- Спиртное. Аж в голову, как печатью, стукнуло.
      - Не с отравой ли какая? Чего сомневаюсь.
      - Так определим. Петушок у тебя во дворе бегает.
      Поглядим, как повлияет.
      - А вдруг что? Жаль петушка-то.
      - А как безвредная? Что же ее чистую выбрасывать?
      Или держать незнамо чего в доме? Оно и пожар может быть. Петушка пожалел, а сам без двора кукарекай потом. Дай-ка корочку или сухарик. Сейчас произведем.
      Во дворе Никита полил из бутылки в мисочку, корку намочил.
      - Ко-ко-ко,- позвал ходившего по двору петушка.- Ишь ты, бегом.
      Петушок живо склевал хлеб. Взлетел на плетень. Голова словно в зеркальцах отражалась. Коротким голоском кукарекнул.
      - Видишь, песни запел.
      - Погодить надо. А жаль будет. Молоденек, а умница. Самолет немецкий летит-он бегом в свой окопчик в крапиве,-похвалил петушка Никанор.
      Петушок расхаживал по мураве, что-то склевывал.
      - Ты другое скажи. Потопчет курочку, яичко снесется. А из яичка новый петушок или курочка. Как устроено,- поразмышлял Никита.- Из ничего прибавок берется... Не помер. А ты горевал.
      Еще обождали и пошли в избу.
      - Это никакая там отрава, а зубровка,- за столом, сразу же, с глотка, определил Никита и еще налил: хозяину в чашку, а себе, как из насоса, качнул в окованную железом кружку.
      - Не спеши. Пусть по организму пройдет. И поглядим, как подействует.
      - На дураков действует. А у умных она мыслями воспаряется,- ответил Никита.
      - Все ж таки. Не спеши,- дал совет Никанор.
      - Ты погоди рассуждать. Меня послушай. Кому отравленным вредить, спрашивается? Бабам, чтоб без них прибавок населения укротился? Не укротится. Бабы у нас любую отраву выдерживают. Или нам с тобой? Мы что с тобой, генералы, ордена какие у нас?
      - Так без нас как же, земля олешником зарастет.
      - А вред какой? Кабаны и волки разведутся? Опять же польза: с кабана сало, а с волка и шуба хороша.
      Была бы земля, а у нас на ней само все нарастает и множится. Лось! Сколько в нем пудов мяса? Тот же тетерев, намедни сам в печку залетел.
      Никита вылил из бутылки остальное в свою кружку.
      - Ты уж, Матвеич, не возражай, раз у тебя страх такой, а я еще и бригадир, командир бригады, комбриг,- Никита выпил, затряс плечами.- Что бы догадался и другую оставить. Нет такой догадки, чтоб свое оставить, а другой бы с удовольствием взял.
      - Ты забыл, как взял, мое растирание выпил? Вот тут за цветочком стояло,- показал Никанор на железную банку с геранькой,- в посуде. И как ты побег в больницу прочищение делать.
      - Негодное прочистили, а годное в жилочки пошло.
      Я еще и песни пел обратной дорогой. Ах, не одна, не одна...-затянул было Никита.
      Вошла Гордеевна. Держала за ноги петушка, встряхнула и положила на лавку.
      - Чего-то околел петушок-то наш.
      Никанор схватил картуз.
      - Говорил я тебе.
      Никита подтянул штаны.
      - Теперь другие разговоры,- и выскочил из избы.
      Видела Гордеевна в окно, как бежали они по дороге;
      Никита впереди, а Никанор сбочка обгонял его. Убрала со стола пустую бутылку: "Ишь, и беседу бросили. Знать, вызвали куда-то".
      Вернулся Никанор поздно. Вздыхая в темноте, выпил кружку воды и еще зачерпнул.
      - На лён, мать, пора,- сказал, вздыхая, выпил и вторую кружку.
      Гордеевна поднялась со своей лежанки за печью.
      Во влаге ночной запахи сушеных трав горевали саднящим в цвету бессмертником. В избе, как в кадке, погуживало.
      _ Чего это ты, отец, с Никитой наперегонки тягаться вздумал? В молодости не тягался, все потихоньку ходил, а на старости взбрело тебе?
      - И не говори. Сроду в больнице не был, а довелось.
      Выпил винца, называется, зубровочки. С отравой подмешапной, холера ее расшиби! Да не волнуйся. Промыли.
      Воду во внутренности нагнетали для прочищения. Думал, и не свидимся больше. У меня еще как-то обошлось.
      А Никиту на полу держали, все вырывался. Как же орал:
      "Воду с двух сторон гнетете, а стоку нет". Докторша молоденькая его утешает: "Не волнуйтесь, будет сток. А не будет, еще дольем". Оно и прорвало. Все в сторо.ч'..', а сто, болтуна, в двери выбросило.
      - У тебя не разберешь, где наврешь.
      Никанор посмотрел на лавку.
      - А петушок-то где? Его куда поглубже зарыть на '.о.
      - Тепленький был. На суп хотела. А он и оживел.
      - Как это оживел?
      - Угорел, знать, с пожаров. Ходит. Правда, слабенький, пошатывается, будто как сонный, и все воду пьет.
      - Проспался, значит. Ты бы ему рассольцу налила.
      Помогает.
      Ночь темнотой и туманами скрывала в полях женщин с серпами. Выжинали рожь, побитую, а местами и прокопченную дымом с соседних, сгоревших, нив. Что-то будет?
      Шли Никапор и Гордеевна на ленок к дальней пуне.
      Спать бы в эту пору, а надо идти. Да и в избе теперь как под кустом осенью. Что делать? От времени не уйдешь. Нет в жизни вечного счастья, как и вечного горя.
      Когда невыносимо, терпи. Терпение тоже сила, сродни тягучей смоле: почти неподвижная, неистова и неукротима в огне.
      "Без ничего и идти легко, да с пустым скоро провалишься, па чужом не накормишься",- подумал Никанор, так, между прочим; устал и пошел медленнее. Не скоро ходил, а скоро н далеко являлся, не рассиживался и пути скашивал - кому топко, а ему ход, кому и криво, да было бы ровно, а он и по кочкам - напрямик, не петлял гото.
      вьши стежками. Всякое случалось в лесу. Но раз на знакомом и хожеком сбился.
      Шел как-то вечером по лесу. На пути, пообочь, сеновальная пуня хуторская вдруг далеко показалась. Удивился: "Куда нелегкая занесла!" И свернул. Долго шел по олешникам, в какую-то чащу забрел. Места незнакомые. Туман слоями и какие-то бугры в воде. Проваливался т' болотца и в ямы от сопревших пней. Ничего не мог понять.
      Вели его к избам голоса поздней гулянки. У околицы огорожи танцевали под гармонь.
      - Где я, ребята? - спросил.
      - Папаня, да что с тобой!
      До ;ь увидел и опомнился. Хутор узнал.
      Утром Гордеевна спросила:
      - Где ты, отец, загулял вчера?
      Вечером повторил путь. Дошел до какого-то места, И вдруг, освещенная луной, далеко явилась пуня. Он свернул прямо на нее. За кустами на стену наткнулся.
      Стал отходить назад: не сводил глаз с пуни. Стена тонула в тени бугра, а крыша как бы поднималась, и внезапно, как что сместилось, и поразило в неузнаваемом. Крыша была в отдалении, и в то же время он ясно видел торчавшую пз гребня слегу и сидевшую на ней соау, и глаза ее, наполненные зеленым светом. Он подошел ближе, еще блп/кс. Пуня была рядом, а за ней открылось пространство низины, и все стало понятным: бугор скрывал даль, как бы вносил крышу в прореженные светлевшим небом вершины леса.
      Случилось, шел по тому лесу. Остановился. Вон там, на угорье, пуня, словно частоколом скрыта. И так и этак приглядывался - не видать. Свернул на просеку - полосу межевую среди кондовых елей. Осины косо перечеркивали голубовато пылавшие просветы. Почву подмачивало болото-рудсло невдалеке прорвами, и рос здесь багульник, одурял сонным духом. Кусты волчьего лыка в. рубиновых бусах ягод.
      На просеке перед болотом, где яверь колосился чередой снопов, стоял Желавин, опустив голову, глядел в землю. Поднял руку п поманил.
      Никапор подошел. На кочке во мху с алевшими кистями брусники змея растопорщепной пастью заглатывала другую, и та, отблескивая, лилась и хлестала телом, а на нее наползала пасть, как чехлом натягивалась на жертву кожа в космах старой, облезшей рубищем, с новой, влажной, красневшей от брусники и зеленевшей от мха, чешуи. И словно гранями отражали близкое-так, невидимой бывала гадюка: блазнилась травой, когда ползла но ней, сливалась с солнцем, с каплями дождя и росы. Природа дала разные хитрости всем, но какие-то зна;:з'ли слабое все же обозначало себя.
      - Что и к чему тут? По какой страсти? - спросил Желании.
      - Долго линяла, стерва,- понаблюдав, сказал Никанор.- Видишь, еще и не облезла. Ползать боится: старая кожа, как сухой лист, шуршит. Самой страшно. И лежать голод не дает. Что ей остается? Говорят-то не зря:
      амея через огонь летает, старую кожу палит. Ну, а эта к своему подлегла, к сытому.
      Желавин выслушал, не шелохнулся.
      - Одно, значит,- проговорил.- Сытое в пустое идет и поглощается.
      Никанор поддел гадюк мыском сапога. Сбросил, и они свернулись, как плети ударили в разные стороны, закрутились сцепленные и отлетели, бешено заскакали к болоту.
      Столько лет прошло, н вот вспомнилось перед опустевшим: не стало пуни: каким-то часом солдаты сволокли бревна к Угре и ниже по течению заплотили в вязучие берега переправы на перекате. Сняли и горбыльный сосновый пастил - открылась земля; в былые потемки ее осыпалось с сеновалов семя, и уже взмелось вершинистым стогом разнотравье, еще не выбранное летами на пригодность к этому пустошному бугру. Какая трава зацарствует? Может, былинник - черная полынь? Расправила веерок листьев, не спешила в рост: вгоняла поглубже корень во влажные толщи, чтоб не спалила засуха.
      А потом вверх. Покровом заглушит неугодное, отравит обжигающей горечью; гонимая людьми, ищет местечко рядом, словно боится разлуки, хоть на брошенном, а поближе к избам; нецветимая, сверкает зимой кострами розового инея; бывает, и пожарищем кажется, когда по первой ее зелени вдруг проледенит ночь арктическим дуновением.
      Вокруг этой нивки - крестники пуни, оставленные без ее сугревы малинники в осаде червленно иззубренных пик иван-чая.
      За малинниками - поле льняное. Когда зацветает, чудится издали: небо, мутное, низкое, прояснело за лесом, и еще влажна его глубина голубая; созреет, зашуршит в погремках семя. Жмут из него масло, пахучее в приправе с толченой картошкой. Замешивают на масле и живописные краски, нетленно сияют они на сокровищных полотнах - холстах из того же льна. Расстеленный по лугам лён росят долгие туманные ночи. Дыхнет потом холстина как первым снегом, бела и прочна, в жару холодит, а в холод ластит теплом; в час прощальный посветит кому-то ленок, да будто цветком своим - огоньком в печальной лампаде.
      Как на темном дне, среди всполохов фронтовых и зарниц небесных, миганьем, как из-под ресниц, открывавших золотые обрывы, Никанор косой выкашивал потоптанный лен, а Гордеевна, согнувшись, собирала и вертко связывала. Ставила в копны ведрастые снопы.
      - К лесу надо сносить,-сказал Никанор.-А то днем, гляди, за солдат примут и разбомбят. Будут наши труды напрасны.
      Никанор сел на снопы у кряжистого стояка пуни. Потная рубаха слиплась с телом.
      Гордеевна отжала подол старой поневы. Растертые ладони засаднило от росы-заело как солью. Постояла:
      чего-то ждала. Зарница взмахнула кумачовой шалью, да не покрылась. А в дальнем поле, там, где Ельня, все чтото грозило.
      - Ходи сюда, поедим,- позвал Никанор.
      Гордеевна подошла, набросила на мужа стеганку, пожалела:
      - Поешь да полежи.
      - Належимся. Постоять на этом веку мудрено.
      - Как себя чувствуешь?
      - А ничего. Подлечили, считай,- ответил Никанор.
      - К чему незнамо что пить?
      - Гляжу, народ бьют, месют как попало.
      - Себя береги. Случись, как без тебя!
      - Ты о ребятах плачь, если помогает. Вот их побьют, как с тобой жить будем?
      Гордеевна вытерла слезы.
      - Без тебя-то помру. А случись со мной, рядом с мамкой меня положи. И доски, доски-то сухие на хлевке никуда не подевай. Легче нести будет.
      Никанор отвернулся: будто ожгло глаза.
      - Ну, давай загодя выть друг об дружке.
      Гордеевна расстелила на траве платок. Положила кусочек сала, хлеб и огурцы малосольные.
      Тихая еда,горестная.
      Поели скоро. Никанор положил узелок на стояк.
      Не успели зайти в лён, как над травою закачалось что-то, как повешенное, и упало. Заскребло в узелке, загрызло и потащило.
      Шзбаков по яверю болотному попстлял.
      Панел Ловягии у куста ждал его.
      - Вот, добыча,- Шабаиов улыбчиво протянул узелок Павлу.- У лесника взял. Желавнна угости. Сам никуда нг ходи. Нашумели малость. Дело наше дядюшку твоего спасти: служить надо верно и крепко одному.
      Прежние заслуги его не забыты. Дорогой он человек, храбрый. Что Желавин говорит? Он бы должен знать, где дядюшка.
      - Болтает разное.
      - Тогда что ж. Сюда его вымани. Тут быстро договорим. Дашь знать, если что. Связь прежняя: на бабушкиной могилке. Так или что другое?
      - Так. Хитрим, а толку мало,-сказал Павел.
      - Вот толк-то и ждем от тебя.
      Павел разделся, зашел в болото и скрылся за явсрем.
      К Шабанову подполз Гордей.
      - Чего тянем? Обоих тут в болото рылом. Захлебкой живо заговорят. Да ходу отсюда. Мысли Астафня и Павла не знаем. Что у них на уме?
      - То-то и оно. Вон как затянулось. За Павлом присмотреть надо, а то не обвели бы.
      Желавин развязал узелок, достал ощербленный нож, отрезал пластик сала, положил на хлеб, разделил ровно - себе и Павлу. А остальное завернул и убрал под куст.
      - На завтра будет.
      Снял фуражку и стал есть, опустив голову.
      - Ты у кого взял?
      - У лесника.
      - Гляди. Всю жизнь без собачки по лесу. Звягу не любит. Не слыхать, не видать - близко подходит.
      Островок на болотной прорве - толща торфяной дернины, заплетенной корявистым черноталом и хворостом, подмокал сочившейся жижей - гнездо, в котором укрылись Желавин и Павел Ловягин.
      Грязные, голодные, ворочались, зябли ночами и мучились, чесались: изжигала комариная мга.
      Угарный газ не сходил с болота. В слоях тумана преломлялось солнце, и казалось, облака сошлись с землей - душило влагой и паром натомлениой гнили.
      Под кустом, в клюквенной травке, бочаг-весь-то с ушат, а дна нет. Желавин, привалившись к кусту, не то дремал, ке то задумался. Прел в ватнике, да'не снимал: лихорадки боялся. Па глаза надвинут картуз. Лицо заросло, как во мху порыжелом.
      По ту сторону бочага, завернувшись в шинель, лежал ПгБсл Ловягнн.
      - Пулю в лоб не напишут, с киркой ты не пропадешь,- сказал Желавин.Вон какой - и корни гложешь, и варево из лягушек хлебаешь. Прямо кухня французская. Как это дядюшка твой не догадался ресторан здесь открыть? Лягушки есть поболе иной курицы. А зимой охота. Стрельнул по глухарю или зайцу-клади стерлинг на блюдо. И за воздух тоже. Такого воздуха нигде нет. Самый дорогой - морозный. Милёна от него, как клюкоика, сладит. А в болоте можно лечебные ванны открыть.
      Павел повернулся, сказал:
      - Комаров много.
      - А что комар? Целебное растирание. За путевками на это болото очередь будет до самого Лондона.
      - Давай на паях,- шуткой отозвался собеседник.
      - Тогда начисляй в мой карман по полтиннику за каждую лягушку. В счет пая. А как же? Убыток мне: по два котелка в день уничтожаешь, считай, на червонец.
      - Расчетливый, гляжу.
      - Твой батюшка научил. В амбарной книге цену каждой корочки на меня записывал. И, бывало, скажет:
      "Сапоги ты свои слопал, ходи в лаптях". Однажды вызвал к себе в кабинет. Дядюшка у окна в кресле сидит, а Антон Романович за столом. Книга амбарная перед ним. "Подойди",- говорит. Подошел. "Вот, говорит, в этой книге без всяких описаний видно, как ты бился, чтоб что-то иметь. Заслужил похваления, и мы с братом решили..." Дядюшка перебил: "Не говори до утра".- "Не заснет".- "Зато на всю жизнь ночь запомнит".
      И правда, заснуть не мог. И сапоги снились, и гривенники, и конфеты, и барыньки. Утром зовут. Барин и говорит: "Поедешь учиться в гимназию". Вот каким оно, счастье-то, бывает! "Сапоги не слопал". Слова запомнил - терпи до счастливой ночи.
      Желавин натер в бумажку сухого мха. Закурил. Прокашлялся в рукав.
      - Зараза какая. А тянет. За платком-то лесник не придет?
      - Дело свое знаем.
      - Гляди. Барин тоже знал, да ознался... Любил я на станцию за почтой ездить,- снова в прошлое повел бреденьком Желавин.- Газеты, журналы везу. Тихо еду, все страницы смотрю, листаю царства на картинках, острова с пальмами, дворцы, отдаленные от наших изб и дороженек на землице унылой. Но речь особая про уныние землицы нашей и про странички разные... В саду флигелек был. Дядюшка там уединялся. Всякие ведомости наши и заграничные читал. На новые капиталы мыслями раскидывал. Привезу почту. Положу все по местам на письменный стол. А на столе записки, письма, карты всех стран. Всем владеть хотел! А свое провалилось.
      - А как же ты? - спросил вдруг Ловягин.
      - Не торопись. Сейчас бы в баньке попариться с веничком. А потом за стол к чугунку с картошкой. С килечкой хорошо. Покурил - и спать. От окошка малинкой пахнет. Туман. Эх, куда бы в тайгу да в избу над широкой речкой. Есть места. Паши, коси. Нет же, милый, документы показывай. Досье-мосье. Все по клеточкам распределено: вот стервец, а этот лучезарный. Вот с тобой в болоте сидим, а другой, прямо в эту самую минутку, из хрустального бокальчика отпил и осетринкой закусил, лучезарный, лучезарный-то. Он улыбнулся, и ты улыбайся в его лучезарности. В дерьмо он тебя окунул - всплыл ты и улыбайся. А нет, не нравится, сиди в дерьме. Может, и не гнил бы я в этом болоте. А вот... Приехал както в отпуск со своей милёной бывший по здешним краям комиссар. Милёна его по ягоды пошла. Несла меня нелегкая: мимо я проходил. Берег ягодки она. Остановился незаметно. Гляжу. В лесу тихо. Любуюсь. Солнышко по сарафану ее резвит. Багульником дурманит. Кто я? Человек. А кто человека сотворил? Ведь не я же себе, не существуя, сказал: сотворись! Значит, и не я всякие вспыльчивые вещества для возгорания в себя напустил.
      И возгорание-то от нее, от естества красивого. Да и лес как в древность завел. Он же, багульник, и в каком-то веке, примерно, такие же испарения натомлял. А чем человек изменился? Мыслями, а чувством возгорания не стронулся, чувствами он стронется вместе с землей. Тогда другое.
      - Короче, и ягоды прокисли,- сказал Ловягин.
      - Оглянулся я и вижу муженька ее, за кустом стоит, боевой, в военном. В стыде-то я и бросился к ней: "Ягодки, ягодки помогу вам, пособираю". А как отошел, слышу, он и говорит ей: "Ловягинский холуй, холуем и остался".
      Вот в какую клеточку предначертал. А за что? Она, милка, в черники пошла и губки подкрасила. Для чего? Не глухарей же завлекать? К яркому цветку и мошка липнет. Виноват: на губки ее поглядел и нектар представил.
      Его нектар, он хозяин се, властелин, фараон египетский, а я холуй смущенный, да еще прежних, сверженных времен холуй. Почему холуй? Как ответить? На запятках свистал у твоего дядюшки. Почему я свистал, а другой - нет? Не было другого, а я, пристегай, готов был к рвению при вашем дворе на побегушках. Явится мысль или хотение какое барину: круть - верть, и уже не мысль и не чувство, а самое как есть дело в моих руках - конверт с ответом или приветом. За исполнение и допускали.
      В людской стол с остатками некоторыми на блюде после вкушения барского от даров земных. Почему я подъедал, а другой - нет? Проклятый вопрос. От него и петляю.
      Как ответить? Барина не спросят за ананас, а меня за кожуру с ананаса. Не потому, что сожрал, а потому, что жаждал. Вон какая петелька - болотами да прорвами.
      Но пока широка - выскочить можно. Нет холуя без хозяина и хозяина без холуя. Без такой сварки и пропали.
      Павел еще раз повернулся на мху, будто разморился совсем, но вопрос задал:
      - Кто же виноват?
      Желавин повременил с ответом, пальцем в небо показал.
      - По истории небывалой, на красное и белое свет порвало. Тогда бы и ушли. А Викентий Романович в последней надежде и сдал.
      Ловягин фуражкой прикрылся от солнышка.
      - Ну, расскажи.
      Желавин вроде бы поклонился.
      - Для упреждения твоего.
      - Для спасения надо было из той войны выкручиваться и богатыми сибирскими землями мужика наделить. Пусть бы капитал наживал. Не пошел бы свое разорять, За землю II кровь пролил, и новую власть представил. Перед вашим свержением навестил я Викентия Романовича на его московской квартирке,- о давнем начал Ж^лавин свой рассказ.- В отлет печальный он со' бирался,светлость его.
      "Спохватится мужик, Астафий,- сказал он мне.- Да поздно будет. По неимению дурак с умным, а мастер с бездельником поравняются. Высшее в низшем погрязнет... Где коней нам достать?"
      "В трактире кони кормлены",- говорю.
      "Мы на своих. Ты со мной или у тебя иная дорога?"
      "С вами, барин, говорю, дороги иной нет".
      Договорились в Нескучном саду встретиться. В Черемушках коней купить. А оттуда без задержки в свои края, тайно вас вызвать и скрыться... Париж! А то и дальше - к пальмам, к теплу заморскому от наших болот и метелей. Бывало, заметет ночью, и царь ты и государь в своей избе... Пришел я к пруду. Невеселая вода. Глянешь и вроде как лежишь на холодном дне, а над тобой ивы плакучие. Куда-то галки летят. И где тут красное и белое на хмурой воде. Не пришел барин. И на другой день ждал, в тот же час, как условились. Нет!.. Опоздал я к гибели вашей Помпеи. Уже на развалины пришел. И сад вишневый сгорел, так с края деревцо уцелело. И дедушки твоего портрет в землицу влекся, черный весь - глаз из-под брови глядит, а другой - вроде как вилами порван. Про вас-то слышу: сбегли вы с батюшкой. А Викептий Романович чего-то отстал, за свое хочет посудить. Знал я дядюшкины местечки-и охотничьи, и рыбацкие. За хуторов, па старой гари, гляжу, бредет. Взор невеселый.
      да будто и испуганный. Барин, дворянин, богач, а словно от сна проснулся, II нет ничего. У кого-то крыша дырявая, а у него и этого не было. Все в одну ночь исчезло
      "И лес, говорит, незнакомый. Куда я зашел? Выведи мепя скорее. Дом, где дом?"
      - Страшно слушать,- проговорил Ловягин.
      - Страшно слушать. А жить?.. Проводил его в землянку,- продолжал Желавнн,- обиталище Григория Жига рева. Уголь тут в ямах выжигал ц деготь гнал. Черепок горлачнын в землянке да лежанка из досок. Сноп в головах, мышямн потертый. Заснул он на лежанке.
      Дождь - завеса непроглядная. Только на упокой по такой погоде: ничего не жаль, ничего нс вспомянется. Вдруг вскочил барин-то. Огляделся и за голову схватился.
      Долго сн сидел неподвижно.
      "Снилось мне, говорит, или правда, будто я в какомто доме. Богатый дом. И все готово там, чтоб мое желание исполнить. Любое, какое захочу! А в каком-то флигельке, в душной комнатке к рыжей девке ползу. Обезумел, к телу ее здоровому страсть. Она свечой повела - в угол показала. "Только, барин, после-то". Гляжу, а там туес меченый. Припал я к йей".
      Чую, захворал барин. Пошел я в деревню за хлебом.
      Все коров доят. Тихо. Будто ничего и не случилось.
      Хлеб я взял - и назад. Захожу в землянку, а там никого, пусто.
      - А дядюшка?
      - По слухам, вот в этом болоте сгинул. А говорит; будто и живой. По слухам, по слухам. Толком не знаю. Не буду зря говорить. И рассуждать,-прошептал Желавин,- боюсь. Не провалиться бы на нашей прорве.
      Павел будто потерял интерес к разговору, пошутил:
      - Из воды с пустыми животами, как поплавки, вынырнем.
      - А как вверх ногами: живот-то посередке.
      - Бояться нечего. Бог делом занят на большом суде.
      - Ты потише. Птички спят. Пугаешь.
      Отражая пылавшее с края небо, горном горел бочаг под мрачным туманом.
      Желавин бросил на мох тряпицу.
      - Пострашнее бога.
      Ловягин взял тряпицу, развернул, грязную, засаленную-с большими дырами, похожими на глазницы. Тьмою водило в них, как будто оживало что-то, приближалось взором. Отбросил. Тряпица пошевелилась во мху.
      - Ты лучше погляди. Вон какая! По молве все знает.
      вес тайны; и от пожаров покоптилась, и кровь на пей, и слезы младенцовы, и золота жар-то какой. На лице смертью являлась.
      - Не удивляй,- нехотя проговорил Павел.
      - С тех огненных лет никак не разгадают. Гопорилн про дядюшку твоего, будто он убийцей ее надевал. А оказалось, он по этому самому времени далеко где-то в Сибири руды расковывал, и охрана строгая тому свидетель.
      Взор Ловягина поледенил по лицу Желавина.
      - Кто же тогда?
      Как из тумана поднялся Желавнн, обагровленный колыхнулся в тумане. Припал к бочагу. Пососал воду через платок. Тяжело отдышался. Снова сел в развилку куста, где посуше, да и согреться хотел в покрове провяленных дымом черноталовых листьев.
      - У местного сыщика спроси.
      - Что за сыщик?
      - Тут один.
      - Спросить все хочу. За какое счастье гниешь?
      - Каждый за свое гниет,- ответил Желавин.
      - А все-таки? Про свое скажи.
      - Ты не поп, чтоб я тебе про свое рассказывал.
      Желавин привалился к кусту, не то дремал, не то задумался.
      Лежал и Ловягин. Шинель укрывала его, ютился в безвестном. Шумел яверь под чашею неба в ненастных следах. Как корью, бредила память-мелькали световидения: кусты красной смородины, голубые окна усадьбы и клевера, клевера лугами.
      Ловягин приоткрыл глаза. Желавин у куста покосившейся колодой темнел. "Не спит,- заметил Ловягин.- Философ, а топор на темени".
      Небо над Смоленском тянулось сумрачным потоком куда-то.
      - Столпотворение российской истории,- проговорил Ловягин,- и конец ее на этих холмах. Жутко сказать.
      - А здесь, по нашим краям, дорога такая испокон побоишная. За Москвой-то, Владимирка потише, кандалами метенная.- Позадумался Желавин, вздохнул.- Как Европа поживает?- спросил хмуровато.- Поди, и Париж видел?
      - Видел.
      - И бабенки веселые?
      - Свобода.
      - Наша все с иконы глядит, как на коленях, сердешная, о малой радости молит. А Париж и мужики видели, когда Наполеона проводили по этой дороге. А царство высокое скоро народ забыло - спасителя своего.
      - Всю историю в недолю свели и оплевали.
      - Кто оплевал-то?.. Забыл сказать. Искали вас тут в тот переворотный год. Топору на поклон.
      - За что?- с гневом спросил Ловягин.
      - Так ведь и во Франции королю Людовику и прочим головы поотсекали. За что? Вот и спросил бы, в Парижето. Или плачут над Людовиком-то? И ты слезки лил?..
      Подобрал я на развалинах вашей Помпеи, в бурьяне, картину небольшенькую. Дуэль Пушкина с Дантесом.
      В своей хилой избенке повесил картинку-то. Задумывался. Вроде бы какое-то безмолвие сумерков зимних из прошлого являлось-вечной задумчивостью в лесочке как бы осиновом. Что-то и проглянуло. Не просто дуэль.
      "Пал, оклеветанный молвой", как выразился другой поэт.
      Стреляли в русское! Чтоб не возвышалось наше, а осталось в низменном упадке духа, нищего и немого. Убитого в санях скорее и отвезли, а молву ревностью прикрыли.
      Русский царь над русским предательство совершил. Поди, когда последнего царя к стенке поставили, мелькнула мысль у него под взором комиссара. Он, комиссар, царственный круг романовский пулей замкнул - приговор истории привел в исполнение, ненавидя за погубленное и униженное.
      - Сам тоже комиссарил в гражданскую?- помолчав, спросил Ловягин.
      - Не понял, барин?
      - Песенка известная.
      - Не я ее сложил. Да нет и той, какую Викентий Романович высоко воспел.
      - Куда же делось?
      - Я не барин и не хозяин. Не ко мне вопрос.
      Сгорбясь сидел Ловягин. Вдруг подался вперед. Исподволь, от колена пистолет выставил.
      - Короче и побыстрее! Без прибауток?
      - Спешишь, барин,-проговорил с сожалением Желавин.- Дело не зная.
      - Выкладывай все, что разнюхал, умник. Все!
      Желавин снял картуз, сапоги - разделся. В борозде груди поблескивал крестик на цепочке.
      - Стой!
      Желавин спустился по горло в болото и, держа над головой узелок, осторожно заплыл в протоку среди яверя.
      - Вернись,- негромко позвал Ловягин.- Возглашенному послужим.
      Желавин заполз иа островок. Стал одеваться. Натянул нижнюю из грубого холста рубаху.
      - На ресторан получишь. Не здесь, так под паль* мами.
      - Не унижай и не позорь.
      - Отец сказал: ночью унесли. Армяк с бриллиантами. На возу лежал.
      - Не слышал,- глуховато ответил Желавин.
      - Кто мог взять?
      - Устал я.
      - Кто мог взять?- повторил вопрос Павел.
      - Пустой разговор. Кто бриллианты взял, а нам бы кусок хлеба где взять.
      - Найдем бриллианты, волю себе купим и скроемся,
      - Оно бы и ничего тюрьма, а изба сибирская, то и совсем бы рай.
      - Что там бормочешь?
      - Про избу я, про избу. От окошка малинкой пахнет.
      Желавин завалился на мох, закрыл глаза.
      Прежде с этого болота лихорадка ходила, по туману.
      Боялись в деревнях. Недомогание сперва, ломота, а потом жар. Всякие случаи бывали: то в лесу человек окажется, то в чужую избу зайдет. Только в мороз исчезала, коченела зимой. По льду за клюквой сюда ходили. По кочкам брали. Платки цветом по всему болоту. А лед молодой похрустывает, звенит: рад, что люди пришли за красной ягодкой на пропащее. Сейчас самое опасное.
      Холодом от дна тепло выгоняло. Гнилое испарение пойдет. Заснешь и не встанешь. На такое сидение не рассчитывал Астафий. Надо местечко менять. Червячок в завязь загодя лезет, а после яблочко грызет. Да и разговор, разговор уж не с лихорадки ли?
      Павел поднялся, помочился в болото и снова улегся под шинель.
      - Ты это водицей растирайся,- заметил Желавин.- А то комары кожу-то воспалят, зараза какая попадет.
      Много всякой накопилось.-Желавин встал, как-то встряхнулся.- Не дай бог захвораем, а то и вовсе заснем.
      Да вот что, сходил бы ты к Родиону Петровичу Ссбрякову. Лесничий здешний. Скажешь, с Лубянки специально прислали. Но чтоб об этом ни одна душа не знала: так и предупреди его. С тобой не зря тут просвещались. Из нашей беседы что надо черпай по соображению. Понял?
      А сам гляди, нет ли там старичка? Нет, так сюда назад С оглядкой.
      - А что за старик?- спросил Павел.
      - Он про бриллианты знает.
      Родиона Петровича не было дома: стланил с солдатами дорогу в лесу.
      Юленька для них обед уже приготовила: сварила кашу из концентрата и гороховый суп. Вышла за водой к расписной, крашенной резьбой колодезной будочке в вишенках.