— Ну, что скажете?
      Он посмотрел мне в глаза и сказал вызывающе:
      — Дела идут неплохо.
      Доктор Майнз был неплохой человек. Человечный. Но он и пальцем бы не шевельнул ради того, чтобы мальчишка не заболел от переутомления. Доктор Майнз неплохо относился к людям, но по-настоящему любил только теоретическую физику.
      — Есть ли необходимость так вкалывать?
      Он возмущенно пожал плечами.
      — Так работают многие ученые. Ньютон работал так…
      — Но какой в этом смысл? Почему он не спит и не ест?
      Майнз ответил:
      — Вам этого но понять.
      — Куда мне! Я ведь всего лишь малограмотный репортер. Просветите меня, господин специалист.
      После долгого молчания он сказал, уже не так сурово:
      — Как бы это объяснить… Ладно, попробую. Этот паренек наверху заставляет работать свой мозг. К примеру, великий шахматист может с завязанными глазами дать сеанс одновременной игры сотне обыкновенных любителей шахмат. Так вот, все это не идет ни в какое сравнение с тем, что делает Хулио. У него в голове миллионы фактов, имеющих отношение к теоретической физике. Он перебирает их в уме, вытаскивает на свет божий один отсюда, другой оттуда, находит между ними связь с самой неожиданной стороны, выворачивает их наизнанку, ставит с ног на голову, анализирует, сравнивает с общепринятой теорией — и все время держит в памяти, а главное, непрестанно соизмеряет с основной целью, ради которой работает.
      Я вдруг почувствовал нечто совсем необычное для репортера — смущение.
      — Что вы имеете в виду?
      — Мне кажется, он работает над единой теорией поля.
      Очевидно, Майнз полагал, что этим все сказано. Я же всем своим видом показал, что по-прежнему остаюсь в неведении.
      Он задумался.
      — Право, не знаю, как объяснить это неспециалисту. Не обижайтесь, Вильчек. Ну, попытаюсь. Вы, вероятно, знаете, что математика развивается волнообразно, прокладывая дорогу прикладным наукам. Ну, например, в средние века сильно продвинулась вперед алгебра, что повлекло за собой расцвет мореплавания, землепроходства, артиллерии и т. д. Затем пришло Возрождение, а с ним математический анализ. Отсюда было недалеко до освоения пара, изобретения различных машин, электричества. Эра современной математики, начавшаяся, скажем, с 1875 года, дала нам атомную энергию. Не исключено, что этот паренек может способствовать возникновению новой волны.
      Он встал, надел шляпу.
      — Минутку, — сказал я, сам удивляясь тому, что голос мне не изменяет. — А что дальше? Власть над тяготением? Власть над личностью? Транспортировка людей по радио?
      Доктор Майнз вдруг показался мне старым и измученным.
      — Не беспокойтесь о мальчике, — сказал он, старательно избегая моих глаз, — все будет в порядке.
      И он ушел.
      Вечером я принес Гомесу кусок пирога с мясом и гоголь-моголь. Он выпил немного, рассеянно поблагодарил меня и повернулся к своим листкам.
      Вечером следующего дня все это неожиданно кончилось. Гомес, худой, как рикша, шатаясь, спустился на кухню. Откинув со лба непослушные волосы, сказал: «Бил, что бы поесть?…» — и вдруг грохнулся на пол. На мой крик прибежал Лейцер, со знанием дела пощупал пульс Гомеса, подложил под него одеяло и накрыл другим.
      — Это просто обморок, — сказал он. — Его нужно перенести на кровать.
      Мы отнесли Гомеса наверх и уложили. Придя в себя, он пробормотал что-то по-испански, а затем, увидев нас, сказал:
      — Ужасно извините, ребята. Должен был вести себя лучше.
      — Сейчас дам тебе поесть, — сказал я и получил в ответ приветливую улыбку.
      Он с жадностью набросился па еду, а насытившись, отвалился на подушку.
      — Новое есть, Бил?
      — Что новенького? Это ты должен сказать мне, что новенького. Ты кончил работу?
      — Почти. Самые трудности уже сделал. И он скатился с постели.
      — Ты бы полежал еще, — попробовал настоять я.
      — Со мной все в порядке, — сказал он, улыбаясь. Я последовал за ним в его комнату. Он вошел, опустился в кресло; глаза его были прикованы к испещренной символами доске, затем он закрыл лицо руками. От улыбки не осталось и следа.
      — Доктор Майнз сказал, что ты чего-то достиг.
      — Si. Достиг.
      — Он говорит, единая теория поля.
      — Угу.
      — Это хорошо или плохо? — спросил я, облизывая от волнения губы. — Я имею в виду, что из этого может выйти.
      Рот мальчика неожиданно вытянулся в одну жесткую линию.
      — Это не мое дело, — сказал он. — Я американский гражданин Соединенных Штатов.
      И он уставился на доску, покрытую таинственными значками.
      Я тоже посмотрел на доску — нет, не просто взглянул, а посмотрел внимательно — и был поражен тем, что увидел. Высшей математики я, конечно, не знаю. Но кое-что слышал о ней краем уха: ну, например, что там бывают всякие сложные формулы, состоящие из английских, греческих и еще черт знает каких букв, простых, квадратных и фигурных скобок и множества значков, кроме известных каждому плюса и минуса.
      Ничего похожего на доске не было. Там были написаны варианты одного простого выражения, состоящего из пяти букв и двух символов: закорючки справа и закорючки слева.
      — Что это значит?
      — Это у меня получилось. — Мальчуган явно нервничал. — Если сказать словами, то значок слева означает «покрыть полем», а справа — «быть покрытым полем».
      — Я спрашиваю, что это значит?
      В его черных сияющих глазах появилось выражение загнанного зверя. Он промолчал.
      — Здесь все выглядит очень просто. Я где-то читал, что решенная задача всегда кажется очень простой.
      — Да, — сказал он едва слышно, — это очень просто, Бил. Даже слишком просто, я сказал бы. Лучше я буду держать это в голове.
      И он подошел к доске и стер все, что там было написано. Моим первым движением было остановить его. Он улыбнулся очень горькой улыбкой, какой я никогда прежде не замечал у него.
      — Не бойся, я не забуду, — он постучал костяшками пальцев по лбу, — не смогу забыть.
      Я от всей души надеюсь, что никогда больше пи у кого не увижу такого выражения в глазах, какое было тогда у моего юного друга.
      — Хулио, — сказал я потрясение. — Почему бы тебе не уехать ненадолго? Поезжай в Нью-Йорк, погости у родителей, отвлекись, а? Они не могут держать тебя здесь насильно.
      — Они предупредили меня, что я не имею права отлучаться, — сказал он неуверенно. Затем в его голосе вдруг появилось упрямство. — Ты прав, Бил. Давай поедем вместе. Я пойду одеться, а ты… ты скажи Лейцеру, что мы хотим уйти.
      Я сказал Лейцеру, и тот чуть не лопнул от злости. Затем принялся нас уговаривать не уезжать, на что я ответил, что мы, кажется, не в армии и не в тюрьме. В конце концов я разошелся и начал орать, что он не имеет права держать нас взаперти и будь он проклят, если мы не уйдем. Ему ничего не оставалось, как связаться с Нью-Йорком по прямому проводу, и там они с большой неохотой вынуждены были согласиться.
      Мы отправились на поезд, идущий в Нью-Йорк в 4.05. Хиггинс и Далхаузи следовали за нами на почтительном расстоянии. Гомес их не замечал, а я не считал нужным ставить его об этом в известность.
      Родители Гомеса жили теперь в новехонькой трехкомнатной квартире. Мебель тоже была только что из магазина, а на чьи денежки она была приобретена, вы, конечно, понимаете. Отец и мать говорили только по-испански, а я был представлен как Бил, mi amigo. Они что-то пробормотали в ответ, явно стесняясь.
      Заминка произошла, когда мать Гомеса принялась накрывать на стол. Гомес, запинаясь, сказал, что ему не хочется уходить, но мы уже договорились обедать в другом месте. Мать в конце концов вытянула из него, что мы идем в «Порто Белло», чтобы повидаться с Розой, и тогда все снова заулыбались. Отец сказал мне, что Роза хорошая, очень хорошая девушка.
      Когда мы спускались по лестнице, а вокруг нас с
      криком бегала ватага мальчишек, играющих в пятнашки, Гомес с гордостью произнес:
      — Не подумать, что они так мало живут в Соединенные Штаты, верно?
      У подъезда я взял его под руку и решительно повернул вправо, иначе он наверняка увидел бы нашу «охрану». Зачем? Я хотел, чтобы ему было хорошо.
      В «Порто Белло» было полным-полно народу, и малышка Роза, конечно же, сидела за кассой. В последнюю минуту Гомес чуть было не повернул обратно от страха.
      — Мест нет, — пролепетал он, — пойдем куда-нибудь еще.
      Я почти силой затащил его в закусочную.
      — Найдем столик.
      В это время от кассы донеслось:
      — Хулио!
      Он потупился:
      — Здравствуй, Роза! Я приехал погостить.
      — Я так рада тебя видеть, — ее голос прерывался от волнения.
      — И я рад. — Здесь я незаметно толкнул его. — Роза, это мой друг Бил. Мы вместе работаем в Вашингтоне.
      — Рад с вами познакомиться, Роза. Не хотите ли поужинать с нами? Думаю, вам найдется, о чем поговорить с Гомесом.
      — Постараюсь… А вот и столик для вас. Постараюсь освободиться.
      Мы сели за столик. Роза присоединилась к нам. Очевидно, ей удалось уломать хозяйку.
      Мы ели arr?z con pollo — курицу с рисом — и еще многое другое. Постепенно они перестали смущаться и почти забыли про меня, а я, разумеется, принял это как должное. Приятная пара. Мне правилось, как они улыбались друг другу, с какой радостью вспоминали свои походы в кино, прогулки, разговоры. В ту минуту я забыл выражение лица Гомеса, когда он повернулся ко мне от доски, покрытой слишком уж простыми формулами.
      Когда подали кофе, я не выдержал и решил прервать их разговор — они уже держались за руки:
      — Хулио, почему бы вам не пойти погулять? — Я буду ждать тебя в отеле «Мэдисои Парк».
      Я записал адрес на клочке бумаги и отдал ему.
      — Я закажу тебе номер. Гуляй и ни о чем не думай.
      Я похлопал его по коленке. Он посмотрел вниз, и я сунул ему четыре бумажки по двадцать долларов.
      — Здорово, — сказал он. — Благодарю.
      Вид у него при этом был очень смущенный. Я же чувствовал себя его отцом и благодетелем.
      Я давно приметил паренька, который угрюмо сидел в углу и читал газету. Он был примерно одного роста с Хулио и такого же сложения. И спортивная куртка на нем была почти такая же, как на Хулио. На улице уже совсем стемнело.
      Когда юноша встал и направился к кассе, я сказал Хулио и Розе:
      — Ну, мне пора. Веселитесь.
      И вышел из ресторана вместе с ним, стараясь идти рядом, — для тех, кто следил за нами.
      Через квартал-другой ему это, видно, надоело, он повернулся ко мне и зарычал:
      — Эй, мистер, чего тебе надо? Катись отсюда!
      — Ладно, ладно, — миролюбиво ответил я и зашагал в противоположном направлении. Очень скоро я врезался в Хиггинса и Далхаузи, которые остановились как вкопанные, с открытыми от удивления ртами. Они ринулись обратно в «Порто Белло», и теперь уже я последовал за ними, чтобы убедиться, что Розы и Хулио там не было.
      — Ай да молодцы, — не удержался я, хотя желание стереть меня с лица земли было ясно написано на лицах охранников. — Ничего страшного. Он пошел прогуляться со своей девушкой.
      Далхаузи как-то странно всхлипнул и приказал Хиггинсу:
      — Прочеши окрестности. Может, удастся их засечь. Я буду следить за Вильчеком.
      Со мной он не желал разговаривать. Я пожал плечами, взял такси и поехал в «Мэдисон Парк», уютный старомодный отель с большими комнатами. Я всегда там останавливаюсь, если приезжаю по делам в Нью-Йорк. Я заказал два однокомнатных номера — один себе, другой рядом — Гомесу.
      Перед сном я прогулялся по городу и выпил пару кружек пива в одной из нарочито ирландских пивных на Третьей авеню. Там я побеседовал с каким-то чудаком, который долго доказывал мне, что у русских нет атомной бомбы, а потому нам нужно хорошенько долбануть их промышленные центры.
      Я долго не мог уснуть. Этот человек, серьезно веривший, что русские не смогут ответить ударом на удар, заставил меня задуматься. В голове роилось множество самых неприятных мыслей. Доктор Майнз, который на глазах превратился в старика, стоило мне заговорить с ним о результатах Гомеса… Затравленное выражение в глазах мальчугана… Мои собственные, где-то вычитанные или услышанные сведения о том, что атомная энергия — «это лишь малая часть энергии, заключенной в атоме…». Мое убеждение, что гений только прокладывает дорогу, а шагают по ней жалкие посредственности…
      Наконец сон все-таки сморил меня. На три часа.
      Поздно ночью зазвенел телефон; звонил он долго и настойчиво. Я снял трубку. Некоторое время в ней переговаривались телефонистки междугородной связи, затем до меня донесся далекий счастливый голос Гомеса:
      — Бил, поздравь нас. Мы обженились!
      — Поженились, а не обженились, — сонным голосом поправил я. — Ну-ка, повтори!
      — Мы поженились! Я и Руза. Мы сели в поезд, потом таксист привез нас в мэрию, а сейчас мы идем в отель здесь.
      — Поздравляю, — сказал я, окончательно прогнувшись, — От всего сердца. Но ты ведь еще несовершеннолетний, нужно подождать…
      — Не в этом штате. Здесь, если я им скажу, что мне двадцать один год, значит, так и есть.
      — Ах так! Ну, еще раз поздравляю, Хулио.
      — Спасибо, Бил, — послышалось в ответ. — Я звоню тебе, чтоб ты не беспокоился, когда я не приду ночевать. Мы с Розой, наверно, приедем завтра. Я позвоню тебе еще. Я храню бумажку с адресом.
      — Ладно, Хулио. Всего наилучшего вам обоим. Не беспокойся ни о чем.
      Я повесил трубку, хмыкнул и тут же вновь погрузился в сон.
      Верите ли, все повторилось сначала. Костлявая рука адмирала Мак-Дональда вновь решительно вытащила меня из постели. Было раннее солнечное нью-йоркское утро. Вчера Далхаузи безрезультатно прочесал окрестности», испугался за последствия и позвонил высшему начальству.
      — Где он? — взревел адмирал.
      — Едет сюда со своей девушкой, которая сутки назад стала его женой, — отрапортовал я.
      — Боже милостивый, что же теперь делать? Я позабочусь о том, чтобы его призвали в армию в части особого назначения…
      — Послушайте, — не вытерпел я. — Когда вы, наконец, перестанете обращаться с ним, как с пешкой, которую можно безнаказанно передвигать, куда захочешь?! Вас беспокоят вопросы долга перед страной, ну и слава богу: кто-то ведь должен этим заниматься. Тем более что это ваша профессия. Но поймите же, что Гомес еще ребенок, и вы не имеете права калечить ему жизнь, используя его как машину для решения научных проблем. Конечно, я мало что в этом смыслю, я человек простой. Но вы, профессионалы, почему вы не задумываетесь над тем, что, если вы копнете слишком глубоко, все может полететь к чертовой матери?!
      Он посмотрел па меня пронизывающим взглядом и ничего не ответил.
      Я оделся и позвонил, чтобы мне принесли завтрак в номер. Адмирал и Далхаузи уныло ждали; в полдень Гомес позвонил.
      — Хулио, поднимайся сюда.
      Я, признаться, очень устал от всех этих передряг.
      Он просто впорхнул в комнату, ведя под руку раскрасневшуюся от смущения Розу. Адмирал тут же поднялся и принялся его отчитывать голосом, в котором слышалась скорее печаль, чем гнев. Он не забыл упомянуть, что Гомес плохо относится к обязанностям гражданина своей страны. Ведь его талант принадлежит Соединенным Штатам Америки. А его поведение носит совершенно безответственный характер.
      — И в качестве наказания, мистер Гомес, я хочу, чтобы вы немедленно сели и записали матрицы для поля, которые вы вывели. Преступно, что вы так самонадеянно и бездумно доверяете памяти вещи, имеющие жизненно важное значение. Вот!
      Карандаш и бумага полетели прямо в лицо Гомеса, который выглядел совершенно потерянным. Роза едва сдерживала слезы.
      Гомес взял бумагу и карандаш и молча сел за письменный стол. Я взял Розу за руку. Бедняжка, она дрожала как осиновый лист.
      — Не бойся, — сказал я. — Они ничего ему не сделают. Не имеют права.
      Хулио начал писать. Затем глаза его стали совсем круглыми, он схватился за голову:
      — ?Dios mio! — воскликнул он. — ?Esta perdido! ?Olvidato!
      Что значит: «Бог мой, я потерял это! Забыл!»
      Адмирал побелел так, что бледность проступила сквозь густой загар.
      — Спокойно, дружок! — голос его звучал успокаивающе. — Я не хотел пугать тебя. Отдохни немного и подумай снова. Ты не мог забыть это, с твоей-то памятью! Начни с чего-нибудь легкого. Ну, скажем, с простого биквадратного уравнения.
      Гомес все смотрел на него. После долгого молчания он с трудом произнес:
      — No puedo. He могу. И это забыл. Я ни разу не вспомнил физику и математику с тех пор, как…
      Он посмотрел на Розу и слегка покраснел. Роза не отрывала глаз от носков своих туфелек.
      — Что делать, — сказал Гомес неожиданно охрипшим голосом. — Ни разу не вспомнил. Раньше всегда у меня в голове — математика. Но с тех пор — нет.
      — Господи помилуй, — сказал адмирал. — Может ли такое случиться?
      И он потянулся к телефону.
      По телефону ему сообщили: да, такое бывает.
      Хулио вернулся в свой испанский Гарлем и купил «Порто Белло» на заработанные деньги. Я вернулся свою газету и купил автомобиль на то, что заплатили мне. Мак-Дональд так и не предал дело гласности, и мой редактор мог с гордостью заявить, что однажды ему удалось провести адмирала, хотя он так и не воспользовался своим монопольным правом.
      Несколько месяцев спустя я получил от Хулио и Розы открытку, извещавшую о рождении первенца: мальчик, весит шесть фунтов, назвали Франсиско в честь отца Хулио.
      Я сохранил открытку и, как только мне довелось побывать в Нью-Йорке (задание редакции: Национальная ассоциация бакалейщиков; бакалейные продукты — ходкий товар в нашем городе), зашел к ним. Хулио чуточку повзрослел и стал более уверенным в себе. Роза, увы, начала полнеть, но была по-прежнему чрезвычайно мила и все так же обожала своего Хулио. Малыш был медового цвета и очень бойкий.
      Хулио непременно хотел приготовить в мою честь arr?z con pollo — ведь именно это блюдо мы ели в тот вечер, когда я, можно сказать, толкнул его в объятия Розы. Решено было пойти в соседнюю лавку за продуктами. Я вызвался помочь.
      В лавке Хулио заказал рис, цыпленка, овощи, перец — он чуть не скупил все (многие мужья не могут остановиться, когда попадают в магазины), едва ли не пятьдесят видов продуктов, которые, по его мнению, могут в крайнем случае полежать в кладовой.
      Старик хозяин, ворча, записывал стоимость покупок на пакете; потом он стал складывать доллары и центы, пересчитывая все по сто раз. Тем временем Хулио поведал мне, что «Порто Белло» процветает и что хорошо бы его расширить, прикупив магазин.
      — Семнадцать долларов сорок два цента, — выдал наконец старик.
      Хулио взмахнул ресницами в сторону колонки цифр, записанных на пакете.
      — Должно быть семнадцать тридцать девять, — сказал он с упреком. — Сосчитайте снова.
      Лавочник с трудом сосчитал.
      — Семнадцать тридцать девять, правда ваша. И он принялся заворачивать покупки.
      — Хулио?! — только и вымолвил я.
      Больше ни слова, ни в тот момент, ни после.
      — Никому не говори, Бил, — сказал Хулио. И подмигнул.

Милдред Клингермен
Победоносный рецепт

Джеймс Кокс
Дождик, дождик, перестань…