к оружию – но с кем и за что я должна сражаться? Какого черта, Найтли, затеял ты свои игры?

– А тебе недостаточно сознания того, что ты просто живешь на свете?

– Нет.

– Так вот, мне тоже этого недостаточно, Алиена.

Верхняя губа его оттопырилась, обнажая зубы вплоть до десен. Мне померещилось, что я неправильно истолковала смысл этого оскала, и я переспросила:

– Того, что ты существуешь?

– Нет, того, что ты существуешь! Почти сорок лет своей жизни я извел на то, чтобы воссоздать тебя. Я думал обождать, но время поджимает. Я состарился, а ты еще моложе, чем была в последний раз… Ты всегда подавляла меня своей уверенностью в собственном превосходстве, непогрешимостью мнений, сатанинской гордостью своей… Теперь мой черед. Было бы только справедливо воссоздать тебя заново – но из выбранного мною материала, чтобы ты знала, кто твой хозяин… знала свое место!

Вот, выходит, в чем дело. Я медленно поднялась на ноги.

– Значит, мой долг, – служить и повиноваться тебе?

– Воистину так! – Глаза его горели тусклым огнем медленного тления.

– Тогда ты выбрал неправильный подход, Найтли. И неверный тон. Если бы ты сказал: «Неблагодарная девка! Без меня бы ты сейчас таскала кружки в кабаке, как твоя мать, или стала бы шлюхой и понятия бы не имела о более высокой участи… А я дал тебе знания, и ты за это обязана ноги мне мыть и воду эту пить!» – я бы, может, так и сделала. Но раз ты заговорил по-другому, и ответ будет другой.

– Ты осмеливаешься противостоять мне?

– Осмеливаюсь.

Оскал обратился кривой усмешкой.

– Поэт сказал: «Не превзойти творению творца».

– Верно. Но ты – не мой творец.

– Нет. Я – твой творец! И создатель! Я – твой Бог, Алиена! И не хватайся за меч, ты не сможешь причинить мне вреда. Я дал тебе душу Алиены, но в моей воле и отобрать ее. Ты снова станешь Селией, а она уже семнадцать лет как мертва.

– «Человек – это душонка, обремененная трупом», – не вполне кстати процитировала я.

– Вот видишь, – сухо сказал он. – Эти слова могла произнести только Алиена. Селия не читала Эпиктета… Убедившись в моей правоте, согласна ли ты признать во мне господина и служить мне?

У меня рвалось с языка: «Лучше сдохнуть, чем служить такому, как ты», но ответила я нечто совсем иное:

– Ты твердил о моей сатанинской гордыне? И о том, что ты мой Бог, верно? Так вот – non serviam^[2], Найтли.

– Ты сознаешь, к чему это приведет? – спросил он, осклабясь. – Нет, не осознаешь. Почувствуй, что твоя душа в моей власти… и больше я не стану ждать!

Тут мне стало так страшно, как не было ни разу в жизни, – даже в последние дни, полностью заполненные страхом. Все когда-нибудь слышали угрозу «Душу выну». Но что я почувствую, когда из меня на самом деле станут вынимать душу? И почувствую ли я хоть что-то? Будет ли мое лишенное души тело что-либо осознавать? Или на самом деле просто превратится в труп – труп, мертвый уже семнадцать лет?

Губы мои разжались, чтобы произнести:

– Тебе ведь не впервой отправлять меня на смерть? Так сделай это снова!

И ужас поглотил меня. Я зажмурила глаза, стараясь сдержать тошноту, и как сквозь толстый слой войлока доносился до меня голос Найтли, произносящий слова, подобных которым я не слышала и уже никогда не услышу. А потом…

А потом ничего не произошло. Я чувствовала, как по-прежнему пригревает солнце и как мокра от пота ладонь, стиснувшая рукоять меча. И услышала смех, и поняла, что смех этот – мой.

Открыв глаза, я глянула в обморочно окаменевшее лицо Найтли.

– Но ведь должно было получиться… – шептал он. – Заклинание обязано сработать… почему же…

– Объяснить, почему? Никакую душу ты в меня не вселял. Я вовсе не умерла при рождении, а просто обмерла на время. Бывает такое с новорожденными. И ничего я не вспоминала, а просто училась заново. А училась быстро, потому что дар такой… от Бога! Ты не вернул Алиену, Найтли. А я – просто Селия, незаконная дочь трактирной служанки. Никудышный был из тебя герой, Найтли, и маг такой же получился. В одном ты прав – нужно позаботиться о жратве и одежде. – Я перехватила меч поудобнее. Найтли весь сжался. – Сиди здесь, Альберт Ничтожный, и не путайся под ногами… а я разживусь каким-нибудь добром… на большой дороге!

Ясным днем у ворот монастыря Святого Геласта, в лесу, позвонили в колокол. Это была маленькая обитель, и братия жила в вечном страхе перед нападением вольных отрядов, не получивших вовремя платы имперских солдат, оголодавших крестьян и просто разбойников. Поэтому у настоятеля появилось нехорошее предчувствие, особенно когда привратник сообщил, что там – вооруженный всадник. Поэтому настоятель велел братии собраться во дворе и быть готовыми ко всяческим неприятностям и только уж потом позволил отворить ворота.

Как выяснилось, всадник был не один. Перед ним в седле было переброшено тело старика в ветхой хламиде, голову же последнего охватывала полотняная повязка.

– Прошу помощи и милосердия, святые отцы! – ломким юным голосом произнес всадник. – Похоже, сей почтенный старец переусердствовал в покаянии. Я застал его, когда он бился головой о дерево и вопил что-то о смертных грехах, коим нет прощения. Я перевязал его, но здесь нужны более умелые руки…

Видимо, никакого подвоха не ожидалось. По знаку настоятеля монахи совлекли с седла бесчувственного старца и понесли в дормиторий. Настоятель смотрел на всадника все еще с некоторым подозрением. Тот так и не спешился, сидя на крепкой каурой кобыле. Одет он был просто, но добротно, имел при бедре меч, за поясом кинжал, а за спиной – арбалет. Сам же был почти мальчик, и на лице его не читалось никаких пороков, но в наше время всеобщей развращенности, напомнил себе настоятель, нельзя доверять никому. Дети впадают в грех, едва отлучась от материнской груди, и дьявол способен являться в ангельском обличье.

– А тебе ничего не нужно от щедрот нашей обители? – спросил он.

– Глоток воды, если можно, – ответил всадник. – Я хочу пить.

Почему-то этот ответ успокоил настоятеля. Поистине достойный выход из положения. Всадник не отверг предложения участия, что было бы вовсе неучтиво и подобало бы нечестивцу или иноверцу, но и не попросил ничего такого, что нанесло бы ущерб и без того скудному состоянию монастыря.

Настоятель зачерпнул воды из колодца и подал ковш всаднику. Вернув его, тот поблагодарил и добавил:

– И еще одна просьба, святой отец, если не будет вам в тягость. Не подскажете ли вы, как добраться до Междугорья?

Настоятель только вздохнул:

– Дитя мое, по твоему выговору я слышу, что ты чужой в здешних краях. Мы находимся сейчас в самой северной провинции нашей империи, некогда области Эрдского права, теперь герцогстве Эрдском со столицей Эрденон. К югу лежит Древняя земля – Карниона, источник книжных знаний, богатства и всяческих соблазнов. В доимперские времена Эрд и Карниона были разделены укреплениями так называемого Эрдского Вала, насыпанного вплоть до северных гор, за исключением краев, заключавших в себе естественную границу – цепи малопроходимых долин, ущелий и пропастей, в просторечии именуемых Междугорьем. С приходом империи надобность в Эрдском Вале отпала, и он был разрушен, хотя часть укреплений сохранилась по сию пору. Так что, следуя вдоль остатков Вала, ты, возможно, достигнешь своей цели. К сожалению, не могу пообещать тебе это наверное, так как уцелевшие развалины укреплений стали прибежищем всякого рода разбойников и воров, которые тянутся сюда со всего Тримейна, ибо, да будет тебе известно, герцог, желая сохранить традиции прежних вольностей Эрда, не выдает имперским властям беглых преступников, но, к нашему глубочайшему прискорбию не имеет достаточно сил и средств оных преступников искоренить. Разумеется, попасть в Междугорье можно и со стороны Карнионы – если направиться в объезд и повернуть от южного побережья. Этот путь весьма далекий, однако намного более безопасный. Жители Древней земли превыше всего ценят мирские удобства, и в тех краях преизобильно хороших дорог, многолюдных городов, богатых ярмарок, а их монастыри, коих там великое множество, напоминают скорее языческие книжные сокровищницы.

– Значит, если я правильно понимаю, в Междугорье ведут только эти две дороги?

– He совсем… Дорогу через Карниону можно и спрямить если не добраться до побережья… Карниону от моря отделяет обширная область, которую еще язычники называли Безлюдными землями, а после того, как в те края пришел Святой Крест, – Заклятыми. Путники избегают там бывать, ибо о том, что творится в тех краях, рассказывают столько небылиц, что их, по здравому разумению, и повторять-то небезопасно. Правда, несколько поколений назад прошел слух, что Заклятие с тех краев снято, и земли эти имперским эдиктом объявлены Открытыми, но, возможно, слухи эти распускают сами правители, не желающие, чтобы столь обширные плодородные земли оставались незаселенными…

– От всей души благодарю, святой отец. Я и не надеялся услышать столь подробные и точные разъяснения. А теперь мне пора в путь.

– А может, задержишься, отдохнешь? – От собственной разговорчивости у настоятеля пропала всякая подозрительность.

Но всадник уже трогал с места, беспечно крикнув:

– Нет, я тороплюсь, у меня там свидание!

Настоятель хотел было высказаться соответственно, но, решив, что к мирянам монастырская мораль неприменима, поднял руку.

Когда я, отъезжая, оглянулась, он поднял правую руку, то ли благословляя меня в путь, то ли отмахиваясь. Задерживаться мне не было никакого резона – Найтли, вероятно, уже очухался. По пути сюда я, с тех пор как он попытался удрать, – нож я у него, разумеется, отобрала, – волокла его на веревке, а перед тем, как подъехать к монастырю, просто двинула рукояткой меча по голове. И какую бы дорогу я ни избрала, сюда я уже никогда не вернусь. Это я знала точно. Чтобы не встретиться с Найтли. Все-таки я обошлась с ним по-свински, он же как-никак научил меня всему, что я знала. Или нет?

Дело в том, что я вовсе не была так уж уверена в том, что возглашала. И для того, чтобы убедиться в своей правоте или неправоте, должна была отправиться на поиски Сломанного моста. Передо мной, как в сказке, лежало три дороги. Расклад такой: на север – бандиты, мародеры, бродяги и прочее хорошо знакомое отродье. Южнее – древняя культура, монастыри, библиотеки, знания и прочие хорошо знакомые соблазны. И Безлюдные земли, они же Заклятые, они же Открытые – черт знает что.

Не важно. В конце концов, я все равно туда попаду. И найду Сломанный мост над ущельем. Когда настоятель произнес это слово, я вспомнила свой сон и поняла, что мост был не над рекой, а над ущельем.

Интересно, могла бы Алиена ограбить путника на большой дороге? Или огреть по голове своего старого учителя?

Наверное, нет. Так что, скорее всего, я действительно Селия, а мои сны и видения – от оговорок Найтли да от книг. Что же до моих знаний, то разве не утверждал философ, что все истинные знания, по сути своей, являются воспоминаниями?

А если Найтли действительно вызвал душу Алиены из небытия и вселил ее в бездыханное тело? А потом оказался не в состоянии изгнать ее, потому что Алиена всегда была сильнее Найтли – и в прежнем своем существовании? Тогда, когда Алиена взяла оружие и вышла вперед из насмерть перепуганной толпы… а кстати, откуда я вообще об этом знаю? Найтли ничего на этот счет не говорил. И с чего я так уверена, будто Алиена погибла в бою? Может, ее побили камнями, а тело бросили в костер?

Найтли вообще много чего не сказал об Алиене. Была ли у нее семья, родные? Из того, как презрительно отзывался Найтли о моем – Селии – происхождении, можно заключить, что Алиена принадлежала к знати. И это все. Любила ли она кого-нибудь? Если да, то, уж верно, не Найтли. Хотя с чувствами вообще-то сложно. Сколько лет и усилий затратил Найтли, чтобы вернуть Алиену к жизни, – и все из ненависти и зависти. Сделал ли бы кто-нибудь подобное из любви? Сомневаюсь.

Единственное, в чем я не сомневалась, – там, за Сломанным мостом, было очень страшно. Найтли не был трусом, но там он испугался. И всю жизнь пытался эту трусость оправдать. Но что могло его так испугать? И почему Алиена смела ступить туда, куда не осмеливались другие?

Может быть, я вспомню об этом у Сломанного моста. А если нет? Но нет и выбора. Если я – Алиена, так тому и быть. А если нет – мне придется стать Алиеной. То, чего не сумел Найтли, я сделаю сама своими силами. Даже если на это уйдет вся моя жизнь.

И почему-то я почувствовала, что ничуть об этом не пожалею.

Селия и Алиена

По другой тропинке быстро входит Оливер.

Шекспир. «Как вам это понравится»

Он проснулся и сразу понял, что судьба его изменится. Словно это было написано на стене. Огненными буквами на трухлявой стене паршивого постоялого двора. Может быть, из-за того, что за углом кто-то свиристел на флейте, и это показалось ему знамением. Музыка всегда действовала на него сильнее слов, и это было странно – ведь слова были его хлебом насущным. Что-то такое было связано в его памяти то ли с музыкой, то ли с самой флейтой в тяжелом рассветном тумане – песня, стихи, пророчество… Не важно.

Напрасно он обозвал постоялый двор паршивым. Что он роскошней возжелал в деревне и за такую плату? Радоваться надо, что и такой ночлег нашелся. У священника, разумеется, он мог бы жить даром, а здесь только столоваться. Но у старика вообще не жилье, а клетушка, и как это епархия такое допускает? «Буду в Эрденоне, – подумал он, – пожалуюсь епископу. Когда буду в Эрденоне. Если буду».

В самом деле, что его удерживает в деревне? Уже неделя минула с тех пор, как он закончил копировать редкую рукопись «Крещения эрдов», сохранившуюся в местной часовне и содержавшую страницы, которых не было в канонических списках. И торчит здесь исключительно из-за мерзкой погоды, отбивающей у человека всякое желание действовать, и нытья местных мудрецов (трактирщик, патер и староста), неустанно повторявших, что на больших дорогах житья не стало от бандитов – грабят, режут, убивают, едва отойдешь за околицу, и в одиночку добраться до Эрденона никак нельзя.

И деревенских он напрасно обругал. Они хорошие люди, желают ему добра и никогда не бывали дальше своей округи. Поэтому им страшно. А он торчит тут из-за собственной бесхребетности и… да, мерзкой погоды.

А погода действительно отвратная. Лето еще не кончилось, а морось, сырость, туманы как в ноябре. Староста говорит, что такое здесь не редкость. А трактирщик добавляет, что об эту пору вся нечисть, что поперли с Заклятых земель, сползается на болота, и все начинают долго и склочно спорить, нечисть это или обычные живорезы.

Он оделся, умылся и пошел к часовне. Странная она была. Посвящена святому Хамдиру, одному из первых эрдских святых – личности настолько легендарной, что даже представители церкви, не рискуя навлечь на себя гнев Святого Трибунала, высказывали сомнения в его существовании. Между тем в полуосыпавшейся росписи он заметил изображение Четырех Врат – языческий карнионский символ. Может быть, еще в неописуемо далекие времена Темного Воинства здесь находился форпост Карнионы? Но при чем тут святой Хамдир? Если бы он разрушил языческое капище и заменил его часовней, жития бы об этом повествовали. Но там о подобном деянии святого не было ни слова. Однако, если вдуматься, «Крещение эрдов» – источник весьма авторитетный – ни словом не упоминает и самого Хамдира. Даже самый полный список из часовни, во его имя воздвигнутой.

Священника он не застал. Но тот успел здесь с утра побывать. При алтаре теплилась лампада, едва освещая фреску на стене: святой Хамдир, презрев знатность рода, исполняет при монастыре обязанности простого привратника. И рядом – знак Четырех Врат.

Очень жаль, что он не застал старика, больше он его не увидит. Потому что судьба его изменится.

На единственной улице разом взлаяли собаки, послышались хрипение, надсаженные голоса и отвратный скрип застревавших в грязи колес. Судя по гомону, это не было нападение. А по голосам – обоз не купеческий.

Первый же деревенский мальчишка, которого он остановил по выходе из часовни, объяснил, что это такое.

Военный конвой в Эрденон. То, что в Эрденон, а не куда-либо еще, он определил по замусоленной тряпке, полоскавшейся на древке, что лежало на плече одного из двух всадников, сопровождавших конвой. Тряпка, стало быть, являла собой знамя, поскольку на ней еще можно было разглядеть эрдского единорога. Еще он успел заметить телегу, прямиком закатившуюся во двор нынешнего его обиталища. Туда же заперлись и остальные солдаты. Пеших было семь-восемь, он не успел сосчитать. И не хотел.

Н-да. Вот повезло. А ясно же было, что постоялого двора они не минуют. Так что хоть стой здесь у часовни, хоть сиди, хоть ложись и умри, никуда они оттуда не денутся. До завтра – точно. Ну и наплевать.

Он прошел по деревенской улице, где собачий лай уже успел смениться руганью и бабьим визгом. Впрочем, молодых девиц наверняка родители попрятали по погребам при самом приближении конвоя – что он, первый год по дорогам ходит, порядков не знает? Ну и они тоже знают, наверное…

Трое солдат топтались во дворе, остальные либо уже присосались к бочке, либо их вынесло на деревню. Но командир, видно, человек был битый – стражу оставил. Лошади были привязаны, телега стояла под навесом.

– Эй, схолар! – окликнул его оттуда.

Он уже привык, что выглядит моложе своих лет, и устал объяснять, что давно завершил университетский курс, просто пробормотал как обычно:

– Я не схолар.

Солдат, стоявший у телеги, то ли не расслышал, то ли не обратил внимания. Он был уж точно моложе – еще прыщи не сошли с молочной кожи, этакий красавчик, голубоглазый, пухлогубый. Было в нем, однако, нечто липкое – то ли из-за немытых кудрявых волос, то ли из-за того, что одежда на нем, имевшая некоторые претензии на щегольство, была явно ни разу в жизни не стирана, – может, это у него от грязи прыщи, а не от молодости?

– Так я и говорю, схолар… бабу хочешь?

Он не сразу понял, о чем идет речь. Потом пригляделся и увидел, что в телеге лежит женщина. Одежда на ней была разорвана, руки связаны, слипшиеся волосы коротко острижены. Скуластое лицо, покрытое запекшейся грязью, было запрокинуто, к небу, глаза опухли, но все равно из них проглядывал неизмеримый, мучительный страх.

– Давай, давай, книжная твоя душа! Недорого возьму!

Солдат перехватил меч, не отцепляя его от пояса, и задрал им женщине платье чуть ли не до груди.

– Вон, гляди, у нас без обмана!

Женщина слабо дернулась и замерла. На ее бедро опустился слепень и пополз по засохшей крови.

Он отвернулся и пошел в дом. Голубоглазый радостно рассмеялся и начал громко сообщать всем своим товарищам, как «книжника перекосило».

В зале их было четверо – двое терлись у очага, третий, стоя у окна, пил из кружки, четвертому, восседавшему за столом, подавал пиво сам хозяин – это, надо полагать, и был командир.

– А вот и он! – с преувеличенной радостью сообщил трактирщик. – Ну тот, про которого я твоей милости говорил… ученый человек, книжный…

Этого еще не хватало.

– Ученый… – проворчал солдат у окна. – То-то я гляжу – рожа тошная… и на южанина косит…

– Имя? – спросил командир – плотный мужик средних лет, квадратноголовый, с могучим загривком. Лицо его было совершенно изрыто оспой, и щели глаз и рта терялись между щербинами. При звуке его голоса остальные подобрались. Они в точности напоминали псов, ожидавших команды «Куси!». Что ж, и это было знакомо.

– Оливер, – ровно сказал он. – Оливер Хейд.

– Куда идешь?

– В Эрденон. – На всякий случай он добавил: – По делам епархии.

– А, клирик… Это хорошо.

Оливер не принимал сана, но опыт учил его пока об этом не сообщать. Если этим людям угодно считать его клириком, пусть считают.

– А меня Роланд зовут. Люди мы его светлости герцога Эрдского… Ну, садись… клирик… – И тут же, потеряв к Оливеру всякий интерес, без особой злобы обратился к трактирщику: – А ты с обедом поспешай, жаба, пока я твой притон не спалил к чертовой матери.

Трактирщик проскочил мимо Оливера, прошептал на ходу:

– А я тут за тебя договорился… Они тебя в Эрденон обещались взять – все лучше, чем одному… Говорю – приличный человек, тихий…

Конец фразы пропал на поварне.

Ну спасибо. И ведь наверняка по доброте душевной, услужить хотел, помощь оказать…

Оливер сел за другой конец единственного стола, благо он здесь был длинный, умостив на столицу локти. Но остаться в стороне ему не удалось. Рядом плюхнулся, громыхнув кружкой, тот солдат, что был у окна. Глядя, как он сутулится, Оливер признал в нем замыкающего всадника со знаменем. В противоположность своему командиру, он был худой, с точно приклеенными рыжеватыми волосами, и все время почесывался – то ли блохи его одолевали, то ли чесотка.

– С Юга? – осведомился он.

– Да, – коротко ответил Оливер.

– То-то же. Меня не обманешь. Честно тебе скажу – не люблю я вашего брата южанина, на дух не переношу, но раз ты клирик… Это при нашем деле может быть очень полезно. У Роланда башка варит… Да, меня Оттар зовут.

Взаимное представление было прервано трактирщиком, который приволок с кухни деревянные миски (глиняных не принес – побьют непременно) и оловянные кружки и вместе с подручным-заморышем принялся стаскивать котел с огня. Оттар так заорал «Жрать принесли!», что у Оливера временно заложило ухо. Тут привалили и прочие, ринувшись в атаку на обед. Имелась похлебка на свином сале, каша, горох, а также репа в большом количестве и в еще большем количестве – пиво. Дурное здесь было пиво, но никто лучшего и не ожидал. На дармовщину-то… То есть, конечно, никакого закона, обязывавшего кормить-поить доблестных солдат его светлости на марше даром, не имелось. Но трактирщик предпочитал понести убытки, чем остаться на дымящихся развалинах своего заведения (впрочем, одно отнюдь не исключало другое). Оттар устроился рядом с Оливером, одновременно хрустя и хлебая отовсюду. Напротив уместился тот смазливый солдатик, что предлагал Оливеру женщину, – его, кажется, звали Куртис, – он отщипывал кусочки вареной репы двумя пальцами, жеманно, как купеческая дочка на выданье.

– Так вот, – продолжал Оттар, вылезая из миски и погружаясь в кружку, – это хорошо, что ты, клирик, под рукой, молитву там прочитать, то, се…

– А зачем? У вас что, кто-нибудь умер?

Куртис заливисто рассмеялся, как будто Оливер сказал что-то очень смешное, а Оттар принялся отплевываться:

– Тьфу на тебя! Язык бы тебе отрезать! Ляпнет же! Умер…

Оливер не смутился. Сам он никогда не ругался, но за годы учения в Тримейне наслушался разных перлов словесности. Более того, подумал он, вспоминая университет с легкой ностальгией человека, прожившего на свете уже свыше четверти столетия, его собратья по свободным искусствам, считавшие делом чести выругаться не столько грубо, сколько заковыристо, сочли бы брань Оттара примитивной. Они бы, например, сказали: «Язык бы тебе отрезать и сапоги им вычистить. Или нет – сперва вычистить, а потом отрезать». Вслух же спросил только:

– Зачем же вам клирик? Военному конвою вроде капеллана не полагается.

– А у нас дело… такого рода, значите, еретичку тримейнскую в Эрденон препровождаем, для передачи Святому Трибуналу.

– А при чем здесь Эрденон? В Тримейне свои власти, вот пусть бы они и старались.

– Точно. Сечешь, хоть и с Юга! Только нас кто разве спросил? Пришла цидула из столичного Трибунала, что она, стало быть, где-то в этих краях шляется, нас вызвали и велели ловить. Мы и поймали. Наше дело исполнять – мы исполнили. А только с ересью оно… ну, сам знаешь… опять же места здесь дурные, через болота переться… И по прибытии, значит, в Эрденон свидетельство особы духовного звания нам будет не лишнее… что при исполнении особо важного задания все было честь по чести.

От этого «честь по чести» Оливер чуть было не подавился. Он прекрасно помнил, в каком состоянии была женщина. И процедил:

– Особо важное задание? А я думал, это у вас приработок побочный – женщинами на стоянках торговать.

– А ты зубы не скаль. – Похоже, Оттар счел его слова за шутку. – Вам, шпакам, лишь бы поржать над солдатской долей! Подумаешь, поваляли парни бабу, от нее не убудет! А ты знаешь, какая это сука? Сколько она нашего брата солдата порешила – еще там, за рекой? Десять, брат, десять. Не меньше, чем здесь сидит.

– Подло и бесчестно! – выкрикнул сосед Оттару плосколицый, с багровым пятном на щеке, видимо, он прислушивался к разговору. И что это они так озабочены вопросами чести? – Заманит, завлечет и глотку перережет. Это же не баба, а чума в бабьем обличье, ее изловить – подвиг!

– Ты еще скажи, что оседлать ее – подвиг, – уронил Роланд со своего конца стола. – А те дохляки, которых она мочила, – это все шваль тримейнская, нам до них и дела нет.

По лицу Куртиса растеклась блаженная улыбка. И когда это он успел набраться, подумал Оливер, вроде и не пил много?

– А как она визжала… что это не она… ошибка, мол, вышла…

– А если это и в самом деле не она? – быстро спросил Оливер.

– Все они так говорят, – отрезал Роланд.

– Нет, братец, она, – сказал Оттар. – Нам сообщили – примета есть верная…

– А я-то думал: что ты у нее промеж ног разыскивал? – возопил кто-то, не видно кто. – Оказывается, примету… …..

– Заткнись! Так вот, видел, какая у нее башка? Волосы у нее обкорнаны под корень. Ни одна баба, ни девка по своей воле их не обрежет – позор. Вот мы всем под платки и совались.

– И не только под платки! – радостно сообщил Куртис.

– А эта и начала молотить: болела, мол, горячка была, лекарь обрезал… Врет – космы ей еще в Солане, в тюрьме срезали. А она сбежала. И нам: муж вроде помер, к дяде еду… К дяде… – скривился он. – Да и по прочим приметам – рожа там, рост – точь-в-точь. Она. И теперь нам с ней по этим чертовым болотам тащиться… а она, может, душу продала, накликать может…

– Там не черти ходят, по болотам-то, – сказал плосколицый. – Там эти… ну как их… как погнали их с Заклятых земель, им же надо приют себе искать, а болота – самое милое дело.

– Я тебя по стене размажу! К вечеру про Заклятые земли завел…

– А я и про Темное Воинство помянуть могу! – Роланд припечатал кулаком по столу, словно прихлопнув на месте готовую вспыхнуть драку. – Трусы, бабье! Болота испугались! С дороги не свернем – ничего не будет, а дорога там хорошая, ей, говорят, чуть не тысяча лет – верно, схолар?

Оливер проглотил привычный ответ и сказал:

– Да. Дорога крепкая. Я по ней ходил.

– Вот! Шпаки шляются, а вы… Упырей испугались? Мертвецов бродячих? Или все же беглых, что к Валу тянутся?

– Эй, скажешь тоже… Беглые сами этого болота как заразы бегают… – сказал солдат с пятном на щеке.

– А насчет Темного Воинства у нас средство есть. – Оттар ковырял пальцами в зубах.

– Это какое? – Куртис улыбнулся почти свято.

– А с тебя, моя милашка, штаны снимем и ко всем чудищам злобным задницей и повернем.

За такие слова могли убить что в Тримейне, что в Эрде, но Куртис по-прежнему улыбался, очевидно, он понимал юмор весьма своеобразно. Или у него с головой не все было в порядке, с такой смешливостью? Назревшая было драка рассосалась сама собой. Роланд выслал двоих солдат в караул.

– Вы хоть еретичке поесть вынесите, – сказал Оливер.

– Не твое свинячье дело, – тут же ответствовал один.

Второй, настроенный более добродушно, заметил:

– Да вынесем, не тужись. Нам ее живую доставить нужно, не дохлую. Опять же удовольствия от дохлой в дороге никакого. Хотя Зигги у нас, пожалуй, разницы и не заметит, верно, Зигги?

Воспользовавшись некоторым общим шевелением в зале, вызванным их уходом, Оливер поднялся в свою конуру. Немного посидел на лавке, подошел к окну. Наверху была тусклая, беспросветная тьма. Ни луны, ни звезд. Во дворе солдаты развели небольшой костер – выгребли солому из конюшни. Женщина лежала все так же неподвижно, не делая попыток повернуться или поправить задранный подол. Она казалась мертвой. Может быть, ей лучше и быть мертвой – до встречи с трибуналом, до допросов с пристрастием, до публичной казни – квалифицированной казни. За годы жизни в Тримейне Оливер не припомнил ни одного процесса о ереси, когда подсудимый был бы оправдан. Разница была в только в степени наказания. И он никогда не слышал, чтобы хоть одну женщину, представшую перед Святым Трибуналом, не казнили. Хотя, даже если ее оправдают, захочет ли она жить – после того, что с ней сделали?

Но эта женщина убивала людей, напомнил он себе. Делала она это повинуясь каким-то темным еретическим ритуалам или просто из корысти – она должна была сознавать, к чему это приведет.

Солдаты у костра играли в кости. Еще один, шатаясь, сполз с крыльца, добрел до забора и, прислонившись к нему, стал блевать.

Мертвые глаза женщины глядели в черное небо.

«Ты ждал перемен, – со злобой сказал он себе, – так вот тебе твои перемены. И других не будет».

И в этот миг полнейшей тоски и безнадежности, когда ночную тишину нарушали лишь ругань, сухой перестук костей да икота, он вспомнил то, что тщетно пытался вспомнить утром. Слова песни, слышанной еще до ученья, в Старом Реуте, и давно позабытые.

Плащ мой от росы тяжел
И от ветра не спасет.
Кошелек почти что пуст.
Непокрыта голова.
Пусть другие говорят,
Что судьба людьми играет.
Все равно я повторю,
Что моя судьба права.
Снова я покинул дом,
Все свое пустил на ветер,
Выбросил в колодец ключ,
Бросил нажитых друзей.
Впрок именье не пошло,
От добра остался пепел,
Да и тот развеял я,
Чтоб забыть его скорей.
Не ужиться мне с людьми.
Я про это знал и раньше,
Но попробовал опять
Завести друзей и кров.
И привык, и полюбил,
А потом удрал подальше,
Чтобы снова ночевать
Под шатром семи ветров.
Бесприютнее меня
Не найдете, хоть убейте.
Вечный Жид, наверно, был
Посчастливее, чем я…
Под горою чей-то дом,
Из-за ставен слышу флейту,
Новой радостью зажглась
Нищая душа моя.

Да, если бы не дорога, которая действительно была прочной и прямой, как стрела, что довольно необычно для бывшей области Эрдского права, они бы непременно сбились. Погода еще ухудшилась. Сырость была почти осязаемой, а туман не только не развеялся с рассветом, но становился все гуще.

Перед выходом они заставили его прочитать молитвы (он пробормотал «Ave» и «Pater noster», которые, очевидно, подходили на любой случай), а затем Оттар затребовал:

– Ну, еще эту… насчет ужаса в ночи… капеллан наш бывший всегда читал, говорил, шибко помогает…

– Это псалом, а не молитва, – сказал Оливер.

– Какая разница?

Оливер прочитал. Однако ж ни псалом, ни молитвы не помогли – погода не прояснялась. Но Роланд из чистого упрямства не желал возвращаться и упорно, почти вслепую, двигался вперед, возглавляя конвой на своем чалом коне. Следом продвигались Оттар и пятеро пехотинцев. Еще один примостился на облучке телеги. Оливер брел за замыкающими – сегодня это были Куртис и солдат с багровым пятном. Вчера Оливеру все же назвали его имя, и он тут же его благополучно позабыл. Не то Фридрих, не то Фердинанд.

Глухая, придушенная тишина висела над конвоем. Не было слышно даже птиц. Деревья, окружавшие дорогу, из-за своего мрачного вида вполне могли бы сойти за ходячих мертвецов, если бы ходили. Впрочем, в этом обильно разведенном водой молоке ни за что нельзя было поручиться.

– Ну, эта новомодная хреновина… которая порошком из серы с селитрой стреляет… кулеврина, да! – эпически повествовал Фридрих-Фердинанд. – Держали у нас для нее в отряде нарочитого стрелка. Норман его звали. И вот заперлись мы однажды на хутор, ну, там мужик с бабой, то, се… А мужик хвать вилы – да ржавые еще! – и Норману в ногу. Мы, ясно, его скрутили, бабу его разложили да перед ним… а больше, может, ничего бы и не сделали, разве повесили в крайности. Так Норман уж очень озверел – ногу же больно… Взял, связал их, одежду долой, и пороху насовал – бабе известное дело куда, а мужику в задницу. И фитиль вставил. Как рвануло!

Куртис, как было ему свойственно, ответил радостным смехом.

Оливер с тоской подумал, что пару лет назад от подобных разговоров он бы бросился на рассказчика с кулаками, или его вырвало бы, или бы просто ушел. А теперь вот – привык…

– Господин капитан был прямо в ярости, – продолжал Ферри-Фредди. – Все кричал: порох изводишь на баловство, а кончится – из-под болотной кочки достанешь? И то правда, эти новые оружейные пока что только в Тримейне, и дерут там нещадно. Или уж надо из-за границы ввозить. Так что велено было Нормана сечь по строгости.

– Насмерть? – осведомился Куртис.

– Нет. Норман уж после концы отдал – эта самая кулеврина в руках у него долбанулась, и башку ему снесло напрочь. И после того у нас этими штучками не баловались, ненадежные они, по старинке-то вернее…

– Эй, воинство!

Голос был неуместно звонок в этом тумане, убивавшем все звуки.

– Тримейнскую еретичку ищете? Это я! Все остолбенели, замерли, ожидая явления. Но никто не прыгнул на дорогу перед конвоем, не вырос из-под земли. Только пронзительный свист раздался из-за плывущих в тумане деревьев – тоже неуместный здесь, в лесу. Так свистят из городских подворотен.

Роланд полуобернулся и почему-то шепотом произнес:

– Куртис – на страже. Остальные – рассыпаться и взять. В случае чего – стреляйте!

Они еще немного промедлили, расчехляя луки и вытягивая палаши из ножен. Затем двинулись исполнять приказ. Сам Роланд, спешившись, картинно развернув руку с мечом, шел чуть позади. Через пару мгновений они были уже неотличимы от деревьев и кустов. Потом исчезли совсем.

Куртис уселся на край телеги, подпер щеку кулаком. Оливер, первоначально стоявший там, где застал его голос из тумана, подошел поближе, пытаясь рассмотреть, что происходит, но тщетно.

Потом раздался крик – короткий, рваный, будто взлаивающий, но не тот, что раньше. Кричал мужчина.

Куртис заерзал, будто давя блох под курткой. Впервые проявление чужой боли не вызвало у него смеха. Затем он нерешительно слез с телеги. Сделал шаг вперед.

Оливер шагнул за ним. Мимолетно подумал: а у них и тетива, наверное, на луках отсырела, – и коротко, точно ударил Куртиса по голове своей дорожной палкой. И бросился вперед, туда, где – он чувствовал – происходило совсем не то, чего желал Роланд. Ворвался в молочную, (вязкую взвесь, залепившую глаза и ноздри. И не сразу сумел остановиться, почувствовать, как зачавкало под ногами. Почти за самой дорогой начиналось болото. Вот как, отстранено думал он, она их наколото вызвала, вот оно, значит, как… Ему казалось, что впереди мечутся неясные тени, но туман настолько искажал видимость, что невозможно было точно определить, кто здесь и на каком расстоянии. Надо решаться, а он даже имени ее не знает.

– Послушайте! – крикнул он, так и не придумав обращения. – Я не с солдатами! Я за вас!

Кто-то вынырнул рядом, и Оливер скорее носом учуял, чем увидел, что это один из парней Роланда. И свист палаша услышал, не видя клинка. Успел блокировать удар, но палка переломилась. Противник снова занес палаш, но левая рука Оливера как бы сама собой выхватила стилет из-за пазухи и вонзила его в приоткрывшийся во время атаки бок солдата. И, не успев осознать, что убил человека, Оливер потянул руку назад. Стилет с чавканьем вышел из тела, плавно сложившегося у ног Оливера. Мелькнул острый кадык, заросший подбородок. Он так и не узнал, кто это был. И почувствовал, что у него за спиной кто-то есть. Но прежде, чем обернулся, услышал:

– Где последний?

Это был тот голос.

А потом до него дошел смысл вопроса.

– На дороге. Я его оглушил.

И только тогда обернулся. Но видел он ее смутно. Темная фигура с арбалетом в руках. Только арбалет он и разглядел. А лицо как-то не определилось.

– А ты кто?

Все подробные объяснения прозвучали бы глупо, поэтому он просто сказал:

– Путник. – И хотел было задать такой же вопрос, но решил, что это было бы еще глупее.

– Ладно, – сказала она. – Иди на дорогу. Развяжи женщину. А я тут стрелы свои соберу.

Вот чем она их. Арбалетный болт доспех пробивает, не то что куртку с медными бляхами. «Дурак! – выругал он себя. – А ты чего ожидал? Адского огня?»

Узница по-прежнему лежала в телеге, но, увидев, что он приближается к ней со стилетом в руке, закричала, и даже когда он перерезал веревки на ее руках и ногах, кричать не перестала. Это был отчаянный, полный жути вой, и он напугал Оливера гораздо больше всего произошедшего на болоте. Он взглянул на свои руки, увидел, что на стилете все еще кровь солдата, и торопливо принялся вытирать его о рогожу. Женщина продолжала кричать уже с какой-то безнадежной натугой, по грязно-бледному ее лицу катились слезы.

– Не надо, – сказал он, испытывая мучительную неловкость. – Все будет хорошо. Вы свободны. Я не причиню вам вреда… – Все под непрерывные рыдания.

– Дурак! Кто ж так утешает?

Неприязненный голос, вторивший его собственным мыслям, раздался где-то за левым плечом. Еретичка стояла на дороге. Затем как-то сразу оказалась на телеге.

– Милая, – ласково произнесла она, – все, кто мучил тебя, сдохли. Они сдохли позорно, в муках, и сгниют без погребения, жабы и слизни их высосут, а вонючие их душонки сгинут в аду.

И женщина перестала плакать. Она сглотнула и села в телеге, держась за руки еретички. Оливеру всю эту тираду слышать было неприятно, но он не мог не признать, что действие свое она возымела. Погладив женщину по голове, еретичка спросила:

– А что охранник?

– Еще в себя не пришел.

Она спрыгнула с телеги, нагнулась над Куртисом.

– И не придет. – Несколько оживилась. – Ты его убил, приятель. Приложил точно в висок. Похоже, ты сильнее, чем кажешься.

Значит, он убил двоих. И ничего, ничего!

– А если ты такой сильный, – продолжала она, – бери-ка ты его и волоки к дружкам в трясину.

Это было разумно. Он ухватился за ноги мертвеца, ожидая приступа отвращения, но не было даже отвращения. Но тут его осенила важная мысль, и он остановился. Палка, стилет – все это было несерьезно. Он стянул с Куртиса перевязь с коротким мечом и положил на телегу. При этом ему показалось, что еретичка улыбнулась, но он не был уверен.

Оливер отволок труп Куртиса в болото, спихнул в воду и вернулся. Она стояла, прислонившись к краю телеги. Здесь, на дороге, было несколько светлее, и он видел ее лучше. Но черты лица никак не определялись – может, из-за освещения, может, из-за усталости. Оно казалось то нежным и почти детским, то грубым, словно высеченным из гранита, и лишенным возраста.

Порождение тумана. Из тумана вышла и в туман отыдешь, аминь.

Она кивнула в сторону серого коня Оттара:

– Беру вон того.

Значит, ему достается чалый Роланда. Логична.

– Куда мы едем?

– Не знаю, куда ты едешь. Я собираюсь доставить до дому эту несчастную.

– Хорошо, доставим ее. – И добавил: – Меня зовут Оливер.

– Ну и что?

– Не могу же я называть вас Еретичкой.

Она задумалась. Похоже, вопрос об имени для нее был из разряда «Не задавай вопросов – не услышишь лжи». И ответила странно:

– Пока что называй меня Селия.

Трудно было выбрать для нее менее подходящее имя.

Оливер поехал верхом по дороге. Селия – следом, в телеге. Сзади трусил привязанный серый. Возможно, Селия тоже предпочла бы ехать в седле, но женщина – как выяснилось, звали ее Лина – пока что править была не в состоянии. Она плохо приходила в себя, цепляясь за Селию, как младенец за мамку, и точно так же начинала плакать, если Селия отходила от нее даже ненадолго. И Селия нянчилась с ней с удивительным терпением и нежностью, а на Оливера не обращала никакого внимания. Он первоначально пытался было побеседовать с ней, рассказать о себе, но, похоже, она все пропускала мимо ушей, и он от нее отстал.

За те два дня, что они ехали по лесу, никто их не потревожил. Судя по всему, опасность здешних дорог сильно преувеличивали, неизвестно только, кто кого пугал. Туман развеивался, и окружающее все больше приобретало будничный вид. Обычный лес, в котором не водится ничего сверхъестественнее медведя или кабана. Очевидно, Оливер должен был задавать себе вопрос: что он делает в этом лесу с двумя женщинами, ни с одной из которых он ничем не связан, но из-за них же превратился из не бог весть какого, но ученого, в преступника? Но он спрашивал себя о другом: почему его совесть не мучает? Ведь должна же?

…»Ты был готов оправдать насилие над той несчастной одним лишь подозрением, что она убийца. Но когда пришло время выбора, ты встал рядом с настоящей убийцей и сам стал убийцей».

Потому что судьба.

Судьба вышла из тумана.

Нечего все сваливать на туман! Тем паче, что его уже нет.

Позади Селия о чем-то тихо переговаривалась с Линой. Затем окликнула его. Оливер придержал коня, примерился к движению телеги.

– Слушай, схолар…

– Я не схолар.

– Не важно. Расклад такой: в деревне нам показываться не след. Сворачиваем с дороги раньше и прямиком – на хутор. Версия для хозяина: на его племянницу напали разбойники, мы проезжали мимо и ее отбили. Тем более, что это, в общем, правда. Подробности оставь мне. Согласен?

Последний вопрос был задан явно из дипломатических соображений. Ну что он мог ей возразить? И действительно, в общем, это была правда.

– Согласен.

Она кивнула и больше не говорила ничего, пока они не добрались до кривой ветлы, где велела сворачивать. Похоже, Лина довольно точно указала путь. Еще не стемнело, а они уже были на хуторе.

Селия потребовала предоставить подробности ей, и пока она майским соловьем разливалась перед дядей Лины, Оливер помалкивал. Лина тоже не перебивала по одной простой причине: она, размякнув в домашнем тепле, все время клевала носом и, наконец, вовсе уснула, скорчившись на лавке в темном углу. Оливер, однако, вовсе не хотел спать. Он сидел рядом с Селией за столом и внимательно слушал повествование, которому поверил бы безоговорочно, если бы сам не был участником событий. Открытие, что Селия умеет складно и убедительно лгать, почему-то оказалось для него болезненным – хотя чего иного он мог ожидать? Хозяин, хитрый мужичонка, явно преступивший за полсотни лет, – Оливер так и не запомнил его имени, – жадно внимал, надеясь выловить из этого упоительного потока то, что могло пойти ему на пользу. Завершила Селия свою вдохновенную речь рассуждениями на тему, что Лина за свои страдания имеет полное право на возмещение из разбойничьей добычи, – равно, конечно, как и путники, своими единственными шкурами в схватке с разбойниками рисковавшие, – поэтому телегу с лошадьми они оставляют здесь, на хуторе, а кроме того… Она вытащила из-под куртки туго набитый кошелек и высыпала его содержимое на стол. При виде груды серебряков глаза хуторянина алчно блеснули, а Селия небрежно отпихнула деньги в его сторону, всячески демонстрируя, что, мол, чужого добра нам не надо…

– Да, кстати, – добавила она, – сам понимаешь, от чужих людей всю эту историю с разбойниками лучше бы скрыть, чтобы позору тебе и твоей племяннице не было. А то ведь как заведено: языками столько грязи нанесут – весь век не отмоешься. Поэтому, ежели кто спросит тебя, когда Лина приехала… сегодня у нас какой день?

– Канун Преображения.

– Ну, скажешь – на святого Бернарда Эрдского.

– Это, значит, неделей раньше.

– Так ведь так бы оно и было, если бы злодеи не помешали.

– Верно говоришь, народ здесь хоть и злой, но сонный, левую руку от правой не отличают, скажешь, что на святого Бернарда, – значит, на святого Бернарда…

Казалось, они совершенно поняли друг друга. Оливер чувствовал себя лишним. Поскольку уже было оговорено, что ночевать они не останутся, Оливер поднялся из-за стола, сказав, что пойдет седлать лошадей. Селия не торопилась, обменивалась с хозяином прощальными любезностями. Однако, вернувшись от лошадей, Оливер застал ее во дворе. Она стояла у незамкнутого окошка и вглядывалась внутрь. Оливер проследил за ее взглядом. Хозяин копошился у ларя. На скамье, вздрагивая во сне, ворочалась Лина. На нее Селия и смотрела.

– Это я, – тихо сказала она. – Понимаешь? Растоптанная, униженная, поруганная – это должна быть я. И это была бы я, если бы не то, что сидит во мне и велит мне убивать. И будь у нее хоть капля соображения, ей бы следовало убить меня за то, что с ней вместо меня сделали. А она благодарит…

«А что с ней будет завтра, когда она проснется и увидит, что тебя нет?» – хотел было спросить Оливер.

Выкатилась неправдоподобно яркая луна, что словно тщилась возместить беспробудную тьму предыдущих ночей. Селия отвернулась от окна. Теперь, словно впервые за все время, он видел ее ясно. Такие лица можно встретить на любой улице, в любой деревне. Вот почему вместо нее схватили другую женщину (одну ли?). Вот почему он никак не мог ее отождествить.

А сейчас может. Хозяин выметнулся на крыльцо:

– Может, останетесь? Ночь все же…

– Да ладно, – ответила Селия. – Какая ночь? Сам видишь – луна, хоть иголки собирай…

– Ладно так ладно, не силком же вас держать. Вот, смотри. Я вам в дорогу собрал – два хлеба, соли мешочек, сыр, вязка чесноку…

– Благодарствуем…

Чинно попрощавшись, Селия повела лошадь в поводу. Оливер последовал ее примеру. Он понимал, что их поспешный уход и без того подозрителен и не должен выглядеть бегством.

– Надеюсь, он поверил тебе, – сказал он.

Она хмыкнула:

– Не считай его дурнее, чем он есть. Ничему он не поверил.

– Зачем же ты так перед ним распиналась?

– А из вежливости, – грубо ответствовала она. – Мы поиграли в хитрецов, и ему приятно. Кроме того, с моих слов он учился, что отвечать, если к нему пристанут.

После паузы он спросил:

– Откуда у тебя было столько денег, Селия?

Ответ он угадал раньше, чем тот прозвучал. Что ж, сам нарвался, теперь выслушивай…

– А что ж ты думаешь, когда я стрелы собирала, то трупы не обыскала? Для того тебя и услала прочь…

Далее они молчали до самой дороги, где она сказала:

– А сейчас забирай хлеб – и будь здоров.

– Что?

– Расстаемся – вот что. Ты же вроде ехал в Эрденон. – Оказывается, она не все пропускала мимо ушей из того, что он о себе рассказывал. А может, и ничего не пропускала. – Ну вот. А я не еду в Эрденон.

– Ошибаешься.

– То есть?

– Я тоже не еду в Эрденон. Я еду с тобой. – И прежде, чем она успела перебить, продолжил: – Я знаю заранее все твои возражения. Не надо мне говорить, что с тобой идти опасно. Я в этом убедился. Именно поэтому я и пойду с тобой. И не убеждай меня, что ты сама можешь за себя постоять. И в этом я убедился тоже. Но опасности бывают разные, в том числе такие, о которых могу знать я и не знаешь ты. В таком случае лишние голова и пара рук лишними в действительности не будут.

– Тебя хорошо обучили риторике в университете. Но на меня она не действует. И конвоиры мне не нужны. У меня они уже были.

– Не пытайся меня оскорбить. Все равно я не обижусь и решения не изменю.

– Слушай, что ты знаешь обо мне, раз готов так безоглядно следовать за мной?

– Я знаю, что ты добра, благородна и отважна. И мне этого достаточно.

Она чуть не захлебнулась смехом:

– Это я-то добра? Ты что, не видел, как я убиваю?

– Видел. Кроме того, эти дни ты все время пыталась убедить меня, какая ты есть негодяйка, мошенница и мародерка. Слишком даже. А что до убийств – ты не могла поступить иначе.

– Так можно оправдать что угодно. Ты вообще-то представляешь, чего от меня можно ожидать?

– Нет.

– Так вот, я тоже не представляю. То, что я вне закона и обвинений против меня больше, чем прожитых мною лет, и обвинения эти по большей части верны, – не самое страшное. Со мной действительно опасно, но самая большая опасность, в том числе и для меня, – это я сама. И не спрашивай меня, что это значит.

– Я и не спрашиваю. Возможно, ты когда-нибудь сама расскажешь.

– Опять он за свое… Ну, убеди меня. Мне бы очень не хотелось оглушать тебя и связывать, а иных способов избавиться от тебя я не вижу.

– Это очень просто. Я не знаю, куда мы едем, но предполагаю, что достаточно далеко и по неизвестным местностям. Ни один человек не может знать всего. Но я учился, и я старше тебя. У меня могут быть знания, которые тебе пригодятся.

– Логично. Ладно, можешь следовать за мной. По крайней мере, у меня будет гарантия, что по расставании ты не бросишься к ближайшему представителю Святого Трибунала и не сообщишь, что произошло с конвоем. – Она подтянулась в седло, довольно неуклюже, надо сказать, но прежде, чем взять поводья, добавила: – И еще. Из того, что ты помог мне перебить конвой, оснований доверять тебе больше, чем кому-либо, у меня нет. Наоборот, я сделала вывод, что ты можешь убивать не раздумывая, без труда и угрызений совести. Так что, если захочешь повторить этот номер со мной, предупреждаю – не стоит. Сон у меня чуткий. Все, поговорили – в дорогу!

И тронулась, не дожидаясь его и не оглядываясь. Он поспешил вслед. Итак, мрачно думал он, Селия пришла к тем же выводам, что и он сам. Но какие она на этом строит умозаключения… Ничего! Сам нарвался, сам. Она не виновата.

Сытые кони, недавно сменившие хозяев, рысили по пустынной дороге, и глухой топот копыт никого не тревожил в ночи. Только луна способна была умучить воспаленный не спящий мозг, но она неумолимо катилась назад, не сходя с места, и все дальше отодвигался столичный Эрденон с его храмами, базиликами, тюрьмами, торжищами, герцогским дворцом и отделением Святого Трибунала. Двое ехали в ночи.

Заботу о лошадях Оливер взял на себя. Селия верхом ездила посредственно, и у него были подозрения, что и во всем остальном опыт обращения с лошадьми у нее небогат. Он задал наводящий вопрос и услышал, что раньше-де была у нее лошадь, но, не доезжая болот, захромала.

– Прикончила?

– Зачем? Отпустила. Забредет в деревню – вылечат. А я не умею.

– Возможно, это будет ошибкой – спросить, в каком направлении мы едем?

– А ты навалял уже кучу ошибок. И самая большая – то, что увязался со мной. А первая, которая могла стать и последней, – когда полез на болота. Нет, я не о моральной стороне этого поступка говорю (слово «моральный» довольно странно звучало в ее устах), о сугубо прагматической. До этого мне было нужно просто стрелять во все, что движется. А ты все усложнил.

– Ясно. Ты хочешь сказать, что от моей помощи тебе только хуже. Но это не помешает тебе ответить на мой вопрос.

– А ты еще ничего не спросил. И я не могу сказать тебе, куда еду.

– А я не спрашиваю – куда. Только о направлении.

– Это тоже вопрос. Я предполагала двинуться в сторону Эрдского Вала, но, очевидно, заплутала и слишком взяла к северу. Я ведь раньше не бывала в этих местах… кажется, не бывала… – Она неуверенно прервалась, и Оливер понял, что она не придуривается, а действительно мучается недоумением. Затем щека ее досадливо дернулась. – А ты бывал у Вала?

– Нет. Правда, в Эрденоне раньше бывал. Сам-то я из Старого Реута и по Югу побродил достаточно. А сейчас странствовал из Тримейна посуху, добрался сюда… – Он хотел добавить: «Чтобы снова пойти в Эрденон», но, понимая, что в ответ услышит: «Вот и шел бы в Эрденон», не закончил фразы.

– Тьфу на тебя! А молотил: «Знания, знания»!

– Позволь, но я видел карты.

– Карты и я видела.

Это было странно. Чтобы девушка из простонародья разбиралась в картах? Впрочем, какое простонародье? Образование явно проглядывало сквозь личину грубости. И строй речи… «Логично… мораль… прагматический…»

– В чем, собственно, состоит ересь, в коей тебя обвиняют?

– А здесь доносить некому! – совершенно хамски сообщила она.

– Я спрашиваю из академического интереса.

– Ага. Подавись своим академическим интересом. – Она сунула ветку в костер. – Это и для меня было новостью, когда, следя за конвоем, я узнала, что здесь меня обвиняют в ереси. За рекой меня называли ведьмой, о ереси и речи не было. Но очевидно, пока я тут шаталась, дело, за неимением обвиняемой, переслали в столицу, а там его пересмотрели.

– Ты знаешь почему?

– Могу только догадываться. Возможно, вспомнили старое положение: «Virgo non est malefica». Вообще-то в девяноста случаях из ста о нем успешно забывают и преспокойно жгут даже младенцев. Но иногда, когда какой-нибудь крючкотвор прицепится, статью обвинения меняют. Чаще всего это ересь. Хотя в моем случае хватило бы и убийства стражников, тем более что это снова правда…

– Но ты убила конвойных уже после того, как обвинение было вынесено.

– Это здешних. Были и другие – там, за рекой.

– Я думал, они врут.

– Кто?

Оливер коротко пересказал ей, что наговорили о ней (точнее, о Лине) в деревне Оттар и компания.

– И врали тоже. Во-первых, подели на два. Только пятеро. И «подло, бесчестно» перерезала глотку я лишь одному. Он в это время был очень занят – задирал на мне юбку, полагая, что руки у меня связаны. Остальных я зарубила в честном бою. Верь не верь, а бой был абсолютно честный – четверо здоровенных мужиков против девчонки, доселе меча в руках не державшей.

– Как же тебе удалось?

– Не знаю. Повезло. Больше вряд ли повезет. Поэтому предпочитаю арбалет.

– Я… могу научить тебя.

– Стрелять? Спасибочки.

– Нет, фехтовать.

– А ты разве умеешь?

– Я, конечно, не великий воин, но…

– В каких это университетах тебя мечом владеть обучали?

– Именно что в университетах.

– Схоларам же и оружием владеть запрещено.

– Запрещено… но все владеют.

– Так что ж мы сидим? – Она легко вскочила, положила арбалет на котомку и вытащила свой меч. – Попробуем…

С первых же ударов Оливер почувствовал, что Селия не лжет – фехтовать она не умеет. Она не боялась оружия и не держалась за него как все женщины – эдак двумя пальчиками на отлете, вдобавок отличалась незаурядной физической силой. Но это было все. Их умение было несоизмеримо, а ведь он никогда не блистал на студенческих поединках. Как же она сумела зарубить четверых солдат, каждый из которых имел какой-никакой навык обращения с оружием?

Но и здесь она не лгала.

Когда он в четвертый (в счет убиенным солдатам, наверное) раз выбил меч из ее руки, она меланхолически, глядя вслед отлетевшему клинку, заметила:

– Вот так. Чисто теоретически… Или если в морду дать – это мы всегда пожалуйста… Или вот так…

Неожиданно кинувшись вбок, она поддала ему сапогом под колено так, что он не удержался и грохнулся на землю. Припоминая приемы школярских драк, попытался было ухватить ее за щиколотки и дернуть на себя, но допрежь дотянулся, она успела отскочить к своей котомке – и уже арбалет был нацелен ему в переносицу.

– И был бы конец разговору, – подытожила она. – Тебя же предупреждали, что я подлая.

Он сел, отряхиваясь:

– У меня такое ощущение, будто ты разыграла всю эту фехтовальную сцену, независимо от развязки, только для того, чтобы не отвечать, куда мы едем.

– Ощущение, ощущение… Чесноку поешь, может, пройдет.

Но вопрос по-прежнему остался без ответа.

Селия.

Имя, по всей вероятности, настоящее.

Возраст: не более двадцати.

Происхождение: скорее всего, горожанка, откуда-то из-под Тримейна.

Выказывает знания, несовместные с принадлежностью к женскому полу, за что обвинена в ведовстве и ереси.

Убийца.

Лгать умеет, но не любит.

Едет неизвестно куда.

Что, подозрительно звучит? А если на него самого такой же синодик составить?

Оливер.

Двадцать шесть лет.

Дворянин.

Бакалавр свободных искусств.

Предлагали хлебное место на таможне, ибо на Юге дворяне подобной службой не брезгуют.

Мнит себя историком – magistra vitae^[3], знаете ли…

Шатался по всей стране.
Убийца.
Едет неизвестно куда.

Еще ведь гаже получается. Таких, как он, как называют? Перекати-поле? Это слишком вежливо. Рохля. Размазня. И он готов бежать за ней хоть на край света только потому, что она сказала: «Ты сильнее, чем кажешься»?

Нет. Он крикнул: «Я за вас!» – прежде, чем ее увидел.

Их встреча была предрешена. Он знал это за день до встречи.

Если бы ее лошадь не захромала… что, скорее всего, спасло ей жизнь… Судьба придержала ее, сделав жертвой бедную Лину. А покуда она шла пешком и блуждала по болотам, он лишнюю неделю ожидал в деревне. Хотя никто его там не держал.

Все правильно.

С судьбой не спорят.

Не каждому дано воочию увидеть свою судьбу. И тот, кому это выпало, обязан радостно принять ее.

И полюбить.

Вот слово и сказано.

Он спросил ее, как она собирается назвать своего коня. Она пожала плечами и призналась, что не задумывалась об этом.

– Серый, и ладно. Можешь сам придумать.

– Я тоже не большой знаток конских кличек. Не Буцефалом же его называть!

– И не Инцитатом.

– Так назови по имени хозяина Инцитата.

– Зачем я стану скотину оскорблять? Кроме того, чем лошадь похожа на сапог?

– Ну, возьми личное имя Калигулы – Гай.

– Это еще куда ни шло.

– А мой, если уж полезли в Рим, будет Тит.

– Отвратное имя. Уж лучше Гней.

– Согласен. Гай и Гней. Тогда будем считать, что твоего мы назвали не по Калигуле, а по Божественному Юлию. Цезарь и Помпеи. Вперед, на спинах полководцев!

– Что, в Египет захотелось?

– А если не в Египет, то куда?

– Опять ты… Возьмем за основу мой прежний план. Эрдский Вал.

– А тебе известно, что этот край – прибежище всевозможных разбойников и вообще людей вне закона?

– Слышали, слышали. Ты много в последнее время людей вне закона встречал, кроме меня?

– Тогда мы были ближе к Эрденону.

– А близ Эрденона ловят не абстрактных людей вне закона, а конкретную меня. – Усмехнулась. – А хороша бы я была, если бы поверила Найтли, что в герцогстве Эрдском я вне опасности, и двинулась прямиком в Эрденон. Но у меня было предчувствие, что раз Найтли хотел туда пойти, мне туда ходить не надо.

– Кто такой Найтди?

Она не сразу ответила. Собственно, он уже полагал, что она вообще не ответит, когда услышал:

– Мой учитель.

– Это он научил тебя истории, юриспруденции и латыни?

– Более всего он научил меня никому не верить. А вообще-то мои знания, хоть и не столь упорядочены, как твои, довольно разнообразны.

Он так и не разгадал, хотела ли Селия чем-то уколоть его последней фразой или это была чистая информация. Затем она надолго замолчала. Когда же вновь заговорила, изрекла:

– А дорога-то – прямиком на юг.

– Естественно. Точнее – на юго-восток. А что?

– То, что к Валу мы по ней никогда не попадем. Сваливать пора, и лесом.

– Вообще-то ты права – пока мы недостаточно удалились от Эрденона, тебе небезопасно ездить по большой дороге. Бог даст, лесом выберемся.

На привале он достал из мешка чистый лист пергамента, оставшийся от работы над рукописью, зачинил перо.

– У тебя, может, и чернильница с собой имеется? – с подковыркой спросила Селия.

Он не попался на издевку:

– Конечно имеется. Обычно я ношу ее на поясе, но пару недель назад переложил в мешок. Вот она. – Он достал свинцовый флакон с плотно привинченной крышкой.

– И для чего тебе это понадобилось? Хочешь создать хронику наших совместных подвигов?

– Со временем, может, и создам. Но пока я собираюсь вычертить карту. Если я буду представлять местность зрительно, то легче смогу сообразить, как нам передвигаться…

Никакого ответа – ни положительного, ни отрицательного он не дождался и принялся за работу.

– Вот смотри. Твоя цель, как я понимаю, находится где-то посередине между Эрдским герцогством и Древней землей.

– Ну.

– Мы свернули с Большого Южного тракта. Несколько дальше его пересекает другая дорога, ведущая в западном направлении и по неизвестным мне причинам именуемая Белой. Она петляет вдоль Эрдского Вала и почти соприкасается с ним. Еще дальше, по южную сторону Вала, мы находим некое скопление деревень и замков, никогда не являвших собой самостоятельной административной единицы, а затем начинаются заповедные земли, называемые в прошлом Заклятыми, в соответствии же с имперским эдиктом – Открытыми. Насколько мне известно, там нет поселений. Короче, если ты по-прежнему считаешь, что нам нужно двигаться с северной стороны Вала, то ничего не остается, как срезать часть пути лесом, чтобы прямиком выбраться на Белую дорогу.

– За неимением лучшего плана – принято.

Двое суток, с его точки зрения, все шло прекрасно. Погода вновь установилась летняя, словно ядовитое дыхание болот перестало ее отравлять. Лес не казался такой уж непроходимой чащобой, и лишь изредка им приходилось спешиваться, чтобы прорубать себе дорогу. Грубость Селии была вполне умеренной. Она словно позволила себе забыть, что на свете есть Святой Трибунал, пыточные камеры, солдаты-насильники и гипотетические эрдские сикарии, как пышно их именовали тримейнские законоведы. (Даже книга была из ряда поучительных – «Малая геста о достославном эрдском сикарии Колченоге». Дураки. Куда им до настоящих сикариев.) На привалах они фехтовали. Впрочем, здесь никаких успехов не замечалось. Первое впечатление было правильным. Селия выказывала полную неспособность к воинскому искусству. Но это его не очень огорчало, потому что стрелять-то уж она умела хорошо, и если они попадут в переделку… но об этом думать не хотелось. Хлеб они съели, изготовили (точнее, Селия изготовила) котелок какого-то грибного варева и, к удивлению Оливера, не только не отравились, но даже было вкусно.

И все это время они медленно поднимались в гору, и пути этому, казалось, не будет конца.

Все изменилось, когда они остановились на гребне лесистого холма. Далеко внизу виднелась дорога, которая ни в коем случае не была белой, но не могла быть никакой иной. А за ней Селия углядела крыши деревни. И заявила, что надо бы сходить на разведку да заодно и разжиться жратвой какой поосновательнее, чем эти грибы, и она незамедлительно готова это сделать.

Оливер воспротивился с удивившей его самого яростью:

– Если ты забыла, что тебя ищут, то я не забыл!

– Я же сказала – на разведку, а не выставляться перед всеми!

– Там может быть засада! И потом, если ты будешь покупать еду, тебя все равно увидят!

– Чудак-человек, кто тебе сказал, будто я собираюсь что-то покупать? У меня и денег-то нет… Тебя, наверное, удивит – меня так точно удивляет, – но все деньги я оставила Лине.

– У меня есть немного…

– Ну и прекрасно. Если ты так не хочешь, чтобы я шла в деревню, ступай сам.

– Нет, – категорически сказал он. – Я тоже не пойду.

– Это еще почему?

Он некоторое время колебался, но наконец решился:

– Потому что, пока меня не будет, ты сбежишь. Взгляд ее был чист, как родниковая вода.

– Конечно сбегу.

Поскольку он явно собирался пропустить следующую реплику, она набрала воздуха в легкие, чтобы разразиться тирадой, содержание которой он мог расписать как по нотам. «А ты чего ждал? Навязался на мою шею, урод, ходит как привязанный, а теперь еще условия ставит!» И так далее, с вкраплениями соответственных эпитетов.

– Ты ничего не слышишь?

– Нет…

Он услышал их после того, как увидел. А вот Селия, очевидно, уловила шум прежде, чем стало различимо…

…что по петлистой Белой дороге медленно движется воинский отряд. Впрочем, отряд – это было слабо сказано. Отсюда, сверху, трудно было сосчитать, сколько их. Но – много.

– Отведи лошадей в чащу, – почти беззвучно произнесла Селия – хотя кто отсюда мог ее услышать? – Я должна посмотреть… ближе.

Он не успел возразить, как она уже скрылась за деревьями. Движения ее стали иными – легкими, скользящими, как тогда, на болоте.

Но теперь нет ни тумана для прикрытия, ни болота для ловушки. А перед ней не десять человек. И даже не сто.

– Триста, – сказала она, появившись вновь, когда облако пыли, поднятое солдатскими сапогами, начало медленно оседать. – Сотня конных, сотня копейщиков, и еще одна – при тяжелых луках…

Поначалу он совершенно не прислушивался к ее словам, сознание было парализовано почти невыносимой радостью: она жива и она вернулась – добровольно вернулась к нему… и лишь постепенно до него стало доходить.

– Морды – во, лоснятся, я не о лошадях конечно, и амуниция надраена… и по два значка над каждой сотней – имперский и этот… с однорылом. И прутся как на смотру…

– Но это не может быть… за нами! – Он хотел было сказать «за тобой», но передумал. – Для иного княжества триста человек – уже армия…

– Точно. Но для полноценной войны – маловато. Ты, в отличие он меня, последние месяцы от людей не хоронился – может, слышал, скажем, о каком мятеже поблизости?

Он вдруг разом успокоился. Необходимость анализировать факты швырнула его в привычную стихию.

Они снова уселись на землю. Селия все посматривала в сторону заката, куда по дороге еще пылило облако.

– Насчет мятежа не слыхал. Но обрати внимание. Здравствующий герцог Эрдский долгое время отказывался выдавать своему сюзерену беглых из других областей империи, ссылаясь на то, что это нарушает древние вольности герцогства. Благодаря чему в оное герцогство стекались преступники со всей империи.

– Вот я, например.

– Именно. А теперь подумай. Тебя должны были судить в Тримейне. Туда же, по собственному твоему предположению, переслали твое дело, а ловят тебя в Эрде. А у солдат ты видела значки как с императорской розой, так и с эрдским единорогом. Не служит ли это косвенным подтверждением тому, что герцог все-таки сдался и подписал соответствующий договор?

– Ну?

– Хочешь версию? По-моему, готовится нечто вроде Большой Резни.

– Что ты знаешь о Большой Резне? Ты тогда еще не родился, да к тому же ты с Юга…

– Не забывай, что я жил и учился в Тримейне, а люди о некоторых вещах помнят долго… А я вдобавок историк. Итак, в прошлом веке в Тримейне был, можно сказать, собственный «Эрдский Вал» – Площадь Убежища с правом неприкосновенности тех, кто там укрылся. Около сорока, а точнее, тридцать шесть лет назад она была уничтожена. По официальной версии преступники квартала Площади Убежища подняли вооруженный мятеж, и рыцарскому ополчению пришлось его подавлять. Но в Тримейне утверждали, что тогдашний император решил просто выжечь Площадь как центр городской преступности, наплевав на права и традиции. Что ему и удалось. Та же судьба была приготовлена беглым Эрда. Император направил туда карательные отряды – вряд ли тот, что мы видели, единственный, – сопроводив их эрдскими штандартами, дабы вассалы герцога не чинили им никаких препон. Только господа правители не учли одной особенности, отличающей данную акцию от предыдущей…

– То есть?

– Уничтожение Площади Убежища происходило в городских стенах. И тамошние жители не могли – а если они действительно подняли мятеж, мы не можем сбрасывать со счетов и этого предположения – и не хотели скрываться. И были полностью истреблены. Или почти полностью. А Эрдский Вал – это леса, горы и развалины древних укреплений. Так что экспедиция, вполне, может быть, целесообразная с государственной точки зрения, столкнется с большими трудностями. Dixi.

– Ясненько. И чего это у тебя по сию пору собственной кафедры в университете нету? Но если ты прав – а на это весьма похоже, – моя идея идти вдоль Вала накрылась.

– Отчего же? «Накрылась», как ты выражаешься, лишь идея идти по Белой дороге, а она была моей. Но у Вала, как у всего на свете, две стороны. Мы двинемся дальше и обойдем его с юга.

– Замечательно. И опять лесами, и в деревни не соваться. Слушай, ты охотник хороший?

– Никакой.

– Вроде меня, значит. Ну ладно, себя-то мы прокормим, а вот «полководцы» наши точно сдохнут. Последний раз как подобает они на хуторе ели, с тех пор все травкой перебивались, а ведь лету скоро конец.

– Что-нибудь придумаем.

– Ну думай, умник. Только учти, спать придется по очереди. А вдруг славное воинство вздумает лес прочесать? На предмет выявления скрывшихся преступников? И будут ведь правы, скоты…

– Как выяснилось, стрелять я могу не только в солдат, – сказала Селия, ощипывая гуся. – И попадать, кстати, а это труднее.

Ему не понравился тон, которым была произнесена эта реплика. С тех пор как они двинулись лесом в южном направлении, девушка, как и в первые дни, неустанно демонстрировала, сколь она злобна и цинична.

– Не старайся казаться хуже, чем ты есть, – угрюмо заметил Оливер.

– Что значит – хуже?

Она подняла на него глаза. Его постоянно смущал этот чистый, не ведающий сомнений взор, может быть, столь прозрачный из-за цвета глаз, серых, как… Он все еще не мог подобрать для них сравнения – лед? Хрусталь? Зеркальная амальгама?

– Что значит – хуже? Ранее в определенной ситуации мне было достаточно выругаться, в крайнем случае дать по морде. Когда же положение потребовало от меня убийства, я стала убийцей. Причем испытывала от этого столько же мучений, как от ругани, и равно столько же удовольствия. Из этого неопровержимо следует, что для таких, как я, сказать «чтоб ты сдох» и предпринять соответственные действия – суть одно и тоже. Учел? А теперь сваливай подальше и не мешай мне готовить, ежели не хочешь жрать сырое!

Довод, конечно, был веский, и он побрел к лошадям. По пути все-таки остановился и бросил:

– А силлогизм все равно неправильный.

Селия пригрозила ему ножом, которым собиралась потрошить гуся, но этим и ограничилась.

И все-таки откуда в ней это – если отбросить в сторону домыслы о колдовстве, недостойные просвещенного человека? Ни одна женщина из простонародья не способна ни говорить, ни рассуждать подобным образом. Для этого необходим высокий уровень образования. Обычный путь светского образования женщинам заказан. Приобщаться же к нему частным образом доступно лишь дочерям и женам знатных людей. А нужно быть полным идиотом, чтобы представить, будто Селия имеет какое-то отношение к знати. Вряд ли он ошибся, считая, что она принадлежит к городскому сословию. Но ведь большинство горожанок не умеет даже читать, какие там historia et leges!

Однако к Селии нельзя подходить с обычными мерками. Судьба человеческим правилам не подчиняется. А ведь он назвал ее судьбой.

Своей судьбой.

Судьба не судьба, а готовить она умела. Или это он так проголодался. Да нет, точно, было очень вкусно, и чеснок, с хутора прихваченный, пригодился. Оливер даже не возражал, когда она погнала его к ручью мыть котелок, хотя прежде делала это сама.

– Пища богов, – сообщил он, растягиваясь на земле по возвращении. – Уж и не упомню, когда я в последний раз так ел. В Карнионе, наверное.

– Ты бывал в Карнионе?

– Бывал. – Ему показалось, что он уловил в ее голосе нечто большее, чем праздное любопытство. – Разве я не рассказывал?

– Не помню. – Задумчиво глядя в костер, она произнесла: – Я мало что знаю о Древней земле… о ее прошлом.

Слово «прошлое» прозвучало для него как сигнальный рожок. Он снова сел:

– Назови мне человека, который много знает о прошлом Древней земли, и я пройду любое расстояние, чтобы встретиться с ним. Вообще, странное дело! Ты ведь тоже явно изучала историю и не могла не заметить: мы знаем о далеком прошлом других стран немало, даже много… потому что читали Геродота, Тацита, Иосифа… А о собственной стране знаем только то, что случилось после того, как пришел Крест, а пришел он довольно поздно… да и то историки в основном интересовались историей Тримейна и примыкающих к нему материковых областей… а полной истории Карнионы и Эрда до сих пор не существует.

– Все равно тебе наверняка известно больше, чем мне.

– Сначала скажи, что ты знаешь.

– Только то, что и все. Лежала от моря до моря прекрасная страна Карниона. И хороша она была неописуемо, и всем обильна, разве что молоком и медом не текла, потому как свет истинной веры еще не просветил ее. А потом с Севера пришли эрды, воинственные варвары, и стали теснить карнионцев, и пошли войны, кровопролития и всякие безобразия. А после началось черт знает что… словно сам ад вырвался наружу, и карнионцам с эрдами стало уже не до взаимной вражды… и так продолжалось до прихода Христовой веры и провозглашения империи.

– Отчасти это правда. Но всей правды не знает никто. Во всяком случае, я не встречал никого, кто бы знал. Мы не можем прочесть даже тех редких карнионских рукописей, что не были уничтожены миссионерами, потому что древняя письменность забыта, а она не имеет ничего общего с латинским алфавитом, которым пользуемся мы… равно как с алфавитами греческим, арабским, еврейским и вообще любым известным. А у эрдов и вовсе не было письменности, и все, что до них касаемо, мы можем черпать лишь из сообщений миссионеров – я тебе о них после расскажу, я ведь их собираю – либо из устной традиции… Так вот, когда я был в Карнионе, то посещал тамошние монастырские библиотеки. Их там много, и монахи не ставят препоны мирянам, как в других провинциях… Оттуда я почерпнул некоторые сведения. Хотя, конечно, записи, которыми я пользовался, были сделаны столетия позже времени, о котором мы говорим. «Хроники утерянных лет» – так бы я их назвал. Да и верить им во всем… У меня сложилось впечатление, что наши предки – все – были горазды врать. Каждые по-своему, но в одинаковой степени. Итак, если верить им, Карниона была поистине чудесной страной с городами неописуемой красоты, хрустальными башнями, широкими дорогами и монастырями – полными замечательных книг. Языческие монастыри – представляешь себе?! Предания описывают жителей этой страны высокими, с черными волосами и глазами…

– Вроде тебя.

– Ну, какие у меня черные…

– Зато долговязый.

– Здесь крыть нечем. А также они отличались чуть ли не мафусаиловым долголетием, но это, скорее всего, сказки. И были – тут уж меня за карнионца никак не примешь – утонченны и прекрасны. Так и написано – «утонченны и прекрасны». Но главное – они были народом магов, вызывали Высшие Силы, общались с иными мирами, читали по звездам, умели продлять жизнь и создали множество волшебных предметов, обладавших некоторыми таинственными свойствами. Я не призываю тебя в это верить. Я просто пересказываю то, что читал. Как ты понимаешь, подобный народ вряд ли будет воинствен. И карнионцы не были воинами. Поэтому, когда в страну вторглись эрды, они смогли оттеснить карнионцев и закрепиться на Севере. Тогда-то и был построен Эрдский Вал – не эрдами, вопреки общему мнению, а именно карнионцами для защиты от эрдов. Война длилась долго. Карнионцев было больше, но эрды… Видишь ли, я именно историю эрдов пытаюсь написать… и напишу, если Бог позволит… О суровости и жестокости эрдских обычаев рассказывают такое, что я не хочу тебе повторять. Даже тебе, хотя ты повидала много жестокости. Отчасти по причине крайнего неправдоподобия этих рассказов. Может, это миссионеры выдумали… а может, и сами эрды, чтобы врагов запугать. А отчасти потому, что неприятно узнавать такое о своих предках, а эрды, никуда не денешься, были нашими предками, так же как и карнионцы… Хотя, если захочешь, как-нибудь я тебе расскажу. Но какое-то рациональное зерно в этих преданиях есть. Все они сходятся на том, что эрды проявляли исключительную жестокость не только к врагам, но и к сородичам. В народе воинов не было места слабым и выживать должны были только самые выносливые.

– Как в Спарте.

– Если верить тому, что говорили об эрдах, Спарта должна была показаться садом наслаждения по сравнению с областью Эрдского права. И эрды ненавидели магию – или ту магию, что не была их собственной. Они не только уничтожили до основания захваченные города карнионцев. Та же судьба постигла попавшие в их руки магические реликвии, о которых я уже упоминал. А потом началось то, что ты назвала «черт знает что». Черт, наверное, знал… Собственно, в монастырских записях последующие события открыто называются происками дьявола и в качестве сравнения поминаются полчища нечистой силы, искушавшей в пустыне святого Антония и других отшельников Фиваиды… Однако и карнионцы и эрды равно были язычниками – с чего бы дьяволу их искушать? Не знаю. И что было тому причиной – кощунственные действия эрдов или заигрывания карнионцев с Силами, этого я тебе точно сказать не могу. В хрониках это называется «Нашествие Темного Воинства».

– Как это называется, я слышала. А что ты сам думаешь по этому поводу?

– Как у историка у меня нет определенного мнения. Но если бы я решил высказать по данному поводу не мнение историка и бакалавра свободных искусств, а то, что думаю лично я, Оливер Хейд, то меня поволокли бы в известный тебе Трибунал, и, как ты изволила бы выразиться, были бы правы.

– Ладно. В случае чего на дыбе будем рядышком висеть.

– Я считаю, что в результате всего предшествующего был нарушен баланс Сил и открылись, даже распахнулись двери в иные миры. Ты понимаешь, о чем я?

– Предположим, что понимаю, – медленно произнесла она.

Будь он менее увлечен разговором, он бы задумался, откуда у Селии взялось это понимание. Множественность миров – это было главное знание, которое он вынес из книжных хранилищ Карнионы. И это было тайное знание, запретное. А Селия всегда утверждала, что не имеет никакого отношения ни к ведовству, ни к ересям… да и весь разговор начался с упоминания, что она никогда не была в Карнионе. Но в пылу беседы ему было достаточно ее утвердительного ответа.

– Иные миры… и некоторые существа из тех миров прорвались в наш. Демоны, дьяволы, чудовища, химеры… можно назвать их как угодно, но всех в совокупности их именовали Темным Воинством. И карнионцам с эрдами действительно пришлось прекратить вражду, потому что Темное Воинство никакой разницы между ними не делало. В короткий срок большая часть Древней земли была опустошена полностью. Кстати, в ту сторону мы сейчас и направляемся. К югу от Вала, к западу от Тримейна. Но через какое-то время объединенным карнионцам и эрдам удалось изгнать чудовищ и закрыть большинство дверей… или врат. Как им это удалось – один Бог ведает. Хотя, конечно, все они были язычники… В одной старой книге, там, в Карнионе, я прочел по этому поводу странную фразу: «Смерть открывает врата, а жизнь их закрывает».

– Что это значит?

– Не знаю. Но исходя из общего значения текста, можно предположить, что речь идет о добровольном самопожертвовании.

– Самоубийстве?

– Нет, там что-то другое имелось в виду… Ну вот, и когда Темное Воинство исчезло, обнаружилось, что ни эрдов, ни карнионцев, в сущности, тоже больше нет. Они смешались и стали одним народом. А потом пришел Крест Господен и началась записанная история.

– И это все?

Он ответил не сразу. Потому что одно дело – домыслы, касаемые событий тысячелетней давности, и совсем другое – домыслы о событиях, отстоящих всего лишь на жизнь одного поколения.

– Считается, что все. А на самом деле… Понимаешь, все это одни разговоры, треп, по большей части пьяный, либо песни, сказки… а кто рискнет копнуть поглубже… ты догадываешься, что с ними бывает. Да и не интересовался я этим особо, меня ведь всегда древняя история привлекала… В общем, никто не знает, все ли врата закрыты, и закрыты ли они прочно… По всей вероятности, зло все же не было изгнано окончательно…

– Ты про Заклятые земли?

– Да. То, что творилось там во времена Заклятия, конечно, несравнимо с эпохой Темного Воинства, но тоже достаточно странно и загадочно. Сейчас считается, что Заклятие снято, земли эти вновь приобрели устойчивость, дороги перестали уходить из-под ног, светила менять расположение и умножаться числом. Но тем не менее говорят… не знаю, можно ли верить этим рассказам… да и рассказы-то все старые, давнишние, вероятно, сложились еще до снятия Заклятия… говорят, что чудовища, сродни тем, что находились в Темном Воинстве, иногда находили путь между мирами и прорывались в наш… А способ покончить с ними или загнать обратно… об этом я уже говорил.

– Так вот с кем она сражалась… – прошептала Селия.

– Кто?

– Алиена, – отсутствующим голосом произнесла она, сжимая пальцами виски. На него она не смотрела, смотрела на огонь, и взгляд, в котором отражались языки пламени, больше не был светлым и прозрачным. Так смотрят слепые. Но не те мирные слепые, что просят милостыню на церковной паперти, а те, чьими устами говорили боги или демоны в языческих храмах. – Почему она пошла туда, куда никто не решался пойти… и чего испугался Найтли… ведь он не боялся людей, никаких, даже Святого Трибунала не боялся… и почему она так умерла? Теперь я начинаю понимать… или вспоминать?

– О чем?

Селия внезапно выдернула головню из костра и вскочила на ноги. На ее перекосившемся лице читалось неподдельное бешенство.

– Ты что ко мне пристал? – прошипела она. – Инквизитор недоделанный! Выпытываешь, прежде чем пытать начнешь? Ис-сторик! Знаем мы таких историков, которые протоколы в Трибунале царапают! В душу ко мне влезть хочешь? Погоди, ты там такое…

Он не сказал в ответ ни единого слова. Селия вдруг швырнула горящую головню на землю, молча, с яростью раздавила сапогом, точно змеиную голову, и так же молча ушла в лес, во тьму. Потому что она была не права, и знала это. Ничего он у нее не выпытывал. Она расспрашивала его.

Оливер не пошел вслед за ней. Она не увела Гая, не тронула даже своей котомки – видимо, не собиралась убегать. Просто походить в одиночестве, остыть. А оружие было при ней, хотя Бог знает, какая от него в темноте польза… Поэтому спать он тоже не ложился. Ждал – может, она его позовет. Или просто вернется. Ждать пришлось долго. Костер уже прогорел, когда она появилась из-за деревьев. Не глянув на Оливера, плюхнулась по другую сторону кострища (раньше для этой цели посередине клали меч, подумалось неуместно), подсунула котомку под голову.

Такой прекрасный был вечер… Такая увлекательная беседа… и как грустно все кончилось. И кто виноват?

Он не сомкнул глаз всю ночь. И знал, что Селия тоже не спит. И оба продолжали молчать.

Первое время после этого странного срыва она вообще перестала с ним разговаривать. А он не навязывался в собеседники. Но поскольку делать вид, что каждый едет в одиночестве, все равно было невозможно, спустя какой-то срок пришлось обмениваться хотя бы двумя-тремя словами. В чисто прикладных целях. О том, куда ехать, что есть и так далее. О том же, кто такая Алиена и при чем здесь непонятный учитель Селии, он предпочитал не спрашивать. И даже не думать об этом. Мало ли почему она способна выйти из себя. Он-то перед допросом Святого Трибунала не стоял. И даже представить себе не может, что это такое.

Это состояние «худого мира» длилось, покуда они не въехали в небольшую долину, огороженную горами. При виде ее Селия присвистнула и с восхищением произнесла: «Чтоб я сдохла!» Если отвергнуть словесную форму, в которой было выражено это восхищение, она была совершенно права. Погода в последние дни установилась теплая, солнечная, но порою ветер напоминал о том, что уже наступил сентябрь. Здесь же, в этой долине, защищенной со всех сторон, еще длилось лето. Со скального уступа в западной части долины низвергался звенящий водопад и, превращаясь в реку, спокойно скользил по склону дальше, через всю долину. Однако два огромных валуна, очевидно некогда скатившиеся с горы, создавали естественную запруду, в которой крутился темный омут. И райская теплынь…

– Привал, а?

– Лошадей бы искупать-напоить…

– Как скажешь…

Пока мыли, чистили, приводили в порядок «полководцев», тягостное отчуждение последних дней как-то само собой улетучилось. Собственно, большую часть работы принял на себя Оливер. Он разулся, снял рубашку, влез в воду. Селия на берегу рвала траву охапками, перебрасывала ему, шлепая по воде, и он пучками травы скреб лошадиные шкуры – за неимением чего получше. Шутили, пересмеивались. Потом, выгнав лошадей на берег, Оливер умылся сам, выстирал рубаху, благо сменная была, а и не было бы – тепло же… А затем Селия заявила:

– А теперь – освобождай место. Я тоже искупаться хочу.

– Ты что, с ума сошла?

– Да? Тебе, значит, можно, а мне нельзя? Черт его знает, сколько времени придется еще шляться, да и холода впереди! Я заживо гнить не согласна, не для того от Трибунала бегала!

– Но ведь…

Договорить ему не дали. Она снова принялась хамить в своем лучшем стиле:

– Ах вот оно что! Ишь скромник какой выискался! Ну и вали отсюда, лошадей посторожи! Или не вали! Может, тебе убедиться надо, может, я не притворяюсь парнем, может, я и есть парень? Да ради Бога! Мне все равно, что есть ты, что нет!

И начала расстегивать ремень.

Он не сразу ушел. То есть отошел сразу так, чтобы она его не видела. И остановился. Уговаривал себя, что должен и впрямь посторожить, пока она купается. А отошел, чтобы ее не смущать. И знал, что ложь все это, никого и ничего стеречь он не собирается. А ушел оттого, что стоять далее на месте было невозможно. Нужно было идти. Либо прочь от нее, в гору. Либо назад. К ней.

Потому что подобное поведение можно было истолковать по-разному.

Можно как откровенное приглашение. Или она просто разозлилась на него за то, что он мешал ей вымыться.

Или…

И он двинулся прочь. Не пошел – побежал. И на бегу оглянулся. Она стояла во весь рост за стеной водопада. Голова откинута назад, и, хотя водяная преграда заслоняла ее фигуру, он мог хорошо разглядеть что ничего мужеподобного, несмотря на развитую мускулатуру, в этой фигуре не было. И еще одно он разглядел хорошо – ремень она не отбросила, а захлестнула на шее петлей, и на груди виднелись ножны с ножом…

Гора становилась все круче, он уже не бежал, а лез, спотыкался о камни, цепляясь за них, полз – все равно. Только бы уйти, только бы подальше…

Он всегда ей мешал. С самого начала, когда попытался помочь, там, на болоте. Предложил вывести на Белую дорогу, а там солдаты, и только случай уберег их. И вот теперь туда же со своими советами, а она не послушалась, но нож, однако, держит на груди.

От кого? От тебя, приятель. Больше никого здесь нет.

Только не ножа он испугался.

Испугался так, что тошно стало. Никогда в жизни он так не боялся. Убить человека – не испугался. Вне закона стать – не испугался.

Что он твердил себе целыми днями – «приятие судьбы»… и что там еще?

Другие хотя бы женщинам морочат голову красивыми словами.

А он попытался заморочить себе. И до поры до времени это довольно успешно получалось. Как он внушал себе, что его отношение к Селии слишком возвышенно, чтобы к нему подходить с пошлыми человеческими мерками и оправданиями! Чего только не придумывал!

У одного, значит, была дама Философия, коей он и утешался, у другого – дама Нищета, а у него – дама Судьба.

Но ее ли он возвышал своими домыслами? Нет, только себя. Только он способен на такие высокие чувства. Кто еще осмелится столь решительно поломать свою жизнь ради бескорыстного служения той, кого люди безвинно гнали и преследовали?

И все это оказалось самолюбием, самообманом, скрывавшим примитивное мужское желание. А он пытался заговорить его, как знахарка заговаривает зубную боль. И теперь, когда словесные прикрасы были отброшены, стало больно. Очень больно.

И что же? Это так понятно, естественно – хотеть женщину. И кто ему мешал пойти к ней, а не шарахаться, как от пожара? Она, например, не мешала. Но подчиниться тому желанию, что толкало его к ней, означало: «Он в то время задирал мне юбку, полагая, что руки у меня связаны». Означало судей Трибунала, обсуждавших тонкий юридический вопрос, может ли девственница быть ведьмой. Означало тех пьяных подонков, насиловавших беззащитную Лину и сделавших бы то же и с Селией, попади она к ним в руки, и она это знала и потому перестреляла их без сожаления. Уподобиться им было очень легко, и это она тоже знала, вот почему нож висел у нее на шее.

И он не хотел, чтобы было так. А по-другому не получается. «Мне все равно, что есть ты, что нет».

То есть – даже стрелы арбалетной в глотку не заслуживаешь. Пустое место.

Вот сейчас, распалившись окончательно, побежишь назад, чтобы доказать, что не трус, не рохля, что настоящий мужчина и заслуживаешь хотя бы этой самой стрелы… или этого самого тела, которое от дыбы ушло, от костра ушло, от солдатской похоти ушло, а тебе, дураку, досталось. Хотя стрела в горло все-таки вероятнее.