Глава девятнадцатая

…В ту же секунду Голубь был в палатке. Там лежали четверо метавшихся в жару больных. Лица у всех горели…

Один из них майор, точно.

Тот, кто говорил о рубашке!

…Посмотрим! Справа лежит добрейший доктор Минкус. Ну, он, конечно, не майор. Пьяница и тугодум, к тому же спит на ходу. Ему не до шпионских дел. Рядом какой-то бербер. А сзади двое других больных: сапожник Главач и парикмахер из Дании Рикайев.

Голубь подождал.

Вскоре Главач произнес:

— Рубашка… Аренкура…

Главач — майор Ив!

Браво, Голубь! Ты приблизился к решению проблемы. Этот незаметный Главач, который выдает себя за сапожника, на самом деле майор французской армии. Нюх — великое дело…

Голубь напоил больных. Он прикасался к ним голыми руками. Ему оставили карболку, но он ею не пользовался. Только так можно заработать тиф. Надел на себя чью-то рубаху. Пил из стакана, который принадлежал другому больному. Миллионов двадцать бацилл захлебнул. Прекрасно. Теперь можно и подождать, пока начнет болеть голова, помутится сознание. Это уже тиф.

Он сел перед палаткой и стал ждать. Просидел несколько часов.

Наконец вдалеке показался крытый брезентом грузовик. Ехали санитары. По прибытии в форт лейтенант Финли первым делом распорядился насчет доставки больных.

Сначала погрузили тифозных. Потом палатку и вещи.

. Голубь сел рядом с шофером. Он надеялся, что уже болен. Внимательно прислушался к своим ощущениям. И сокрушенно вздохнул.

Его мучило лишь одно неприятное чувство.

Чувство зверского голода.

Голубь не стал подниматься в спальню. Пошел погулять вокруг форта. Здесь был свободный выход, все равно далеко не уйти.

Он поспешил к туземцам. Женщина или заклинатель змей могли быть только там. Среди легионеров на марше не скроешься. Голубь проверил весь лагерь. Оглядел каждого человека, зашел в каждую палатку. Но их нигде не было. Разве что по воздуху передвигается эта женщина в одном-единственном костюме для верховой езды! А куда мог исчезнуть заклинатель змей? Не на воздушном же шаре он улетел! Проклятье!

Одно было точно. Здесь они нигде не могли спрятаться, а среди солдат их нет. Какой-то бородатый араб окликнул блуждающего легионера:

— Что ты ищешь, господин?

— Заклинателя змей.

— Который гадал белому господину в Мурзуке?

— Да, его.

— Он с нами не поехал. Остался в Мурзуке.

— Мать твоя… осталась в Мурзуке со всем своим семейством! Я в дороге беседовал с заклинателем!

— Исключено, господин…

Хм… Настоящий сумасшедший дом. Но есть же еще араб с кофе! Он тоже из этой компании. Это ведь он облил его водкой, чтобы обмануть гадюку.

— А скажи-ка, любезнейший, ты знаешь араба, который путешествует вместе с вами и потчует всех кофе?

— Абу эль-Кебира?

— Да-да. Абу эль-Кебира. Этого щуплого гимназистика с воспаленными глазами… Где он?

— Он умер вчера вечером… несчастный… Аи-аи, белый господин… нехорошо так ругаться…

Голубь повернулся к арабу спиной. С него довольно. Здесь спасует даже сыщик-виртуоз. Кончено. Все пути перекрыты. Часть людей исчезает, остальные умирают, как этот Абу эль-Кебир… Все умирают, только он один, для кого это так срочно и жизненно необходимо, не может умереть…

В дальнейшем оказалось, что его волнения были напрасными. Ат-Тарир предоставлял чрезвычайно благоприятные условия для всех, кто по какой-либо причине срочно желал умереть.

Пост располагался в нескольких сотнях метров от тропического леса, в голой пустыне, где уже с раннего утра температура поднималась до пятидесяти градусов. Даже для привычного к тропикам человека пребывание здесь оказывалось невыносимым. Но чтобы люди хлебнули еще и неведомого в пустыне горя, ровно на этом самом месте из ближайшего леса тянуло смрадом гниющих мангровых болот, плесневое дыхание чащи несло мучительные головные боли, разламывающий кости ревматизм и ядовитые испарения… Единственной положительной особенности пустынной жары — сухости, и той здесь не было. Густые пары леса катили на раскаленный форт свои влажные зловонные волны.

Голубь вернулся в гарнизон. На плацу почти никого не было. Он поднялся в комнату рядового состава. Легионеры спали, полумертвые от усталости. Поход всех основательно вымотал. Но где же, черт возьми, здешние солдаты?

Дежурный капрал чертил за столом какую-то таблицу, подчеркивая строчки с помощью карандаша и линейки.

— Скажите, пожалуйста, это правда, что здесь, кроме прибывшей роты, больше нет солдат?

— А я кто? Классная дама? Дурак!

— И сколько же тут человек, если не считать вас, господин унтер-офицер?

— За исключением тех, кто завтра умрет: я, майор, два унтера и девять рядовых, да еще я. Всего четырнадцать.

— Себя вы два раза посчитали. Или вы в двух экземплярах командуете?

Медлительный спокойный капрал поднял на Голубя глаза и незлобиво пробасил;

— Закрой рот!

Потом старательно выровнял линейку, провел черту и по слогам произнес то, что писал:

— Три чис-тых ши-не-ли. Точка.

Голубь растянулся на кровати. Значит, то, чему они не хотели верить в Мурзуке и считали байкой, выдуманной легионерами со страху, правда: из Ат-Тарира никто не возвращается. Сколько сюда уже посылали рот, а в живых осталось всего девять солдат. Лейтенанты и те все погибли…

…Капитан Гардон тоже размышлял над этой грустной статистикой. Он стоял перед майором. Делэй был изящным мужчиной, тонкокостным, хрупкого сложения, скорее лет шестидесяти, чем пятидесяти. Его отличали изысканные манеры. В деликатных делах всегда полагались на его мнение. Его приветливое маленькое личико светилось то лукавством, то иронией. Вот уже почти год он исполнял обязанности командира в этом ужасном месте, но лишь в последние недели почувствовал себя больным. Всегда веселое лицо его помрачнело, кожа приобрела желтоватый оттенок, и он расслабленно сидел в кресле, в пропахшей табаком ротной канцелярии. Перед ним стоял Гардон.

— А нельзя ли обеспечить для гарнизона более здоровые условия? — спросил капитан.

На усталом лице Делэя мелькнула лукавая усмешка.

— А как же… Я и сам думал об этом. Попросим у командования немножечко горного воздуха… — И, чтобы Гардон не обиделся на шутку, он тут же добавил: — Смиримся, мой друг, с тем, что на земле есть несколько точек, не оставляющих человеку шансов выжить. Окружающая среда не позволяет… У армии могут быть в этих местах определенные задачи, и тогда следует отбросить все второстепенные соображения. Здесь как раз такая ситуация…

Майор был слаб, да и вообще он не имел привычки много говорить. Обессиленный голос его затих, и, закрыв глаза, он откинулся на спинку кресла. Гардон нервно шагал взад-вперед.

— Я лишь тому удивляюсь, что люди здесь послушно мрут сотнями и никогда не случалось никаких мятежей.

— Бунт… здесь невозможен… На заднем дворе… форта… есть несгораемый шкаф с невероятно сложным Шифром… Восемь букв и восемь цифр… В шкафу водопроводный кран… Два раза в день… я сам открываю его… на час… Кроме меня, еще только один офицер знает… комбинацию… Если мой адъютант и я неожиданно умрем… тогда в двадцать четыре часа… гарнизон погибнет от жажды… и все заключенные тоже… Потому что в лес вода поступает отсюда… по отводной трубе.

— А где ваш адъютант? — испуганно спросил Гардон, и Делэй сразу понял, что имеет дело с трусом.

— Я последний офицер в форте, — ответил он. — Мой адъютант позавчера умер.

— Тогда скажите же мне его скорее… — вскричал Гардон, ужаснувшись от мысли, что больной старик может в любую минуту умереть и унести с собой в могилу тайну шифра.

— Поскольку теперь есть еще два офицера, а я в таком состоянии, что необходимо позаботиться и о помощнике командира, я скажу шифр одновременно вам и Финли.

Гардон нервно сглотнул. Скорей бы уж шел этот проклятый Финли! Ведь больной старик может с минуты на минуту умереть.

— Может, все-таки лучше скажете, господин майор…

— Зачем? Я еще протяну какое-то время… И потом… здесь не стоит бояться смерти. Она будет сто раз в день подстерегать вас в разных обличьях.

К огромному облегчению капитана, вошел Финли.

— Прошу вас, Финли, господин майор хочет сообщить нам шифр от сейфа…

— Да-да… — сказал Делэй и своими маленькими, сухонькими пальчиками неторопливо вынул из портсигара сигару. Аккуратно отломил кончик и закурил. Потом повернулся к Финли. — Финли… Финли… Вы не француз?

— Мой отец был англичанином, но родился я во Франции.

В этом до черноты загорелом офицере со строгим взглядом и резкими чертами лица была какая-то особая твердость. Ноздри его мелко подрагивали от сдерживаемого пыла.

— Прошу вас, Финли, — сказал Гардон, — господин майор хочет сообщить комбинацию шифра от крана с водой…

— Да-да… — отмахнулся майор. — Что касается здешней ситуации, то в Ат-Тарир посылают отбросы колониальной армии. Еще здесь есть каторжники… Количество арестантов неизвестно. С ними небезопасно вступать в связь. Хотя инженеров они кое-как терпят.

— А нельзя навести порядок?

— Мы загоняем арестантов в лес, но следить за няни не в состоянии…

Гардон задрожал, ибо майор вздохнул, ладонью потер грудь и с гримасой отвращения притушил сигару.

— Леса они не могут покинуть, поскольку продовольствия и воды им хватит не больше чем на час… Они должны строить дорогу, иначе не получат еды и питья. Но посылать туда отряды для проверки… или наказания… невозможно. Я устал и почти без сил. Всем распоряжаться придется вам. Поступайте по своему усмотрению так, как сочтете нужным. Не считайтесь со временем и людьми… Все, кто здесь находятся, будь то арестант, рядовой или капитан, поставили на своей жизни крест. — Майор кончил говорить. Потом черкнул что-то на бумажке. — Это вам нужно запомнить… Записывать нельзя… Хозяин положения тот, кто владеет тайной шифра… Если она станет известна… с вами в два счета расправятся…

Финли достаточно было бросить на бумажку взгляд. Гардон ходил взад-вперед, запоминая шифр. Но на следующий день мог открыть кран, лишь призвав на помощь Финли…

Глава двадцатая

В пять часов утра построение.

Латуре назначал посты, распределял дежурства и набирал конвойный отряд.

Хуже задания не было. Сторожить арестантов, прокладывающих дорогу через тропический лес…

Конвойный отряд состоит из пятидесяти человек в полном боевом снаряжении. Три взвода сменяют друг друга каждые восемь часов. Взвод располагается в самом начале дороги, между пустыней и лесом, и не спускает глаз с каторжников, солдатам приказано стрелять при малейшем неповиновении. Легионеры следят, чтобы восемь посыльных от арестантов забирали еду и другие необходимые вещи. Если к отряду приближается больше восьми человек, требование то же — стрелять.

Из— за сократившегося численного состава все унтер-офицеры и рядовые (не больше двадцати человек) получили назначение в конвойный отряд. Настоящими охранниками, впрочем, были вода и пища, от которых не оставалось ни крошки, чтобы припрятать про запас. Потому что у себя в лесу, вдали от поста, каторжники делали что хотели.

Когда легионера наказывали ссылкой в арестантскую колонию, это было равносильно смертному приговору; как только осужденный пропадал из поля зрения конвоя, его убивали. Солдаты прекрасно знали здешние порядки, и если кого-то, скажем, на неделю отправляли на travaux forces [каторжные работы (фр.)], у него отбирали удостоверяющий личность жетон. Когда срок наказания истекал, в регистрационной книге гарнизона отмечали, что рядовой номер такой-то и такой-то выбыл из списков в результате смерти.

Полностью экипированный конвойный отряд в отупении сидел во дворе, когда раздался голос капрала, итальянца Батисты:

— Debout! En route! En avant, marche! [Встать! В дорогу! Вперед, марш! (фр.)]

Пятьдесят человек тронулись.

Один из лейтенантов, Илье, военный инженер, которого специально прислали на строительство дороги, пошел к каторжникам. Делэй предупредил его, что надо быть полюбезнее с арестантами, постараться завязать с ними дружеские отношения. Инженера они не станут убивать, он необходим для строительства. Но если он их чем-нибудь разозлит, ничто его не спасет.

Отряд отдает завтрак. Восемь каторжников угрюмо забирают тележку, никаких приветствий. Враждебные взгляды.

Легионеры мучительно страдают от жары. Из леса вырываются тучи комаров, среди остатков еды с жужжанием роятся мухи. Невыносимо. Все истекают кровью от укусов москитов.

Раздают хинин. Голубь тайком выплевывает свою порцию. Малярия ему обеспечена. Он с радостью терпит боль от укусов. Не может быть, чтобы среди комаров не оказалось разносчика болезни.

Вонь стоит страшная. От арестантов несет чумным духом. Облаченные в лохмотья скелеты толкутся, громыхают чем-то в лагере. Потом начинают что-то делать почти перед носом конвоя. Смотри-ка… Из рукавов у них вместо рук будто белые тростинки свисают, скулы так выступают, словно хотят проткнуть тончайший слой кожи, который на них еще остался…

Рядом с Голубем стоит Карандаш. Со своим обычным кретииским видом, но спокойно. Солдаты завидуют ему: парализованная нервная система почти нечувствительна к физическим страданиям…

— Прими хинин! — орет на него капрал Кобенский.

— Спасибо, у меня не болит голова…

Кобенский наотмашь бьет Карандаша по лицу. Рука у Голубя сжимается в кулак…

— Прими, не то башку размозжу!

— Тогда она будет болеть, — скалит зубы дурак, из носа у него хлещет кровь.

Голубь выходит из строя и вытягивается по стойке смирно.

— Разрешите доложить, этот солдат слабоумный.

— Что?! Докладывать здесь будешь?!. Почему… покинул строй?

Капрал заносит кулак, но рука Голубя едва заметно скользит вниз по ремню, словно он собирается взять наперевес. Кобенский хорошо знает людей и понимает: если он ударит, ружье слетит с плеча и штык вонзится прямо в него…

— Я уже принял хинин… — довольно сообщает Карандаш.

Но Кобенский орет:

— Гамберич! Пелли! Хаммер и Буйон! A moi! [Ко мне! (фр.)]

Это были солдаты из старого набора. Они тут же подошли вместе с унтер-офицером.

— Разоружить этого рядового и связать!

Голубь хладнокровно снес процедуру. Его швырнули на песок. Кепи слетело у него с головы, но никто его не поднял. Так он и лежал с непокрытой головой под палящим солнцем.

— Вы четверо отведите его в форт! На час к столбу… — жестко выговорил капрал. — Доложите фельдфебелю, что рядовой покинул конвойный отряд!

Солдаты со скукой наблюдали из окна за привычным зрелищем. До пояса раздетого Голубя привязали посреди двора к столбу. Подтянули за скрученные веревкой запястья так, чтобы кончики пальцев ног доставали до земли, потом закрепили веревку.

Через пятнадцать минут Голубь потерял сознание. Тогда его отвязали, окатили водой. В течение часа он четырежды терял сознание и четырежды все начиналось сначала. Потом его отнесли в казарму и швырнули на кровать. Латуре наблюдал за наказанием с непроницаемым выражением лица. Пусть теперь валяется, негодяй. Если до вечера не придет в себя, отправится на день в изолятор…

Латуре не поверил своим глазам, когда, зайдя через пятнадцать минут в столовую, увидел там сидящего за бутылкой вина Голубя, который весело наигрывал на гармошке…

— Рядовой! — заорал Латуре.

Тот вскочил. Фельдфебель продолжал тихим голосом:

— Послушайте, рядовой. В связи с донесением Кобенского вас полагается на двое суток приговорить к pelote [горбу (фр.)], но господин капитан надбавил еще три дня, с двойным весом и двухчасовым бегом…

Такого наказания не существовало. Никто не вынес бы этого. На самом деле pelote — это раз в сутки вода и хлеб и в полдень часовая пробежка с двадцатью килограммами камней в вещмешке. Однако Гардон, задавшийся целью избавиться от подозрительного солдата, потребовал для Голубя сорока килограммов, пяти дней и двух часов бега. Латуре ждал, что жизнерадостная физиономия рядового вытянется. Но не тут-то было! Глаза его оживленно заблестели, а рот расплылся в улыбке.

— Что вы смеетесь?! Глупец! Прощайтесь с жизнью!

— Разрешите обратиться, господин фельдфебель, благодарю за наказание.

Голубя закрыли в карцер, грязную сырую камеру. Лавки там не было. Вот теперь он и в самом деле окочурится и развяжется с этой темной историей. Что за дело, в конце концов, мертвому человеку до каких-то там запутанных, подозрительных событий? Он сюда прибыл затем, чтобы его родные получили причитающиеся им по страховке десять тысяч долларов. Это произойдет сразу же, как только у него от жары случится кровоизлияние в мозг или закупорка легких, и кончено. Спасибо капитану, он разрешил все его проблемы. Однако принесенный надзирателем хинин он на всякий случай выкинул. Хотя теперь не так уж важно схватить малярию. Достаточно будет и pelote. Но подстраховаться никогда не помешает. К черту хинин.

Днем, в пятидесятиградусную жару, взводный Батиста протрубил:

— Pas de gymnastique… en avant… marche! [Бегом… вперед… марш! (фр.)]

И Голубь побежал. Без особого труда. Легионеры в ужасе наблюдали из окна, как он бегает целых три четверти часа и лишь потом падает. Но через десять минут снова встает и бежит. Господи помилуй, целых полчаса! А потом три раза по пятнадцать минут. Латуре тем временем сидел где-то на складе и мрачно курил.

О чем он думал, останется тайной.

Словно какую-нибудь тряпку, втащили два легионера насквозь мокрого, потерявшего сознание Голубя в карцер и бросили его на грязный пол.

Латуре увидел Аренкура на следующий день, когда его привели из карцера. Наконец-то парень сломался! Щеки ввалились, глаза утомленные, голос хриплый…

— Эй вы, хвастунишка! — крикнул ему Латуре. — Можете попросить день отсрочки, если вы верующий: завтра Вознесение.

— Спасибо, mon chef. He стоит прерывать наказание, я помолюсь в карцере.

— Ну тогда… pas de gymnastique! Вы… чтоб вы сдохли! — в ярости выпалил фельдфебель и побежал на склад курить. — Нет, этот никогда не сломается… этот… этот…

Через два дня Голубь уже каждые пять минут терял сознание и чувствовал, что его сердце, сосуды и легкие вот-вот откажут. Завтра всей этой кутерьме конец… Сестричка Анетта и любимая матушка смогут жить, ни в чем не нуждаясь.

Стояла душная, смрадная ночь. Голубь полуживой валялся на грязных камнях. Где-то хрупала зубами крыса…

Бог с тобой, моя загадочная история… Как там было? Офицер гасит свет в комнате с мертвецом… Ламбертье ждет его у фонтана, и хотя Маккар не пришел… не беда!

Увидеть бы еще разочек ту женщину… Та женщина, она не такая, она… красивая! Или хоть спеть в последний раз… Тут дверь карцера открылась, и Голубь радостно подумал, что вот уже подступает безумие, а там и конец, потому что в карцер вошел араб, варивший кофе.

Тот самый Абу эль-Кебир, который умер!

Глава двадцать первая

Голубь лежал и смотрел, весь мокрый от пота, тяжело дыша… Он не мог даже слова сказать. Вот араб подходит к мешку с камнями… В окно светит луна… Прямо на его трахомные глаза, длинную, седую бороду… Смотри-ка… Перекладывает камни в котомку.

Эй!… Это еще что? Вместо камней он накладывает в мешок какие-то деревяшки!

Голубь собрал все свои силы и приподнялся.

— Кончай… иди отсюда… сопляк!

Абу эль— Кебир поднес к губам палец… Потом взвалил котомку с камнями на спину и шмыгнул за дверь.

Голубь продолжал беспомощно лежать… Нет, каков… Впрочем, его ведь все равно… А-а, ладно. Завтра он скажет капралу, чтобы ему вернули камни.

Голубь заснул.

Когда его утром разбудили, в голове гудело, он едва смог подняться на ноги. Так. Сегодня все будет кончено. Он вспомнил свой глупый сон. Умерший араб с камнями… Капрал поднял мешок и помог Голубю надеть его на спину…

Что это? Мешок был почти невесомым! Сорок килограммов камней, а тяжести не чувствуется. Но мешок раздут, как и прежде…

Нет, господа, так нельзя… Дайте же ему в конце концов умереть! Разозленный Голубь повернулся к капралу и…

У Батисты угрожающе сверкнули глаза. Застегивая ремни, он буркнул сквозь зубы:

— Молчи, собака… не то!

Вон оно что, тогда молчу…

Это другое дело. Тут особенно не поспоришь: если капрал замешан в пакостях покойного Кебира, тогда действительно придется молчать, не то Батисту отправят на travaux force.

С легким, как пушинка, горой вздымающимся вещмешком Голубь вышел во двор. Хорошенькое дельце, скажу я вам… Это в легионе-то!… Коррупция, панама и жульничество! Тьфу! Мог бы сообразить, прежде чем лезть сюда умирать. У них со страховыми компаниями все давно обдумано… Боже мой! Все, разинув рты глазеют, как он несется со скоростью серны… Ты давай поосторожней… у Батисты могут быть большие неприятности… Голубь упал.

Полежал, закрыв глаза, без всякой убежденности. Потом опять понесся. Через десять минут по возвращении в карцер явился Батиста с полной тарелкой еды и стаканом вина. Голубь хотел было напомнить, что его нужно держать впроголодь, на хлебе и воде! Но Батиста опять сверкнул глазами.

— Только открой рот… свинья… зарежу!

Когда срок наказания вышел, Латуре потребовал Голубя к себе. Господь Всемогущий! Этот негодяй потолстел!

— Rompez!… Rompez, мерзавец, не то… растопчу! «И почему они все такие грубияны?» — размышлял

Голубь, поднимаясь в спальню за гармошкой. В самом деле, что он такого сделал, что на него все кидаются?

Голубь продул гармошку, выкинул хинин и пошел в столовую.

Легионеры сидели притихшие. Это была самая мрачная, самая тихая столовая во всей колонии. Конвойная служба, однообразие жизни, одуряющая жара превратили солдат в сонные полутрупы. В зале носилось бесчисленное множество мух.

— Эй, господа! Да здесь прямо не столовая, а какое-то кладбище.

Оживленный возглас Голубя всколыхнул удушливый горячий воздух. Солдаты зашевелились. Тогда он заиграл:

Le sac, ma foi, toujours au dos…

Некоторые принялись подпевать. Дурачок Карандаш, растянув в улыбке рот, дирижировал, время от времени что-то выкрикивая. Все прыскали. Однако и этот день не обошелся без трагедии.

Очумелые солдаты парились во влажном, смрадном, тяжелом от табачного дыма воздухе столовой.

Протрубили построение конвойного отряда. Тут дверь распахнулась…

И влетел Троппауэр… Перепутанный, весь дрожа…'

— Ребята… мое ружье… пропало…

Все, пораженные, смолкли. Это значило — каторжные работы. Наверняка без надежды на снисхождение. Здоровяк поэт растерянно обводил собравшихся своими грустными, телячьими глазами…

Пенкрофт швырнул на жестяную стойку франк И тихонько вышел. Хильдебрант остался сидеть.

— Что за глупости ты несешь?! — накинулся на Троппауэра Голубь. — Что значит — пропало ружье? Это тебе не сказочная фея…

— Я… я приставил его к сошке. Надо в конвой, а я… не могу найти… Пропало…

В дверь долбанули прикладом. Патруль!

— Рядовой! Почему не явились на построение? Через пять минут в рабочей одежде на допрос!

…Даже гармошка Голубя онемела. Лучший друг, поэт с головой как арбуз и плечами каменотеса отправляется после обеда на каторжные работы!

Его приговорили к двум неделям, но это в конечном счете не имело значения. Его убьют в первый же день. Латуре разрешил ему напоследок поговорить с Голубем.