Проснулся он утром и сразу бросился к щели над воротами.
      На дворе мутно. За облаками тонет свинцовым диском солнце, цедит серое ненастье, в котором вдруг протечет серебристая рябь, и опять тускло.
      Митя видел, как вышли из дома трое: Родион Петрович, Юлия и еще одна женщина. Узнал ее: сестра Родиона Петровича. Видел ее и прежде, когда приезжала погостить сюда. Помнил ее в сарафанчике, пропахшую вереском и хвоей, загорелую, в знойной духоте июльского дня перед грозой. Зашла она тогда к нему в магазин н сказала, оглядывая полки с вином, ситцем, книгами, с ботинками и косами, с флаконами одеколона, с коробками конфет:
      - Как тут прохладно!
      Теперь она сказала уходившим по делам брату и Юлии:
      - Я боюсь тут одна.
      - Он еще далеко,- сказал Родион Петрович.
      - А если придет?
      - Конь Стройкова в селе. Значит, и сам где-то здесь,- успокоил сестру Родион Петрович.
      Полина Петровна осталась одна.
      Едва она вошла в дом, как дверь открылась.
      Па пороге стоял Митя. Глаза воспалены, едва стоит от усталости и голода. Плечи обвисли под ватником, засаленным потом, с запахом селедки.
      - Хлеба дай! - сказал Митя и, не дожидаясь, когда опомнится Полина Петровна, вошел па террасу, взял со стола куски хлеба, оставшиеся от завтрака, запихал их в карманы.
      - Это ты? - с испугом спросила Полина Петровна.
      - Да, я вот,- угрюмо, со злым вызовом сказал он.- И молчите. А то только пепел останется от этого дома.
      Он вытащил из кармана ватника коробку со спичками, потряс с угрозой.
      Митя и прежде бывал в этом доме. Он знал, где кладовка, и зашел туда, за дверь в просторных сенях с лесенкой наверх.
      В кладовке висели два окорока сырого копчения, лежал на ларе брус просоленного сала, рядом - кувшин с топленым маслом. В углу-кадушка соленых грибов, кадка поменьше с моченой брусникой, еще кадка с медом.
      Он открыл ларь. Тут сливочное масло в кувшине, бутылки с водкой, начатый кусок сала с чесноком.
      "Жратвы сколько!" - подумал Митя и, достав складной нож, отрезал сала, взял бутылку с водкой, хлеба.
      Все это запихнул в рюкзак и вдруг спохватился, что Полину Петровну одну оставил: могла уйти и поднять тревогу.
      Он быстро вернулся на террасу.
      Полина Петровна неподвижно стояла у стола.
      - Никому! - сказал Митя и, подумав, добавил: - А в общем-то все равно. Долго не задержусь... Где Фенька, дома или у тетки скрывается? - спросил он.
      - Ее нет совсем тут,- ответила Полина Петровна.- Она в Москву уехала.
      - Одна?
      - Одна.
      - Скрылась! Жаль. А Кирька Стремнов где?
      - Митя,- сказала Полина Петровна,- остановись!
      - Где он? - повторил Жигарев, боясь, что не успеет узнать самое важное для него.
      - Киря здесь,-ответила Полина Петровна.- сдечали одну глупость, не сделайте еще более страшную,- сказала она, пытаясь остановить этого человека в его безумии;
      - Молчите! Вам и с подлостью рядом хорошо живется. А я от себя не отпущу Кирькину подлость. Это вы отпускаете, когда чужих жен гнут - не боятся, мерзавцы! Отвечу, а не прощу!
      - Митя, будут ошибки, и будет любовь. Ничего не измените.
      - Мне теперь все равно, хоть сто бед. Пропал все равно.
      Митя выскочил во двор, бросил рюкзак и, шатаясь, пошел в сторону Угры, и только завидел берега ее, раскинул руки, будто хотел обнять,- напоминал он какой-то темный и страшный крест.
      И вдруг упал на берегу, подполз к воде.
      - Милая, утоли! - со слезами сказал он, целуя кремнистые камни и воду.
      Встал и, не раздеваясь, пошел бродом над хмурой бездной отраженного в реке неба, сжимая в правой руке поднятое высоко ружье.
      * * *
      Он спешил на тот берег, на хутор.
      Когда бежал из лагеря, был осторожен, хитро путал следы, а тут гнал напрямую, как раненый зверь, который уже бьется не за жизнь, а бросается на свою погибель в ярости боли и жажды кровавой.
      Митя остановился в лесу напротив двора Стремиовых. Дома ли Кирьян?
      "Дома",- почувствовал он и даже увидел, как мелькнули в окне его лицо, глянул, вроде бы он.
      Митя взвел курки.
      Если бы изобразить беду, то вот такой бы она, кажется, и была: грязная, сгорбленная, прыгала, тряслась и гнулась, приближаясь к окнам.
      Митя ворвался в избу... Вон и Кирька время на ходиках ставит. Оглянулся вдруг.
      Вскинул Митя ружье... Через минуту выйдет он на крыльцо, руки поднимет перед народом:
      "Убил!.. Я убил!.."
      В избе была Гордеевна. Топила печь... Вот она, беда страшная, стоит на пороге. Кинулась Гордеевна, встала перед дулом.
      - Митя, родимый...
      - Отойди! - закричал он,- Стой, Кирька!
      - Митя!
      - Стой, Кирька!
      Мать, мать мечется, сына от смерти закрывает. Упала Гордеевна на колени.
      Прижался спиною к стенке Кирьян... Вот она, смерть Что-то тяжелое глухо ударило в голову Жигарева. Ружье стукнулось об пол, и рядом повалился Митя.
      Через порог переступил Стройков с зажатым в руке револьвером.
      - Тут я тебя и ждал, Жигарев,- сказал Стройков и остановился над поверженным.
      Митя хотел встать, но падал в кровь свою на половицах.
      Он пополз под лавку, в угол, где темно, руку накидывая на голову, как будто хватал темноту, скрывая такое позорище над собой.
      В дверях показалась Полина Петровна. Тяжело дыша, остановилась на пороге.
      "Не успела!" - подумала она.
      * * *
      Слух, что Митю поймали, быстрее огня по соломе, пронесся по хутору.
      В сенях затолпился народ. Заглядывали через дверь.
      страшно было в избе. Кровь за порогом, на полу, который был как сцена, на которой разыгралась и продолжалась еще трагедия.
      Стройков сидел за столом под иконами в грозном блеске отражавшегося от печи огня.
      - Молока я что-то захотел, Гордеевна,- сказал Гордеевна, как и положено хозяйке, раз просит гость, да еще спаситель их, уняла слезы. Поставила перед Сройковым горлач с молоком, положила хлеб.
      Стройков стал наливать молоко в кружку.
      - Подлый ты! Перед матерью сына хотел убить,- сказал Жигареву, не глядя на него: глядел, как наполнялась молоком кружка: не пролилось через край.
      Кирьян с бледным, как холст, лицом все еще стоял у стены: какая жуткая минута пронеслась над ним. Не кошмарный ли сон, что было и что сейчас видит он? Как в этом сне говорили, кричали, мелькали в дверях лица и лезли в окна, люди показывали на него, на Митю, на забрызганный кровью пол.
      Это никогда не забудется - позорное, страшное, сплелось живое, но гадкое, как сплетаются в осень змеи в своих тайнищах под пнем.
      Жалкий, в изорванных ботинках, уткнувшись лицом в пол, лежал Митя под лавкой.
      Полина Петровна обмывала закровевший затылок его.
      Рядом стояла Катя с чистой тряпкой и бутылочкой с иодом. Вошел Ннканор. Он работал в лесу за хутором.
      Туда и прибежали ребятишки:
      - Дядя Никанор! Митя Жигарев чуть вашего Кирьяна не убил. Поймали его....
      Никанор медленно подошел к лежавшему под лавкой Жигареву.
      - Вернулся. Кровью свое возвращение отпраздновал!
      Стройков, пережевывая хлеб, запил молоком и сказал:
      - Сейчас повезем с этого праздника.
      - Пусть Кирька замоет! - крикнул из-за окна чейто женский голос.
      Глянул Стройков на окно. Встал.
      - Ишь, виноватого нашли. Любовно двое сошлись.
      Что же, казнить за это?
      - Без любви и он не бежал бы,- ответил тот же голос.
      - Это разве казнь? За чужую кровь была бы ему казнь с высшей мерой. И не сметь говорить так! Он человека чуть не убил. Мать кричала - не дрогнул, мерзавец. Вяжите его!
      Никита, который еще прежде Никанора пришел сказать, что телега ждет, бросился к Жигареву.
      Вдвоем со Стройковым заломили за спину руки.
      В эту минуту к ним подскочила Анфиса. Ночевала она в эту ночь на хуторе, в избе Фени: Стройкой попросил. Митю хотели на огонек заманить.
      Тихо стояла Анфиса в толпе, притаивая свою радость:
      поймали Митю. Вольная теперь Феня!
      "Рассерчала на меня. Спасибочко еще скажешь",- думала она и, когда стали связывать руки Дмитрию, не удержалась:
      - Дайте-ка я его свяжу, голубчика, своим узлом, неразрывным. Век не развяжется!
      Стройков отстранил Анфису.
      - Иди. Без тебя тут управимся.
      Жигарева подняли и повели.
      Народ толпился у крыльца, в проулке и на дороге, где стояла телега.
      - Ведут! Ведут! - раздались крики, и толпа коловертью двинулась вокруг Жигарева, затолкалась, пошла.
      Он спотыкался и чуть не падал, как-то весь обвисал со склоненной головой. Стройков и Никита с трудом удерживали его.
      - Иди прямо! Ишь шатается. Двенадцать шагов не может пройти,прикрикнул Стройков, бледнея и задыхаясь.
      Митя откинулся. Голова завалилась назад, и от такого напряжения жилы обнажились на его шее с расстегнутой гимнастеркой в пятнах крови.
      Детишки со страхом глядели-ведут преступника:
      как жутко, что он хотел убить Кирьяна, вот этот, окруженный народом, обессилевший, грязный, с замученными глазами человек, и ведут его в тюрьму.
      - Вот так-то людей убивать! - кричал Никита и сильно встряхивал Митю: валился он.
      И все-таки не удержали. Он упал... Так бы и лежать в этой мураве. Жгучий запах крапивы и осенней земли освежил его. Словно крапнула из детства минута, когда он с матерью лежал на одеяле у плетня с зелеными зарослями крапивы, из-под которых дышало прохладой и звенело стрекотом, и он думал, что это стрекочут листья.
      "Спи, сынок, спи",- усталая рука матери сжимала его ручонки, вздрагивала. Может, привиделся ей в млеющем сне ее счастливого лета вот этот день с шумом, с криками и слезами в толпе, через которую ведут ее сына со связанными при всем народе руками, ведут в позоре, и еще крепче сжимала она ручонки.
      "Спи, сынок, спи..."
      Митю свалили в телегу.
      Никита спутал быстрой петлей его ноги и отпихнул, усаживаясь.
      Стройков вскочил в телегу.
      - Разойдись! Разойдись! - закричал он с поднятым над головой револьвером. Высоко стоял над толпой, бледный и страшный, понесся в грозе своей власти и закона.
      Поверженный лежал Митя, прижавшись лбом к гребенке телеги, и глядел на бежавшего рядом с колесом старого своего, без хозяина забродившего по чужим дворам пса.
      * * *
      Затенилась в заботах дней недавняя трагедия. Продуло ветрами хмурь ненастья, и снова в вымытом досиня небе тепло затопилось солнце над калеными в утренней свежести перелесками.
      Глядела осень зорями рябин на дороги, по которым уходили и приходили вести.
      Так дошла весть, что Митю с новым приговором и незабытым старым отправили на шесть лет в лагерь куда-то на запад.
      Что-то будет? А пока спасен, жив, и это перед минувшим кошмаром было счастьем его. Но Митя так не думал. Так думали и говорили на хуторе, верили, что эта история научит Митю... Да и Кнрьяну урок.
      Все дни Кирьян пропадал в лесах. Скитался по своей службе, проверяя обходы лесников. Иногда и дома не ночевал, а где-нибудь в лесной сторожке, среди чужой семьи забывался в ее радостях.
      Чувствовалось, отбивался от двора, где все родное, но не было рядом прежнего.
      С погожим теплом бабьего лета затеплились и надежды на скорую встречу с Феней.
      "Должна вернуться. Вернется",- думал Кирьян и ждал ее.
      В один из таких разогретых солнцем деньков, уже близко к вечеру, Кирьяп возвращался от Порфирия Игнатьевича, обход которого попал в зону стрельбищ, и надо было особо смотреть, чтобы не пожгли лес.
      Перед самым хутором вдруг увидел, как за деревьями мелькнула косынка Фени, и рванулось сердце... Да нет же, нет: рябиновая ветвь так обманула его.
      Он оставил велосипед на дороге и подошел ближ".
      Пусть обман, но только бы взглянуть на эту так похожую на ее косынку ветвь. Вот она, пылает, из-под резных листьев.
      "Киря, перевези",- шепнуло желанно в душе, улыбнулось.
      Так недавно все было, а кажется, целая жизнь прошла, в которую врезалась между ними та половица закровавлепная.
      Все расскажет Полина Петровна. Потрясенная, она уехала на другой же день в Москву.
      Половицу перевернули, а все равно не переступишь ее, не вспомнив, что было. И надо ждать, когда сотрется и в душе тот след, как ждет трава,- не сразу выходит на гарь зелеными былинками.
      "Когда ждешь - дождешься",- верил он, что все-таки она откликнется, позовет ее голос их малинового лета, которое и сейчас хранило по сеновалам и в стогах среди лугов и пряные и горькие запахи трав, и той, может, травы с покоса, где первый раз поцеловал ее в разомлевшем зное, там, под тонкой березкой, где зацвела их любовь...
      Кирьян проехал мимо избы Фени. Дверь заколочена доской, и на окнах доски. Постарела как-то сразу изба, как и люди стареют в своем одиночестве.
      Он свернул с дороги в свой проулок.
      Окно в их избе открыто. На подоконнике-военная фуражка со звездою... Что за гость у них?
      Вошел в избу. Идет к нему, раскинув руки, Федор Невидов.
      - РЗД тебя видеть, Кнря,- сказал он и обнял его.- и вожу сестренку твою.
      Кирьян стал снимать ватник.
      - Как это увозишь?
      Гордеевна пояснила:
      - Жена она теперь его. Расписались. Поздравь их, Киря.
      - Ты уж прости, что тебя не дождались,- сказал Федор.- Время у нас нет сегодня, и ехать надо.
      Кирьян поздравил, поцеловал Федора. К Кате подошел. Хотел сказать: "Что ж ты так быстро?.." Как-то и не верилось, что Катюша, сестренка его, и вдруг жена и сегодня уедет, не будет ее тут.
      - Быстроглазая,- сказал он и поцеловал ее, и сразу отошел к окну, унял слезы.
      - Живем с родными своими, привыкаем, не замечая подчас взгляда ласкового или заботы, и дорожим, жалеем и плачем, когда приходит время прощанья.
      Гордеевна, Катя и мать Федора - Аграфена Ивановна хлопотали у стола и у печи, где жарилась утка и варился в чугуне просоленный окорок.
      Пока готовили к столу, Кирьян и Федор вышли на крыльцо покурить.
      - Как там? - спросил Кирьян про границу.
      - Пройдем чуть,- сказал Федор.
      Они прошли за двор, спустились по тропке к Угре.
      Как в зеленом стекле, отражались красно разъярчепиые и подсолнечно-желтые кусты, из-за которых рубнново вспыхивали листья хмеля. Побурели таволги, поник в своей седине иван-чай.
      - До чего же хорошо у нас! - сказал Федор.
      - Скоро захмурит, не проглянешь.
      - И все равно, впереди такая надежда - весна. Все как будто рождается вновь. Мы летом приедем с Катей.
      Вот уж походим!.. Ты спросил, как там? - Федор стал строже,- Скажу, что видел, что думаю. В войну как-то не верю, не жду. Но война, как смерть, о ней мы знаем, но не знаем, когда придет она. Нам бы лет пять, чтоб стальной стала армия. У нас есть прекрасные танки, но это скорее образцы того, что будет. Верю я, Киря, в гордые слова, что и пяди своей земли не отдадим никому.
      Но надо иметь на всякий случай запас прочности.
      - Ты думаешь, они полезут? - спросил Кирьян, который не представлял в этой тиши, что может быть война; но и тревожился теперь, когда уезжала к границе сестра.
      - Я, Киря, мелкая сошка. И всем рассуждениям моим, может быть, грош цена. С Кремлевских стен виднее, что вдали. Тревоги пока нет, какая была бы перед Грозой.
      - А говоришь ты с тревогой.
      - Я думал, немцы завязнут с Францией, получат там удар. Это надолго или навсегда охладило бы их пыл. Но вышло не так. Соседство с такой армией обязывает держать порох сухим... Да ты не бойся за Катю. Она не одна, а со мной и с армией, которая, что бы ни случилось, а жен наших в обиду не даст... Весною она родит,-сказал Федор.
      - Катюша? - удивился Кирьян.
      Федор засмеялся.
      - Она уж по имени его зовет... Ваня!.. Как письмо от нее получил, сразу рапорт. Дали один только денек с поворотом назад. Но зато вместе. Пора и тебе. Не мое бы дело... Но попытаюсь сказать. Она уехала, и посмотри на это как на разрыв с тобой. Сейчас самое время устроить жизнь свободно, с хорошей девушкой. А с Феней запутаешь себя.
      - Сам знаю. Сам знаю,- повторял Кирьян.- Поумному я, конечно, устроил бы жизнь с другой. По есчь Феня.
      - Чем она тебя так покорила? - с недоумением спросил Федор.
      - Красота ее тянет, Федя!
      - Я вижу, разум тут бессилен, но страшный сигнал уже был тебе! Злоба копится в Жигареве за изуродованную жизнь. Он не простит.
      - Что делать?
      - Отстань от них, уйди. Или я сегодня буду с тобой прощаться, как с другом, который наверняка пропадет.
      - Тяжелую же ты гирю поставил!
      Услышали голос Кати, звала их к столу.
      Они не спешили: о многом еще хотелось поговорить.
      Катя ждала их. Перед ней пламенели вдали холодные полосы заката.
      "Последний раз отсюда гляжу",- подумала Катя.
      Стояла она за двором, высоко на тропке, и в своей белой кофточке была так похожа издали на яблоневый цветок.
      * * *
      Сели все за стол одной родней.
      Не свадьба, а семейный вечер с прощанием.
      Наплакалась Гордеевна. Как же это она сегодня с дочкой своей простится?
      "Не лущу!" - так н хотелось крикнуть ей.
      Аграфена Ивановна насчет слез покрепче была: привыкла уж провожать и встречать Федю.
      Но за столом Гордеевна сидела с важностью и строгостью, как и подобает в такой святой час.
      Поднялся Пиканор с наполненным стаканом.
      - За молодых! Пожелаем им счастья, хлеба вольного II МИОа в их хизни.
      Гордеевна и Аграфена Ивановна перекрестились и поклонились иконам с печальными ликами.
      Посидели, поговорили за столом и не заметили, как стрелка на ходиках подошла скоро к часу позднего вечера.
      Уедут в ночь молодые.
      Пора и коня запрягать.
      Ннканор пошел на конюшню.
      Снова забились слезы в глазах Гордеевны. Вышла она на крыльцо. Темень, небо в тумане далекого Млечного Пути.
      Вышла Катя к матери.
      - Что ты, мама? Летом с Федей в гости приедем.
      Ведь это скоро.
      - Доченька, ясная ты моя.
      Гордеевна расстегнула на себе кофту, крест свой
      сняла.
      - Вот крестик мой. На нем молитвы мои на счастье твое в дальней стороне, на чужих дорогах.
      Катя склонила голову перед волей матери, готова была принять материнский крест, но все же сказала:
      - Муж политрук, а я с крестом.
      Никанор подогнал к крыльцу телегу.
      В телегу уложили чемодан, два узла с подушками, корзину, где стояли кувшины с медом и топленым маслом.
      Гордеевна забежала в избу поглядеть: не забыли ли чего? Так н есть: мешочек с сушеными грибами остался на лавке.
      Аграфена Ивановна подозвала Катю к телеге для напутствия.
      - Ты уж за Федей-то посмотри, не давай ему на бегу есть. Все на бегу он. И все-то на бегу. Пораньше ты уж встань, приготовь, что уж таи, сама гляди. Хозяйка теперь.
      - Я, мама, человек непривередливый. Что есть - давай. Нет-буфет рядом. И чай там и винегрет всегда.
      Голодный буду, а ее не потревожу,- сказал Федор на зависть всем женщинам.
      Он привязал чемодан к гребенке телеги. Узлы с подушками на задок бросил, засмеялся:
      - Посидим, Катя, на этих подушках до станции, а на обратный путь Кирьяну на них раздолье, хоть семейную жизнь заводи.
      "Он заведет. Ему семейная жизнь как капкан волКУ",- подумал Никанор, оглядывая упряжь: не разладилось бы что в дороге, и сказал:
      - Подушки оставишь, а спать на чем?
      - Мы под головы кулак, а под бока и так. Верно, Катя?
      - Верно. Но на подушках лучше.
      - Как ты скажешь,- согласился Федор и сразу дал понять, как он будет уважать Катю.
      Кнрьян сел в телегу. Вот и Катя и Федор сели, простившись со всеми...
      - Прощайте!.. Прощайте... Я так люблю всех вас! - крикнула Катя и заплакала.
      Кпрьян хлестнул коня.
      - Дочка!.. Доченька!
      Гордеевна побежала за телегой, упала на дорогу, где только матери помнились завеянные временем первые следки дочки ее.
      Подняли люди Гордеевну.
      Никанор довел ее до избы.
      - Не горйй, мать. И там родная земля.
      А телега мчалась все дальше и дальше. Вслед ей из северного угла неба разом, одна за другой, блеснули зарницы. Гул раскатился и уже не затихал в тяжких вздохах, а зарницы метались и гасли, низкие, сумрачные какие-то.
      Не гроза это, а орудийный гул из-под Дорогобужа.
      Так почти каждый год осенью, и все знали, что это начались стрельбы. Но долго не спалось в эту ночь, озаряемую из северного угла напоминанием, что бродят по земле военные грозы.
      * * *
      Ночь скоротали у Новосельцева, в его избе, которая стояла неподалеку от станции, иод сгарой липой.
      На рассвете простились.
      Кнрьян и Новосельцев сошли в ров от тронувшегося со скрипом поезда.
      Федор стоял на подножке вагона. Глядел на друзей.
      Он знал, что теперь не скоро увидит их.
      Из окна выглянула Катя, замахала косынкой, прощаясь и с братом, и с Новосельцевым, и с далеким в тумане хутором. Когда вернется?
      Зовет в прощаньях родное, и нет горше прощанья с отчим домом.
      Кирьян и Новосельцев поднялись по откосу к ненастно шумевшим тополям над кругом. Тут недавно еще танцевал с Феней Кирьян в ту летнюю ночь, когда привозили хлеб.
      Засыпало листвою круг, стынет среди зеленой травы червонный ворох. На миг остановился Кирьян.
      - Вспомнил? - сказал Новосельцев.
      - А ты не подглядывай,-шуткой ответил Кнрьян.
      - Я тогда заметил, как ты завихрил с ней. Правда, не думал, куда тебя нелегкая занесет.
      Кирьян прервал этот разговор.
      - Заезжай в гости.
      - Приеду поохотиться. А ты местечко там присмотри.
      - Рад буду, Ваня. Приезжай. Тетеревов много, отъелись. Летят тяжело.
      - Не соблазняй!
      Новосельцев пошел домой, а Кирьян к своей телеге.
      Вот и уехала сестренка. Далеко теперь. Видит уже она другие луга за новыми верстами.
      Примято сено в телеге: как сидели Катя рядом с Федей, так и остались ложинки.
      "Ничего, Катюша, свет поглядишь, жизнь узнаешь",- думал Кирьян, пробуя упряжь: чересседельник подтянул и супонь иа хомуте завернул покрепче.
      К телеге подошел солдат в шинели, в отчищенных сапогах, высокий и ладный в плечах юноша со свежим загаром на чистом, по-девичьи нежном лице. Взгляд его за напускной суровинкой мягок и доверчив.
      Кирьян еще прежде заметил его, когда прощались.
      Солдат этот спрыгнул из вагона и с задумчивостью огляделся. Хотел что-то спросить у них, но не посмел в такую минуту мешаться.
      Потом он стоял на крыльце станции, курил трубку и глядел, как прощались. Он уже знал, что люди эти изпод Щекина: туда и он добирался.
      Теперь он подошел к Кнрьяиу ц сказал:
      - Подвези, друг. В Щекино мне.
      - А к кому там? - поинтересовался Кирьяи.
      - К Себрякову Родиону Петровичу.
      - Садись!
      Он бросил свой рюкзак в телегу и сел.
      - Вот хорошо,- рад был, что так ему повезло.
      - Не племянник ли Родиону Петровичу? - спросил Кирьян, подбивая сено, где собирался сесть.
      - Племянник. А ты откуда знаешь?
      - Так, угадал.
      Это был сын Полины Петровны - Сергей Елагшт.
      Он возвращался из армии - отслужил свой срок, да по пути, как давно уже мечтал, завернул сюда навестить дядю.
      Он знал, мать уже уехала домой. Она писала ему, что в деревне ее не застанет, но Родион Петрович ждет его.
      Телега помчалась сперва лугом, а потом по дороге.
      В избах еще спали. Трава по проулкам лужена изморозью, оставшейся с ночи, кое-где уже обтаяла и искрилась зеленью. Еще не разбуженные запахи дремали, и воздух был наполнен ветреным дыханием облаков, затуманивших все небо, чуть-чуть трогавшихся с востока, где мз прозрачного сита сеяла розовый свет заря. В золоченые и малиновые радуги лесов чисто, с изумрудным блеском врезались полосы озимей.
      Сергей привстал в телеге, будто что-то еще увидел в этой раскрывшейся перед ним красе осенней земли.
      - Родное передается. Помню - это самое-самое первое: зеленый край берега и в траве синие цветы. Похожи на незабудки. Но незабудки бирюзовые, и я знаю их, а те-синие. Ворох стеблей, и среди них, как разбрызганные,-^ эти цветы. Помню даже запах. Не самых цветов, а этой травы. Пахла она, как пахнет весной влажная земля. Что за цветы, не знаю. Больше не встречал. Или не узнал их: не теми уже глазами глядел? Или во сне они мне приснились? А дядя Родион говорит, это предки меня встречали.
      - Незабудка,- сказал Кирьян.- Бывает болотная незабудка, а эта песчаная. Возле рек растет, у ручьев, где сухая песчаная земля. Приезжай к нам весной - найдем эту твою радостную травку. У меня сестренка насчет цветов специалист. Учитель у них был, влюбленный в травы. Соберет учеников - и пошли по лесам, по лугам. Вот Катюша уж точно сказала бы. Уехала.
      - Это ее провожали? - спросил Сергей.
      - Да. С мужем на границу поехала.
      - Прощаться всегда грустно. Я вот прощался с друзья ?-ч! - уезжать не хотелось.
      - Ты где служил? - спросил Кнрьян.
      - Последние месяцы в Молдавии. В бывшей Бессарабии. Долины зеленые. Виноградники залиты солнцем. Вино молодое. Красивые девушки. Молдавские и цыганские песни под скрипку, под бубен прямо на улице.
      А дороже мне... Ты бывал в Москве?
      - В детстве как-то. С отцом ездил медом торговать.
      На ярмарке торговали, возле Донского монастыря.
      - Так я рядом живу! - воскликнул Сергей.- На Калужской. За монастырем Орловая роща, совсем рядом. Чура там протекает - речонка. Я любил туда после школы. Сперва один, а потом... Вот приеду-I! с ней туда, на наш бугор.
      Кирьян взглянул вдруг в глаза Сергею.
      - Раз уж такое откровение, земляк, и я кое-что скажу. Сейчас там в квартире у вас живет женщина. Феня ее зовут. Так ты... Передай ей. Если она скоро не приедет, я сам приеду.
      * * *
      Глухарь взмахнул крыльями и вместе с листвой, сорванной выстрелом, упал на землю.
      Родион Петрович и Сергей подбежали к нему. Большой, черный, лежал он в распаханном крыльями брусничнике. Клюв с розовой от крови слюной чуть раскрыт, слабо сжимал рябинку.
      Дымок вился из дула ружья Родиона Петровича.
      - Такой красавец! - проговорил Сергей и пошел прочь.
      Родион Петрович положил глухаря в ягдташ, висевший на боку. Нагнал Сергея.
      Они выбрались на опушку. На лугу стояла в огороже копна сена, оставленная на зпму. Луг с загустевшей отавои ровно и чисто отливал зеленым простором. Нескошенный репейник на краю пылал в костре своих забагровевших листьев.
      Родион Петрович и Сергей сели под копну отдохнуть.
      - За что же все-таки отца посадили, дядя Родион?
      Ветер шуршал в сене, проскальзывал седыми струями по отаве.
      - Когда устанешь, особенно дорог уют, даже такой,- сказал Родион Петрович, притираясь спиной к сену.
      - Я хотел поступить в военное училище - мне отказали...
      Было сыро и холодно. В затуманенном небе бледнелись кое-где берестяно-голубые проталины.
      - Он враг? - раскуривая трубку, Сергей большим пальцем вдавил огонь.
      - Когда его увозили, он крикнул твоей матери: "Передай Сергею, я честен!"
      Сергей поднял воротник шинели и привалился к копнс, посмотрел на почерневший палец.
      - Тогда надо что-то делать - надо спасать отца, дядя Родион.
      - А мы не знаем, за что его посадили, Сережа.
      Я только чую - собака зарыта где-то здесь... у нас - на Угре. Боюсь ломиться в бурелом, да еще с завязанными глазами: как бы ему хуже не сделать... да и тебе.
      Из березняка вылетел с грохотом и свистом глухариный выводок и рухнул на рябину в подлеске. Птицы, сторожко озираясь, лениво склевывали ягоды. Родион Петрович и Сергей смотрели на птиц.
      Часть II
      ГЛАВА 1
      Прощалась осень с деньками бабьего лета, теплыми, в налитой чистым золотом дымке и жгучими, томящими пряно-горьким жарком осушенных трав, да вдруг поникла ненастьем.
      Мимо Градских больниц шла девушка в модно сшитом пальто, в платке, что украшал ее и согревал,- дочь известного в Москве адвоката Лия Южинская; спешила па вечеринку в квартиру Сергея Елагина.
      Он вернулся домой из армии, да, как оказалось, всегото на неделю.
      Квартира в новом доме на Калужской.
      Собрались друзья, и разгулялась встреча.
      На столе вино в прозрачных и темных бутылках, шампанское с развороченным серебром на горлышке, салаты, рубленая сельдь, икра, шашлыки из ресторана. На блюде нарезанный, с ало-красной росою арбуз.
      Играл патефон. Раскрыта дверь на балконе, веяло из черноты прохладой и горькою прелью уже опадавших листьев.
      Сергей танцевал с Лией. Незабудкового цвета воротничок ее белого платья раскинут, и похоже-выглянула она из бирюзово-голубых лепестков и рада, черные глаза блестят из-за ресниц. Поднявшись на носки, отчего ноги ее в коралловых туфельках кажутся выше и стройнее, кружится с ним, положив руку на его плечо.
      Гимнастерку Сергея перекрещивали коричневые ремни портупеи: отцовскую надел.
      Лии нравится, что он одет по-военному: ведь люди могли думать, что он был на войне,- ходил в атаки, мог погибнуть, он даже улыбался с какой-то грустью, будто и на самом деле что-то было с ним.
      Все сверкало перед Сергеем, все красиво, весь мир пел и кружился в вальсе, и это от Лии такое чудо - с ним она, трепетная, теплая. Дышал ее красотой, пьянился ее близостью, ее глаза перед ним раскрыты, глядят в самую душу, и где-то шепот тихий: "Люблю... люблю..."
      Поднять ее и улететь с ней в ту темноту за балконом, где мерцали звезды,-вершины деревьев казались холмами.
      Поддавалась его желанию и слегка откидывала голову с красным бантом, пламеневшим в черном крыле се волос.
      Взор его опускался к ней. Сейчас, вот сейчас огнем вспыхнут слова: "Люблю тебя".
      Лия выбежала на балкон.
      Она одна стояла в надземном просторе. Звуки вальса грустили о чьей-то прошедшей любви, и Лии будто вспоминалось, что она так когда-то любила, давно-давно. Со слезами смотрела на аллею внизу, на опустевшую скамейку.
      Сергей выскочил на балкон, пометался на площадке и со словами: "Все совершу для тебя!"-вдруг сел на балконную перегородку, перевалился на ту сторону.