Желание заглушить этот привкус становилось чем дальше, тем сильнее, и заставляло все время искать способы разнообразить питание. Тюленина в лучшем случае безвкусна, а в сочетании с жиром и копотью совершенно несъедобна. Сидя на половинном рационе, мы, разумеется, ели эти супы и даже радовались им, но, тем не менее, стремясь сделать их повкуснее, старались извлечь различные приправы из наших внутренних ресурсов. В первую очередь, естественно, обратились к тем же тюленям и пингвинам, хотя они имели тот недостаток, что все к ним относящееся имело постылый привкус. Мясо пингвина Адели стало обязательной частью утренних похлебок и очень их скрасило. После того как удалось убить четырех императорских пингвинов, их мясо целый месяц облагораживало супы и утром, и вечером. Тюленьими почками, печенью, сердцем удостаивали, к нашей великой радости, воскресную похлебку, пингвиньи же потроха откладывали для Дня середины зимы. Таким образом, некое разнообразие в рацион можно было внести, используя туши тюленей и пингвинов по-хозяйски, но я еще не сказал о главном деликатесе, получаемом из этого же источника: о тюленьих мозгах. Эти два слова воплощают основное гастрономическое достижение той зимы, которым мы обязаны Абботту. Как ни странно, ни в одной из предыдущих антарктических экспедиций мозги в пищу не употребляли, во всяком случае никто об этом не упоминает. Семнадцатого мая Абботт обронил, что тюленьи мозги могут быть не хуже бараньих. Я тут же отправился на припай, где лежали тела забитых тюленей, ледорубом снес одному макушку, долотом выбил замерзшие мозги, собрал куски в банку и отнес коку. Их тут же бросили в суп. Результат явился для нас откровением, и если мне доведется еще бывать на Крайнем Юге, я введу мозги в меню на правах дежурного блюда. Такого вкусного супа у нас еще не было, причем мозг напоминал не мясо, а размякший хлеб. Конечно, мне могут возразить, что у нас в то время был извращенный вкус. Спору нет, это так, но мы попробовали мозги несколько месяцев спустя, когда уже четыре недели жили в полном достатке, и по-прежнему нашли их вполне съедобными. Так появилась еще одна лакомая приправа. Тюленей у нас было двенадцать; мозгов одного хватало на один суп, то есть мы могли позволять себе такую роскошь не реже, чем раз в две недели.
      Исчерпав все возможности тюленей и пингвинов, мы ринулись на поиски иных средств, которые внесли бы хоть какое-то разнообразие в меню. Больше всего нам хотелось, чтобы пища, пусть по-прежнему скудная, была свежей и вообще иной, и это желание мучило нас всю зиму, пока мы снова не вернулись к походному рациону. Уже давно мы пытались подбавлять в супы морские водоросли, но делали это крайне неохотно. Левик без конца твердил, что в один прекрасный день наберет ведро свежих водорослей, сварит и съест и таким образом испытает на себе их воздействие в большом количестве, но различные причины мешали ему поставить подобный опыт. Оставалось экспериментировать на старых засохших водорослях с берега, тех самых, на которых мы спали. То и дело кто-нибудь, испытывая особые муки голода, засовывал руку под брезент, выбирал кусочек водорослей попригляднее и клал себе в суп. Я не разрешал включать в общее меню эти доисторические травы, каждый клал себе в кружку, сколько мог осилить, на свой страх и риск. Но много не клал никто; меня, в частности, никогда не прельщали водоросли, которые, должно быть, пролежали на берегу, выше уровня воды, лет сто. Через них пролегали регулярные тюленьи и пингвиньи тропы, они отдавали одновременно плесенью и суслом, такой вкус имел бы бульон, сваренный из творений великих художников. Если снять их с полотна со стен Национальной галереи, бросить в огромный котел и кипятить семь недель, то полученный отвар, наверное, сильно смахивал бы вкусом на морские водоросли из Убежища Эванс.
      Итак, аптечка Левика также не была забыта, и извлеченные из нее таблетки лимонной кислоты и имбиря явились существенным подспорьем. Имбирь был очень хорош в подслащенной воде - напиток получил название имбирного пива, - но в похлебке он терялся. Все попытки придать ей имбирем пикантность не увенчались успехом, вкус супа не изменился, и мы несколько дней горько оплакивали шесть напрасно потраченных таблеток. Тут Левик вытащил на свет божий таблетки лимонного сока, взятые им годом раньше из хижины Шеклтона на мысе Ройдс, и они оказались великолепной приправой, но мы вскоре решили приберечь их для лыжного похода, так как они хорошо утоляют жажду.
      Однажды Левик проговорился, что у него есть с собой горчичный пластырь, и при слове "горчичный" наши рты моментально наполнились слюной. Прошло, однако, несколько дней, прежде чем удалось уговорить Левика расстаться с одним пластырем. Кок бросил его в котел с супом и дал ему как следует прокипеть. В это время одержимые бесом экономии, подкладку пластыря мы выловили из супа и тщательно высушили, чтобы утром использовать для разжигания огня. Затем все чинно расселись и, глотая слюнки, с нетерпением стали ждать раздачи еды, но тем большее испытали разочарование. Горчицы было слишком мало, чтобы она могла хоть что-то изменить в супе, от нее остался только привкус льняного семени. Но и это было хоть какой-то переменой, а значит, не так уж и плохо.
      Этим исчерпывается перечень "специй", которые мы по доброй воле клали в общий котел. Но пищу приходилось готовить в трудных условиях, из-за тусклого света в пещере и тамбуре в суп часто попадали совсем нежелательные приправы. Имей я склонность к рассказам об ужасах, я мог бы поведать о многих супах, также вошедших в историю экспедиции, но по причинам противоположного свойства. Время от времени, когда с обедом случалось что-нибудь забавное или неприятное, я отмечал это в дневнике и раз-другой заканчивал описание дня сообщением об инородных телах в котле, из-за которых на голову дежурного сыпались проклятия, но которые одновременно умножали собой число смешных происшествий, запомнившихся в этом году, столь богатом приключениями. Но, что бы там ни было, в моей памяти остался лишь один случай, когда весь суп вылили обратно в котел, хотя, думаю, назавтра он был подан на завтрак и съеден без особых возражений. В те дни многие из нас вспоминали дни детства. Когда кусок сала, не съеденный за обедом, торжественно подавался на следующий день в качестве главного блюда - и только попробуй его тогда не съесть!
      Какое важное место занимала еда в наших мыслях и наяву, и во сне, видно из того, как часто в моем дневнике встречаются такие замечания: "Мы все еще страдаем от недостатка соли. Сегодня "шоколадная" среда, а эта выдача неизменно приводит всех участников партии в радужное настроение. Мы по-прежнему много говорим, думаем и грезим о еде. Нового рациона явно не хватает". "Хорошо, что у нас мало света: всюду, особенно на полу, столько грязи, что для душевного спокойствия лучше ее не видеть. Удивительно, что мы еще не заболели. Ворвань и сажа въелись во все вещи, даже руки не удается отмыть. У дневального руки несколько раз на день становятся совершенно черными и только при рубке мяса для супа постепенно приобретают свой естественный цвет, что наводит на весьма грустные размышления".
      Несмотря на все изъяны питания и полное отсутствие движения, мы, как ни странно, чувствовали себя вполне прилично. Мне представляется, что тому причиной был ограниченный мясной рацион. При нормальном питании, в условиях режима полудремы, не имея физической нагрузки, мы бы, конечно, не сохранили хорошей формы - иного объяснения благополучного физического состояния партии я не вижу [88]. В тех редких случаях, когда мы покидали пещеру, у нас всегда хватало сил на тяжелую работу - перетаскивание камней по сильно пересеченной местности, например. Единственным исключением был Браунинг. Его организм никак не желал примириться с морской водой и восставал даже против супа из тюленины на пресной воде. Состояние Браунинга вызывало серьезную тревогу, и если бы не заботы Левика, вряд ли он пережил бы зиму.
      И все же больше всего его поддерживала неизменная врожденная веселость. В этом смысле он был опорой партии, так как владел неисчерпаемым запасом анекдотов и забавных происшествий и не лез в карман за острым словцом. До поступления во флот он жил на ферме в Вест-Кантри и мог часами развлекать нас рассказами о жизни в Девоншире. Я думаю, мы все были на высоте положения в эти долгие зимние месяцы, но, может быть, Браунинг держался лучше всех.
      Во второй половине мая мы начали опасаться за крышу. Время от времени из глубин снежных сугробов доносились таинственные взрывы, и на потолке пещеры образовались в разных направлениях глубокие трещины. Я больше всего боялся, как бы не возникли четыре пересекающиеся трещины, которые обрушат потолок нам на голову. Двадцать второго мая загадочные звуки были слышны особенно явственно, и запись в моем дневнике за этот день гласит:
      "По-прежнему держится сильный ветер, но на этот раз он повернул к югу, а потому сопровождается повышением температуры и облачностью. Поднялись только дежурные, остальные провели день лежа. Не могу сказать, что он доставил мне удовольствие, все время в пещере стоял невыносимый чад, от которого у меня воспалились глаза. Суп же опять переварился, его содержимое превратилось в лохмотья. Боюсь, что у меня нарушено кровообращение в пальцах левой ноги (кроме большого), а соответственно и во всей ноге, ибо они то мертвеют и становятся бесчувственными, то горят огнем, причиняя невыносимую боль. Вчера и сегодня нас беспокоят непрестанные очереди выстрелов в глубине сугроба. Такие звуки раздавались постоянно вскоре после нашего вселения в пещеру, но вот уже недели три как прекратились, и теперешняя канонада вызывает у всех недоумение. Сегодня на обед был суп из мозгов, очень ароматный, но думаю, что все питательные вещества из него выварились. Как ни странно, мы вполне удовлетворены тем, что день за днем лежим в мешках, не имея физической нагрузки, иногда даже не вставая по два-три дня. Но когда выходим наружу, никакой слабости не ощущаем".
      Запись от 28-го свидетельствует о том, что мы продолжали совершенствовать наше домашнее хозяйство.
      "Последнее нововведение заключается в том, что дурно пахнувший мешок для мяса заменили металлической обшивкой ящика из-под какао. Кроме того, решили следить за тем, чтобы нарубленное мясо использовалось не позднее следующего дня, - тогда оно не успевает испортиться. Досадно, конечно, что в таком холодном климате приходится заботиться о том, как бы мясо не протухло, но что поделаешь! Кемпбелл сегодня еще болен, но Браунингу, по-видимому, стало лучше. Остальные вполне здоровы и даже полны сил, когда выходят наружу работать, впрочем, это бывает весьма редко, как видно из моего дневника. Мне кажется, недостаточное питание вполне соответствует неподвижному образу жизни, благодаря этому мы сохраняем хорошее настроение и жизнерадостность. И да продлятся они как можно дольше!".
      Двадцать пятого мая случилось весьма неприятное происшествие - мы чуть было не задохнулись. Предоставляю слово опять моему дневнику, который я тогда исправно вел:
      "Продолжается западный ветер с сильным снегопадом, нас весь день заносит снегом. Сегодня в полдень из-за распространившегося в пещере смрада пришлось погасить жировые печки - забитый снегом дымоход не тянул. Дикасон водрузил котел с супом на примус, и последний быстро сожрал остатки кислорода. Прежде всего потухли лампы для чтения и, как мы ни старались, не зажигались от лучины, да и сама лучина потухла и не вспыхнула при соприкосновении с примусной горелкой. Погас и примус, и его не удавалось заново зажечь, так как не горели спички. Открыли дымоход, вход в тамбур, Кемпбелл вставил в него ледоруб, и, почувствовав приток свежего воздуха, все вздохнули с облегчением. После этого все наладилось и вошло в обычную колею, но у всех разболелась голова, однако не из-за сильного чада, как нам тогда казалось, а скорее из-за недостатка кислорода. Мы вроде бы научились противостоять даже самым злонамеренным выпадам погоды, и вдруг - вот досада! - новая непредвиденная опасность, но мы благодарили судьбу за то, что это не случилось ночью, когда все могли задохнуться в спальных мешках. Я думаю, что толстый слой льда, наросший на внутренней стороне снежной крыши, закупорил вентиляцию. После обеда Кемпбелл и Абботт расчистили сугроб перед входом в тамбур и воткнули в дымоход флагшток".
      Отныне в дымоходе всегда торчал этот бамбуковый шест, с помощью которого можно было очистить его от снега. Мы чувствовали себя спокойнее, но ведь, как известно, ничто не дается даром. Под действием огня входное отверстие дымохода сильно расширилось, и кляп из пингвиньей шкурки уже не закрывал его так плотно, как прежде. Пришлось для этой цели пользоваться мешком из-под пеммикана, набитым обрывками шкур и водорослями, очень жирным и тяжелым, он тянул фунтов на двадцать [9,1 кг]. Дневальный, погасив огонь, запихивал этот сальный тюк как можно дальше в дымоход и поддерживал его в таком положении руками или бамбуковым флагштоком, пока тот не примерзал. Время от времени мешок падал дневальному на лицо или в печь, доводя его до полного отчаяния. Этот поединок разыгрывался каждый вечер к удовольствию зрителей, отравляемому, впрочем, мыслью, что если не завтра, так послезавтра настанет их черед. "Затыкание дымохода" навсегда осталось для нас образцом истинно антарктической доблести. Это занятие, хотя и очень неприятное, неизменно всех забавляло и давало пищу для шуток, над которыми весело смеялись пятеро участников партии. Соотношение пять к одному было верным залогом веселого настроения в партии. Над своими собственными неприятностями хочется смеяться спустя день, а то и два, но мы не упускали случая посмеяться над другими и давно усвоили ту истину, что давать окружающим повод для смеха почти так же приятно, как смеяться над шуткой самим.
      ГЛАВА XXI
      В РАЗГАР ЗИМЫ
      Эксперимент Левика. - Пение хором играет все более важную роль в нашей жизни. - Взаимосвязь запаха и звука. - Ассоциативное воспоминание: партия за обедом. - Песни и память. - Отсутствие льда на море. - Бамбуковые носилки. - Печь "Комплекс". - Ботинки разваливаются. - Сновидение. Описание недели из моего дневника. - Зубочистки. - Споры. - Экономия керосина. - Тюленья шкура - тоже неплохое топливо
      Наш скудный стол казался Левику недостаточно аскетическим, и в конце мая он объявил, что хочет произвести опыт: просидеть целую неделю на одном мясе, а полагающиеся ему сухари, шоколад и сахар откладывать и на седьмой день устроить пир горой. У него хватило самообладания исполнить свое намерение, и жалость, которую мы испытывали к нему во все дни его добровольного поста, уступила место зависти при виде того, как он в конце эксперимента смаковал лакомства. Этого было достаточно, чтобы почти (но все же не совсем) склонить нас последовать его примеру. Сны о еде являлись нам все более настойчиво, теперь каждый грезил о каком-нибудь своем любимом кушании. Двадцать восьмого мая я записал в дневнике, что Кемпбелл и Левик мечтают о бисквитном торте с кремом, "я же изо всех лакомств отдаю предпочтение традиционному сухарному пудингу с патокой, какой нам давали в школе". После возвращения из Антарктики, куда бы я ни приезжал, я отыскиваю такой пудинг. Интересно, объедаются ли так же мои товарищи кремовыми тортами? Во всяком случае теперь, когда я разгласил их сокровенное желание, они уже никогда не испытают недостатка в этом кушании.
      Запас тем для разговоров давно был исчерпан, мы все чаще стали повторяться. Само собой получилось так, что время коротали за хоровым пением, и тут у Браунинга и у меня бесспорно не было равных благодаря хорошей памяти и способности заменять забытые слова другими. Как я уже сообщал, мало кто из нас обладал голосом или мало-мальски приличным слухом, и я в последнюю очередь, но слова песен помнил прекрасно. В дни наших дежурств с Левиком мы с ним распевали не меньше двух часов кряду, пока варился суп. Хор с каждым днем звучал все увереннее, но избитый репертуар вскоре всем наскучил и пришлось напрячь свои мыслительные способности в поисках новых стихов. Мы так в этом преуспели, что песни разрастались не по дням, а по часам, особенно одна, которая включала множество детских прибауток и обрывков знакомых мелодий и доходила до тридцати - сорока куплетов. Случись поблизости прохожие, они в любое время дня и вечера могли бы услышать, как участники партии во всю силу своих глоток сообщают такие интересные факты, как, например,
      Доктор Фостер отправился в Глостер
      и в самый дождь угодил,
      Воинственным кличем приветствуя свободу.
      Но путь был опасен, и шлепнулся в грязь он
      и больше туда не ходил,
      Воинственным кличем приветствуя свободу.
      Некоторое время тому назад мне посчастливилось прочитать статью Редьярда Киплинга в "Джиогрэфикэл мэгэзин", где он пишет, что запахи вызывают ассоциации с определенными этапами путешествия. Я согласен с ним некоторые запахи всегда будут вызывать в моем воображении Антарктику, например запах спирта при разжигании примуса или горячего жира, пролившегося на огонь, но для меня запах связан скорее со звуком, чем с определенным местом. Когда в апреле прошлого года я выехал с клубом Седжвика на холмы Уэллса и мы там снова перепели многие любимые песни, которые распевали в "иглу", две из них - "Боевой клич свободы" и "Старый король Коль" - живо напомнили мне соблазнительный запах готового супа, и я почувствовал прямо тоску по старому жилищу. Стоило мне закрыть глаза - и я возвращался на два года назад, а перед моим мысленным взором вставала закопченная и засаленная черная пещера, с проблесками снега и льда на омытых капелью стенах близ огня. Сквозь густой дым, подымающийся над жировой печкой, еле видна неуклюжая почерневшая духовка на тонких журавлиных ногах - бамбуковых палках, с которых свисают пингвиньи туши, тюленья голова, огромные куски красного мяса. Около огня хлопочет Левик и мешает в котле тонкой бамбуковой мешалкой, и по мере того как он ее проворачивает в супе, по пещере разносится обольстительнейший запах. Рядом на корточках сижу я, руки мои так одеревенели от холода на сквозняке, что мне не отличить - рублю я мясо или собственные пальцы. На них и в самом деле несколько порезов, которые перестанут кровоточить не раньше, чем через час, когда я согрею руки на первой кружке с супом. Но такие пустяки нас уже не беспокоят: кровь лишь сделает сегодняшнюю похлебку более питательной, а повязку накладывают только при особенно сильных порезах. Мы поддерживаем огонь и рубим мясо, почти не отвлекаясь на разговоры. За нами лежат в спальных мешках остальные четверо - в полумраке пещеры они напоминают больших мохнатых гусениц. Рано или поздно из какого-нибудь мешка раздается предложение спеть. Обычно я запеваю, а все подхватывают хором, который чуть ли не обрушивает крышу. Затем следует коронный номер Левика, "Старый король Коль", исполняемый в быстром темпе в надежде, что кто-нибудь ошибется, но мы уже знаем песню назубок и редко кто попадает впросак. Даже последний куплет поем правильно, начиная со слов: ""Чего изволите потом?" - полковник вопросил", благополучно воспроизводим мудрые высказывания майора, капитана, адъютанта, младшего офицера, сержанта, барабанщика и последнюю строку, принадлежащую трубачу: "Видл, видл, видл, вей, нет людей нас веселей" и т.д. Далее в нашем репертуаре - "Кто убил петуха Робина", за ней - "Боевой клич свободы", а под конец, если огонь горит хорошо, Левика обычно удается упросить спеть песню собственного сочинения, на местные темы, о супе с ворванью и "духовке", увековечившую одно из немногих неприятных происшествий.
      Все, что в духовке напеклось, упало на голову мне;
      Пожалуй, остальным пришлось не слаще - вот оно, в огне,
      То, что они так стерегли, - ведь уж пошел тот милый дух,
      Когда раздался страшный трах! ба-бах! и бух!
      В тот день погибла пинта [568 мл] супа, но, как всегда, неприятность забылась, а комическая сторона случившегося осела в памяти.
      Подобные воспоминания, вызываемые словами песни, бередят душу, потому что усиливают желание вернуться и попытать счастья в тех же условиях. И каждая песня напоминает свое, начиная от матросских куплетов, в которых слышится скрип талей, и кончая известным гимном, чья мелодия в Антарктике переносила меня в гостиную с дубовыми панелями в маленьком городке в Глостершире.
      Как видно из записи, сделанной в моем дневнике в последний день месяца, мы начали понимать, что, может статься, застрянем здесь до тех пор, пока не будет достаточно света для санного похода через ледник Дригальского.
      Непрекращающийся ветер никак не давал устояться морскому льду, и 31 мая я записал: "Море свободно ото льда, он остался только в маленьких бухточках. Мы решили в скором времени двинуться в путь, даже если до июля нас не снимут. Но возникают серьезные опасения - не дуют ли ветры здесь всегда, не походит ли наше нынешнее место жительства в этом отношении на мыс Крозир, где лед очень редко удерживается на продолжительное время?"
      В: таком случае нам безусловно пришлось бы задержаться до сентября: чтобы пройти около 20 миль [32,2 км] по незнакомому леднику, требуется хорошее освещение и мало-мальски приемлемые температуры.
      В этот день в пещере царило необычайное оживление, так как Браунинг и Дикасон мастерили трое носилок из бамбуковых палок, которые они веревками скрепляли в виде прямоугольника, а к нему приделывали лямки из брезентовых петель, заготовленных еще на мысе Адэр, или из ненужных тряпок. Носилки, по общему мнению, были очень нужны для переноски грузов из различных складов, и было решено обеспечить ими всех участников партии для предстоящего похода к мысу Эванс на тот случай, если придется бросить сани. Левик в это время разрабатывал новую конструкцию печки, которую он делал по образцу имеющихся печей из жестяной банки для керосина, а я чинил свои ветрозащитные штаны, которые - увы! больше не защищали ни от ветра, ни от чего иного. Даже в тихую погоду в них гулял ветер. Как и вся наша одежда, они пропитались ворванью и чуть что рвались.
      Июнь начался обычным жизнерадостным ветерком, но вечная тьма ощущалась меньше благодаря яркой луне. Печь "Комплекс", как Левик назвал свою новую игрушку, в первый день испытаний вела себя примерно, ее пламя равномерно охватывало котел и давало много тепла. Вообще теперь мы уже могли готовить пищу более или менее своевременно, так как каждый кочегар научился управлять огнем, а не быть, как прежде, рабом его капризов. Главным новшеством в печи "Комплекс" явился ряд отверстий, просверленных в стенке банки для свободного доступа воздуха к огню. Превосходная идея, но, к сожалению, из-за того, что дырки были проделаны слишком низко, торжество изобретателя оказалось недолговечным.
      Несколько дней спустя, вернувшись с работы в пещеру, мы обнаружили в тамбуре разбитую и смятую жестянку. При ближайшем рассмотрении увидели, что это "Комплекс", дальнейшее же расследование показало, что печь весь день страшно дымила и наградила дневальных воспалением глаз. Ее официально предали анафеме и выкинули, а суп сварили на печи старой конструкции "Симплекс". Изобретатель "Комплекса", не удовлетворенный принятым решением, заподозрил подвох со стороны конкурирующей фирмы, но на следующий день неблагодарная печь и его вывела из строя, так что он был в состоянии лишь сидеть и тереть глаза, в то время как я поддерживал огонь. Так "Комплекс" навсегда исчез из пещеры и занял подобающее ему место на свалке. В этот день консерваторы бурно выражали свое торжество, хотя в основе "Комплекса" несомненно лежал верный принцип, ошибочным было только исполнение.
      Теперь круглые сутки стояла такая темень, что переносить тяжелые грузы с берега, пробираясь между огромными валунами, было небезопасно. Приходилось совершать эти прогулки в те немногие дни, когда ярко светила луна, при любой погоде. Можно было подумать, что ветер - существо одушевленное, с явно выраженной неприязнью к людям. Как только на небе появлялась луна, резко холодало и сила ветра увеличивалась. Поэтому походы на склады доставили нам немало горьких минут, но иного выхода не было. Продукты надо было приносить, и, кроме нас, никто не мог этого сделать. Наша одежда превратилась в лохмотья, единственная у каждого пара кожаной обуви разваливалась прямо на ногах, но как только дневальный объявлял, что снаружи достаточно светло, рабочая партия немедленно выходила за припасами и складывала их около пещеры наготове в предвидении следующего темного периода. Ноги замерзали, как только ты выходил из тепла пещеры на мороз. Ветер проникал во все дыры, обжигал пальцы, пятки, подъем, смерзшиеся ботинки срывали куски кожи с ног, на моих, во всяком случае, всегда были натертости. Именно это убедило нас в том, что мы становимся все менее чувствительны к различным невзгодам. "Никогда не замечаем таких мелочей, как стертая пятка или отмороженные пальцы, разве что в минуты безделья".
      Шестого июня меня посетило самое интересное, наверное, за всю зиму сновидение. Так много всего было в нем намешано, так близко оно касалось наших разговоров и дум, что я воспроизвел его в своем дневнике:
      "Я нахожусь на борту небольшого судна, стоящего на якоре поблизости от места, название которого, "Мальта", выведено большими буквами. На самом же деле Мальта - это небольшой бугорок посередине крикетного поля в Тьюксбари. Капитан корабля - это был Кемпбелл - объясняет, что быка, привязанного к якорной цепи, прислали мальтийцы и что они каждый день будут присылать по быку. В это время к Кемпбеллу подходит матрос и, спросив у капитана разрешения обратиться к нему, говорит, что из-за лентяя Пегготи он отстоял в ночную вахту восемь часов вместо четырех. Тут мы замечаем у ворот поля четырех наших людей, которые размахивают руками, стараясь привлечь к себе внимание. Кемпбелл немедленно берет бинокль и отправляется к ним, я же задерживаюсь, чтобы посоветовать жалобщику уйти подобру-поздорову, потому что Пегготи не пошел с нами в Австралию, а находится в Ярмуте, но я, мол, обязательно расскажу ему о жалобе. Затем я присоединяюсь к Кемпбеллу, который не спускает глаз с другой стороны поля и грозит небу кулаком. Я беру у Кемпбелла бинокль и вижу "Терра-Нову", разбитую вдребезги, с поломанной кормой, с единственной уцелевшей мачтой. В подъехавший экипаж как раз садится последний из команды, еще остававшийся на борту. Мы следуем за экипажем и вскоре приходим к большому лайнеру на речушке Свилгейт, на палубе которого много пассажиров с пострадавшего судна. Некоторых я знаю. Только я с ними поздоровался и хотел представить им Кемпбелла, как к нему подбегают и просят опознать труп в трюме. Он спускается вниз, а я начинаю было рассказывать, как мы зимовали в Убежище Эванс, но в этот миг просыпаюсь".
      Читатель может возразить, что мой сон не имеет ничего общего с рассказом о зиме, но подобные сновидения занимали в то время важное место в нашей жизни, не будет даже преувеличением сказать, что у нас были две жизни, не зависимые одна от другой. Кроме того, сон интересен тем, что в нем звучат две главные темы: желание наесться досыта и опасения за судьбу "Терра-Новы". В остальном он отражает воздействие наших последних разговоров о флоте и флотской дисциплине и чтения вслух Диккенса, перенесенного в места моей юности.
      Погода в июне была еще хуже, чем в остальные месяцы, если только это возможно, но она не могла повлиять на наше настроение, которое поднималось по мере приближения дня зимнего солнцестояния. Наш быт сейчас настолько улучшился, что после всего пережитого казался чуть ли не идеальным. Каждый без страха ждал того дня, когда настанет его черед дежурить, и вечера, по-прежнему веселые, уже не были единственными светлыми пятнами в нашей жизни. О ней странички из моего дневника расскажут, наверное, более достоверно, чем написанные впоследствии строки:
      "11 июня 1912 г. - Сегодня утром небо ясное, дует западный ветер. Во второй половине дня небо затянуло облаками. Все лежим, кроме Абботта, который полчаса выгребал снег из тамбура. Супы сегодня были превосходные, несмотря на отчетливый привкус пингвиньего гуано. Боюсь, что, потроша птицу к сегодняшнему дню, я из соображений экономии выкинул слишком мало. В результате у Кемпбелла, Абботта и Браунинга очередной приступ обычного их недомогания, на сей раз серьезный. Браунинг, кажется, начинает свыкаться с соленой водой, что нас чрезвычайно радует, ибо если он и дальше будет страдать от нее, это может иметь для него плохие последствия, и даже жизнерадостный характер не спасет его от последующей депрессии.
      Сегодня был самый свободный за все время день, и я перечитал, уже в четвертый или пятый раз, некоторые из моих писем. Это помогает скоротать время, хорошо, что они у меня есть. Вечером я выдам четыре куска сахара сверх нормы, кроме того, мы получим четыре таблетки лимонной кислоты, а значит, немного улучшим вторичный чай, который обычно пьем. Он, конечно, будет не настолько крепким, чтобы заглушить вкус лимона.
      12 июня 1912 г. - Западный ветер средней силы. Облачно, но облака стоят довольно высоко и имеют неопределенную форму. Небольшое полярное сияние, вытянувшееся дугой с севера на запад. Море свободно ото льда, сколько хватает глаз при теперешнем плохом освещении - оно всюду черное. У нас иссякли запасы морского льда и пингвиньего мяса, пришлось их пополнять невзирая на погоду. Браунинг и Дикасон два раза сходили за льдом, а Левик и я принесли десять пингвинов из дальнего склада. Трудность таких походов во мраке в том, что одеревеневшие от холода ноги не ощущают неровностей почвы, несмотря на все предосторожности мы несколько раз падали, прежде чем добрались до склада, что, естественно, не улучшает настроения. Ветер был сильный, но менее холодный, чем обычно.
      Возвратившись, я передал несколько тушек пингвинов Кемпбеллу, чтобы он повесил их оттаивать над огнем, и отправился с Браунингом к самому крупному из забитых тюленей за костями. С непривычки мы как следует попотели от физического напряжения и почувствовали голод еще острее, если это возможно. Мне кажется, он с каждым днем усиливается. То ли от угара, то ли от курения чайного листа и древесной лучины мы все страдаем бронхитом в легкой форме, тяжело дышим, говорим басом. В той или иной степени бронхит затронул всех, и забавно слышать немелодичные звуки, вырывающиеся из хриплых глоток, когда лежишь в темноте после того, как потушат лампы на ночь. Трудно себе представить такой полный мрак! Я хриплю меньше остальных, а потому склонен считать заболевание результатом курения.
      13 июня 1912 г. - По-прежнему дует западный ветер. Ясно. Мы с Левиком дежурили. День прошел успешно. Очень замерзли пальцы. Поэтому кончаю.