Глава пятнадцатая

Самый свирепый из жандармов Бенид Тонгут обходил грязную кучу отдыхающих арестантов, которые пребывали в еще более ужасном, чем легионеры, состоянии. С дюжину человек к тому моменту уже похоронили в пустыне. При выступлении так и рассчитывали, что до места из каторжников доберется процентов на тридцать меньше.

Грязные, с вызывающей ухмылкой, циничные, лохматые, с дико сверкающими африканскими глазами и усталые, грустные, вполне цивилизованного вида — все они со скучающей, безразличной гримасой сносили свист жандармской нагайки, полностью смирившись с мыслью о неминуемой смерти.

Коренастый, бронзовый от загара корсиканец Барбизон пользовался среди арестантов непререкаемым авторитетом. Во время отдыха он затянул какую-то итальянскую песню про любовь да про закат, а когда закончил, к нему подошел заросший щетиной громила с обезьяньей челюстью и телячьими глазами.

— Разрешите за ваше поистине королевское пение преподнести вам полплитки жевательного табаку. Я поэт.

— Спасибо. Меня зовут Барбизон. Я был бандитом на Корсике.

— Рад это слышать, — ответил поэт, — ибо многие говорят, что я похож на Наполеона. — И он пригладил на лбу свои жидкие, длинные сивые волосы.

— В самом деле похожи… Особенно голос… Знаете, тут одному вору плохо, наверное, солнечный удар, а у меня не осталось воды, может, дадите немного?

— Сколько угодно… — И добросердечный Троппауэр протянул Барбизону свою фляжку.

Тот быстро принялся поить несчастного, но неожиданно получил такой удар нагайкой, что выронил фляжку, и вода пролилась.

— Грязный бандит! Стоит мне отвернуться, как ты уже нахальничаешь… да я тебя… — И рассвирепевший Бенид Тонгут ударил его еще дважды.

Он ударил бы и третий раз, но тут кто-то схватил его за руку. Это был Троппаузр. Кротким задушевным голосом он произнес:

— Господин жандарм… В Библии говорится: «Солнце да не зайдет во гневе вашем…»

— Что?… Подите вон! И отпустите мою руку… — Он выдернул запястье, но поэт уцепился за рукав.

— «Возлюби ближнего твоего, как самого себя…» Будьте милосердны, господин жандарм… ведь и вы все-таки человек…

Разразившись бранью, жандарм толкнул Троппауэра в грудь…

Когда он через некоторое время очнулся, два приятеля держали его над лоханью и терли ему нос. Вода в лохани была красной, и Бенид Тонгут так никогда и не поверил коллегам, что поэт дал ему всего-навсего одну пощечину.

Эта пощечина внесла некоторое оживление в унылую атмосферу лагеря. Во-первых, Голубь, завидев своего друга-поэта в непосредственной близости от жандармских кулаков, чтобы помочь ему еще до прибытия на место драки, швырнул в самую гущу стражнкков десятилитровый бидон. Сразу же повеяло свежим воздухом, поскольку двое жандармов шлепнулись на землю, а остальные отскочили в сторону.

…Началась обыкновенная драка. У одного араба загорелась одежда, и он с криком бросился на землю, другой только хотел взвести курок, как ему заехали по физиономии постромками, и теперь его никто уже не мог узнать.

Прибежал фельдфебель Латуре, за ним усиленный патруль со штыками наперевес.

— Fixe!… En joue! [Смирно!… На прицел! (фр.)]

Драка в секунду прекратилась.

В пустыне при таких делах не шутят. Пришли врач с рыжим санитаром. Унесли раненых. Остальные замерли на месте…

Дознание было коротким. Приговор тоже. Барбизона отвели к столбу. Троппауэра и Голубя на неделю лишили полпорции воды, а остальные солдаты и жандармы, принимавшие участие в драке, получили двойное задание — пошли в наряд до полуночи.

— Ты что, спятил?! — накинулся на Троппауэра Голубь, когда они в казарме отрабатывали метелками наказание. — Зачем ты бьешь жандармов? Читай стихи легионерам, их ты уже воспитал.

— Я не собирался читать ему стихи. Он обидел одного доброго бандита, а ты знаешь, какой я чувствительный… Я этому скоту Библию цитировал… Что оставалось делать поэту в такой ситуации?

— Да, но зачем было так бить, что он отлетел в другой конец оазиса?

Троппауэр в смущении теребил свои рукава.

— Господи… Я ведь поэт. Что я могу?

— Вы уверены, что мы доберемся до Ат-Тарира? — спросил Гардон лейтенанта Финли перед выступлением.

— Экипированы мы как надо. Рота получила все необходимое. К сожалению, людские ресурсы никуда не

годятся.

Гардон ужасно страдал. Его обожженное солнцем лицо под загаром приобрело какой-то желтый, нездоровый оттенок. Он тяжело дышал, пот лил с него ручьями… А ведь он всю дорогу проделал верхом.

— Кроме того, — продолжал лейтенант Финли, — я боюсь, сюда затесалась пара-тройка сомнительных личностей, облеченных особыми полномочиями. Не одна великая держава с радостью воспрепятствует этой безумной затее — построить в тропиках железную дорогу, до британских владений в Гвинее. Происходят какие-то загадочные, подозрительные события… Например, эти два таинственных выстрела… Единственная надежда, что представители французской секретной службы здесь тоже есть.

Веки Гардона смыкались от усталости.

— Что?… Секретной службы?… Да ну! Где?

— Откуда же мне знать. Может, среди арестантов, а может, в легионе или кто-то из водителей транспорта…

— Детские сказки! Французский офицер не станет вступать рядовым в легион и не позволит измываться над собой жандармам… Такого быть не может.

Лейтенант улыбнулся.

— Еще как может. Вспомните дело капитана Пуассона, который еще в прошлом году был командиром в Айн-Сефре. Майор Ив целый год служил рядовым, чтобы выяснить истинные причины бунта. После его донесения Пуассона отправили на пенсию, а двух лейтенантов, которые целыми днями охотились, свалив свою работу на фельдфебеля, заслали в Судан.

— Я бы так не смог…

Гардон тяжело вздохнул и накрыл лицо мокрым платком.

Беспокойная суета в лагере свидетельствовала о том, что до выступления остались считанные часы. Все готовились к походу, о котором никто не мог сказать, сколько он продлится. Те, кому предстояло довольствоваться урезанной порцией воды, старались напоследок влить в себя побольше. К ним принадлежал и Голубь. Он вновь обрел веселое расположение духа. Его хорошего настроения не мог испортить даже запах опрокинутой на него водки, от которого подкашивались ноги.

Вдруг Голубь увидел седоусого шоколадного араба, который гадал ему в Мурзуке. Ба! А этот как сюда попал?!

— Эй! Почтенный колдун! Вы приехали на автобусе?!

— Я еду с конным отрядом, белый господин, — ответил заклинатель змей. — Повсюду следую за вами.

— Очень любезно с твоей стороны, по крайней мере не будем скучать. А где ты оставил свою изворотливую подружку?

— Не поверите, белый господин, ее украли. Слыханное ли дело?

— Отчего же нет? На диком западе крадут лошадей, а в Сахаре гадюк. Вполне симпатичный зверек.

— Тревожно мне, — покачал головой араб, — много недобрых дел совершилось при помощи змей. Владелец рогатой гадюки может убить, кого хочет. Надо только достать рубашку…

Голубь разинул рот:

— Что?… Опять это… Рубашку, говоришь?

— Если здесь кого-то захотят убить, надо засунуть ношеную рубашку этого человека в мешок с гадюкой. Змее не давать есть, бить по мешку палкой, словом, мучить животное. А потом ночью выпустить змею недалеко от хозяина рубашки. Гадюка из сотни человек отыщет того, чья рубашка была в мешке, и укусит его.

— Неужели? Недурно…

— Это древний способ убийства, его здесь все знают, а один господин говорил мне… что в Индии тоже так делают… Салям…

Араб низко поклонился и исчез в снующей толпе.

Вспомнил!

Конечно! Теперь он вспомнил, где видел его. Этот поклон… Сомнений нет! Лакей!

Лакей на вилле Бретая, когда обольстительный призрак явился ему впервые… Женщина позвонила у черного входа, и ее впустил лакей. Это был он! Он просто чем-то намазался! А на самом деле белый! Эй! Ну погоди у меня, жалкий комедиант!… Где же он?… Простите, вы не видели заклинателя змей, который покрашен коричневой краской, а на самом деле лакей?… Надо же быть таким идиотом!… Эй!… Слушай, куда же он подевался?!… Его надо поймать! Он наверняка что-нибудь знает о привидении, которое до сих пор является, но только во сне, и устоять перед ним невозможно… Эй!…

Но напрасно Голубь искал его. Поддельный араб как сквозь землю провалился. Никто о, нем ничего не знал, нигде его не видели…

Глупости всё, эти россказни о рубашке. Вечно его стращают какой-то ерундой. Змея не ищейка. Является этакий Шерлок Холмс и ведет на поводке рогатую гадюку, чтобы она нашла след преступника. Доверчивому человеку чего только не наплетут. Взять хотя бы матросов, которые пугают новичков баснями о Летучем Голландце да морских змеях. Хорошо еще, что его такими глупостями не проймешь. Рубашку украли, польстившись на красивый рисунок.

После отбоя все улеглись: завтра выступать. Около полуночи лагерь был поднят на ноги ужасающим воплем. В палатке Голубя спали четверо. Рядовой Крамарц с криками выскочил наружу… Его укусила рогатая гадюка, вонзившая свои зубы так глубоко в предплечье, что не могла их вытащить. Только уже на улице, перед палаткой, гадюка отцепилась от легионера, и на нее разом обрушилось восемь прикладов.

Бедный Крамарц через несколько минут скончался. От яда рогатой гадюки спасения нет.

Голубь стоял в страхе и смотрел. Когда общая паника улеглась, он сел под дальней пальмой. Остальные опять попрятались по палаткам. Завтра выступать.

Голубь, однако, никак не мог успокоиться. Ему было не совсем понятно, почему, если украли его рубашку, гадюка укусила Крамарца? Или ей отказал нюх?… В конце концов, у гадюки тоже может быть насморк… До чего все было бы просто, укуси она его. Больше никаких забот о том, как сыграть в ящик.

А может, это он виноват в смерти Крамарца?… Но если гадюку натаскивали на его рубашку, почему она поползла к Крамарцу? И кто стащил рубаху?… Разве что призрак! Та женщина! С треугольным родимым пятном… Призрак пустыни… Попадись она ему только на глаза…

Кто— то тронул Голубя за плечо:

— Добрый вечер.

Перед ним стояло привидение в белом.

Глава шестнадцатая

Где— то вскрикнул разбуженный попугай. Больше ничто не нарушает немой тишины. Прямо перед ним стоит привидение…

— Ну? — холодно спросила женщина. Голубь улыбнулся.

— Хорошо, что вы пришли, я как раз думал о том, что в лагере происходят странные вещи и неплохо бы при встрече спросить вас, не знаете ли вы подробностей…

Женщина в сердцах воскликнула:

— Нет, скажите! Неужели вы ничего не чувствуете когда стоите вот так глаза в глаза с убитой?! В чьей смерти вы тоже повинны!

— Эту клевету я решительным образом отвергаю!

— Послушайте, я давно наблюдаю за вами, — дрожащим голосом сказала женщина. — Спору нет, вашим нервам можно позавидовать, вы отличный актер, и то, что вы делаете, даже превосходит слухи о вас, однако мне кажется, что у вас есть сердце… Я видела, как вы помогали слабым…

— Мадам! Я уже привык, что мне время от времени ненароком сообщают нечто, чего я не понимаю и к чему не имею ни малейшего отношения… Я примирился с тем, что никто не верит правде и, наоборот, знает обо мне что-то такое, что не соответствует действительности, но может быть, вы все-таки откроете мне кое-какие подробности…

— Нет смысла притворяться передо мной… Я знаю, кто вы!

— Кто же, позвольте спросить? Неплохо бы и мне об этом узнать!

— Вы майор Ив!

— Чтоб мне провалиться в тартарары вместе с этим майором! Я тогда присоединюсь к вам, ваша милость, и мы вдвоем будем наведываться в этот мир.

С минуту женщина недоверчиво смотрела на него.

— Ну и кто же вы, по вашему собственному утверждению?

— Аренкур. Жюль Манфред Аренкур, изгнанный из морской академии кадет и меломан. Засим разрешите узнать, о ком мне скорбеть в вашем лице?

Женщина невольно улыбнулась. Но потом презрительно скривила губы:

— Вы хотите, чтобы я поверила этой сказке? Зря стараетесь…

— Пожалуйста, я могу вам все о себе рассказать. Я надеюсь, привидению можно довериться, там, внизу, наверное, не особенно сплетничают… Извольте слушать.

…И Голубь рассказал все. Начиная с академии и продолжив встречей с управляющим страховой компанией, в общем, если не считать нескольких отступлений, когда он отвлекался на знакомых женщин и любимые песни, он довольно связно изложил дело…

Женщина не переставала смотреть на него с подозрением… Хотя благодаря не сходившей с лица легионера детской улыбке ему хотелось верить. Наконец она нерешительно произнесла:

— Вам ничего не стоит доказать, что вы не майор Ив… Если ваш рассказ правдив, старые часы не представляют для вас никакого интереса…

— К сожалению, я отдал их Маккару…

— Как?! — Женщина, побледнев, задрожала. — Но мне сказали, что Маккар… не придет…

— Чепуха. Он пришел. И унес золотые часы…

— Но кто говорит о золотых? Простые ручные часы в виде крокодильей головы…

— Ах, эти! Я от них с радостью избавлюсь, хотя они и не мои… Пожалуйста… Тысяча чертей!… — воскликнул Голубь. — Их украли.

Часов на запястье не было…

Женщина расхохоталась.

— А я чуть было не поверила всей этой комедии…

— Клянусь вам…

— Не клянитесь!… И я тоже хороша… Еще сомневалась, кто вы… Не хотела верить, что вы притворяетесь… Ваша ложь сбила меня с толку…

— Прошу вас, поверьте…

— Полно!… Часы вы передадите туда, где их ждут, а виновата в том я, потому что спасла вас.

— От чего, позвольте спросить?

— Глупец! Если бы старый араб не облил вас водкой, вы были бы сейчас мертвы. Я, безумная, спасла вас!

Вон оно что, водка! Змея не смогла найти владельца рубашки, потому что все вокруг было пропитано резким запахом водки. Чтобы не уползать ни с чем, она укусила беднягу Крамарца. Так, значит, он обязан жизнью арабу, который варит кофе.

Точнее говоря, этой женщине… Нехорошо она поступила! Однако, что ни говори, со стороны покойницы это знак симпатии…

— Прошу вас, поверьте мне… — молил Голубь. — Я совсем не рад, что вы спасли мне жизнь, для меня это страшный удар, но я рад, что вы думали обо мне… и… чувствуете ко мне расположение. Я тоже очень много думал о вас.

Голубь взял женщину за руку. Обыкновенная теплая рука. У мертвецов это редкость. Но та с раздражением выдернула руку. — Не смейте до меня дотрагиваться!

Женщина оттолкнула его и побежала… Голубь за ней… Теперь не исчезнешь, как в пустыне!… О-ля-ля! За поворотом дорогу преграждает изгородь из мимозы.

Женщина неслась вперед… Добежала до изгороди, Голубь мчался за ней огромными скачками и уже почти настиг, когда из-за кустов его так огрели по голове, что он без сознания повалился на землю.

Г лава семнадцатая

Когда он пришел в себя, в голове шумело. Он не чувствовал боли, казалось только, что вместо головы у него бочка, из которой хотят вырваться десять тысяч пчел.

Светало…

Голубь ощупал затылок. Он слегка припух и болел от прикосновения…

Дьявол! Хорошо ему по черепушке съездили! Он пошел обратно в лагерь.

Так, значит, его спасло привидение. С помощью старика араба. Конечно! Араб слышал, что у него украли рубашку, он знал, что змея пропала, и, вероятно, догадывался о связи этих событий. Поэтому он быстренько облил его вонючей водкой. В этой пустыне чего только не случается!… Постоянно жизнью рискуешь!… Нет чтобы потерять ее… Не дай Бог…

Значит, привидению он понравился. Жаль только, что оно не верит ему… А он с радостью отдал бы ту барочную вещицу. Часы в виде крокодильей головы… К тому же с защелкивающейся крышкой, такие теперь только отставные пожарники носят, пришпилив их к груди на медной цепочке… Но вот ведь украли… Поди догадайся, кому они понадобились…

Та— ра-ра!… Та-ра-ра!…

Построение!

О— ля-ля! Надо скорей бежать к остальным, чтобы было алиби. Самое время прихлопнуть кого-нибудь из его ружья, как здесь повелось.

Но сегодня в виде исключения ничего подобного не произошло. Все разбежались по своим взводам, солдаты построились, заурчали моторы, заскрипели повозки, послышались ругань, свист нагаек, слова команды, и наконец колонна тронулась…

Троппауэр вернулся в строй. Как ни в чем не бывало. Пока они стояли в оазисе, он совершенно оправился от ранения. Поэт крикнул Голубю:

— Где тебя, дьявола, носило? Я тебя повсюду искал… Тебя Малец спрашивал. Хочет с тобой поговорить… Он в санитарной повозке, плохо ему, бедняге…

— Жалко, что меня не было… Несчастный парень, как только будет возможность, я к нему загляну…

Протяжный свист и где-то далеко-далеко резкий крнк: «Шагом марш!»

Днем, во время часового привала, Голубь отправился к повозке.

— Привет, парень… Как дела?! — поприветствовал он больного.

Малец лежал пожелтевший, исхудавший, кожа да кости, и, увидев Голубя, с живостью завертел головой, словно от нетерпения…

— Тебе нельзя говорить… — замахал на него руками Голубь. — Будем переписываться. Я принес карандаш и бумагу. Представь, что ты Троппауэр, и пиши, только чтобы я понял…

Больной кивнул, взял блокнот и написал: «Я убил Бретая, его жену и капитана Коро. Нас в доме было только двое: я и Лапорте. Прежде чем вызвать полицию, Лапорте заставил меня вместе с ним обыскать комнату. Из руки капитана выпала записка. Я ненавижу Лапорте. И записку сразу же уничтожил. Там были такие слова: „За нами следят. Если вы захотите узнать, сколько времени, переведите стрелки на солнце. В полночь будет точное время. Доктор Бретай“. Я знал, что уничтожаю важный документ. Лапорте научил меня, что сказать полиции». Голубь прочитал записку.

— Старик, я мало что понимаю из всей этой белиберды. Но твоего Лапорте с удовольствием прикончил бы, жаль, что его нет в легионе.

Больной в изумлении посмотрел на него. Когда Голубь сунул исписанный листок в карман, он опять взял блокнот и, волнуясь, написал:

«Лапорте служит в легионе вместе с нами под именем…»

— Garde a vous!

Голубь вскочил. Рядом стоял полковой врач.

— Вам что здесь, казино? Убирайтесь немедленно! Голубь выскользнул вон.

Что за глупости настрочил этот Малец? Но если Лапорте действительно в легионе, он ему покажет, что такое настоящий бокс.

— Извините…

Выходя из повозки, Голубь налетел на графа. Ага! Никак он подслушивал? Может, он и есть тот самый Лапорте?

— Признайтесь, — с ходу накинулся он на него, — вы случайно не носите псевдонима?! А?!

— Но позвольте…

— Никаких позвольте! Советую вам впредь быть поосторожнее! И нечего вертеться вокруг повозки! Если вы еще раз обидите этого парня, вам несдобровать… Как вас зовут? Не Лапорте?! Отвечайте!…

— Об этом не может быть и речи…

— Ваше счастье. — С этими словами Голубь оставил его.

Граф мрачно посмотрел ему вслед. Подошел санитар.

— Грубый тип… — сказал он.

— Значит, говорите, нет надежды? — спросил санитара граф.

— Доктор сказал, что если телегу еще хоть раз тряхнет, то ему конец… кровоизлияния не избежать…

— И никаких шансов, что он выздоровеет?

— Абсолютно никаких, — помотал головой санитар и вынул из кармана кусок хлеба. Смачно откусил. — Вена открыта, и рана не зарубцовывается. Надо бы сделать операцию, но в таких условиях невозможно.

— Спасибо… — Граф сунул санитару монету и в задумчивости удалился.

Голубь как раз ставил палатку, когда к ним во взвод пришел унтер-офицер.

— У туземцев два случая тифа, — громогласно оповестил он солдат. — Тщательно вычистите форму, чтобы на ней по возможности не осталось ни личинок, ни вшей, потому что они главные разносчики заразы. Белье надо выстирать. Санитар даст вам карболки.

Тьфу, пропасть, подумал Голубь. Даже переодеться не во что. Украли рубашку, негодяи. Ну ничего. Выстирает ту, что на нем, пока они отдыхают. Где там мыло? Он развязал вещмешок.

И от изумления выронил его на землю, так что все вещи рассыпались. Рубашка была на месте.

Его красивая яркая рубашка, немного мятая, но тут как тут.

Ха! Вот радость… Какие, однако, порядочные убийцы. Гадюке она больше не нужна, и они вернули его замечательную рубашку!

С нежностью Голубь развернул ее. И тут — о чудо! — из рубашки на землю вывалились часы! Часы с крокодилом, которые так просило привидение и которые тоже украли, нашлись! Они были завернуты в рубашку…

Только в полночь они тронулись дальше в путь. Судя по всему, до Ат-Тарира было уже совсем близко.

Строй развалился. Ни о какой дисциплине после стольких километров пути не могло быть и речи. Капитан Гардон сидел на лошади, словно оплывшая восковая кукла, только водка еще как-то поддерживала его. Он был не в состоянии исполнять свои обязанности. Вместо него распоряжался лейтенант Финли.

Уже которую неделю тащились они по жаре и песку, задача, непосильная для человека, и каждый солдат чувствовал: еще шаг — и он упадет.

Ночью легионеры заснули вповалку, кто где, не соорудив вокруг лагеря никакого ограждения. У кого было желание, разбили палатки, другие же рухнули на землю и мгновенно заснули, как в бездну провалились.

Тем временем фельдфебель Латуре расстелил под ацетиленовой горелкой карту, его окружили офицеры. Финли смотрел на красную линию, которой был обозначен пройденный путь.

— Наверное, здесь, после Агадира, когда обходили ту хамаду, мы на несколько градусов отклонились от нужного направления.

— Вряд ли, mon adjutant, — сказал Латуре, — тогда бы мы попали в Бильмао.

Недалеко от них рыжий санитар держал еще одну горелку, и врач пытался с помощью инъекции кофеина привести, в чувство капитана Гардона.

— Будем и дальше держаться юго-восточного направления, — подытожил обмен мнениями Финли. — Каждые полчаса подавайте сигнал ракетой, может, нас откуда-нибудь увидят.

Где— то на этих бескрайних пустынных просторах затерялся, ровно иголка в стогу сена, малюсенький пост, если они в ближайшее время не найдут его -им конец.

Светало. В стелющихся лучах солнца они видели вокруг лишь уходящие в бесконечность одуряюще однообразные желтые пески.

— Да что же это… Сколько можно идти? — задыхаясь, проговорил Гардон, с трудом удерживаясь в седле.

Финли стиснул зубы.

— Не исключено, что мы заблудились…

Это капитан смог уразуметь. От ужаса он чуть не свалился с лошади. Заблудились в Сахаре?

— Eh bien!… Sergent!… [Ладно!… Сержант!… (фр.)] — заорал он хриплым голосом на Латуре. — Какого дьявола мы идем, прикажите гоmpеz… Rompez! Все к чертовой матери! Дайте по крайней мере умереть спокойно, пусть люди лягут или сядут…

— Вот я вам насыплю соли на хвост! Чушь собачья! К вечеру будем на месте…

— Вы же знаете, что мы заблудились! Не обманывайте меня! Вы сами не верите в свои слова.

Фельдфебель с ругательствами покинул его. Днем, в самую жару, устроили большой привал. Вечером солдаты отказались идти дальше. Финли и лейтенант Брюс с унтер-офицерами и остатками послушной команды встали полукругом, направили на роту дула орудий. Финли загнал в самую гущу легионеров броневик и сам с пистолетом в руке метался среди них, криками заставляя вернуться в строй.

Настоящий ад. Офицеры понимали, что это не бунт, просто у солдат отказали нервы.

Наконец обессиленный и упавший духом караван тронулся. В последний раз. На этот счет ни у кого сомнений не было. Больше эту команду не поднимешь ни пулеметом, ни пушкой.

Волны отчаяния накатывали все сильнее: едва забрезжил рассвет, а до самого края неба перед ними расстилались сплошные пески.

И тут в строю что-то тихо запиликало…

Губная гармошка!

Звуки становились все громче, все веселее, и слабоумный Карандаш, который со свойственной идиотам выносливостью шел от самого Орана, молча ухмыляясь, вдруг что-то гаркнул.

В рядах засмеялись. Раззадоренный одобрением, идиот начинает выводить непослушными губами под гармошку:

Le sac, ma foi, toujours au dos… [Любовь свела меня с ума… (фр.)]

Глупая солдатская песня о том, что «Мешок, клянусь вам, всегда при мне, идешь, идешь, нет чтобы кого-нибудь обнять…».

Поначалу солдаты лишь смеются, но потом шофер одного из грузовиков начинает подпевать: кто устоит против гармошки? А когда холмы на горизонте проглотили красное, набухшее, почти малиновое солнце, уже вся рота яростно распевала с залихватской удалью идущих на смерть людей…

Le sac, ma foi, toujours au dos…

Звуки гармошки, словно мановение Моисеева посоха, исторгли из окаменевшей глыбы исстрадавшихся душ мелодию.

Чуть позже Голубь пилочкой для ногтей произвел ремонт оркестра, ибо Сахара не способствовала его чистому звучанию.

Финли понимал, что значила сейчас для них эта музыка. Возможно, самое жизнь. Он подошел к Голубю и похлопал его по плечу:

— Отличная игра!

— О, я немного не в форме. Классику я играю лучше. — И он тут же грянул популярную среди легионеров любовную песню:

LL'amour m'a rendu fou…

А они все шли и шли…

И вдруг ближе к ночи, в ответ на одну из их бесчисленных ракет, где-то далеко-далеко небо прочертила голубая змейка…

Рота разразилась ликующим ревом. Легионеры в радости обнимали друг друга, бросали в воздух кепи. Стреляли по очереди из ракетницы, и каждому ответом была взлетающая ввысь голубая змейка… Ат-Тарир подавал знак!

Они были еще далеко от укрепления. Они не заблудились. Просто расстояние было таким неправдоподобно большим.

Когда лейтенант Финли, идя вдоль строя, опять поравнялся с Голубем, тот, сделав шаг вперед, вытянулся в струнку.

— В чем дело? — спросил Финли. — Ты хороший солдат. Проси чего хочешь.

— Мой друг тяжело болен, mon adjutant, и я хотел бы навестить его. Он, бедняга, один в повозке.

— Откуда ты знаешь, что один?

— Врач и санитар уже давно занимаются господином капитаном. А другим не позволено входить в повозку. Так что бедняге с середины дня некому дать попить и перевязать раны.

— Иди! Унтер-офицер! Этот солдат получил разрешение ухаживать за своим больным другом. Внесите в приказ!

Обрадованный Голубь направился к повозке. Во-первых, ему был по душе Малец, ну а потом, эта история начинала занимать его. К примеру, за ними следует женщина. Ясно, что она замешана в том же деле, из-за которого стреляли в Мальца. И в Троппауэра стреляли. Какое только отношение может иметь к ним этот забубённый поэт?

Несомненно, что ключ к загадке нескольких убийств, одной военной тайне и поступкам многих бесчестных людей — Малец. Теперь-то он не будет слушать его признания вполуха. Голубь поставил ногу на колесо и влез под брезент. И, отпрянув, замер на месте. Малец лежал на кровати мертвый.

Убили все-таки.

Глава восемнадцатая

Он был мертв уже несколько часов.

И убили его каким-то мудреным способом. На теле нашли шесть или восемь красных пятен. Их происхождение так и не смогли установить… Они выглядели как щипки или ссадины и затрагивали лишь поверхность кожи,.словно кто-то ущипнул его в нескольких местах двумя пальцами. Через поры кое-где сочилась кровь, едва заметными капельками.