Тусклая лампочка освещала небольшие сени и деревянную лестницу в каменных стенах. Ступеньки дубовыми плахами круто положены. Наверху площадка, высокие закрытые двери в общий коридор.
      - Вон там,- показал Николай Ильич на небольшую дверь чулана.
      Лясин поднялся по лестнице, раскрыл дверь в коридор и посмотрел. Справа еще лестница, давно уже не мраморная. Внизу ниша - вход. И поворот. Чуть отошел в сторону - ниша скрылась.
      "Все так, да не так",- подумал Лясин.
      Спустился к Николаю Ильичу. Ощупал на двери скобы засовные, ушки кованые для замка. Повернулся и, поблескивая глазами из-под кепки, просчитал ступеньки, так, как будто поднимался по ним: раз, два, три...
      быстрей, быстрей. И вон туда - в чулан... Не пускалось.
      Он снова просчитал ступеньки... быстрей, быстрей. И туда-в чулан. Дверь на себя.
      - Николай Ильич, попробуйте, а я посмотрю,- попросил Лясин.
      Николай Ильич как-то заплясал по ступенькам - все выше и выше, показал тростью на сигнальную, согнул ногу в колене и перешагнул, опять заплясал. Раскрыл дверь чулана - на себя, попятился.
      Лясин ждал внизу минуту, другую. Потом поднялся наверх, приоткрыл дверь чулана. Николай Ильич, задумавшись, сидел на ящике.
      - Не по уму нашему, не по уму,- со вздохом признался поуставший адвокат.- Дверь на себя.
      Если выйти, да еще в полушубке, угол большой выходит.
      Николай Ильич показал, как преступник бы вышел - едва не к краю площадки. Будь так, заметил бы Додонов.
      Уже на улице Лясин спросил:
      - А что сыщики решили?
      Николай Ильич поднял повыше шарф, утепляя горло, шляпу поправил, покренившуюся от ветра.
      - Этого не знаю.
      - Привратники сказали, что видели, как Додонов вышел и вернулся. Два раза видели его, а по сказочке должно быть четыре: пошел открыть, назад за деньгами, вернулся к ждавшему его и опять в кабинет.
      - Вот и никаких следов,- короче отвечал Николай Ильич: горло боялся простудить. Кто за него латынью возгласит за уникших и заблудших?
      - И саквояжик принес с драгоценностями. Все подставил,-будто сам с собой поговаривал Лясин.-Все подставил. А мошенник, да чуть не гений.
      - Всякое бывает. Вы зачем-то просили меня прийти?-спросил Николай Ильич.
      - Вот за этим. Кое-что уточнить хотел. Додонов кого-то сам с черного хода провел в свой кабинет. Возможно, лицо из тайной своей охраны. Опытного сыщика.
      Хорошо дело знал. Он все и запутал.
      Попрощались на уголке.
      Лясин свернул в переулок. Пошевелил плечами. Подмораживало ветром.
      Время вечное! Судить ли его судом или еще как, но все состоится. Подлость выдаст лицо для суда и проклятия.
      Сергей отложил книгу и прислушался. Тихо в квартире, все спят. Горела лампа на столе, отражало стекло зеленую чашу абажура.
      Снова склонился над книгой. Читал записки Юлия Цезаря. Вчера Лазухин занес.
      "Не чердак в нашем доме, а музей",- сказал он и, разглаживая, положил на стол книгу в просырелых пятнах.
      Сергей читал, и поражали его не только события далеких веков, а и ритм, который складывался, как бы отдавался из фраз. Было удивительно: он читал и чувствовал этот ритм, от которого к сказанному прибавлялось величия, как к блеску молнии прибавляют величия ее раскаты.
      "А сам он, построив войско в три линии, вплотную подошел к лагерю врагов. Только тогда германцы уже по необходимости вывели из лагеря свои силы и поставили их по племенам на одинаковом расстоянии друг от друга; это были гаруды, маркаманы, трибоки, вангионы, ниметы, идуссии и свебы. Все свое войско они окружили повозками и телегами, чтобы не оставалось никакой надежды на бегство. На них они посадили женщин, которые простирали руки к уходившим в бой и со слезами молили не предавать их в рабство римлянам..."
      Гут Сергей остановился и представил себе на повозках этих женщин, в шкурах, полунагих. И представил, что и Лия там и она простирает руки. А он, Сергей, среди воинов с мечами и щитами. Волосы у нее распущены, глаза в слезах. И ее заметил вдруг Цезарь. Он в военном плаще, застегнутом на правом плече блестящей застежкой, и в шлеме с гребнем показывает мечом на нее...
      Сергей перевернул страницу. Какой-то листок.
      "Капуста - 1 кад.
      Миколке адвокату - 1 р.
      Дёмке (щи) - 6 тар...."
      На другой стороне письмо:
      "Благодетель наш Антон Романович!
      В тороплениях и заботах, с поклоном к Вам, а также и брату Вашему Викентию Романовичу. Как вы и просили, что-либо о соображениях для пользы выкладывать, выгадывая, как пригоднее что поставить или переставить к толку, что, может, и не так, вам повиднее, но и с вниманием, как оно есть, чтоб не выразилось после, как я не сказал, что и толк пока от одних только щей для фабричных.
      Будь не в обиду, что говорят, как же дело заводить а держать в бедности, без лишней копейки, так и извозчиков на чай не награждаем, чтоб зазывали подходящих двать будут и знать будут, а то..."
      Письмо бывшего хозяина трактира.
      "А это про отца,-долго вглядывался Сергей в коивые буковки.- "Дёмке (щи)-6 тар.". Подходил под.
      росток и просил тарелку щей, в долг. Как же вкусны оывали и горячи по бескрайней стуже!
      "Руки озябнут, да как бы не пролить", - рассказывал - "Миколке адвокату- 1 р.",-прочитал еще раз Сергеи. Николаю Ильичу, значит, рублевку в долг".
      ла дверью на лестнице-шаги и торопливый стук потом звонок.
      Полина Петровна проснулась, накинула халатик почнон стук всегда тревожен.
      Сергей уже открыл дверь. Лия в слезах стояла на пороге.
      - Вечером еще хотела позвонить тебе. А отца взорвало. Его не остановишь. Вот и ушла,-объяснила она свой приход.
      Дома стукнула дверью доченька, да так, что Николая Ильича отбросило.
      - И не вернусь. Не хочу!-заявила она.
      "Надо ждать Николая Ильича. Скандал",-подумала Полина Петровна.
      - Мама постелит тебе. Места вон сколько,- сказал Сергей Лии.-Да и права. Он же подавляет.
      - Два тома наговорил. Всю валерьянку выпили.
      Мама к соседям бегала.
      - Надо спокойнее,-дала совет Полина Петровна.
      Дверь в прихожей не была закрыта, и как-то неожиданно для всех показалась Ирина Алексеевна, держась за сердце, бледная, стертая какая-то. Такие встряски не для нее. Привыкла к покою. А тут и с мужем поссорилась. Прежний покой в дом не вернешь, но так потрясать и бегать ночами - к чему, можно и потише.
      -Отец внизу ждет тебя,-сказала она дочери.- Просил передать: если через пять минут не выйдешь, он уйдет и не вернется в дом.
      Ирина Алексеевна посмотрела на Полину Петровну - просила ее участия.
      Лия подошла ближе к Сергею.
      - Пусть решают сами,-ответила Полина Петровна.
      Ирина Алексеевна уловила движение Фени в комнате. Муж презирал ее: он мог бы быть и помягче с дочерью, но эта женщина... Вон она у окна, так и мигала красотой. И никто уже ничего не говорил, лишь взгляды, каждый в своем - сильнее, быстрее и поразительнее.
      - Не тревожь людей. Уже ночь. Что ты устроила?- сказала Ирина Алексеевна дочери.
      Лия смотрела на Феню. Как угли из-под глухой ночи, о неведомом, о забытом мерцали их взоры.
      - Да всюду одно,- сказала Лия и выбежала на лестницу, и будто задыхалась и падала от темных углов в пролетах.
      Сергей бросился за ней.
      Николай Ильич расхаживал внизу. Он видел, как выбежала дочь и Сергей, нагнав ее, хотел удержать.
      - Не надо. Остановись! Я же люблю тебя,- проговорил он.
      Лия уперлась в его плечи руками, и вдруг что-то провалилось. Он упал на колени.
      - Поверь! Я люблю тебя.
      Клятвы лишь распалили ее: "Вот что получается. Да, вот так!"
      - Ей поклянись!- крикнула она и отбежала.- Вон она ждет,-показала она на окно.
      В стекле образом бледным виднелось лицо Фени.
      Сергей поднялся, с гневом глядел в землю и на Лию - двоился взгляд.
      - Наглоталась отцовской мерзости!
      Николай Ильич оказался перед дочерью, поднял трость.
      - Закон,закон. Не смей!
      Трость отлетела, застучала по асфальту и камням: "вот так... не так... не так... не так",- и подскочив, ударилась об железную ограду, как по струнам звон.
      Вышли из подъезда Ирина Алексеевна и Полина Петровна.
      Лия, закрыв лицо руками, прижалась к стене, плакала. Николай Ильич чуть ли не догнал свою трость, схватил ее, крикнул:
      - Разбойник!
      - Рублевка царская в трактирной бумажке!
      Николай Ильич вознес руки, в высоте покачивалась, пошатывалась перстом трость.
      - Вон!
      Ирина Алексеевна крикнула всем:
      - Боже, боже, что творится!
      Полина Петровна схватила за руки сына.
      - Извинись!
      - Никогда!
      Показала к ногам Николая Ильича:
      - Вон куда!
      - Никогда, мама.
      Лия совсем опомнилась, прозревал перед ней темный двор, деревья и звезды над ними, отец уходящий, Сергей в ненависти, мать, отступавшая от него.
      - Простите меня,-сказала Лия,-простите.
      Она бежала по улице, и заносило ее к ограде. Схватилась за железные прутья.
      Николай Ильич прошел мимо, опустив голову, не видел ничего.
      Ирина Алексеевна подошла к дочери.
      - Стерва Выдрать тебя!
      Не стронувшись с места, стоял Сергей перед своей матерью.
      - Ты не представляешь, что ты сказал. Тебя отец не простил бы за это,повеяло не лаской и теплом в любвм материнской.
      Скрылся и Сергей со двора.
      Ночь бессонная, слезы, трость пошиблениая и судьба поломанная. Никогда теперь не узнать, что было бы.
      Феня все еще стояла у окна.
      Вошла Полина Петровна.
      - Ну, почему так? Хочешь добра - какое уж счастье, просто добра, и не получается. В чем дело?
      Кто мог ответить Полине Петровне.
      - Я виновата,-со вздохом сказала про свое Феня.
      - Здесь не из-за тебя.
      - Так ведь заревновала. Я что, не чувствую? Глазами вот отсюда на меня. Да только дело не в том... Я вам валерьянки накапаю,- заметила Феия, как поникла Полина Петровна.
      - Пойдем в комнату.
      Феня накапала в рюмку из пузырька. Водицы из крана подлила.
      Полина Петровна разделась и легла под одеяло.
      - Вот,- поднесла Феня рюмку.
      - Я не пью ее.
      - Все же. Успокоительное.
      - Поставь. И ложись. Ты что-то хотела сказать.
      Феня подсела к ней на диван.
      - Как увидела я ее тогда на вечерке, интересная такая, у меня с чего-то и мелькнуло: "А вдруг как Киря такую полюбит". Вот поверите! Так глыбью и зашлось на душе. А она не поняла. Решила, что я за Сергея засоперничала. Ну, как понять-то. И глазами-то мы встретились. Я за свое, а она за свое. А только встретились-то на моем чувстве; уж верно, наслушалась про меня, уже и представлялось мне. И сердце у нее не к Сергею. Хочет понять, а не поймет. Сергеи на колени кинулся. А ее не тронуло. Она-то поняла. Когда вот сюда вошла, на меня взглянула. Глаза ее черные так и зажглись. Вы не видели? Один глаз вроде как закосился, не то улыб;(а странная, не то еще что, а лицо будто другое. Что же это так? Она непременно посмотрит, кого я люблю. Случайно или как, но посмотрит. Что и выйдет. Попомните мои слова.
      - Может ли такое быть?- не улавливала ничего в ее словах Полина Петровна - все разное.
      - Такие моменты. И мать, мать ее, глаза у них одинаковые.
      Полина Петровна улыбнулась.
      - Да ложись ты.
      - Я и не переживаю. Все к лучшему или плохому, а того не обойдешь, как тому быть. Быть так быть. А что вздыхать? Зря воздух переводишь,- вдруг рассмеялась она.
      - Кирю ты вспомнила? А Митю? -спросила Полина Петровна.- Хоть что-то.
      - Кто ж знает. Может, что и сидит в сердце, да без ветра не ворохнется. Только уж жить-то с ним после всего нельзя.
      Она сбросила халатик, улеглась.
      - А где же Сергей?- спросила.
      - Пусть прогуляется.
      - Вы за все не переживайте. А почему с добра добра не получается, так не все же по-добру живут,- вот я ответила на вопрос Феня.
      Сергей сидел в каморке друга - бывший трг .{тирный номерок, самый дешевый, с угла, окнами в овражный склон, позаросший вербами. Там же и тропинка к Девятой ямке. Почему так называлась она, никто не знал. Да будто по буграм татар встречали, и было девять ям по Чуре - так ручеек. В песке и поныне, после половодья, вымывались закремневшие наконечники стрел - "чертовы пальцы", их так называли. Место пограничное между окраиной городской и полями, что чуть зайти за пруды, и рожь голубую увидишь, и дальний лес.
      В стене каморки кафельная печь. Стол прежний, на бедрастых ножках, два стула, кровать железная. Обои разными цветочками, да больше васильками.
      Сергей все рассказал другу.
      Пармен подумал, опустив голову. Прошелся по комнате и снова сел на кровать.
      - Что сказать? Битва грандиозная, потери колоссальные, и соседи сохранят о ней память в веках. Все полководцы разошлись пораженные. Но один-то заметил, что перелом наметился в его пользу.
      Сергей усмехнулся.
      - Николай Ильич.
      - Он в этом сражении не более как ефрейтор.
      И что я тебе про него говорил, это он сам в собственном представлении. Ну, что-то есть. А так усердный человек.
      Хорошая память, и благодаря этому много вызубрил. Но ефрейтор стойкий в своем окопе. Его можно уничтожить, но в плен - нет. Отношение к тебе необъяснимо.
      - Из-за отца,- сказал Сергей.
      - Не главное для него. Скорее всего, главного-то и нет. Просто понял: пустое у вас. Доченьку знает, по глазкам, по глазкам. Да и жизнь прожил. Мужик наблюдательный. А с цитатой из записки - напрасно.
      Нельзя!
      Пармен снова прошелся по комнате и, остановившись перед Сергеем, сказал:
      - Было не время для извинений в тот момент, но ты извинись Полина Петровна правильно показала к ногам его. Откуда он знает, что цитата пришла к тебе в голову из записки? Отец сказал? А отец не говорил. Вон что получается. Он за эту рублевку месяц дрова колол.
      Не просто колол, а показывали среди двора.
      эту, Серега, рублевочку прилепили к его спине на всю жизнь. Ты и гляди, с кем он и где он? Унижение свое поняв, в душе стал непобедим. Не холуй! Ты его в минувшем сражении атакой в лоб потряс и смял.
      Сергей встал, слегка отстранил Лазухина.
      - Иди сядь. И за гимнастерку не хватай и пуговицы не верти. Он трость поднял. А если бы ударил? Что же, мне кулаками в ответ? Нет, кулаком бы я его не ударил!
      А вот жить бы не стал. Зачем же, испытав унижение, самому унижать!
      - Ладно, еще не остыло... В битве участвовала и женушка Николая Ильича, рангами повыше, милая
      Иринушка, как он ее зовет. Свернувшись, в покое поживает. Нс любит, когда нарушают. Себя бережет, ленью лоснится. Поднялась бы а куда? Красоты необыкновенной была. И в настоящем, чуть ты ей свиданье не назначил,напомнил Лазухин про недавнюю сценку на площяди.- Ты ее слегка поразил. Все уже залежалось, а ты из-под рухляди что-то задел. Вон как у нее глазок-то пошел - вкось, вкось. А загадка в лице-то! В шестнадцать лет она в барина влюбилась. Викентия Ловягина.
      Вот тут через дорогу с матушкой жила. Да так влюбилась, что мать ее к кровати привязывала, чтоб не сбежала, била веником, свертывала ей руки вожжами, а она свое: "Люблю!" Откуда знаю? Да прожил всю жизнь на этой улице, наслушался. Так что уже и установить невозможно, что от кого... Матушка цену любви барской знала. Домик был, а в домике должницей жила. Решила из зависимости своей выйти и дочь спасти из неволи.
      Бросилась она к миллионщику. Был такой. Додонов. Он домик будто бы и выкупил. Барин проклял. За измену какую-то особую. Сама слезы Иринушкины вытерла, уломала, как-то уговорила и выдала за Николая Ильича. Он как раз к тому времени подрос, чуть не адвокат.
      Как сына его берегла и учила. На том и смирились. Теперь своя дочка. К ногам ее пал солдат, сдаваясь в плен. Она погрозилась жезлом в окно пятого этажа.
      Погрозилась, но в плен тебя не взяла, дала полную волю. С волей ты и пришел ко мне.
      Лазухин взглянул на его колени, подал ему щетку.
      - Пыли на тебе. Вся поднялась и осела.
      Сергей подержал щетку и кинул ее.
      - Да что ты привязался ко мне.
      - Это так, безусловно, второстепенный участок сражения с Николаем Ильичом. И на него и на тебя основная масса пыли осела. Л вот где главное проявилось?
      Перелом какой-то был, но без маршальского жезла где ж нам разобраться.
      - Зарекся теперь рассказывать тебе. Пуговицы только крутишь. Вот,Сергей оторвал висевшую на ниточке пуговицу, убрал в карман.- И что за привычка.
      Ты бы хоть откручивал и собирал, что ли, альбом бы завел на память. Надо бы разок поглядеть, как ты с женщинами разговариваешь где-нибудь в трамвае.
      - А я прошу, меня не цитируй. Трактирщика вон в историю втянул. Тот написал еще до революции, не роман, строчку какую-то одну, а какое значение чувства и мысли.
      Сергей махнул рукой.
      - Без толку с тобой разговаривать,
      - Может, у нее зависть?
      - Какая зависть?
      - Ас чего она показала на Феню. И тебе совет дала: "Ей поклянись!" Все одной, а Лийке-то чего?
      - Не понимаю.
      - У женщин спроси, с чего они иногда друг другу дорогу не уступают. Сам видел. Сошлись на улице.
      Кругом мужики идут, а они свои отношения выясняют.
      Ноздри раздувают, щипают и шипят с улыбкой. Одна за ворот, и другая ее, одна за волосы, и та. Улыбаются и шипят. Дворник их из кишки посторонил, чтоб прохожим не мешали. А они на мостовой. Милиционер их в сторону: движение задерживают. Они на той уж стороне волосы взаимно завивают и расплетают. Подошел милиционер к дворнику и спрашивает: "Чего это они?"
      Дворник, как и положено, отвечает: "А каждый день после работы. За какого-то Петьку лысого". Поглядел милиционер на них, не поверил: "Неужели из-за лысого?"- "А вот разбери их. Он их и знать-то не знает..."
      Полина Петровна, в белом халате, в накрахмаленном чепчике, устало подошла к окну кабинета. Все ветер серый.
      За окном небольшой садик, где цвели ее астры, чисто-белые, розовые и влажные, стожком на клумбе.
      У ограды полынь, все ждала, когда прогреют теплом прощальные деньки осени, еще постоят, пролетят паутинкой в озолоченном парке, пока не затянут надолго холодные ночи.
      В кабинет вошла нянечка.
      - Доктор, сынок вас спрашивает.
      Сергей стоял в вестибюле, прислонясь к стене у каменного оконного низкого свода. Как в наушниках, пошумливала улица тонкими уменьшенными звуками.
      Полина Петровна показалась в дверях, с удивлением взглянула на сына. В глазах его дерзала радость. Он поднял над головой какой-то листок: вызов в училище.
      Поняла все, посмотрела мимо.
      - Когда же?
      - Сегодня.
      - Деньги в столе. В бисерной сумочке. Что из продуктов с собой?
      - Батон,- вполне серьезно ответил Сергей.
      Вот так и отец: ничего не брал с собой в командировки. Лишь сумка полевая на боку.
      "Чайку, чайку, Поля..."
      В этот же день, вечером, Сергей уезжал.
      Мать и Лазухин провожали его.
      Еще из дома он позвонил Лии. Снял трубку Николай Ильич и по молчанию понял, кто звонил и что ему надо.
      Подошла Ирина Алексеевна.
      - Сережа? - хотела удостоверится она и, когда услышала его голос, ответила:-Лия больна.
      - Передайте ей, что я уезжаю. В училище.
      Он ждал, что она позовет дочь. Но ответила Ирина Алексеевна совсем тихо:
      - Лия спит. Врач просил не волновать ее.
      - Что с ней?
      - После всего...
      - Простите меня,-признался он, что поступил дурно в недавнем скандале.-А рубль из старой записки.
      - Не понимаю. Какой записки?
      - Она у Пармена.
      Сергей уже занял в вагоне место у окна, положив на лавку рюкзак с батоном, к которому мать, после уговоров, прибавила еще и колбасы с сыром, и новые лоскуты для портянок. Бритва в футляре и табак сверху - под завязкой.
      По платформе продувало холодным ветром. Лазухин пожимался в своем ветхом пальтишке, да и пальцы стыли в ботинках. Поднял воротник под самую кепку. Ничего, дома печку затопит, согреется.
      Полина Петровна одета тепло: давно прислал брат бекешку на меху, на голове шерстяная вязаная шапочка.
      Хоть и врач, а закалку не признавала, чего-то и Родя говорил: испокон русский человек на мороз, как и на солнце, без нужды не выставлялся.
      На Сергее шинель, фуражка, ноги в тепле. Ветер с холодных камней не прошибал его: солдатская служба теплишко беречь научила.
      Мать с грустью поглядывала на сына и отводила глаза. Какой радостной была встреча, смеялась надеждами, а теперь неуютная платформа, стоящий состав.
      Скоро тронется.
      - Сережа, если что случится, береги себя,-сказала Полина Петровна: были слухи о скорой войне.
      - Хорошо, мама.
      - Смекай. Прыгай через пулеметный огонь - и дальше, -пошутил Лазухин.-Да ничего не будет. Болтовня. На Россию все равно что лбом на топор лезть.
      - Передай Лийке, Пармеи, я ей до востребования буду писать, чтоб Николай Ильич в обморок не падал.
      - Да еще в пивной облобызаетесь.
      Все посмеялись, представив Николая Ильича в пивной.
      - Там и не такие Цицероны и Цезари лобызаются.
      Оставалось несколько минут до отхода поезда. Тоска
      подрывалась к сердцу Сергея: вдруг горько зажалел
      мать - опять одна.
      Лазухип отвел друга в сторону.
      - На дорожку тебе скажу. Они тогда по ревности что-то перепутали. Не разберешь. Но добрые же они,- взялся за пуговицу на шинели Сергея.-Хорошо, что прощения попросил. Николай Ильич ждал. Вот где все победой решилось в вашу пользу.
      Сергей улыбнулся.
      - Ты уж поскорей пуговицу отрывай, а то не успеешь.
      Из-под желтого яркого и неподвижного света фонарей быстрей и быстрей исчезали люди.
      Зов паровозного гудка с недалекой от дома дороги всегда загадывал неясное Сергею, особенно ночью, под дождь осенний. Кого позвал и куда? В далекий край, в болота холодные, в избу неведомую? Понуро под низким небом - моросит, моросит по черничникам.
      А этот гудок близким порывом отчаяния поразил.
      Сергеи снял фуражку и поцеловал мать, и она, быстро перехватив его голову, поцеловала покидающего дом.
      Крепкой хваткой обнял Лазухина.
      На случай помни слова, Сергей: "И это пройдет".
      - Поэт сильнее сказал,- Сергей громко и возвышенно прочитал:
      Не жалею, не зову, не плачу.
      Все пройдет, как с белых яблонь дым,
      - Пиши,- сказала Полина Петровна, будто стронулось все от слез в глазах ее.
      Сергей стоял на подножке вагона. Отдалялась платформа, и будто голос Лии с бугра далекого летел над далью:
      "Лебедь, лебедь мой прекрасный..."
      ГЛАВА V
      Погрюнивал сверчок, будил печаль своей песенкой про вечерок, про бережок лозовый, все тише, тише.
      За какую-то неделю привыкли, что мужик в доме.
      А теперь как брошенный.
      "Да и мне пора",- и решалась ехать, и задумывалась Феня.
      Жаль было расставаться с Москвой - с полюбившейся улицей,- с таким приветом встретила ее: работай, учись, живи без страха. В новом, среди новых людей и новых забот таяло прошлое, как овражный лед под солнцем. Зеленели ростки нежданных надежд; вздыхала, мечтала и улыбалась: пройдут годы-станет врачом, будет тут и работать... Нет, нет - уедет на Угру, и заживут с Кирей в своем доме; видела и место - в Архангельском, где больница на высоком берегу в соснах. Ах, как по-весеннему стонут кукушки там над лиловой и желтой травкой.
      Да что-то и совестно, не поймет. Подолгу не отходила от окна. На аллеях тлели сырые сугробы листьев, курился дымок, дурманило, как в малиновых гарях, и приближалось, приближалось. То ли с угара от сжигаемых листьев, то ли от тоски, а словно хворала.
      Вдруг будто сразу и решила.
      Гуляла с детишками Горбачева за Каначковыми прудами.
      Среди березовой рощи стояла сторожка. Рядом с ней - копна. Феня подошла, повалилась на копну, зарылась лицом в сено. Вдыхала теплые, терпкие черемуховые-радостные запахи; свет памяти воскрешал видения зеленых лугов, Угру в задумчивой тиши олешников. Потянуло сердце... Вот так и птицы летят с чужбины.
      Детишки-Алеша и Машенька-подбежали к Фене.
      Алеша, в старой кепочке и в коротком пальтишке, совсем еще маленький, только недавно шесть исполниг лось. Задумчив и смышлен, с темными глазами - в отца.
      Проглядывала трогательная улыбка, какая бывает у детей с душою нежной. Такие дети жалостливы, I; их обижают, но со слезами в отчаянии своем малом они, спасая от боли какую-нибудь мошку, готовы встать перед сильным.
      Сестренка на год старше братца. Она в материнской теплой косынке, в ватничке, подаренном соседями. Светлый лопушок волос на лбу, да глаза как льняные цветки - Машенька.
      Феня присела перед Алешей и Машенькой, поправила на них одежонку.
      "Уеду. А как же они? Как же их оставлю? - подумала она.-А ну-ка в гости ко мне".
      - Домой,- сказала Феня, заторопилась.
      Почему так рано? Они не хотели домой, в сумрак комнаты, где лежал на диване отец, совсем бросивший работу. Не было сил встать и работать: какой лишний кусок, какая копейка - детям, а сам уж как-нибудь.
      Дом за деревянным мостом через реку.
      В этом же доме жил и Лазухин.
      Феня встретила его на улпце. Он нес от колонки ведро с водой.
      - Пармен, ты зайди потом,- сказала она.
      Поставил ведро, посмотрел вслед, как шла Феня с детишками.
      "Лучинушка, лучина, что же не светло горишь?
      А светло..."
      В каморке сумрак, едва цедился свет от окна, зеленел на влажных гераньках в железных проржавевших бкиках.
      Платон Сергеевич - хозяин каморки - лежал под лоскутным одеялом на старом диване, ветхом, с прорвавшимися из обивки пружинами. Поднялся. Потер больную грудь.
      - Пришли,- сказал он детям. Улыбка с грустью, как свечкой, осветила его - лицо, бледное, истлелое и тихое,
      - Платон Сергеевич, да что ж я придумала,-с загадочностью сказала Феня.- Вот подниму вас с вашего промшелого дивана.
      - Даст бог здоровья, и сам встану.
      Феня раскрыла форточку - едва выбила ее, так засырела. В духоту каморки влилась свежесть, даже шум прошел под обоями, отставшими кое-где от стен в запревшей затхлости.
      - Вам свежий воздух скорее бога поможет. А то вон и стены прокисли,ответила Феня.
      - Дом такой. Гниет,- сказал Платон Сергеевич и закашлял, сгорбись, постукивая в грудь кулаком, чтоб както унять боль.
      - На волю надо. Ее вон сколько! У нас и ягоды разные, и грибы. А на речке воздух какой! Вам еще и детишек лелеять, а не вином сокрушаться.
      Вошел Лазухин. Ребятам по куску сахара дал, и сели они в свой уголок за кроватью, обсасывая сахар, показывали друг другу, как много у кого осталось.
      Лазухин сел на стул к окну.
      Феня стояла посреди комнаты. Белый платок обнимал ее плечи. Золотились волосы,синева в глазах.
      "Вот она, красота!-подумал Лазухин.-Это и отберет себе жязнь - самое ценное".
      - Уезжаю завтра,- сказала Феня,- и хотела бы, чтоб Платон Сергеевич, Машенька и Алеша поехали со мной в деревню, в гости ко мне. А понравится пусть и жить остаются.
      - В таком положении и гений лучше бы не приду* мал,- согласился Лазухин.
      - Куда мне с ребятами? Далеко. Да и людей там не знаю,-ответил Платон Сергеевич.
      - Ты хоть глянь, сам покажись. А люди всюду свои.
      Не понравится - приедешь,- не ожидал Лазухик, что надо уговаривать его.
      - Туда да обратно с детьми,- сокрушенно сказал и опустил голову. Ехать ему не хотелось. Что изменится?
      Всюду одно и то же для него и для детей: мать для них не найдешь, хоть весь свет обойди.
      - Дело твое, конечно. А они как? - показал Лазухин на ребятишек.
      - Тут свои люди. Что случись-детей пристроят.
      А там... а там по чужим дворам ходить.
      - Со мной они,- сказала Феня.
      - И я не оставлю, если что. Ты мне веришь, Платон Сергеевич?
      - Нет, не поеду,- вдруг с решимостью сказал он.
      Фепя надела пальто, повязалась платком. Не торопилась: ведь проститься должна.
      Лазухин не выдержал, подошел к Платону Сергеевичу,, взял за плечи его.
      - Так вот, слушай. От такой жизни тебя в больницу, а их-в детдом. Очнись!-крикнул Лазухин и поднял его, толкнул к окну. Виден серый угол сарая, свалилась у стены смятая ненастьем крапива, а дальше-опустевшие огороды. Пролетела неуютная стая галок, скрылась во мгле.
      "И там то же",- подумал Платон Сергеевич.
      - Проветрись. А то у тебя мозги задохлись. От мозгов все и идет. Не отстану от тебя, нет. Я тебе еще и нагрузку дам. Пчел там заведи. Приеду чай пить. А как тебе доехать туда, поезд знает. Тут я тебя втолкну, а там вытолкнут, проводника попрошу. Так что забот никаких.
      И снова улыбка, похожая на грусть, тронула исхудавшее лицо Платона Сергеевича.
      - Ты пока помечтай, а мы собираться станем,-сказал Лазухин с уверенностью, что убедил Платона Сергеевича. Сразу же и сборы начались. Вываливали из корзин и узлов всякую рухлядь, тряпье, старую одежду.
      Феня выбирала самое нужное. Лазухин проверял и командовал. Помогали и ребятишки. И только Платон Сергеевич неподвижно сидел на диване.
      - А мама найдет нас в деревне? - забеспокоилась Машенька.
      Платон Сергеевич обхватил голову трясущимися руками.
      - Нет у нас мамки... умерла мамка.
      С минуту в каморке было тихо. И вдруг Машенька обняла Алешу. Плач и крики голосенков детских разнеслись по дому. Сбежались соседи... Что?.. Что случилось?
      Небо мжило ьсю ночь, а к утру потянуло сырые холсты облаков к востоку, раскрылись над полями глубины студеной синевы.
      Из последнего вагона выпрыгнула Феня, и сразу посмотрела на откос. Приехала ли тетя встречать? Телеграмму ей послала.
      Стояла Анфиса на краю откоса. Не узнать в осеннем наряде. Новое черное пальто на ней. А платок, какой платок! Будто кленовые листья замели ее голову.