Места высокие - возвышенностью, с болотами особыми: в них речкам начало-истоки Днепра, Западной Двины и Угры, текут в равнины бескрайние из смоленских лесов, к трем морям. Какой корешок отсюда или сучок в море-то по волнам и выплывет к скалам далеким.
      От кряжистого обрыва, белокаменного и порыжелого, в какой-то травке ползучей с вишневыми цветками, в сосенках, из камня выросших с голубоватой вощиной по хвое, Гордей свернул на вечернюю зарю. Уже гасла ее печь в лесу.
      Забылся Гордеи лесом, откуда и куда шел, кто он,- скрылся от всего и отдыхал. Что-то вспоминалось, Месяц водицей колодезной пролился за леском.
      Завиднелось. Чернел гнездом двор.
      Покружил Гордей, что-то покопал под деревом и - в стооону крадучись. В темноте притаился. За местечком долго приглядывал. На случай, не выйдет ли кто?..
      У каждого свое на уме. Да за умом хоронится. Ты так, а оно и не так.
      И уж совсем самой тихой украдкой подполз к другому кусту.
      Куст этот среди зарослей не отличишь. Зимой - по коре сероватой, весной по цветам ранним-прежде листьев распускаются, по лету-ягодами, яркими, ядовитыми - чем-то и приметно волчье лыко.
      Косарем вырезал Гордей дернину. Стеганку снял.
      Землю выгребал кружкой и на стеганку высыпал.
      Глубоко руку засунул в нору, стеклянную фляжку вытащил. Потер с бочка. Вот они, камешки, не видать, а вдруг замерцают. В них трактир спрятался.
      В широкое горлышко перстенек опустил да и, оглядевшись, другой туда же. Ввернул просмоленную пробку в фляжку и снова в норку ее поставил, в кожушок берестяной. Землей засыпал. Сверху дернину уложил, края заровнял. Осторожно ватник свернул, отнес подальше и землю стряхнул.
      На куст поглядывал и на двор.
      Три года тому назад Дарья Малахова приехала из Москвы хоронить сестру. Схоронила и осталась жить в деревне.
      Опрятила сестрину избу, отмыла, отчистила песком полы, у крыльца сирень посадила. За кустом на развалины барской усадьбы ездила. Уж больно хороша сирень, наливная, белоснежная, опьяняла сладостным духом.
      Привезла с Нивяного плотника - Федора Григорьевича Жигарева. Знала его давно. Он трактир строил, молодой тогда.
      Покрасивела после его топора и рубанка изба, глянула из-под соломенной крыши, как из-под платка, голубыми, ясными глазами - под стать хозяйке.
      "Добрых хозяев по избе видно",- давно заметил Федор Григорьевич такую связь, да чего-то с опущенной головой своя изба горевала.
      Будто солнечным лугом осветило и хозяйку-по белым ногам ромашками, по сарафану гвоздиками, а по глазам колокольчиковым цветом. Просушило сосновым да земляничным зноем неленивое ее тело. Улыбнулась новому; в трактире разве жила - промаялась, как на чужом возу дорогой: сядь да слезь, не муж, а хозяин - ворон злой.
      Еще и стружку не вымели, а Федор Григорьевич засобирался. Положил в мешок немудрой инструмент: топор, рубанок, бечевку мерную.
      - Не спеши,- сказала Дарья.- Побудь. Успеешь.
      Вздохнул Федор Григорьевич.
      - Ребята у меня малые. Митька да Фенька. Душа болит.
      - Все ты жалостью. А радостью когда?
      Присел Федор Григорьевич на скамейку перед дорожкой.
      - Не по летам мне гадать о ней.
      - И я не гадала. А вот же и хорошо. Почему, Федор Григорьевич?
      - Не знаю, милая. Не знаю.
      - Так воля. С нею и радость мне, и жить не боюсь,-просто ответила Дарья.-Будет горько, приезжай.
      Федор Григорьевич поднялся, поклонился хозяйке.
      - Счастливо поживать тебе.
      Зимой Гордей навестился. За порог шагнул в деревенское жилище. Чисто, светло, как и прежде бывало в квартирке трактирной. На окнах занавески цветные.
      Самовар на столе красно угасал от заката. За шторами распахнутыми кровать высокая с подушками пуховыми и ковер на стене. На ковре берег лазурный. Заметил Гордей, что хозяйка посвежела и помолодела, суше стала,по жилам его огнем стрекануло.
      Обнимать не бросилась. Не водилось это. Снял он шапку. Волосы вороненые, слежались, взгляд жестокий, резкий, с темнистой ненавистью. Усы ОТПУСТИЛ - совсем чужоватый в доме и жутковатый.
      Раздевался не спеша, к чему-то прислушивался. Все прислушивался. Будто чего-то ждал. Поставил на лавку вещевой мешок, в окно долго за поле всматривалсяРазвязал мешок. Полушалок белый пуховый достал и опять в окно посмотрел. Лошадка далеко покачалась и опустилась за край.
      - Вот, возьми себе на головку теплое,- подал жене полушалок.
      Дарья приняла подарок, помяла пальцакч бахромки.
      Гордеи достал из мешка фарфоровый чапкпк, на сто - поставил.
      - К самовару,-поднял п обтер рукавом. Золотцем просиял фарфор, сшпш кобальтом,- Бог даст, и трактир откроем,- пошутил. Голос с мороза басист, кргпок - треспул смешком.- В столовках теперь трутся.
      Людей в квартирку нашу вселили. Примуса на кухню.
      А гк01ЕЬ! в сараи выбросили. Вот, выбрал.
      Гордеи вытащил завернутое в мешковину. На подоконнике положил. Новый подоконник, сосновый, отчищен п лаком покрыт. Как под топким ледком древесный узор янтарный.
      - Чья же работа?
      - Федора Григорьевича,- ответила Дарья, ,
      - Н окошки его? Одно-то, одно дороже золота.
      Был раз в .этой избе и Мптя: обедал по дороге в Дорогобуж.
      - Отец не хворает ли?- спросила Дарья.
      - Нет,, ничего,- ответил Митя.
      - Жалей его. Пусть заедет когда в гости-то,
      - Не гуляет отец по гостям.
      Приехала Дарья сама к Федору Григорьевичу-к зимней могилке его. Слезы вытерла, ветку еловую положила к кресту. Отъезжала в санях, все оглядывалась на рощицу, выше да выше, в холодное небо.
      Подгоняло Гордея осепппя ветром к избе. Тяжело заваливало стоном над деревьями, и полем - в деревню - по огородам, по огням. Тускнели п мигали и снова зажигались в окошках.
      Постоял он у края леса. Звезды над избой. Стены в ночи тенями гнутся, разламываются.
      Лесом зашел за дорогу. Оттуда па избу посмотрел.
      В окис не то месяц, не то огонек.
      Еще зашел. Как ворон, не сразу слетал п садился. Чего-то чуял... устал, не выдерживал. И вдруг прямо пошел к избе. Постучал в дверь. Еще раз сильнее.
      Заглянул в окно. В избе озарило, и по огороду сает.
      Отпрянул. Бегут, спешат тени, а будто люди, люди - не разберешь, все к нему. В голове потемнело, и красные пятна перед глазами.
      Далеко в лесу опомнился. Наган из-под рубахи выхватил и обвел вокруг.
      Поездом брянским, киевским, трамваем одесским поздним, голодный, помученный, добрался Гордей до ворот дома отдыха. Подергал решетчатую калитку, постучал в железо.
      Подошел сторож в брезентовом плаще, в нахлобученном капюшоне. Глянул через решетку, сдвинул засов и открыл калитку, впустил Гордея н снова закрыл, пригнувшись, быстро посматривая на улицу.
      - Ишь, кавалер обаятельный. Тут всех девок переловил, теперь на Приморском бульваре от него визжат.
      Я калитку даром открывать не стану. Или в другой раз через забор лезь, а я из берданкп солью. Каменной.
      От нее на заборе до мертвого часа будешь чесаться,- выговорил сторож, он же, еще полный силы и бодрости от морских купаний - Викентий Романович Ловягин.
      С украдкой добавил:- Лицо так терять.
      - Да сдуру этак.
      - Сдуру и бывает, коли ума нет.
      Сели на скамейку в жасминовых кустах. Порывами шумела в каштанах, дышала, погромыхивала волнами пучина неоглядная. Сыровато, но юг заметно придавал тепла и звездного блеска небесам.
      Гордей снял кепку, утерся.
      - Есть же рай на земле. О господи! На душе его соскребли.
      - Что случилось?- спросил Викентий Романович.
      - Сдуру это. К бабе своей ночевать завернул, Глядь... глядь в окошко, а на лавках-то и сидят.
      - Кто?
      - В новых гимнастерках будто, сапожки чистые, хромовые.
      Викентий Романович положил в кепку Гордея ключи,
      - Иди ко мне. Не забыл где? Поешь и выспись.
      Гордей поклонился.
      - Несгибаемой силе вашей.
      Когда Гордей скрылся, Викентнй Романович подошел к ограде, достал складной нож, раскрыл его и ковырнул в земле под стенкой. Вроде бы кисет вытянул.
      Быстро переложил наган в карман. Канул в темноте парка.
      В самом конце, в зарослях акации, остановился.
      Отсюда через железную ограду была видна улица и дачные домики па той стороне в садах. Прямо напротив глинобитная, побеленная мазанка с небольшим окошком - жилище Впкентня Романовича и землица с виноградником. Понаблюдал, как Гордей отомкнул замок на калитке в невысоком заборе и закрылся.
      Долго стоял Викентий Романович, поглядывая на улицу и на дорожку возле заборов. Никто не вертелся поблизости.
      "Что-то водит его или явилось?" - подумал о Гордее и еще постоял.
      Поблескивали трамвайные рельсы на шпалах.
      А дальше глухая степь. Пробивало оттуда сухим полынным ветром.
      Не прилег всю ночь сторож. Похаживал н поглядывал на халупу свою и на уплывавшие к дальним берегам огни корабельные.
      Часа в четыре завалился на топчан в сторожке, укрылся одеялом и будто погасил в себе свет, уснул.
      Рано утром, отдежурив, искупался в холодном неспокойном море. Купание освежило его, взбодрило, а солнышко погрело у обрывистого берега слегка поседевшего барина, и в профиль, показалось женщине, поглядевшей на него, отчеканенным из меди его лицо с гребнем посеребренным. Художница была, и представился он ей в наготе своей варваром с мечом разящим.
      А уходил в наброшенном на плечи плаще тихим странником.
      Гордей сидел на скамейке иод виноградными лозами. В руке гроздь тяжелая, отрывал ягоды и пожевывал.
      - Простите, Викентий Романович, без разрешения.
      - Да ешь вволю. Куда мне его? Вино крепко не пью. Торговать не торгую. Сам растет.
      - И распределение какое. Земля и есть земля, а У "ас, примерно,черника, а тут виноград.
      - Солнце жарче. Все от него. И мы от его небесного пламени бесимся.
      Гордей, задумавшись, сплевывал виноградные зерна.
      - Чудеса! И мысль, мысль,-сильно удивился Гордей.- Это ж как оно получается.
      - Пошли вино пить, что-нибудь и получится.
      В мазанке было прохладно, темновато. Стол да две табуретки. Диван старый и лежак, на случай переночевать кому.
      Викентий Романович поставил графин с вином. Колбасы положил на тарелку.
      Гордей подскочил:
      - Разрешите.
      Колбасы нарезал ловко - пластик к пластику, с поклоном вина в чашки налил, сказал:
      - И рад бы услужить. А кому?
      - В ресторан нанимайся. Чаевые и прочее.
      - Кем только не был за эти годы! А что? Для чего?
      На существование? Пожрал-работай, заработалпрожрал. Круг-то какой. Моргай в хомуте.
      Викентий Романович с жадностью поедал колбасу с хлебом. Стукнул кулаком - раскрыл окошко.
      Гроздья лиловые и фиолетовые свисали с лоз, вросших в деревянные решетки. Уже разукрасилась листва ярким суриком, тепло. Сушью степною разогревало воздух.
      Викентий Романович после чашки вина будто сразу охмелел и разнюнился.
      "Годы потягивают,- заметил Гордей.- Что ни говори, покрова скоро".
      - А к чему все другое? Что даст это самое другое и разное? Да я рад, что от всего свободен,- громко заявил Викентий Романович,- В Сибири переживал, но зато и проветрился. Ну, а тут свобода от всего, абсолютная, прозрачная, если самому не мутить. Вот поработал, пожрал, молодого вина выпил - и забот не знаю.
      А ты сердишься. Зачем костюм бостоновый, шелка персидские? Было бы тело чистое и здоровое.
      - Я, Викентий Романович, лицо потерял, а вы-то вроде как другое накрасили,- с некоторой досадой сказал Гордей.
      Что же, стреляться из-за какого-то костюма или перстня? Он и рудник поездом скоро, да назад долго.
      А работа, она и такая очень занимательная. Наблюдения, разговоры. Приезжают люди приятные. Романы на глазах. Ах, дара нет, Гордей Мироныч! Я тебе историю расскажу, буквально несколько строк. Вот тут, недалеко, у жителя одного жена умерла, еще прошлым годом.
      У него уже другая. А собака, дворняжка этакая, на трамвайной остановке ровно к вечеру появляется и в сторонке, у забора, в бурьяне сидит и прежнюю хозяйку ждет, когда она с работы приедет.
      - И поджидает?- для приличия удивился Гордей.
      - А вот к вечеру выйди и посмотри.
      - Чувство какое! Ай, чувство какое!-Гордей платок достал, прослезился.
      - А пгдему чувства у нас? Мы понимаем, а она нет.
      И чувство у нас от ее недопонимания, слезы даже. Вот, Гордей Миронович, какая оказия между умом и чувством. По уму, и истории бы этой не было, пустой бурьян.
      А нет, не пустой.
      - Жалостно очень, Викентий Романович. Но к чему речь?
      - А зол я, когда мне объясняют всю жизнь умом н рефлексом по свистку,-огневанный, произнес Викентпй Романович.
      Гордей головой покачал, озадаченный. Потом сказал:
      - На себя гневайтесь.
      - Вот уже и чувства,- с легким удивлением и радостью вкрался голос Викентия Романовича в растравленное.- А от ума твоего пусто выйдет. И по свистку встать, коли я говорю!
      Викентнй Романович так стукнул по столу, что тарелка с колбасой и чашки вспрыгнули.
      Гордей привстал, поклонился и тотчас сел.
      - Чувства не очень приятные, не собачье со слезками. Как понимаете.
      - Не понимаю. Охмелел, видать.
      - Или от страха дурачком стал? Помнишь ночью сторожку после убийства Додонова? Мужички вошли.
      Могут и сейчас войти для понятия. Что на столе лежало тогда? Отдай!
      - Вон что, клоп трактирный!
      Лицо Гордея зашлось ненавистью. Не сразу пришел в себя. Наконец сказал:
      - Не шуыи. Клоп голоса не боится. Кровь высосал.
      - Измена!
      - Изменил и погубил ты. А пес ваш Астанька и предал. Хитрым письмом на старое повернул. По убийству Дело. К дому не подойти. Все я потерял и тобой ограбь лен.
      - Мое-не твое, сукин сын! А тогда на столе фальшивое лежало.
      - Врешь!
      - Астафий!- крикнул Впкентий Романович.
      - не зови. Связали утречком пса. Двое мужичков.
      Из тех. Тут работают: один на кухне, другой - лодочки сторожил. От нас не уйдешь. Гноишь бриллианты. А мы жить хотим. На волю бежать. Губишь и сейчас. Кожу до костей сотрем. Отдай!
      Гордей показал наган.
      - Сожмем.
      Викентий Романович сгреб узелок с окошка и поднял.
      - Граната! Сам и тебя порешу!
      Ударил об пол узелком. Гордей бросился к двери, Викентнй Романович - в окно. В винограднике закричал:
      - Воры! Воры! Держи их.
      Гордей и двое с ним скрылись за калиткой.
      Викентий Романович влетел в сарай, ножом порезал веревки, которыми был привязан к табуретке Желавин.
      - Скорей!
      Переулками и тихими улочками все дальше и дальше уходили они от моря, но оно вдруг являлось и ошеломляло близким фиолетовым краем.
      Ночью, далеко, прилегли у кургана.
      - Одного я заметил,- сказал Внкентий Романович.- На кухне работал. Душевные разговоры заводил.
      А ты что, не видел, как Гордей в калитку вошел?
      Спал. А на рассвете трое. Стали давить. Как-то еще вырвались.
      - Вместо гранаты узелок с орехами бросил.
      - Соображение ваше, барин, к какому бы делу. Все имели бы.
      Лежали, смотрели в черное звездное небо. Желавин привстал. Невдалеке синеватым сахаром стояли иУ занки.
      - Станция,- определил Желавин.- Это сразу поглядят. Откуда заявились?
      - У меня же нет ничего. Все украли.
      - Л хоть бы и было, что толку.
      Желавин поднялся, в модном пальто с настрявшиМ11 колючками, в шляпе, со складным зонтиком тяжедб6 Дуб:-П;КИ.
      - Тронемся, барин. Пока темно, может, на како!
      товарный вскочим. До какого-нибудь городка.
      Викентнй Романович отставал. Уже не по годам та кке походы и схватки.
      - Побегает Гордей п в темном лесу удавится. А н6 удавится - страшен,сказал он.- Давно предал. Я будто не замечал.
      - Скорей! Товарный стоит.
      Ехали дальше на тормозной площадке.
      Желавин уснул. А когда проснулся, сказал:
      - Что-то будет нехорошее, барин.
      - Стренут нас на болоте. Туда придем. Больше некуда.
      Пророческими были слова: ждало всех их болото там сойдутся в явере военной порой.
      ГЛАВА III
      За неделю до начала войны немецкий самолет нарушил границу - углубился на нашу территорию, сбросив парашютиста.
      Родником студенело утро, цвели шиповники по прибрежным зарослям, река еще не согрелась, рябила иоД северным ветром, хлопала волною в промоинах, когда вдруг из-за поворота Павел Ловягин увидел хутор и избу с края на знакомом с давних лет бугре под липами
      Сюда он зашел со стороны границы, пробрался в Смоленск. Купил бамбуковую складную удочку - по виду рыбак, и - на поезде, а потом пешком прошел от станции по равнине полей, среди зеленой ржи,. под невысоким небом. В мутной чаще ею звенел и звенел .колокольчик жаворонка. А с края красной смородиной в росе блестела заря. Чистые остуженные запахи холодного рассвета грустью манили куда-то-к теплой избе, где иконой в утреннем огне чудилось детство. Да вот хоть бы так идти и идти, и чтоб никогда нс кончалась дорога.
      Он видел виноградники в багрянце на берегах Сены, ослепительные черепичные крыши в бронзовых н изумрудных отрогах Альп, блестящие, как фольга, витрины Вены; он мог бы бежать за океанский край к бразильским пальмам. Но какая-то сила тянула его сюда - на русский проселок, который помнился и злом средь зеленой травы с голубыми незабудками, н заливными дождями, кропившими по кожаному верху тележки, и теплой осенью с озолоченной вдали березовой опушкой...
      Боже, боже, сколько он мог рассказать про один этот проселок! А леса, и луга, и речка с рассеянным шафранным солнцем у обрыва, под которым ходили рыбины серебром и темные рыбины с алеющим пламенем на плавниках.
      Он еще ничего не натворил. Его сбросили с нарушавшего границу самолета. В болотном бочаге затопил парашют, припорол его колом в дно п ушел.
      Он спешил в детство, где был его уголок,- не в усадьбе, а в избе, которую выбрал когда-то отец: оказалось, сказку. На бревенчатой страничке ее жар-шпцсй пылала крестьянская печь.
      Неужели теперь воля не примет его? Он не убил, не поджег. Он и не изгнанник, и не беглец: мальчонкой тележка отцовская увезла на чужбину. Земля родная пожалеет за любовь его, за разлуку с ней... Вон под кустами будто листики желтые и синие - цван-да-марья:.
      по судьбе разлученные, а земля навек свенчала в одном цветке, и про это слышал.
      Даже не взглянул на замшелый откос, где стояла когда-то усадьба. Но белый камень в траве поразил, как седой вечный странник в горестной дороге.
      Он переступил порог избы. За столом сидели трое - в бревенчатой новой, красным расшитой сказке. Глянцевитые лица подревнели. Но один был молод, плечист, светел, в белой рубахе.
      Не стареет добро.
      - Вот и гость к нашему застолью,- сказал Никанор, посмотрел, как вошедший поставил у двери удочку.- Кажись, и рыбак,- улыбнулся.- Садись в чашке ловить.
      Павел снял кепку н устало сел.
      Гордеевна поставила гостю чашку с картофельным супом крестьянским, приправленным сыроквашей.
      Тут не были назойливы с расспросами. Надо - человек сам скажет. Никанор заметил: ест гость степенно, по-мужицки, как в старину, молча и изредка поглядывал на хозяина, кусок брал строго.
      "Верующий, что ль?- подумал Никанор.- Своих вон, как за столом подобает, и ложкой учил - не слушают".
      Кирьян позавтракал. Встал из-за стола. Взял удочку гостя. Осмотрел.
      - Жидка по нашей реке.
      - Что, рыба крупная?- спросил Павел, слегка улыбаясь и опуская глаза.
      - А есть такая, что и со дна не стронешь.
      - У иных она сама вылетает,- заметил Никанор.- А есть - вываживают. Пуда два травы на леску намотает. А ко крючку-то ерш с ноготок.
      Кирьян поставил удилище.
      - В Смоленске купляли?
      - Нет, в Москве.
      Кирьян оделся, взял ружье и вышел.
      Собрался в лес и Никанор. Заложил в ружье патрон, опустив ствол, довел затвором.
      - Строго нынче. Родственник или кто, а в сельсовет заявись. Прежде не бывало. Не к войне ли? Не приведи такую страсть.
      - Так, говорят, немцы на границе шумят.
      - Ну, знать, и мы не только слухаем. А чего ему
      тут? Что есть, того не своротишь.
      В избе осталась Гордеевна: убирала и мыла посуду.
      Павел сидел на лавке, правил оснастку к удилищу.
      Спросил:
      - А молодой - зять?
      - Сынок. Зять на границе... Значит, еще с вечера тутотко. Ай ночевали где?- полюбопытствовала Гордеевна.
      - Нет, не ночевал.
      - А я ж подумала, поезд московский у нас с вечера.
      Павел понял и сказал:
      - Я из Москвы до Смоленска, а уже оттуда сюда.
      На Днепр хотел. А в поезде одни пассажир на эту сторону посоветовал: и места красивые, и рыба хорошо берет. Особенно напротив барской усадьбы. Где же эта усадьба?
      - Так сгорела. Молния ударила, шаром. Как была до самой тучи, так вся и сбегла. Шар взорвало - и по небу к по земле бляспуло. Сроду такой молнии не видели. У баб, на каких серьги были, сквозь платки видать было, словно огнем зажглись. По сей день на том месте мох да травка реденькая. Ели высоко рядом выросли, а их же ровесницы на бариновой гари метелочками. Не растут чего-то. Барин старый с мальчонком, говорят, сбежал, а братец залютовал. И в лес не ходи, бывало, и дома закрывайся. В болоте потоп.
      - Как же звали барина?
      - Викентий, по батюшке Ромаиыч. А Романа отец Иван - сын Павла. Когда француз шел, Павел с мужиками набегами на них ходили. Его схватили и в Красном повесили с двумя мужиками. Один - Алексей, а другой - Авсей, по матери мне так, как и Ловягиным их Павел, Авсей приходится. Перед казнью все трое побратовались. Перекрестились и, обратившись, сказали:
      "Братьями на казни стоим за землю русскую!.." Чтоб люди слышали и передали. Только это потом все забылось. Мужиков казнили, а бабам земли хоть бы десятинку. Алексееву молодой барин в прислугу взял. Красивая была. По этой родне Фенька Жигарева. Муж в тюрьме. А вот с ней, грех-то, сын мой...
      Как в угаре слушал Павел родословную, сказал вдруг:
      - Какой же грех! С казни той кровное любовью сошлось!
      - Земли-то вволю!
      - А потомок Павлов в болото - на дно.
      Гордеевна обернулась: будто Митька в сенях сказал.
      Вышла. Павел поднялся: "Куда это она?.." Постоял у окна.
      Гордеевна с ведром шла к колодцу.
      На подоконнике - письмо. Посмотрел и сунул в карман.
      Гордеевна вернулась в избу... Словно бы Митька на лавке сидит.
      Он сложил, перевязал бечевкой удочку.
      - Где же тут посидеть лучше?
      - А где тебе теплее, там и рыба греется. Ветер холодный.
      Он вышел из избы. На той стороне, за кладямп, стоял Кирьяп. За дорогой, в белом частоколе берез, хозяин нагнувшись сидел. Напротив - па крыльце красивая молодка в рябиновой косынке. Оглянулся. В оконце сеней тенилось лицо хозяйки.
      "Ждут",- подумал Павел. Чуть прошел, присел у соломы накопать червей н дальше, дальше по кустам. Не спешил. Шел по тропке к Угре, а потом свернул. Не выдержал и побежал.
      "Стой... стой!" - гавкал голос хозяина.
      "Держи.., держи!"-заливался его сын где-то рядом.
      А в стороне взбешенно неслась женщина в рябиновой косынке. Впереди из-за дерева вышла старуха и подняла топор.
      Повалился в овраг-падал в ветвяную чащу. Открывал глаза: луг... лес... луг... лес... низина сырая. Голые стволы. Вершины сплелись. Тянули неводом.
      По краю склона, где тускнело свинцом небо, бревенчатая стена сарая. Сел рядом.
      Никогда, никому, н отцу, не скажет, как забрел сюда.
      Он пошел на север к железной дороге.
      А дальше?
      Было когда-то местечко. Туда и пробирался.
      Ночь давняя, минувшая, не рассвела, а будто все озарялась трактирным фонарем на углу длинного дома, стругом заплывшего в снега, все пахла сеном морозным, играла музыкальной машиной-ревучими рожками про атамана.
      Пашенька засыпал в темной комнатке на диване.
      - Озяб, золотко ты мое,- прошептала хозяйка, укрыла шубой его, поцеловала.- Спи.
      На двери задернула штору, разделась, сняла вспыхнувшие зелеными светлячками бусы, легла в постель.
      - Тетя Даша, а откуда царя сбросили? С крыш;;?- спросил Пашенька.
      - Л как с крыши. Шапочку бриллиантовую сняли и сбросили.
      - А он заплакал?
      - Как не заплакать. В одной рубашке остался,
      - А за что его сбросили?
      - Одним подавал, а другим нет. Они и возгпеаалнсь.
      Из усадьбы выехали вчера, а сегодня уж в Москве, в трактире Малахова.
      Антон Романович и хозяин трактира, молодой мужик в расшитой крестьянской рубахе, черноволосый, с воронеными глазами, сидели за столом.
      Стоял графин с анисовой. Закуски в тарелочках:
      икра, капуста с клюквой, моченые яблоки, судак заливной в фарфоровом блюде.
      - Ах, царь, царь наш батюшка! И не спросился и не простился,сокрушался хозяин, вытирал слезу.
      - Ничего, ничего, Гордей. Долго не будет. Демократия пожарами разойдется, слезами поледенеет. Сами за царем побегут.
      - Пока что, а нам, барин Антон Романович, дружки надо держаться. Я вашу милость век не забуду. Что надо - помогем. Грозить кто будет или что, сообчите, Поездом живо, а там лесом. На глаз не попадем, а топор не всплывет.
      - Уладится, Гордей, уладится. Дело на этом месте пошире разведем. Капитал сколотишь - свое дело начнешь. За строгости и опросы разные не серчай. Без порядка и строгости нельзя.
      - Как серчать за благодарение ваше! Бог с вами, бог с вами. Этого и в уме нет.
      - Знаю, не дураку помог.
      В прихожей зазвонил колокольчик.
      Викентий приехал. Одним махом будто стряхнул с теч бекешу, скинул барашковую шапку. Скрипнула кожа белых намороженных бурок. С ним и Астафий Желавин: одет точно как барин, только молоденек и хвощеват перед ним.
      - Брат здесь?-спросил Викеитий.
      - Здесь. А младшенький спит. Умаялся,- ответил Гордей и открыл дверь в комнату.
      Под потолком луною светила лампа. Антон Романович откинул салфетку и поднялся.
      - Астафий, со мной,- сказал Викеитий Желавину.- К столу проходи.
      Антон Романович взглянул на брата - сказал глазами: "Не смей!"
      - Благодарим, барин,-ответил Желавин.-Мы в трактире. Щей.
      - Щи сегодня со свежей бараниной,- сказал Гордей и подал шапку Желавину.
      Викентий оглянулся.
      - Я повторять не люблю!
      Желавнн, в байковой длинной косоворотке, перепоясанный ремнем с медной тяжелой пряжкой, вошел в комнату-поклонился. Присел к уголку на стул с тонкой в талии спинкой. Один барин - напротив - покраснел, вот-вот крикнет; другой - чуть ближе по кругу, сцепив на столе пальцы рук, чуть опустив голову, следил за братом.
      Гордей наливал в рюмки. Желавин отвел графин от себя и сказал:
      - Не равняй.
      - Разрешаю,- сказал Викентий.
      - И с вашего разрешения не возьму.
      - Почему?
      - Разврат для мужика,-с гневом сказал Антон Романович. Задел рукавом рюмку. Водка разлилась по скатерти. Вышел из-за стола.
      Желавин хотел встать. Рука Викентия легла на плечо.
      - Ваша правда, барин Антон Романович,- произнес Желавин.- Посидишь разок и на второй барского захочется.
      Гордей застелил залитую скатерть салфеткой и снова налил барину.
      - Это ж надо что-то совершить, чтоб заметили и допустили к барскому,добавил Желавин.- И выйдет, что не по любви совершил, а за подаяние. Веры не будет. Станете сомневаться: за что поклонился. Вот Гордей с графинчиком подскочит, так ему вера. Он вещество от вас имеет и за это вещество подскочил. А я подскочу с графинчиком, что вы .одумаете? Вещество ему не даем, а он подскакивает? Шут или проныра? Ведь за пустое никто не подскакивает. Так мир в понятии устроен. Гордей с вами и за столом может посидеть: в веществе взаимный вам интерес, а отсюда и вера проистекает.
      - Астафнй, прекрати!- сказал Антон Романович, стоя в отдалении у оконной багроватой шторы.
      - Не мешай,- проговорил Впкентий.
      - Вы же сами учили меня, барин Антон Романович, каждое зерно мысли толочь, чтоб никакой соринки не оставалось. А то ветерок дунет-не в бровь, а в глаз попадет соринка-то.
      Толки, толки,- смирился Антон Романович и сел в кресло, достал из кармашка жилета часы. Просияло золото.
      - Не из своего, а из вашего,- продолжал Желавин.- Стережете мужика, как бы он от барского не развратился. А с голодного - спалит. Царя нет. На чем вам держаться? И за кого держаться, если вдруг отпихнут и со смолою горящей к вашей усадьбе кинутся? Пока ваше вещество не пропало, нас обретите. Вместе все как один царь!
      Гордей недовольно глядел на Желавина: "Ишь ты, стервец, хозяином разошелся. И гости не гости с такой мелюзгой".
      - Идн-ка щей со свежей бараниной похлебай. А то с голодного живота своя голова палит как пустая солома,- сказал Гордей.
      Викентий как сидел, сцепив пальцы рук на столе, так и не шелохнулся.
      Где-то за стенами ревучие рожки снова возгласили песенкой атамана.
      - Сбор!- сказал вдруг Викентий.-Ближе, брат.
      1де Павел? И его сюда. Сбор, я сказал!
      Гордей привел Пашеньку. Все плыло перед глазами его, гасло и воспалялось, как недавней корью. Усадили рядом с Викентием.
      Еще не поймет. Но потом оглянется. Глаза откроются в наш позор и разброд. Поделом всем, если бы Урок. А не урок - конец! В грехе и слабости перед Россией разбрелись, рубищем ее унижали, мужичонком, который на грузило гайку от рельса отвинтил, темное и глупое в родню ей заводили. Сами смеялись,-гневно вздохнул Викентий, по лицу словно что заволнилосьглаза потухали и мерцали.- Грехи теперь не замолишь, силу в старом не найдешь, а унизили не ее, а себя унизили перед всем светом. Иди этот свет со всех сторон и загребай от этого мужичонки землицу на десять Европ. Да откуда столько ее завелось? Кто добыл се и отстоял? Перекосилось, поползло от нас. Другая точка образуется. Россия, поверх дурного, взором где-то очень опасное углядела. В свободе-иностранный капитал свободно воцарится, в равенстве-не разберемся и поравняемся батраками у немецких и английских плугов, в братстве-разденут, нищей братией побредем без земли ко льдам. В ночи кромешной береза приснится, девка красивая, белоногая, а потом и забудется все, разметется по бескрайней свободе. Такая она!.. Газ, облако. Никто не назовет приметы ее. Химера! Дурман.