Даже голова чтобы мечтать была разочарована. То, что Жоли спутала его с женщиной, не делало чести ее проницательности. В эту минуту голова чтобы думать легко могла бы уничтожить любовь головы чтобы мечтать, но она была озабочена другим. Совершенно необходимо было узнать все, что известно Сирли.
      Линофрина, как и он сам, вынуждена была скрываться на ярмарках — в любом другом месте ее сразу заметили бы. Но в таком случае почему она избавилась от Сирли? Ведь все любят зу, любят проходящие в их глазах образы и их хрустальное воркование.
      Линофрина хотела, чтобы зу не знал, чем она занимается, — вот единственное возможное объяснение. Она опасалась неумолчной болтовни зверька, хотя люди, видимо, и не понимают его языка. Значит, она отправилась на поиски какого-то тайника. А единственное, чего она не могла постоянно возить с собой, — это радиоактивное горючее. Она избавилась от Сирли, отдав его первому встречному. Несомненно, она торопилась потому, что ее контейнер был поврежден и утратил непроницаемость…
      — Погоди, погоди, у тебя же нет никаких доказательств и даже намеков, чтобы сочинять такую историю, — перебила голова чтобы думать.
      — Конечно, но все очень сходится, верно?
      Голова чтобы думать не могла не согласиться:
      — Действительно, бывают минуты, когда мне нравится следить за твоими рассуждениями.
      — Это просто самолюбование, — ответила голова чтобы мечтать, стараясь не показать, как она польщена, — но тем не менее, прежде чем принять твою теорию, надо поговорить с Сирли.
      Ночью зверек прибежал опять. Когда зу хочет играть, его ничто не остановит.
      Очаровательный Малыш дал ему цветок кувшинки, и Сирли с наслаждением покусывал лакомство, а мексианин тем временем почесывал ему плечо в том месте, где расходятся шеи.
      — Что говорила тебе Линофрина перед тем, как ушла?
      — Она сказала, что мы скоро вернемся домой. Наверное. Но для этого надо кое-что сделать, а потом она будет искать машину для возвращения. А где это — дом?
      — Ты не помнишь? Это далеко. Очень далеко. Там все счастливы.
      — А я всегда счастлив, я меня люблю. Я красивый зу. Поиграем?
      — Да, — сказал Очаровательный Малыш и устремил взгляд в глаза Сирли. В них были пестрые каскады и колокольчики и лучи солнца вспыхивали радугами в мыльных пузырях; а в его глазах зу видел серебряные каналы и улицы, вымощенные цветами.
      После терпеливых расспросов Очаровательному Малышу удалось узнать историю Линофрины. Она, как и он, совершила вынужденную посадку на Земле, но ее корабль разбился. Однако у нее был запас атомного топлива. А у Очаровательного Малыша был реактор. Вместе они могли бы улететь и увезти с собой Сирли.
      — Надо найти Линофрину, — сказала голова чтобы думать.
      — Это очень просто, — сказала Сирли. — Она за мной вернется. Она мне велела смотреть повсюду, не встретится ли где-нибудь еще мексианин. Она и оставила меня на ярмарке потому, что мексиане любят ярмарки. Она будет тебе рада. Ей, наверное, скучно одной. Поиграем еще?
      У головы чтобы думать вдруг возникли всякие безумные идеи, и в том числе желание придушить извивающуюся зверушку с небесно-голубой шерстью. Но она сдержалась: ведь ей самой пришлось начать их знакомство с этого вопроса.
      После этого существование Очаровательного Малыша стало по-прежнему монотонным. Если не считать того, что теперь он играл с Сирли. Если не считать того, что он чаще видел Жоли, так как она каждое утро приходила за своим хорьком. Если не считать того, что Клавдий неоднократно грозился проворить с помощью кулака, которая из его голов — настоящая. Если не считать того, что он ждал Линофрину.
      И однажды утром Жоли и Клавдий явились в фургон, твердо решив на сей раз рассчитаться с похитителем хорька. Но они ушли немедленно и без зу, потому что в фургоне было два Очаровательных Малыша. Конечно, они знали, что это какой-то фокус, но впечатление все равно было довольно сильное.
      В тот же день Очаровательный Малыш уехал, не позаботившись захватить с собой свой шатер. Между делом он исподтишка лягнул балаган Клавдия, который воспользовался этим случаем, чтобы рухнуть. А Жоли так никогда и не узнала, кто усыпал ее палатку кувшинками.
      Линофрина была приятной спутницей. Она совершенно бессовестно строила ему глазки, но это вовсе не было неприятно голове чтобы мечтать. Да и другой тоже, что очень улучшало общую атмосферу.
      И они отправились в тряском фургоне за атомной батареей, которая была спрятана в одном из гротов неподалеку от Дордони.
      Очаровательный Малыш еще раз проверил, хорошо ли закрыты иллюминаторы, и выбросил на обочину мебель, которая не была им нужна, и жестяную коробку со скудными сбережениями. Больше она ему не понадобится. Потом он пошел выпрячь лошадь.
      — Здравствуй. Я оставлю тебя в лесу. Тебе больше не придется таскать этот фургон, — сказал Очаровательный Малыш.
      — О, это было вовсе не трудно. Эти специальные сплавы — просто чудо легкости, — ответила лошадь.
      — Да ты и в самом деле говоришь? — удивилась голова чтобы думать.
      — Конечно, только очень редко — я по натуре чрезвычайно молчалива, — сказала лошадь, прядая ушами.
      — Ну, счастливо. А может быть, ты хочешь полететь с нами? Ты же знаешь, в фургоне места хватит.
      Однако лошадь отклонила приглашение, хотя была явно тронута.
      — Спасибо, но я уже старею. Я предпочту окончить свои дни тут, на родине. Скажи всем остальным от меня «до свидания». От слова «прощай» я становлюсь печальной, как уличный фонарь ночью. Счастливого пути!
      Она удалилась мелкой рысцой, стараясь не оглядываться, чтобы не увидеть, как будет взлетать фургон.
      На фотографии, сделанной в двух тысячах километров от поверхности Земли, был обнаружен фургон, плавающий в космическом пространстве. Конечно, это был какой-нибудь грубый трюк, вроде двухголовых чудовищ на ярмарках.
      Мексос был таким же, каким он его оставил: каналы, цветущие улочки, сверкающие фасады, наивные или озабоченные моноцефалы, насмешливые трицефалы — и бицефалы, которые устроили горячую встречу двум вернувшимся собратьям. Сирлисунитави смотрел во все стороны сразу — он и забыл, что может быть столько партнеров для игр.
      В течение трех недель — а на Мексосе, где все счастливы, недели тянутся очень долго — один праздник сменялся другим. Очаровательный Малыш спал только одной головой, то одной, то другой по очереди — чтобы не упустить ничего из этих многоцветных зрелищ. Никогда он так не развлекался. Но, как гласит мексианская пословица, и самому лучшему на свете тоже приходит конец, разве только оно не самое лучшее на свете, и в общем это не так уж плохо.
      И вот обычная жизнь вновь спокойно потекла в своих берегах.
      Линофрина была прелестна, и ее подруги — тоже. И все же Очаровательный Малыш иногда чувствовал себя не в своей тарелке. Тогда он с Сирли или совсем один уходил гулять вдоль каналов. Скоро это вошло у него в привычку.
      Чтобы понять свое настроение, он думал о Земле, о той убогой жизни, которую там вел, о тех трудностях, которые ему пришлось преодолеть, чтобы улететь оттуда, о безнадежности, которая иногда охватывала его вечерами, когда он сидел в фургоне при свете керосиновой лампы…
      — Да, но у Жоли были такие красивые глаза, и от нее так приятно пахло нугой и помидорами, — сказала голова чтобы мечтать. — И там была лошадь, а дети так весело смеялись на карусели, карабкаясь на розовых поросят.
      И тогда впервые за всю свою далеко не короткую жизнь голова чтобы думать разразилась потоком жалобных проклятий.