10

Эду Уандеру предоставили квартиру в Нью Вулворт Билдинг, тогда как Элен Фонтейн и Базза Де Кемпа разместили в ближайших отелях. Утром Эд Уандер спустился в свой офис пораньше, но, как видно, недостаточно рано. Его сотрудники, мужчины и женщины, во внешних помещениях уже развивали кипучую деятельность. Ему стало смутно интересно, чем они заняты. Он еще не успел отдать столько приказов, чтобы занять хотя бы часть сотрудников.

Он остановился рядом с одним столом и спросил:

— Чем вы заняты?

Молодой человек поднял на него взгляд.

— Чарами, — сказал он. Перед ним была стопка книг, брошюр и манускриптов, а также микрофон, подключенный к диктофону в левой руке.

— Чарами? — переспросил Эд.

Сотрудник, который уже успел вернуться к своему занятию, снова поднял на него взгляд. Он явно не узнал в Эде своего начальника. Эд, кстати сказать, тоже его не узнал. Он никогда его не видел до сих пор.

— Чарами, — повторил молодой человек. — Чары. Произнесение или распевание слов, которые, как предполагается, имеют магическое значение. Я собираю основополагающие данные.

— Вы хотите сказать, что у нас в штате есть сотрудник, который все свое рабочее время только тем и занимается, что собирает сведения о чарах?

Молодой человек посмотрел на него с сожалением.

— Лично я перевожу заклинания с сербо-хорватского. Еще пятьдесят с лишним человек занимаются переводами с других языков. Теперь прошу меня извинить. — Он снова склонился над книгами.

Эд Уандер отправился к себе в кабинет.

Рэнди Эверетт сообщила ему новости, которых было несколько. За ночь размеры офиса, предназначенного для проекта «Таббер», основательно увеличились, равно как и штат сотрудников. Они теперь работали в три смены. Эд этого не знал. Мистер Де Кемп еще не пришел, но звонил, чтобы уведомить их, что он чувствует недомогание.

В этом месте доклада мисс Эверетт Эд фыркнул:

— Недомогание! Позвоните этому лодырю и скажите, чтобы он явился сюда, неважно, с бодуна он или не с бодуна. Скажите ему, что я пошлю за ним взвод морской пехоты, если он не явится.

— Да, сэр, — сказала Рэнди.

— Соедините меня с майором Дэвисом, — сказал Эд.

Тип, появившийся на экране, имел майорские нашивки на воротнике, но это не был майор Дэвис.

— Где Ленни Дэвис? — спросил Эд Уандер.

— Дэвис с нами больше не работает, сэр. У него нервное истощение или что-то в этом духе. Моя фамилия Уэллс.

— Нервное истощение, в самом деле? Хм. Ладно, послушайте, Уэллс, чтобы с вами, военными, такого больше не было. Ясно?

— Да, сэр.

— Если кто-то здесь и имеет право на нервное истощение, это я один.

— Да, сэр.

Эд попытался вспомнить, зачем ему понадобился майор Дэвис, но не смог. Он выключил экран. Тот немедленно загорелся снова, и на нем появилось лицо полковника Фредерика Уильямса.

— Дуайт Хопкинс хочет немедленно видеть вас, Уандер, — сказал полковник.

— Иду, — сказал Эд. Он встал с места. Жаль, что нет Баззо, чтобы поддержать его. В должности большого начальника есть свои острые углы.

На выходе из помещений проекта «Таббер» за ним пристроились Джонсон и Стивенс, охранники. То есть по существу он продолжал находиться под стражей. Ну и ладно, какая разница. Он бы не нашел дорогу в офис Хопкинса самостоятельно. У него было смутное ощущение, что вся эта комиссия, или как там официально именовалось учреждение, за прошедшую ночь выросла вдвое. В коридорах было больше суеты, еще больше оборудования было нагромождено в холлах, и еще больше помещений были заполнены столами, стеллажами, телефонами, интеркомами и прочими бюрократическими причиндалами.

Его немедленно впустили к Дуайту Хопкинсу. Правая рука президента заканчивал пресс-конференцию с пятнадцатью-двадцатью избранными типами делового вида, лишь несколько из которых были в форме. Эд не был представлен. Все они покинули кабинет, за исключением профессора Брейсгейла, единственного из них, кто был знаком Эду Уандеру.

— Садитесь, мистер Уандер, — сказал Хопкинс. — Как продвигается проект «Таббер»?

Эд вытянул руки ладонями вперед.

— Как он может продвигаться? Мы начали только вчера после полудня. Сейчас мы изучаем природу проклятия. Или, по крайней мере, пытаемся это делать. Мы также пытаемся, насколько возможно, собрать все данные о прошлом Таббера — возможно, нам встретится намек на то, каким образом он получил свои способности.

Хопкинс немного поерзал на стуле, как будто то, что он собирался сказать, было ему не по душе. Он произнес:

— Ваша гипотеза, гипотеза о Таббере, приобретает все большую убедительность, мистер Уандер. Мне пришло в голову, что один из аспектов нынешнего кризиса может быть вам неизвестен. Вам известно, что радар не затронут?

— Мне интересно это узнать, — ответил Эд.

— Но не это сводит с ума наших технарей. Не затронуто и радио в тех случаях, когда оно используется в международной торговле, мореходстве и так далее. Что вовсе уж невероятно, учебные кинофильмы можно показывать. Прошлой ночью я провел час на грани безумия, наблюдая, как наша суперкинозвезда Уоррен Уорен великолепно исполняет комментарий к учебному кинофильму по географии для средних школ. Он любезно пожертвовал на это некоторую часть своего драгоценного времени. Но когда мы попытались запустить один из его обычных фильмов, «Королева и я», пользуясь тем же самым проектором и совершенно аналогичной пленкой, в чем нас заверили исследователи, у нас на экране получилась эта фантастическая задержка кадра.

Взгляд Дуайта Хопкинса был спокойным, но каким-то странным образом за этим спокойствием крылось бешенство.

— Телевидение в тех случаях, когда оно используется в телефонах, тоже не затронуто, — сказал Эд. — Проклятие избирательно так же, как с книгами. Нехудожественная литература не затронута так же, как и беллетристика, которая нравится Табберу. Черт побери, даже реплики в его любимом комиксе остались нетронутыми. Но все это не новости. Зачем вы опять об этом говорите?

Профессор Брейсгейл заговорил впервые за все это время.

— Мистер Уандер, одно дело, когда мы рассматривали вашу гипотезу наряду со многими другими. Но положение дел склоняет нас к тому, чтобы счесть вашу теорию единственной, имеющей смысл. Самая безумная гипотеза в результате оказывается самой правдоподобной.

— Что случилось с пятнами на Солнце? — спросил Эд.

— Если разобраться, — сказал Хопкинс, — солнечная активность способна, конечно, вызвать радиопомехи, но вряд ли избирательно. Ну и уж совсем трудно себе представить, чтобы она осуществляла цензуру над развлекательным чтивом.

— Значит, вы стали подозревать, что я не такой псих, как вам вначале казалось.

Чиновник пропустил его слова мимо ушей. Он сказал:

— Причина, по который мы вас вызвали, мистер Уандер, заключается в том, что мы хотим с вами проконсультироваться по поводу нового проекта. Было предложено передавать телепрограммы в дома по телефонным линиям. Проект получит статус чрезвычайного и будет начат немедленно. Через месяц или около того в каждом доме Соединенных Процветающих Штатов Америки снова будут привычные развлечения.

Эд Уандер встал, перегнулся через стол Дуайта Хопкинса и заглянул Хопкинсу в лицо.

— Вы не хуже меня знаете, что можно сказать по поводу этой глупой идеи. Вы что, хотите окончательно расстроить экономику страны, выведя из строя телефон и телеграф вдобавок к радио и телевидению?

Хопкинс уставился на него.

Эд Уандер в ответ воззрился на Хопкинса.

Брейсгейл кашлянул.

— Именно этого мы и боимся. Значит, вы полагаете…

— Да. Таббер проклянет ваше новое кабельное телевидение, как только оно появится.

Похоже было, что перед ними более уверенный в себе Эд Уандер, чем тот, с которым они разговаривали всего лишь вчера. Дуайт Хопкинс оценивающе осмотрел его и наконец произнес:

— Профессор, что если вы познакомите мистера Уандера с последними разработками, связанными с кризисом?

Эд вернулся к своему стулу и сел.

Высокий седой профессор заговорил в своей лекторской манере:

— Ораторы на ящиках из-под мыла, — сказал он.

— Кто такие, черт возьми, ораторы на ящиках из-под мыла? — спросил Эд.

— Может быть, вы их уже не застали. Они уже уходили в прошлое в те времена, когда радио распространилось повсеместно и разнообразные передачи стали постоянным источником развлечений для масс. В 1930-е годы все еще были остатки ораторов на ящиках из-под мыла, но очень немного, если не считать исключений в Бостон Коммон и лондонском Гайд Парке. В середине столетия они исчезли окончательно. Это люди, выступающие на открытом воздухе, которые обращаются к своей аудитории с импровизированных трибун. В старые времена, когда по улицам в погожий весенний или летний вечер прогуливались толпы народа, эти ораторы могли заполучить аудиторию и удержать ее внимание.

— Ну и о чем они говорят? — нахмурился Эд.

— Ни о чем и обо всем. Некоторые были религиозными маньяками. Некоторые хотели что-нибудь продать, например, патентованные лекарства. Другие были радикалами, социалистами, коммунистами, профсоюзными деятелями и так далее в том же духе. Это был их шанс донести до широкой публики то, что они хотели сказать, неважно, что это было.

— Ну так что? — спросил Эд. — Пусть говорят. Это даст людям какое-то занятие, особенно если вы при этом снова запустите цирки, карнавалы и варьете.

— Не рассчитывайте чересчур на живые развлечения, мистер Уандер, — сказал профессор Брейсгейл. — Живое представление может посетить весьма ограниченное количество зрителей. Варьете теряет смысл, если вы сидите слишком далеко от сцены, равно как театр и цирк. Может быть, именно из-за этого потерпел крах Рим. Им приходилось строить все новые арены, чтобы туда вместилось все их население. Они просто не в состоянии были поддерживать столько шоу одновременно.

— Что все-таки плохого в этих ораторах на ящиках из-под мыла?

— Мистер Уандер, — сказал профессор Брейсгейл, — с появлением кино, радио и, наконец, телевидения, которое их перекрыло, голоса недовольных перестали быть слышны. Партии меньшинств и прочие несогласные не могли использовать эти средства массовой информации, потому что у них не было необходимых значительных денежных средств. Они были отброшены назад к распространению листовок, брошюр и небольших журналов или еженедельных газеток. И, разумеется, нам известно, как мало людей на самом деле читает что-либо, на чем нужно сосредотачиваться и размышлять. Даже те из нас, кто вообще читает, ежедневно сталкиваются с таким количеством материала, что мы относимся к нему весьма избирательно. Из чистой самозащиты мы должны посмотреть на заглавие или аннотацию, чтобы сориентироваться, о чем пойдет речь, и быстро решить. Очень немногие в группах, представляющих меньшинство, имеют талант или ресурсы представлять свои материалы завлекательным образом, как это делают более богатые издатели. Это привело к тому, что голос недовольных нашим процветающим обществом не достигал слуха масс.

До Эда Уандера начало доходить.

Хопкинс завершил рассказ:

— Но теперь каждый вечер сотни тысяч воинствующих ораторов-любителей стоят на углах улиц, собирают людей, которым больше нечего делать, кроме как слушать, людей, которые изнывают от желания найти хоть какое-то занятие.

— Вы хотите сказать, что эти, мм, ораторы на ящиках из-под мыла организованы? Что у них идея…

Хопкинс поднял вверх худую руку.

— Нет. Пока нет. Но это всего лишь вопрос времени. Рано или поздно один из них выскажет мысль, которая понравится толпе. Он привлечет последователей, ему начнут подражать другие уличные ораторы. В том состоянии, в котором сейчас находится страна, почти любая по-настоящему популярная идея способна распространиться как лесной пожар. Новая религия, например. Или, еще вероятнее, новая политическая теория, безразлично — крайне правая или крайне левая.

— А! — сказал Эд. Теперь он окончательно понял, в каком направлении работают мысли политика Дуайта Хопкинса. У администрации определенно земля под ногами горит. Действия Таббера могут угрожать политическому климату. И все же Эд до сих пор не видел своей роли в этом деле.

Его не замедлили просветить.

Хопкинс сказал:

— Мистер Уандер, время играет против нас. Мы должны действовать. Необходимо войти в контакт с Иезекилем Джошуа Таббером.

— По-моему, хорошая идея. Давайте, связывайтесь с ним. Может, вам удастся воззвать к его патриотизму или чему-нибудь такому. Нет, я ошибся, патриотизм не пойдет. Он считает, что страной правит банда идиотов. Он противник процветающего государства.

— Крошка Эд, — вкрадчиво произнес Хопкинс. — Боюсь, что человеком, который встретится с Таббером, будете вы. Я не вижу никого кроме вас, кому бы мы могли доверить столь важное поручение.

— Нет, нет, нет! Послушайте, почему бы вам не послать к нему несколько ребят из ФБР? Или из ЦРУ. Они ПРИУЧЕНЫ иметь дело с неприятностями. А я этого терпеть не могу.

Хопкинс прибег к самым мощным средствам убеждения:

— Если Таббер — причина всех нынешних неприятностей, отправка за ним полицейских любого рода может обернуться катастрофой. Если же нет, то это только выставит нас дураками. Нет, единственный кандидат — вы. Он вас знает, а его дочь явно вам симпатизирует.

— Но я же вам нужен, чтобы руководить отделом, проектом «Таббер», — в отчаянии сказал Эд.

— Мистер Де Кемп справится с этим до вашего возвращения.

— Меня можно пустить в расход, да? — горько сказал Эд.

— Если вы хотите сформулировать это именно таким образом, то да, — ответил Хопкинс.

— Ну так вам придется найти другого козла отпущения. Я и на несколько миль боюсь подойти к этому старому психу, — решительно произнес Эд Уандер.

Они дали ему очень подробную карту окрестностей Кэтскилла, где располагался Элизиум. Это было не очень далеко от водохранилища Ашока, равно как и от бывшей колонии художников Вудсток.

Эд проехал через этот город, далее к Бирсвиллу и затем к деревушке под названием Шеди. От нее грязная проселочная дорога длиной в несколько миль вела к общине Элизиум. По дороге Эду встретилось несколько дорожных знаков. Эд Уандер никогда еще не вел свой маленький Фольксховер над грязным проселком. Однако, не считая того, что за ним стелился плотный шлейф пыли, никаких иных отличий не было.

Он миновал небольшой коттедж, расположенный в стороне от дороги. Возможно, «хижина» будет более правильным словом. Вокруг нее был обширный сад, в котором росли и цветы, и овощи. Эд Уандер проехал дальше, миновал еще одно строение, похожее на первое, но не в точности. Эд машинально отметил, что проезжает дачный поселок, в каких люди скрываются от цивилизации, возвращаясь к природе в теплые месяцы. Эда эта идея не особенно привлекала, хотя, если вдуматься, в ней наличествовали и неплохие стороны…

И тут, когда слева появился еще один такой же коттедж, до него дошло.

Это был Элизиум.

От проселка расходились в разные стороны тропинки, ведущие, надо полагать, к другим обиталищам.

Эд скорчил гримасу. Неужто люди живут здесь круглый год? Забились в эту глушь и не видят никакой… эх, черт, никакой цивилизации?

Он заметил, что на домах нет ни теле-, ни радиоантенн. Кстати сказать, и никаких телефонных кабелей. Он испытал настоящее потрясение, когда сообразил, что в таком случае здесь не может быть общественного распределительного центра. Эти люди на самом деле должны сами готовить себе пищу.

Он опустил Фольксховер на землю, чтобы рассмотреть другие подробности. Теперь он видел три коттеджа. И ни одного ховеркара поблизости, если не считать его собственного.

— Рехнуться можно, — пробормотал он.

Несколько ребят играли среди деревьев в роще неподалеку от дороги. Они скакали по веткам, как обезьянье племя. Первой мыслью Эда было: почему родители позволяют им подвергаться такой явной опасности? Говорите что угодно против телевизора, но он, по крайней мере, отвлек детей от улицы и опасных игр. Если ребенку позволить носиться вокруг, как позволено этим, он может попасть в опасные ситуации. Затем Эду пришло в голову кое-что другое. Возможно, детей следует подвергать некоторой степени риска в игре. Не исключено, что сломанная рука во время процесса взросления входит в обучение и дает ценный опыт.

Эд собрался подойти к ребятам и спросить у них, куда ему ехать, но тут он заметил в отдалении знакомую ему особу. Он нажал рычаг подъема и направил к ней машину на небольшой скорости. Это была одна из последовательниц Таббера. Одна из тех женщин, которые стояли на входе в палатку в Кингсбурге, в первый вечер, когда Эд и Элен рассердили Иезекиля Джошуа Таббера.

Эд приблизился к ней и произнес:

— Ээ… возлюбленная душа…

Женщина остановилась и нахмурилась, явно удивленная при виде ховеркара на улицах — если, конечно, их можно было назвать улицами — Элизиума. Она явно не узнала Эда и неуверенно сказала:

— Добрый день, возлюбленная душа. Могу ли я чем-нибудь помочь?

Эд выбрался из машины и сказал:

— Вы, наверное, меня не помните. Я был на паре митингов, слушал… мм… Говорящего Слово. — Ему следовало обдумать это все заранее. Но факт тот, что он понятия не имел, что здесь увидит, и теперь говорил наобум.

— Я подумал: поеду и посмотрю на Элизиум, — сказал он.

Ее лицо прояснилось.

— Ты пилигрим?

— Ну, наверное, не совсем. Я просто хочу узнать побольше обо всем этом.

Эд оставил машину там, где она стояла, и увязался за женщиной. Проблемы парковки в Элизиуме не существовало.

— Я вас ни от чего не отвлекаю?

— О нет, — она продолжала свой путь. — Я только несу некоторые свои вещи издателю.

— Издателю?

— Вот в этот дом. Это наше издательство.

Эд Уандер глянул на дом, к которому они приближались. Он несколько отличался от коттеджей.

— Вы хотите сказать, что вы здесь издаете…

— Почти все.

Она выглядела не такой суровой, какой он ее запомнил по палаточному митингу в Кингсбурге. Если вдуматься, решил Эд, он просто ожидал, что слушатели палаточного митинга будут выглядеть суровыми. Фанатичные сектанты, с пеной у рта обличающие танцы, выпивку, игру в карты и тому подобные грехи.

Когда они уже подходили к двери, Эд спросил:

— Вы имеете в виду книги?

Представление Эда о книгоиздании включало акры, занятые печатными станками Руби Голдберг, полностью автоматизированными, с огромными рулонами бумаги, разворачивающимися с фантастической быстротой, с одного конца и законченными томами, которые выплывают с другого конца, заворачиваются и укладываются в коробки, опять-таки автоматически. Все на скорости тысяч единиц в час, если не в минуту. А этот дом весь имел размеры тридцать на сорок футов, никак не больше.

Эд последовал за женщиной внутрь дома.

— Книги, брошюры, даже небольшая еженедельная газета, которую мы рассылаем пилигримам по всей стране, которые еще не готовы присоединиться к нам здесь в Элизиуме. — Она приветствовала одного из двух мужчин, которые оказались внутри. — Келли, я наконец принесла два последних стихотворения.

Келли стоял перед приспособлением, в котором Эд распознал примитивную разновидность печатного станка. Левой ногой он качал педаль, чем-то напоминающую ножной привод старой швейной машины. Одновременно правой рукой он брал листы бумаги, ловко вставлял в движущийся пресс, столь же ловко вынимал их левой рукой, и повторял процесс снова и снова.

— Привет, Марта, — сказал Келли. — Хорошо. Норм может их запускать.

Эд завороженно наблюдал за ним. Если его рука попадет в пресс…

Келли ухмыльнулся Эду.

— Что, никогда не видел стереотипирующего станка?

— Вообще-то нет, — сказал Эд.

— Келли, это новый пилигрим, — сказала Марта. — Он был на нескольких выступлениях Джоша.

Они обменялись обычными любезностями. Некоторое время Эд наблюдал за всем происходящим в полнейшем изумлении. Он не мог бы удивиться сильнее, если бы попал в комнату, где женщины чесали шерсть и вытягивали его в нити при помощи веретена. Да, чего тут только не увидишь.

Пока Марта и Келли вели деловой разговор о технических деталях книги, которую они сейчас делали, Эд подошел ко второму работнику.

Этот достойный тип поднял глаза и приветственно ухмыльнулся.

— Меня зовут Хэйр, возлюбленная душа, — сказал он. — Норм Хэйр.

— Эд, — представился Эд. — Эд Уандер. А каким чертом вы тут занимаетесь?

Хэйр снова ухмыльнулся.

— Делаю набор. Это гарнитура Калифорния. Десятый кегль, шрифт стилизован под старину.

— Я думал, что набор делается на машине, которая похожа на печатную машинку.

Хэйр засмеялся.

— Этот способ устарел. Мы здесь в Элизиуме делаем это вручную.

Его рука сделала стремительное движение, мелькнула туда, затем обратно. Строки набора в его верстатке медленно удлинялись.

Эд сказал с легким отчаянием в голосе:

— Послушайте, в чем причина? Бен Франклин действительно печатал таким способом, но с тех пор выдумали парочку усовершенствований.

Пальцы наборщика ни на миг не прекращали стремительных движений. Парень явно был из тех, которые никогда не теряют хорошего расположения духа. По крайней мере, до сих пор с его лица еще не сходила усмешка.

— Есть несколько причин, — ответил он. — Во-первых, удовольствие от создания готовой вещи полностью собственными руками. Желательно — вещи наивысшего качества. Что-то разладилось в производстве вещей, если сапожник больше не делает обувь, начиная с куска кожи и заканчивая парой готовых туфель. Вместо этого он стоит перед гигантской машиной, в которой он ничего не понимает, наблюдает за двумя измерительными приборами и периодически переводит рычаг или нажимает кнопку, и так четыре или пять часов в день.

— О господи боже, — сказал Эд. — Но ведь этот ваш сапожник прошлого производил в день от силы одну пару обуви, а современный — от десяти до двадцати тысяч.

Печатник ухмыльнулся.

— Верно. Но у современного при этом язва желудка, ненависть к жене и начинающийся алкоголизм.

— Чем вы занимались до того, как стать наборщиком у Таббера? — неожиданно спросил Эд Уандер. — Вы говорите непохоже на малообразованного… — он не договорил. Фраза звучала не очень-то вежливо.

Норм Хэйр улыбался.

— Я делаю набор не для Таббера, а для Элизиума. Я работал директором-менеджером Всемирной Издательской Корпорации. У нас были отделения в Ультра-Нью-Йорке, Новом Лос-Анжелесе, Лондоне, Париже и Пекине.

Эд по собственному опыту знал, как непросто взобраться на пирамиду власти в процветающем государстве. Когда в производстве требуется только треть потенциальной рабочей силы нации, соревнование становится яростным. Эд сочувственно сказал:

— Прошел всю дорогу до верхушки, а они тебя выставили?

— Не совсем, — ухмыльнулся Хэйр. — Я для этого был слишком большим держателем акций. Однажды я прочел одну из брошюр Джоша Таббера. На следующий день и добрался до всего, что мог найти из написанного им. А на следующей неделе я сказал Всемирной, куда они могут отправиться, и приехал сюда помогать наладить это издательство.

Тип был определенно всерьез из-за угла мешком стукнутый, неважно, в хорошем расположении духа он находился или нет. Эд бросил думать на эту тему.

— Над чем вы сейчас работаете?

— Ограниченное издание последних стихотворений Марты Кент.

— Марты Кент? — Эд Уандер знал это имя. Поэзия не была его сильным местом, но лауреаты Американской Нобелевской Премии встречаются не так часто, чтобы можно было о них не слышать. — Вы хотите сказать, что она дала вам разрешение напечатать ее книгу?

— Я бы это немного иначе сформулировал, — ухмыльнулся Хэйр. — Вернее сказать, что Марта собственноручно отдала нам книгу.

— Марта! — воскликнул Эд. — Его обвиняющий взгляд переместился туда, где женщина, с которой он сюда пришел, разговаривала с Келли, работающем на ножном стереотипирующем станке. — Вы хотите сказать, что это Марта Кент?

— Попал в точку, — хихикнул Хэйр.

Эд Уандер кое-как попрощался и вернулся к тем двоим. Он произнес тоном обвинения:

— Вы — Марта Кент.

— Верно, возлюбленная душа, — улыбнулась она.

— Послушайте, — сказал Эд, — я не хочу показаться нахалом, но почему вы издаете книгу своих последних стихотворений на таком крошечном, я бы сказал, одноместном предприятии?

— Ни в коем случае не проговоритесь Джошу Табберу, что я это сказала,

— ответила она, и на ее лице появилось мимолетное проказливое выражение, — но, правду сказать, ради денег.

— Ради денег! — повторил Эд с отвращением.

У Келли кончилась бумага, он перестал давить на педаль, вытер руки о фартук и направился к ближайшей стопке книг. Он взял одну, вернулся к ним и без единого слова передал ее Эду.

Эд повертел книгу в руках. Она была переплетена в кожу. Что-то в ней было необычное. Эд открыл ее и пролистал страницы. Плотная бумага была обработана под старину. Автор был Эду незнаком. У Эда было странное чувство, что он держит в руках произведение искусства.