Дверь приоткрылась, показалось забородевшее лино Никиты.
      - А где же наши? - спросил Кирьяи.
      Никита выскочил, рассказал и показал, куда кто девался: отец ушел косить под Угру, а мать в госпиталь к Катюшке уехала - вон за тот жулевский лесок.
      - Федору черниц повезла в горлачику. А я тут, с отцом твоим на одной усадьбе. Теперь дружки - держись.
      По лесу всякие бродют. Заходи. Лещом угощу.
      - Долго косточки его изучать. В другой раз. Спасибо.
      - Да ты ж погоди!
      Никита вынес вяленую рыбу. Завернул в лопушнный лист, присказал:
      - На голодный желудок целиком проскочит.
      - Какой же это лещ? Подлещик, - уточнил Кирьян.
      - Лещ! А от страха сжался. Бомбят по речке-то.
      Теперь и варить не надо. Без дров кипит. Бери ложку и хлебай горячее прямо из омута. Да, знать, надоело рыбное-то. Тут намедни один курятиной хотел разговеться. Между ног ее ухватил, курочку. Выкрутилась.
      А чей-то глазок как на карточку его - мигом, да ночью слеповато.Никита притаенно шепнул:- Митька будто бы.
      - Что ж не обогнал с горячего-то? И поглядел бы как следует, поближе, раз слеповатый ты стал.
      - Тут вот говорят, мешком накрывают, чтоб особо не разглядывали. И ножиком - раз. Так бы собраться да туда, где они ходют. И самих в мешок да вон куданибудь на осину, пока не сопреет и кости не вывалются.
      - Закрывайся как следует в баньке-то. А что такое, ори.
      Никита отвернулся, сказал:
      - Им такие не нужны. И взять нечего. Это вот как совсем придут ежели, вот тогда поорешь за хлевом.
      - Потопал я, дядя Никита.
      - А по кусточкам прикидывай.
      - Спасибо за пескаря.
      Никита остановил его.
      - Это что ж такое языком ты плетешь? Пришел сосед, а я ему пескаря на зуб. Посмеялся, значит. Это ж лещ. Усох малость. Слышал сам, как усыхали. Выйдешь, а на веревке-то есть совсем усохли, одни жабры висят. Изучал я эту усушку. Ночью вышел и патрулем хожу. Чую вдруг, за ногу и взяло. Держит и кусает. Вот тут горячее и пригодилось. Насилу ушел.
      - Кто же это?
      - Что же, у меня еще и на пятках глаза? Этими-то глядеть не на что.
      Кирьян скрылся в олешниках. Мокли купыри, как будто первый снег таял и капал, роса поблескивала наледью.
      Коромыслом спускалась от жигаревского двора тропка к мосткам. Запустилась вода розоватым стрелолистом-темнела со дна... Вот сейчас распрямится на мостках Феня, поправит платок, улыбнется - зубы кувшинкой белой.
      Раннее утро растепливалось в некосях с рогожистыми снопами порыжелых таволг и еще сиренево цветущей мяты. Травы иззубрились колосьями, клонились взмахами - будто атакой вставали и падали.
      Никанор положил косу на куст и сел перекусить. Отрезал ломоть хлеба и кусок колбасы. Три круга такой колбасы, пахнущей баранинкой копченой, и еще каску сахара принес вчера - паек: помогал возить раненых да косьбой подкармливал госпитальных лошаденок.
      Неспешливо закусил, поглядывая на косу; источилась, от пятки впадина горлом - захлебывалась травой, из последних сил резала.
      "Скосить бы нам лихо, милка, а там и в ножик сгодишься. Все при деле, ботиночки починить, лозы нарезать - корзину сплести. Чего и споем, вспомним.
      Согласна? И мне на вольном лугу не лень. Да камень подкатил в нашу с тобой травку. Людей погребло и помяло. Так-то лужки да пашенки достаются. Веками собирали-да неужто за лето в прах!"-отвинтил пробку баклажки - из горловинки дыхнула родница прохладой.
      Солдат свернул на покос.
      Никанор поднялся: "Никак, малый!.." Он! В чистых сапогах, в новой гимнастерке. На голове лихая пилотка.
      Шаг быстрый, и плечи с силой, вольные.
      Сели под сосною. Никанор - на распущенный побегами березовый пенек. Кирьян на ворошек теплой скошенной травы - привалился к сосне. Глянул вверх. А там зеленый свет, из капли смолистой искры искрятся. Вот погасло, пропало: видать, отошло, а что-то ждалось.
      Блеснуло в другом месте. И снова отошло.
      - Есть будешь?- спросил Никанор.
      - Спасибо.
      - Ну, посмотрел, какая война?
      - Да тех, кто ее затевает, вон в хлев да под топор, и голову за волосы выбросить.
      - Людей не спрашивают... Что делать? К нашим кочкам подперло.
      - Гляжу, еще косой узоры выводишь.
      - Лошаденкам. Самое безотказное. Дай ей травки, и повезла. Сейчас малость поутихло, а то обозам - конца не было. С матерью на дню по сто, по двести человек вывозили. Полон лес - земли не видать. Кричат, бабы воют. Смоленск пожаром. Небеса гремят. Куда деваться?
      - Можно на Урал, папаня. Там тихо, и земля богатая. Вся наша. Вон ее сколько! С матерью бы. А тут разберемся - кому на меже лежать.
      - Не спеши. Время тяжело. Миром разделим. По горстке возьмем - беду разнесем. Век мой на этой земле маковкой клониться. Слава богу, и дети вольные выросли, ржаным куском вскормлены, молоком из горлача вспоены, да за окном всякая зелень, а за двором - лесная ягода, и с грибов приварок. Все от земли. Диво!
      Чует, как жалеют ее. За любовь и одаряет. Что ж, когда ее жгут и топчут! С какими глазами по свету идти?
      - Передовые, может, здесь пройдут - полем да погребами. Если немец сюда прорвет, уходи с народом, папаня. Живы будем-стренемся на родном. Бугор-то останется. Из Сибири придем и вернем.
      - Кровью зальемся, так-то хаживать.
      - В хлеву страшнее. Скотинку-то как режут?
      -Закури,-сказал Никанор.-Табачком на ветер.
      Скошенную траву затамливало сладким паром: клевер пробуждался от росы, да венком полегшие кашки, влажные, теплые, вяли в тихом сне.
      - А Феньку у железного моста видели, на песочке,- сказал Никанор хмуровато: тошно было вспоминать летошнее, блудящее и помороченное, а для сына - вон там, за лужком, где алела платком рябина, словно брела " желтом дурмане багульном, опустив голову.
      Кнрьян свернул цигарку из отцовской махорки. Затрещало - мигнул пламень по бумажке. С опаской отвел подальше. Долго что-то сипело, потом треснуло, как из фитиля.
      - С динамитом, что ль?
      - Может, что и попало с пылью,-ответил Ннкаиор.
      - Бродом сюда переходил. Вчера окунался после занятий, вроде ничего, а сегодня студено. Чего-то прежде не замечал, чтоб за одну ночь остывало сразу так, словно со льда окатило.
      - Оно и в избе все лето из подпола, как от болота, тянуло. Весна поздняя. Не согрелось. Встречай зиму рано. Без хлеба вот... Что командиры-то говорят? Тронется он?
      - Ему пятиться нельзя и нам. Тут самая середка - ходун.
      - Беда, а лихо впереди.
      - Смотри, папаня.
      - С Федором повидайся. Плох наш Федор.
      Поднялся Никанор. Задел косье и вдруг обернулся.
      Коса сорвалась - провалилась в куст шорохом.
      - Напугала,нечистая!
      - Или бывает что? Пугаешься-то?
      - Ты свое гляди. Свое знай. В эти дела разные не лезь. А что коса упала, так не порезала. Поезжай к Федору. И мать пока там.
      - Да будто отгоняешь,- с обидой сказал Кирьян.
      - А что тут глядеть? Глядеть тут нечего. Затишье.
      Говорят, что к осени будет.
      - Все ты про стратегию, папаня.
      - И другое сказал. И еще скажу на дорожку. Когда бог даст, свидимся. Людям беда, а нам еще и своя.
      Твое летошнее с Фенькой. Совестно, как бы это я, примерно, в молодые лета чужую бабу отбивал. У ей же муж. Да и что это за баба, если она таким стыдом забавляется. Песенку тебе Анфнса спела. А как ты товарищам ответил, кто она тебе и кем ты ей довоАИШЬСЯ?
      - До того ли, папаня!
      - И про стратегию плохо и про свое тошно. А меня со своего духа, сынок, война не сшибает. Честь и есть честь. Или она только на флагах где, а в хате ее нет? Горько плачут потом. Позволять себе нельзя, чего не позволено - вроде как жрать сметану украдкой.
      - Перестань, папаня!- с укором сказал Кирьян.
      - А Митьку в одиночку стерегись.
      Скрылся Кирьян за старой гарью. Из согретой, заугленной земли выпаривалась влага - тек мутно воздух по заревым плесам иван-чая. Глянцевитые листья лопушистых кустов берез вспыхивали зеленью и гасли. На следу встряхнулся зверобой цветасто-желтой метелкой.
      Будто и не был сын.
      Никанор вытащил из лыкового колчана на ремне "лопаточку" - брусок на деревянной рукояти, поточил косу - ее сине-мигучее жало.
      "Как ни мудри, а сену с огнем не улежаться. Живи, пока живется",подумал Никанор.
      За лугом лесная впадина багровела кленами. Что-то тенилось там. Никанор вгляделся и вдруг увидел глухаря: темнел фиолетовым петухом, как на красной сказочной странице, сквозь которую просвечивалась другая зеленая, и еще голубая, и между ними, на глыбах ельника, сияли лучи солнечные. Глухарь пролетел наискось, сел на поваленную березу. Ствол ее затонул в рубиново блестевшем разливе брусничников.
      Какой-то гранью, по луговой чернобыльной меже, казалось, разделялся свет, и словно в воротах виделась даль, поражала ум непостижимостью-туманом радужным в окровавленных узорах лесов.
      Из-под козырька порыжелой фуражки долго глядел в ту даль лесник. Что искал памятью в прошлом, да словно осенним вечером, по унылому кочкарнику за огорожей, мглою все моросил дождь.
      "Плохое проклинаем, а хорошее мольбою просим, да не идет. Знать, на всех-то маловато. Или побольше у одного, а другой и так. Кто разберет? А хуже нет войны".
      Машина присела в рытвине. Кирьян схватился за борт и - как в седло махнул - ив кузов, на солому.
      Солдаты сидели, зябли в шинелях.
      Надрывался мотор. Дорога как траншея, залитая болотом. Раздавленная падаль тухла.
      - Мы землей лет на тысячу запаслись. Вот и гляди, кто на печи лежал,- в прерванном разговоре ответил кому-то сидевший у кабины солдат с забинтованной рукой в петле на груди.- Когда лежать-то? Веку сороковка, а пятую войну молотим.
      Выехали на просеку в измызганном ельнике. Взрывом дочерна осмоленные сосны повалились. Опустели колыбели с песчаной землей.
      Изба хоронилась за деревьями, темно выглядывала соломенной крышей, вдруг остановилась у дороги. Разбиты, запылены окна. Дверь заколочена, словно кто пригвоздил крест, окрашенный рудыми подтеками еще сырых осин.
      Изба медленно повернулась воротами. Под сеновальным навесом выткан солнечный сарафан, и венец небесный синел в порванной крыше.
      Как в умершее смотрел Кирьян. Горбищем отставало и отдалялось жигаревское.
      Он приподнялся. Увидел Угру и тот откосный плес со склоненной травою: как из-под ресниц, взглядом задумчивой воды поманила под анисовый бережок.
      "Киря... Киря!"
      Мелькали лесом деревья - дробилось на дальнем близкое и отставало в неподвижном, а дорога все заворачивала березами, ельниками, сиреневым вереском да окопами.
      На правом берегу Угры, по сумрачным чащинам ельника и на старых гарях, где вороха малинников, как в банной духоте, измлевали натомленной листвой, гнездились землянки и палатки полевого госпиталя.
      Перед курганной грядою с искаленными добела камнями таились могилы валерьянной горечью... Годами провалится земля могильная на сырое дно, зарастет быльем и ольховником, весенним прохладным ландышем, рано-рано осветит скорбную луговину заря, выплачется росою.
      Под обрывом, на хрустком ракушнике у самой воды, Гордеевна стирала месила с мыльной пеной, толкла в ушате солдатское белье. Все думала, думала. Что видела-то на своем веку?.. Помнилось в давнем, как на костылях хутором прошел солдат с маньчжурских полей. Сел на крыльцо и достал из сумки вроде бы снопик с золотистыми просяными зернами.
      - Это гаолян там ихний растет. Сам. Сеять его не надо. Наши мужики под ним вечным сном полегли.
      И еще залетела песенка с дальней стороны, пела ее маленькому Кире:
      Под натиском белых наемных солдат Отряд коммунаров сражался...
      Видела пострелянных бандитов во рву за станцией.
      Лампадным огоньком мигнуло в памяти далекое.
      Сказать, счастливо прожила, да уж больно-то скороуточкой пролетела жизнь, а вот и беда гадиной. Где началось и где кончится? Где? Какие обиды разгневали?
      Голос сына поблазнился... Вот опять, будто от воды позвал... Гордеевна в испуге прислушалась.
      В олешниках машина громыхнула бортами.
      Подбежала Катя.
      - Мама, к двору попутная тебе. Скорей!
      Гордеевна засобиралась: и собирать-то нечего, да не привыкла не по-своему, как в избе, все оглядела.
      - Так ты рубахи-то не забудь. Вот стираные,-показала она на кучу свернутого, отжатого белья на камне.- И ушат не бросай, а то не найдешь. Чего постирать, а в речке мыла не наготовишься. Да гляди не купайся: вода холодом постремнлась,
      Катя проводила мать и кручей, но запряденньш хмелем олешникам, спустилась к берегу. Развесила белье по кустам... Захрустел ракушник у воды. Оглянулась.
      - Киря!- бросилась к брату, обняла, расцеловала.
      Забылась радостью.
      - Братушка мой. Целенький... А я маму проводила.
      Ну, минуту назад.
      - А я ищу. Сказали, тут где-то.
      - Не потрапило. Теперь не догонишь,
      - Вот досада. Федор где?
      Катя вывела брата к дороге. Показала на березу.
      Часовенкой стояла она в поле.
      - Иди. Я сейчас.
      - Да тебя и не найдешь,- сказал Кирьян, разгребая сладко нагретые вороха дягиля.
      В самой гуще на носилках лежал Федор.
      - Кирька!- хотел встать. Напрягся - сорвалась рука с края носилок.Вот, никак!
      Откинулся на подушку.
      - И конь не сразу берет. Ты помаленьку.
      Кирьян сел на горбышек впадины; такие впадины долго зябнут, залитые талой водой, а согреются - издышится влага туманами, взрастает хрустально-зелеными полыми стволами дягиль, копит в пазухах листьев, как в чашах, росу и сливает к корням. Всегда прохладно в зное, будто еще под мшистым, осеребренным каплями покровом травы тает лед в донах.
      Рядом с носилками стоял горлач, завязанный марлей.
      - Черницы. Мамка твоя принесла. Бери... Катю видел? - спросил Федор.Бери черницы-то.
      Кирьян поставил горлач на колени. Снял синеватую от сока марлю. Вдохнул винно-кислую влагу. Отсыпал в горсть ягод с прилипшими хвоинками и листиками черничными.
      "Мамка собирала. Горлач наш",- знакома и лыковая веревица петлей на глиняном расписном ожерелье; бывало, стоял на полке чуланной, где окошко в конопляники. Колыхнуло ветерком. Федор лежит. Вощиной пожелтел лоб, а глаза словно под темной водой, зрилось что-то хмуро н неподвижно.
      - Я по ягоды любил ходить и по грибы тоже,- сказал Федор.- В хорошую погоду некогда, а в ненастье, помнишь, всей деревней. Хвоей пахнет. Дождь кропит и кропит. Смех. Голоса. Где-то запоют. Будто от лугов и холмов эта красота певучая. Вот ты гляди, вовсе пет
      песен злых. Сколько всякого зла, а в красоту не проникло.
      А какие войны по земле палили! И вдруг: "Не шуми ты, рожь..." Красоту со злом не сдавишь в одно. Бывало, целое ведро черниц принесешь, а половина сока с дождевой водой. Маманя в кадочку-и квас... Мне за какой-то травою пошла... мама... Да знаю, скрылась, ушла и не явится. Нет! Она же не сможет меня схоронить.
      Выше сил беду вынесет, а это страдание невозможно...
      Она вон туда подходила,- показал Федор на ельник.- Чуял. А ближе-то не могла. Не видал ты ее?.. Бедная...
      Зачем я пришел? Там, на Березине, под кустом где-нибудь, тихо бы... Микроб страшный в рану попал. В земле микроб этот. Слышал, будто волки волчьи ягоды жрут.
      Яда в крови микроб этот боится. Сколько этих ягод видел, шел через них... Никто не принесет. Боятся. А сам не доползу...
      Федор закрыл глаза.
      Кирьян тихо встал перед ним на колени. Погладил иссеченные сединками волосы, и какой-то неведомый холодок тяжело отдался руке.
      - Дружок ты мой.
      Поднялся. Быстро пошел к дороге.
      В покрове ельника, под курганной грядой, лежали солдаты рядом с ямой... Один так и не закрыл глаза, как из треснувшей земли глядел; другой, без рук, прижался щекой к мохрам сиреневой душицы, а третий, со спекшимся, осмоленным лицом - упокоился меньшим братцем в середке. По рыжей муравьиной хвое раскинуты белые ноги.
      Глядеть на Катю: солдат совсем молоденький, в широкой гимнастерке, в сапогах, а лицо девичье - нежит, да, как цветок вьюнка рядом с пыльной дорогой, вдруг напомнит в пути о далекой сторонке, горючий.
      Из-под пилотки отливают волосы ячменными выспевшими колосьями.
      Вешним звонким жаворонком летать бы ее годикам на талый точок, а уже схоронила сына и под стожком одиноким, отдаваясь слезам, прощалась с Феденькой.
      Закатывался и меркнул последним всплеском ее несчастливый день, долгий, бесконечный, да будто бы и остановился в свинцовых отблесках, как в просвете отдаленном под тучами вьется что-то из недр, собираясь в невообразимое, и птицы летят, гонимые предчувствием.
      Она вышла из-за куста навстречу брату. Хотела улыбнуться: ну, зачем его-то жалью мучить - и отвернулась.
      - Такая-то оиа, жизнь, сестренка. А вытягивать надо.
      Никуда не денешься, как с земли.
      - Ты о своем думай, Кпря. Свое береги. Ну, уродилась полынь - черемухой не станет. Я и не серчаю. Да горько-то уж больно!
      - Где сладко-то?
      - Я не ищу. Только вот откуда эта дорога? С чужой стороны бродом да полем живо Ванятку свезла и Федора свалила.
      - Как же с ним допустили?-глуховато спросил Кирьян.
      - Как, говорит, я перед тобой без йог.
      Зеленая влага перелилась в ее глазах.
      - Потерпи, сестричка. Потерпи. Эту беду отпихнем.
      А нс отпихнем... Никто не спасет, и слезы не помогут.
      Ну, потерпи.
      "Потерплю",- подумала Катя и представила вдали цветущий клеверами луг и свое заглохшим проваленным местом.
      Долго ли, горько, а попрощались.
      На то.рке из трех сплоченных бревиец Кирьян переплыл на ту сторону. Прич.алил торок, воткнул шест в дно.
      Помахал сестре и скрылся.
      Ушел братушка, может, никогда не вернется. Сколько горького от судьбы на одно сердца! А кому-то и ничего, тихо и хорошо в далеком, и разберись, за что спрашивается с человека: разве не по-людски жила или что-то решила непозволенное?
      "Как надо было? Как?"-спросила Катя и безнадежно задумалась.
      Шест у торка склонился - бросило его из воды, а торок тронулся и закружился, стремнина пон-есла его. Не остановить: где-то заторнется само у негаданного.
      Она прилегла на ракушник. Высоко родилось о-блако вишневым цветом, и Катя подумала, что она в той дали, глядит оттуда на землю, и что бы ни случилось, душа ее свободна, вон там за отошедшим облаком, в глубине чистой, ее душа. Боже, ее душа там в той дали-вот она просияла следом серебряным.
      "Вот, вот, я там. Я там. Ах, хорошо! И ты со мной,
      Феденька, милый. Ты со мной, милый".
      Поднялась. Зачерпнула рукой водицы из родника под берегом. Слезы смыла.
      Что-то мелькнуло за кустом и схоронилось. Колышется... Так это же гимнастерка на ветке: сушить повесила.
      Еще что-то выглянуло, как бывает в лесу на закате: тень от идущего то провалится, то вскинется по деревьям.
      Шел человек на той стороне. Лицо в бинтах. Вдруг он заметил ее. Закрылся рукой и дальше пошел.
      Кнрьян остановился у частого березняка на отроге, отделенном от леса лощиной.
      Тонкие стволы потоплены в дымном мареве.
      За деревцами фуражка показалась: Стройков ждал его с новостями.
      Кирьян пригнулся - чуть слышно вспорхнула ветка.
      "Ишь идет - и листик не уронит",- заметил Строиков, как Кирьян бережно отгребал листву перед собой.
      Стройков сидел в траве на прогалине, в накинутом на плечи защитного цвета ватнике. Лицо, каленное зноем, свежо вымыто с душистым мыльцем в реке. Не расставался с бережком, по которому шла дорога в два конца:
      на передовые, в далекий и близкий тыл, а его передовая пока посередке.
      Они свернули по цигарке.
      - Табачку маловато,-сказал Стройков.-А когда маловато, еще подавай.
      - Всего вволю, и жизнь надоест.
      - Табачок исключение... Ну, что народ говорит?
      - А так слышал: не зачерпнет немец на нашем колодце. Веревку ему под Смоленском покоротили, а у колодца и дна нет.
      Стройков склонил голову.
      - Когда из гада всю кровь выпустим? Как улов?
      Кирьян повернулся на бок. Вытащил из кармана леща.
      - А та рыбка? Осторожная?- спросил Стройков.
      - На пуганое не пойдет.
      - Погоди. А то с соскоку, бывает, и в своей избе вместо двери-в стену лбом. И стена гудит, и на лбу шишка. Пойдет: жрать надо. Голодная, стерва. Ждал жратвы скорой летом, а вот и осень скребется. Вон и Никите кажется. Лещи в сенях усохли. Не говорил? Решил он эту усушку изучить. Ночью караулил. Да за перемет зацепился. А с испуга подумал, что его за ноги хватают и связывают. До самой комендатуры бежал. На перемете, он у него из колючей проволоки, на крючках целый воз хвороста приволок. На растопку к холодам заготовку сдал. Посоленные лещики в кадке у него голодного часа ожидали. Усохли. Чуть осталось. Видели человека. Лицо в бинтах. А таких, в бинтах, теперь тысячи... Что отец говорил?
      - Отец зря болтать не любит. Митькой стращал.
      - Митька-то на фронте?
      - Говорить мне чего-то не совсем ладно. Не по душе.
      - Рыбку жалко?
      - Никита слух передал. Будто бы видели его. Курочку потащил.
      Не такого слуха ждал Стройков. Рукою огреб леща в траве, понюхал, плавничок выломал. Пожевал соленые косточки.
      - Помнишь летошнее, когда Митька в вашей избе на тебя ружье наставил: убить хотел за гульбу твою с Фенькой. И как бывает в горячке, чего-то не заметили.
      Я Митьку свалил. Отец твои взял с лавки ружье его. Тот, на полу у стены, голову приподнял, почуял: сейчас его, как собаку. Отец патрон из ружья выбросил. Его суд.
      Ружье было записано как незаряженное. Хотя свидетель уверял, что было заряжено, и получилось, что Митька, перед тем как войти в избу, патроны выбросил и убийство не замышлял. А это совсем другое дело. Объясни мне его чувство. Митькипо. Можешь? Какое-то движение в душе? Или не было? По помраченному ничего не прошло? Что-то же тронулось?
      - Долго гадать.
      - В тот момент когда твой отец патрон выбросил, Митька своей низостью пал. Не добром воскрес, а пал. Осталась одна страсть его к Феньке, огонь его глухой. Тебе что, слух не по душе? - спросил Стройков.
      - Исподтишка как бы на него завожу.
      - Интересно получается. Вроде виноват, что ли, перед ним? Почему такое чувство?
      - Правды не знаем.
      - Ты сказал, что слышал. А вот не сказал бы, а он натворит. Не шутим.
      Стройков поднялся. Достал из-за пазухи пистолет, вложил в кобуру под ватником. Не спеша, по-бывалому, покрепче затянулся своим старым милицейским ремнем.
      Надвинул фуражку пониже.
      - Ладно. И на этом спасибо... К нам в охрану не хочешь? Улажу.
      - Под мост?
      - А чего? Пули не свистят. Еда горячая, суп каждый день. Когда и в "подкидного" на бревне.
      - Да нет. На деньги не играю, а на щелчки боюсь.
      Раз сыграл с пастухом. Пятьдесят щелчков мне влепил.
      А вечером пришел к отцу и говорит: "Давай мне свои сапоги, Матвеич, за труды: я твоего сына в карты играть отучаю. Не жалей. А то и корову со двора сведет, такой он у тебя в карты азартный".
      Стройков усмехнулся с грустью.
      - Любёнка-то не вспоминается?
      - Так мы с ней еще загоди местечко облюбовали.
      -- Это где ж такое?
      - А в малиннике на ясной звездочке.
      - Далековато.
      Стройков взял из травы леща, завернул в газету.
      - Дементия Федоровича угостишь. А милёны любят, когда о них вспоминают, особенно если со вздохами, цена еще выше. Живы будем - не помрем. В долгу не останется. А про наше - молчок.
      Распрощались и вышли из березняка: Кирьян-через лощину к дороге в полк, а Стройков постоял, подумал: цеплялось что-то, да не туда тянуло.
      "Неужто и впрямь Митька? Другой жизни захотел!
      Ведь там Желавин ожидает,- шел по берегу и раздумывал Стройков.- Что ж, к чему-то начало",
      ГЛАВА IV
      Феня лежала под шинелью - на снопах в шалаше.
      Она в особой группе Стройкова - с виду охрана моста, повариха - кашу умела варить, а по слухам на окопах где-то, и на случай опасный училась, как в руки не даваться, уметь уйти или подойти незаметно, когда надо, показывали, как нож держать - не кухонный, и как от того же ножа вывертываться. На окопах или на заводе где-нибудь спокойнее. Но что делать, не все по покосам ходить. Смелая, молодая, с синими в прозелени глазами, была не с края в стремнинах этой истории.
      Пока, по затишью, ползала в частом березпике ловчее змеи, и ничего, каша варилась, а война-то шла, и в ожидаемом и в наступившем пути нужна была Феня Жигарева.
      Звезда проколола покров шалаша - мерцала изумрудной иглою.
      Феня завернулась потеплее в шинель. Еще можно поспать: как бывало, совсем недавно, проводит корову по росе - и к Мите греться в дремоте... Был муж, свой двор, а размелось все растрепанной соломой по полю. Не случайно, нет. И даже по тому, что уже случилось па жигаревском дворе было видно - никакая гадалка пе разгадала бы, с чего порвалось. Почему не дождалась тюремного муженька - все бы и уладилось после такого урока? Связалась с парнем в пряной, дурманящей жаром тьме сеновальной.
      Охладило стыдом. "Неужели я?"- не отвернешься.
      Как же так?
      Стронулась жизнь Кирьяна, а Митя будто вон там, в углу шалаша, снопом на коленях поник.
      "Сгорим все равно - дай же припаду. Или пеплу нашему стыдно будет?" вспомнились, а может, представились мольбы муженька отвергнутого.
      Провалиться бы на треснувшем дне, а явиться девчонкой. Ждала бы у кладей то утро с анисовым цветом.
      Теперь-то она знала, как надо было начать свою жизнь.
      Бутылью самогонной мутнел рассвет. Подпаивал тоской. Шинель волглая пахла пожарищем.
      Кто-то подошел к шалашу.
      Лежебока, пора корову на выгон,- голос Стройкова.
      "Не скоро теперь",- подумала, сбросила шинель, стала одеваться.
      - У меня корова сама ворота отворяла,- ответила Стройкову.
      - А мы вот с Глафирой мучились со своей. Вдвоем со двора выпроваживали: она за рога, а я плечом под хвост напираю. Ленивая была и на молоко прижимистая.
      Горлач с нее надоишь, и то как вода. Выпьешь-то - ничего. А через час и кукарекает в животе и свистит.
      Едешь - на весь лес словно радио играет. Вообще, скотина у нас какая-то ненормальная заводилась. Боров каждое утро в речке купался, пока не залился... Скоро?- поторопил Феню.
      - Готова я.
      Он оглянулся. Фепя перед ним.
      - Как это выскочила,- удивился он.- И не видел.
      - Через запасной.
      - Значит, учения впрок.
      - Чего-то лихорадит.
      - Захворала, что ль?
      - Да вроде как из души. Душой не согреюсь.
      Под томным платком стояла она в окне зари.
      Стройков достал из кармана кусок хлеба с салом.
      - Поешь... Баб растрачиваем. А потом гадать, почему ребеночек плачет, чего он, сынок милый, у забора свалился? Пошли. Дотошно поговорить надо.
      Осиновый лесок на бугре холодил горечью. Внизу, по яверю и песчаным отмелям, протоками растекалась Угра.
      На том берегу редким леском шли солдаты в одну сторону - к передовым. Желтые и красные, плоские низкие тучи за ними. Еще дальше, в бомбовом пламени, отрывались клубы дыма над Вязьмой.
      Феня уселась поудобнее, сложив ноги набок: так теплее под шинелью.
      - Скажи, ты в своей избе чего-нибудь странного такого не замечала?спросил Стройков.
      - Когда?
      - Перед уходом.
      - Нет.
      - Или вот что, было, может, как-то не по себе? Давай вспомним и подумаем. Перед твоими сборами Митька домой навестился. Так?
      - Был. . .
      - А откуда явился?
      - Документы его не глядела. Да и в голову бы не пришло. Не чужой.
      - Разреши, чуть прежним тебя потревожу. В чайной он тогда деньгами потрясал.
      - Пьяный был,- ответила Феня.
      - А раскидал какие же? Денег-то не было. Утаил, что ль?
      - Это другие деньги.
      - Откуда?
      - Из отцовских сбережений.
      - Значит, даны были растрату покрыть, а на дороге по ветру раскидал. Это отцовские-то, кровные!
      - Плакал потом на могиле. Жалко его.
      - Отцовские да те, казенные,- как будто не сразу подсчитал Стройков.Двадцать тысяч получается. Это с чего же такое? В такой жажде к тебе, от постели теплой на тюремные нары. Как понять?
      - Не было разговора.
      - Ив убийстве на себя показал. Или что случилось?
      - После тех денег-то, когда раскидал, пришел поздно. Сел на лавку и всю ночь, как каменный, не шелохнулся. А утром сказал: "Одного папаню мне жалко. А я пропал".
      - Себя, значит, жалко. А деньги - рубли из народного кошелька и отцовским горбом заработанные - этого понятия нет? Страдай, жена, его позор неси. И еще на крыльце такого жалеть!
      - С вами случись, Алексей Иванович, разве бы Глафира не пожалела и духом бы вы не воспряли?
      - Разговор такой не заводи. Он с твоей души погреб и доброе твое предавал, подлец!
      Помолчав, Феня спросила:
      - Чего опять-то о нем?
      - Дай досказать. Ты с разоренной душой к Кирьке Стремнову, как с пожара, кинулась. А Митька злобой.
      Куда? К живой душе.
      - У Кири душа широкая. И на Митькину злобу хватит, и мне на радость, и еще другой останется.
      - Таких, как Митька, гнать от души-то, а то тратиться. Ни с чем останемся. Без души гадами дружку сожрем, и войны не надо. Того и ждут. Не поймем, что я земля родная, и куда она делась... Вот и Митька ничего не понял, без души-то. По ней и плакал. Поэтому и не чуяла его, а с Кирькой одним вечерком любовь узнала. Кто виноват? С кого спрашивать? Рванину грязную возьмут и зароют. А не погубитель? Митька грязи не боится. Не по храбрости особой. Что-то пострашпее толкает.
      - Алексей Иванович, дайте на окопы уйду.
      - Всюду окопы и передовые, и всюду ответ. Подскажи счастливое место. А вопрос жесткий от самих. Избавимся... Вчера на дороге Кирька мелькнул.
      - Где?
      - С полком. Куда-то шли. Разведаю.
      Она опустила голову.
      - Стыдно мне чего-то.
      - Крыльца?