— Сэр!
      Маэстро продолжал играть, не поднимая глаз от клавиш.
      — Да, Ролло?
      — Сэр, я хотел бы, чтобы вы объяснили мне устройство этого аппарата.
      Маэстро перестал играть, теперь он отдыхал, откинув на спинку стула худое тело. Его длинные гибкие пальцы свободно лежали на клавиатуре.
      — Аппарат? — Он повернулся и посмотрел на робота с улыбкой. — Ты имеешь в виду рояль, Ролло?
      — Машину, которая издает различные звуки. Я хотел бы получить о ней кое-какую информацию. Как она действует? Каково ее назначение? Эти данные отсутствуют в моей оперативной памяти.
      Маэстро зажег сигарету. Он предпочитал делать это сам. Одним из его первых приказов Ролло, когда робота доставили ему на дом два дня назад, было игнорировать заложенные в него по этому поводу инструкции.
      — Я бы не называл рояль машиной, Ролло, — улыбнулся он, — хотя в чисто техническом смысле ты прав. Это действительно машина, предназначенная для воспроизведения звуков различной тональности и высоты, как одиночных, так и сгруппированных.
      — Я уже усвоил это путем визуального наблюдения, — заметил Ролло своим медным баритоном, который более не вызывал легкой дрожи в спине Маэстро. — Проволоки различной толщины и степени натяжения подвергаются ударам обернутых в войлок молоточков, которые приводятся в движение при помощи ручного управления рычагами, расположенными на горизонтальной панели.
      — Весьма хладнокровное описание одного из самых благородных творений человеческого гения, — сухо заметил Маэстро. — Ты превратил Моцарта и Шопена в лабораторных техников.
      — Моцарт? Шопен? — Дюралевый шар, служивший Ролло головой, сиял ровным светом и был лишен всякого выражения, его безупречно гладкая поверхность нарушалась лишь парой оптических линз. — Эти термины не содержатся в моих ячейках памяти.
      — В твоих — конечно, нет, Ролло, — мягко сказал Маэстро. — Моцарт и Шопен — не для вакуумных трубок, предохранителей и медных проводов. Они — для плоти и крови и человеческих слез.
      — Я не понимаю, — загудел Ролло.
      — Ладно, я объясню, — сказал Маэстро, лениво выпуская дым из ноздрей. — Это были два человека, сочинявшие и рисовавшие последовательный ряд нот. Ноты эти означали различные звуки, которые потом издавались при помощи фортепьяно или других инструментов — машин для производства звуков определенной длительности и высоты. Иногда эти инструменты, как мы их называем, играют или управляются индивидуально, иногда группируются в так называемые оркестры, и в этом случае звуки слышатся одновременно — получается гармония. Иными словами, звуки находятся по отношению друг к другу в упорядоченной математической зависимости, в результате чего… — Маэстро вскинул руки вверх. — Бог мой! — воскликнул он со сдавленным смешком. — Вот уж не думал, что мне когда-нибудь придется читать такую сложную и совершенно бессмысленную лекцию, чтобы объяснить роботу, что такое музыка!
      — Музыка?
      — Да, Ролло. Звуки, которые производит эта машина и многие другие из этой же категории, называются музыкой.
      — А какова цель музыки, сэр?
      — Цель? — Маэстро раздавил сигарету в пепельнице, а затем повернулся к роялю и несколько раз согнул и разжал пальцы. — Слушай, Ролло.
      Тонкие пальцы плавно скользнули по клавиатуре и начали ткать начальные узоры «Лунного света», нежные и хрупкие, как паутинка. Ролло стоял неподвижно; флуоресцирующий свет лампы над пюпитром рояля отбрасывал голубоватое бриллиантовое сияние на башенную громаду робота, отражаясь в его мерцающих янтарных линзах.
      Маэстро снял пальцы с клавиш, и тонкое, неуловимое кружево мелодии медленно и неохотно растаяло в тишине.
      — Клод Дебюсси, — сказал Маэстро. — Один из «механиков» давно прошедших времен. Он изобразил эту последовательность тонов много лет назад. Они тебе понравились?
      Ролло ответил не сразу.
      — Звуки хорошо организованы, — наконец промолвил он. — Они не раздражали мой слуховой аппарат, как некоторые другие.
      Маэстро рассмеялся.
      — Ролло, ты даже сам не представляешь, какой ты великолепный критик!
      — Эта музыка, — загудел Ролло, — имеет целью доставлять людям удовольствие?
      — Именно так, — ответил Маэстро. — «Звуки, хорошо организованные, которые не раздражают слуховой аппарат, как некоторые другие». Бесподобно! Эти слова достойны быть высеченными на мраморе над входом в Нью Карнеги-холл.
      — Я не понимаю. Почему мое определение… Маэстро махнул рукой:
      — Неважно, Ролло. Не обращай внимания.
      — Сэр!
      — Да, Ролло?
      — Эти листы бумаги, которые вы иногда кладете перед собой на рояль. Это что — планы, чертежи, указывающие, какие именно звуки и в каком порядке следует издавать на фортепьяно?
      — Совершенно верно. Каждый звук мы называем нотой, а комбинации нот — аккордом.
      — Значит, каждая черточка означает звук, который нужно воспроизвести?
      — Ты как нельзя более прав, мое дорогое металлическое создание.
      Ролло стоял неподвижно, переваривая сказанное. Маэстро почти физически ощущал движение колесиков внутри герметического шара.
      — Сэр, я тщательно исследовал свои блоки памяти и не обнаружил там никаких специальных или хотя бы приблизительных инструкций по этому поводу. Я хотел бы научиться производить эти ноты на фортепьяно. Я прошу вас ввести в ячейки моей оперативной памяти принципы зависимости между этими черточками и рычагами ее панели.
      Маэстро взглянул на Ролло с любопытством. Лицо его медленно расплылось в улыбке.
      — Браво! — воскликнул он. — Сколько лет ученики прилежно зубрили эту науку, ломали себе пальцы, пытаясь открыть замки высокого искусства! Но теперь у меня такое чувство, что ты, Ролло, станешь самым блистательным студентом. Облечь Музу в металл, втиснуть ее в машину… Я охотно принимаю вызов! — Он встал, дотронулся до руки Ролло, ощутив под холодным металлом скрытую мощь. — Садись, мой Персональный Робот системы Роллейндекс, модель М-3. Мы заставим Бетховена перевернуться в гробу или же откроем новую эру в истории музыки!
      Через час с небольшим Маэстро зевнул и посмотрел на часы.
      — Уже поздно, — сказал он. — Мои стариковские глаза не столь неутомимы, как твои, друг мой. — Он тронул Ролло за плечо. — Теперь в твоих блоках памяти заложены полные, фундаментальные знания музыкальной грамоты. Это был неплохой ночной урок, особенно если вспомнить, сколько времени потратил я сам, чтобы овладеть всей этой суммой информации. Завтра мы попытаемся приспособить твои внушающие страх пальчики для работы на клавишах.
      Он потянулся.
      — Я пошел спать. Не забудь погасить свет и запереть дверь.
      Ролло поднялся со стула.
      — Да, сэр, — прогудел он. — У меня к вам еще просьба.
      — Что я могу сделать для своего блистательного ученика?
      — Можно мне сегодня ночью попробовать произвести звуки на фортепьяно? Я буду вести себя тихо, чтобы не беспокоить вас.
      — Сегодня ночью? Да ты сошел… — Маэстро улыбнулся. — О, прости меня, Ролло. Не так просто привыкнуть к мысли, что ты не нуждаешься во сне. — Он в нерешительности почесал подбородок. — Ну хорошо. Я думаю, настоящий педагог не должен отбивать у нетерпеливого ученика охоту к приобретению знаний. Но, пожалуйста, Ролло, будь осторожен. Он погладил полированное красное дерево.
      — Мы с этим инструментом дружим уже много лет. И я бы очень не хотел, чтобы ты выбил ему зубы своими пальцами, больше похожими па кузнечные молоты. Легче, друг мой, как можно легче!
      — Да, сэр.
      Маэстро лег спать с легкой улыбкой на губах, смутно представляя себе робкие, неуверенные звуки, которые родятся в результате попыток Ролло.
      Затем он окунулся в густой серый туман, в тот призрачный мир полудремы, где реальность похожа на сон, а грезы — реальны. Словно невесомые облака, сотканные из звуков, кружились и текли в его сознании, покачивая на мягких волнах… Что это было? Туман рассеялся, и теперь он купался в алом бархатистом сиянии, музыка заполняла все его существо, он растворялся в ней без остатка…
      Он улыбался. О мои воспоминания! Благодарю тебя, благодарю…
      Внезапно он вскочил, откинул одеяло и присел на край кровати, прислушиваясь. Потом ощупью нашел в темноте одежду, всунул худые ноги в шлепанцы и, не в силах подавить непроизвольную дрожь, тайком подкрался к двери своего кабинета. Он замер у двери в ночном одеянии, тонкий и хрупкий.
      Свет, горевший над пюпитром одиноким оазисом в темной комнате, отбрасывал жутковатые тени. Ролло высился над клавиатурой, чопорный, негнущийся, ничем не похожий на человека. Его зрительные линзы были направлены куда-то в пространство, поверх теней. Массивные ноги нажимали на педали, пальцы метались по клавиатуре, мерцая в свете лампы, — они словно жили сами по себе, независимо от машинного совершенства его тела.
      Пюпитр был пуст. На стуле лежали закрытые ноты бетховенской «Аппассионаты». Раньше они были — Маэстро помнил точно — в стопке нот на рояле.
      Но Ролло играл ее! Он создавал ее заново, вдыхал в нее жизнь, закалял в горниле серебристого пламени. Время потеряло смысл, оно остановило свой бег, замерев высоко над землей, в поднебесье.
      Маэстро не замечал, как слезы текут из его глаз, пока Ролло не закончил сонату. Робот повернулся и посмотрел на Маэстро.
      — Вам понравились эти звуки? — прогудел он.
      Губы Маэстро дрогнули.
      — Да, Ролло, — вымолвил он наконец. — Они мне понравились.
      Он почувствовал комок в горло.
      Маэстро поднял ноты дрожащими пальцами.
      — Это… — пробормотал он. — Уже?…
      — Я добавил их к своим хранилищам знаний, — ответил Ролло. — Я применил к этим чертежам принципы, которым вы меня обучили. Это было не очень трудно.
      Маэстро проглотил комок в горле, прежде чем заговорил.
      — Это было не очень трудно… — тихо повторил он.
      Старый музыкант медленно опустился на скамейку рядом с Ролло, молча глядя на него, словно видел впервые.
      Ролло поднялся. Маэстро положил пальцы па клавиши, казавшиеся ему теперь непривычными и чужими.
      — Музыка! — Он вздохнул. — Я всегда слышал ее именно такой в глубине своей души! И я знаю — Бетховен тоже!
      Он посмотрел вверх на робота с растущим возбуждением.
      — Ролло, — сказал он, стараясь говорить спокойно. — Нам надо будет завтра немного повозиться с твоими блоками памяти.
      В эту ночь он не сомкнул больше глаз.
      На следующее утро он вошел в кабинет быстрыми энергичными шагами. Ролло чистил ковер пылесосом. Маэстро предпочитал ковры новым непылящимся пластикам, которые, по его мнению, оскверняют ноги. В пустыне современной антисептической действительности дом Маэстро был, в сущности, оазисом анахронизмов.
      — Итак, ты готов работать, Ролло? — спросил он. — Нам с тобой предстоит масса дел. У меня в отношении тебя грандиозные планы!
      Ролло не отвечал.
      — Я попросил их всех прийти сюда сегодня днем, — продолжал Маэстро. — Дирижеров, пианистов-концертантов, композиторов, импресарио. Все столпы музыки. Пусть они только услышат твою игру!
      Ролло выключил пылесос и стоял молча.
      — Ты будешь играть им здесь же, сегодня. — Маэстро говорил возбужденно, не переводя дыхания. — Я думаю, снова «Аппассионату». Да, именно ее. Я хочу видеть их лица! Затем мы устроим сольное выступление, чтобы представить тебя публике и критикам, а потом ты исполнишь фортепьянный концерт с одним из крупнейших оркестров. Мы организуем трансляцию концерта по телевидению на весь мир! Ты только подумай об этом, Ролло, только подумай! Величайший пианист-виртуоз всех времен — робот! Это столь же фантастично, сколь и великолепно! Я чувствую себя первооткрывателем новых миров!
      Он ходил по комнате как в лихорадке.
      — Затем мы запишем тебя на пластинки, разумеется. Весь мой репертуар, Ролло, и еще сверх того. Много сверх того!
      — Сэр?
      Лицо Маэстро сияло, когда он смотрел на робота.
      — Да, Ролло?
      — Вложенные в меня инструкции дают мне право пресекать любые действия, которые я расцениваю как вредные для моего хозяина. — Робот тщательно подбирал слова. — Сегодня ночью вы плакали. Это один из признаков, которые я, согласно инструкции, должен учитывать, принимая решения.
      Маэстро схватил Ролло за его массивную, превосходно отлитую руку.
      — Ролло, ты не понимаешь! То была минутная слабость. Пустяк, глупость!
      — Прошу прощения, сэр, но я вынужден отказаться. Я больше не смогу подойти к роялю.
      Маэстро уставился на робота, не в силах поверить.
      — Ролло, это невозможно! Мир должен услышать тебя!
      — Нет, сэр.
      Янтарные линзы робота, казалось, излучали мягкий свет.
      — Рояль — не машина, — загудел он своим мощным нечеловеческим голосом. — Но для меня он — машина. Я могу превращать ноты в звуки в одно мгновение. За какую-то долю секунды я могу постичь весь замысел композитора. Для меня это очень просто…
      Ролло величественно возвышался над печально поникшим Маэстро.
      — Но я также в состоянии понять, — монотонно гудел он, — что это… что музыка — не для роботов. Она — для людей. Для меня музыка действительно очень проста. Но… она не была задумана простой!

      При свете керосиновой лампы Очаровательный Малыш подсчитывал дневную выручку. Как обычно, очень скудную. Публика больше не интересовалась двухголовыми чудовищами.
      — А как хорошо было там! — вздохнула голова чтобы мечтать.
      — Ну, если дело и дальше пойдет так же, вернуться вряд ли удастся, — ответила голова чтобы думать.
      Очаровательный Малыш встал. Обе его головы касались потолка фургона.
      — Пора бы наконец подкрасить фургон, потолок совсем облупился, — заметила голова чтобы мечтать.
      — А зачем? Все равно он развалится раньше, чем найдется горючее для взлета, — сердито буркнула голова чтобы думать.
      Он посмотрел на свои руки, на свою серую пергаментную кожу. Идиоты, они меня презирают за то, что я никогда не снимаю маску, — знали бы они, кто я такой, — а ты всего лишь ярмарочная диковинка, не делающая сборов, — когда-то я был пилотом первой кометы — когда-то, вот именно когда-то, давненько это было — может быть, Жоли не была бы такой жестокой, знай она правду, — и тебя убили бы или заперли, чтобы узнать, откуда ты явился.
      Голова чтобы мечтать закрыла глаза, лишь бы не видеть больше этой серой кожи.
      За окном послышался смех Жоли. У нее была палатка с лотереей по ту сторону проулка. Очаровательный Малыш поднял занавеску и выглянул головой чтобы мечтать.
      Она была очень красива, хотя только с одной головой, и посетители смеялись вместе с ней. Очаровательный Малыш тоже очень хотел бы посмеяться. Но ведь Жоли смеялась как раз над ним.
      — Хорош бы ты был на Мексосе, герой, если бы заинтересовался моноцефалкой, — сказала голова чтобы думать.
      — Да, на Мексосе это было бы довольно глупо.
      И голова чтобы думать вновь перенеслась на Мексос. Она видела огромный город, по которому змеились тысячи серебряных каналов, а все улицы были покрыты цветами. Здесь цветы вянут, если по ним ходить. На Мексосе жил маленький народ моноцефалов, игра природы, существа с одной головой, способные делать только что-нибудь одно — или мечтать, или думать. Они бывали замечательными художниками и выдающимися учеными, так как ничто не отвлекало их от работы. И все-таки они были неполноценными. К счастью, на Мексосе жили и другие — гармоничные бицефалы. И более редкие трицефалы, которые могли не только мечтать и думать, но и субиколировать — а это, как всем известно, особенно изящное действие. Они были очень забавны, хотя из-за их третьей головы на них никогда нельзя было особенно полагаться. А главное, там были зу, которые радовали сердце своими нескончаемыми песенками, похожими на хрустальные колокольчики в звенящих залах.
      Голова чтобы мечтать грустно посмотрела на потолок фургона. За ним скрывался механизм, который мог бы когда-нибудь вернуть их на Мексос. Если удастся найти горючее. Очаровательный Малыш растянулся на полу фургона и унесся вдаль… Только голова чтобы мечтать не уснула, но это было неважно, потому что головы чтобы мечтать никогда до конца и не просыпаются. Она смотрела в окошко и вспоминала звезды, мириады разноцветных звезд.
      — Чечевица подгорает, — прервала ее грезы голова чтобы думать.
      Очаровательный Малыш снял чечевицу с керосинки и съел ее головой чтобы думать, — потому что голова чтобы мечтать любила только рагу из домашнего единорога и фаршированные бернаши. А где их было взять?
      После ужина он раскрыл потолок фургона, чтобы еще раз посмотреть на бесполезный атомный реактор. А потом пошел задать корм лошади.
      — Здравствуй, — сказала лошадь.
      — Здравствуй, — сказал Очаровательный Малыш.
      — Как поживаешь? — вежливо спросила лошадь.
      — Спасибо, хорошо, а ты? — ответил Очаровательный Малыш.
      — Хватит дурака валять, — вмешалась голова чтобы думать. — Лошади не разговаривают.
      Голова чтобы мечтать ответила грубостью, и голова чтобы думать сердито замолчала. Лошадь тоже умолкла.
      После вынужденного приземления жизнь Очаровательного Малыша текла с обескураживающей монотонностью. Он переезжал с ярмарки на ярмарку с этим фургоном и пыльным шатром. Так он по крайней мере был менее заметен. А кроме того, сначала он надеялся, показывая себя на ярмарках, заработать деньги, много денег. Но очень скоро вынужден был смириться с очевидностью: нет, таким способом ему не заработать на обогащенный уран, необходимый для реактора. Тогда он взвесил возможность добыть нужную сумму другим способом, правда не совсем законным, но зато более действенным. Однако существо, чьи две головы возвышаются над землей на два метра десять сантиметров, — слишком видная фигура и вряд ли может рассчитывать на успешное ограбление банка. Честно говоря, его голова чтобы мечтать представила такие возможные последствия этой попытки, что волосы на голове чтобы думать встали дыбом.
      Однако в это утро случилось нечто, перевернувшее всю его жизнь. На первый взгляд не произошло ничего из ряда вон выходящего: что могло быть на Мексосе более привычным, более естественным, чем песенка зу? Да, но Очаровательный Малыш был на Земле. А на Земле песенка зу не была ни привычной, ни естественной.
      У Очаровательного Малыша были две раздельные слуховые системы, а потому он мог очень точно определить место всякого звука, который слышал.
      Песенка зу доносилась из палатки Жоли!
      Его голова чтобы думать напряженно размышляла. Что может означать присутствие зу в палатке Жоли? Она покосилась на голову чтобы мечтать, но та, видимо, просто недоумевала.
      Тогда Очаровательный Малыш решил сам все выяснить и перешел через проулок.
      Через щель ему удалось увидеть в запертой палатке зу. Никаких сомнений: голубая шерсть, длинный шелковистый хвост и две головы, которые ласкались друг к другу, все время мурлыча свою нежную песенку.
      — Почему мы не можем так же дружить, как зу? — шепнула голова чтобы мечтать.
      — Не болтай зря, сейчас не до того, — оборвала ее голова чтобы думать, — Прежде всего надо узнать, как зу сюда попал, — ведь это значит, что на Земле есть еще один мексианин.
      Очаровательный Малыш тихонько свистнул. Мордочки зу замерли в неподвижности, потом, насторожившись, повернулись в его сторону. Маленькие оранжевые глазки лихорадочно забегали. Наконец зу уловил сквозь стенку инфракрасное излучение, исходившее от тела Очаровательного Малыша, гибко прыгнул вперед и стал ластиться к нему через щель.
      — Здравствуй, я Очаровательный Малыш, — шепнул мексианин.
      — Здравствуй, я Сирлисунитави, я зу, посмотри на мою правую голову, правда, она красивая? — сказала левая голова зу.
      — Здравствуй, я Сирлисунитави, я зу, посмотри на мою левую голову, правда, она красивая? — сказала правая голова зу.
      — Какая прелесть! — сказала голова чтобы мечтать.
      — Э нет! Все это и без того достаточно запутано, — сказала голова чтобы думать. — Смотри, помолчи.
      — Ты поиграешь со мной? — спросил зу.
      — Конечно. Что ты тут делаешь?
      — Я зу. Я меня люблю. Посмотри на мою…
      С этими зверьками вечно одна и та же история: они прелестны, но совершенно глупы. Очаровательный Малыш попытался придумать самый простой и понятный вопрос…
      — Не трогай моего хорька! Ты мне его отдал, и теперь он мой! — закричала Жоли.
      Очаровательный Малыш не услышал, как она подошла к нему сзади. «Какая у нее легкая походка!» — сказала про себя голова чтобы мечтать, но вслух заговорила другая голова — она, запинаясь, пробормотала: — Это не хорек, это зу. Жоли расхохоталась.
      — Хорек или зу, все равно он мой!
      — А можно, я иногда буду его навещать? Я ему ничего плохого не сделаю. Только буду свистеть, что бы он пел, — сказал Очаровательный Малыш.
      Но Жоли рассердилась.
      — Он и один прекрасно поет! Думаешь, я не понимаю твоих уловок? Ты просто ищешь предлога таскаться сюда, чтобы видеть меня. Иди, иди, чудовище! Хорош же ты, наверное, под маской, что никогда ее не снимаешь. Убирайся, не то я позову Клавдия, и он вправит тебе мозги.
      Очаровательный Малыш грустно удалился. Клавдий думает, что он очень сильный, потому что он содержит балаган с кетчерами, но, если бы я захотел, я мог бы одним ударом кулака оторвать ему голову — это было бы очень забавно — а если полиция тебя схватит, они сразу увидят, что ты вовсе не в маске — да и вообще она этого не стоит; надо же быть идиоткой, чтобы спутать зу с хорьком, хорьки ведь не поют — да, но у нее чудесные глаза, яркие, как воронки, освещенные изнутри, — такие штучки надо было говорить, когда она была рядом, а не сваливать весь разговор на меня — но я не смею: я боюсь, что не найду слов или что сломаю их, когда буду связывать в букет, ведь они такие хрупкие, и все же могут поранить, как стекло, — ну, замолчи, мне надо подумать.
      Жоли сказала, что он сам дал ей зу. Для человека все мексиане, конечно, были бы на одно лицо. Значит, на Земле есть еще одно похожее на него существо, которое имело наглость делать Жоли подарки. Может быть, его ищут? Нет. Его бы уже нашли — его портрет выставлен перед входом в шатер. А может быть, этот другой мексианин оставляет на ярмарках зу, чтобы собирать сведения? Необходимо было найти возможность расспросить Сирлисунитави.
      Жоли посадила зу в клетку, чтобы он своими трелями привлекал внимание зевак. Там с ним совершенно невозможно поговорить так, чтобы она ничего не заметила…
      — Сирли, приходи ко мне, будем играть, — просвистел он. У зу очень острый слух; несмотря па праздничный гомон ярмарки, Сирли услышал зов. Он вытянул мордочки и начал нюхать воздух.
      — Осторожно! — поспешил заметить Очаровательный Малыш. — Если моноцефалка заметит, она тебя не пустит.
      Сирли подождал, пока хозяйка отвернется, потом выломал три прута клетки и скользнул наружу.
      — Здравствуй, я Сирлисунитави, поиграем, поиграем?
      — Здравствуй. Откуда ты? — сказала голова чтобы думать.
      — Здравствуй. А во что ты умеешь играть? — сказала голова чтобы мечтать.
      — Я из палатки напротив. Я умею играть в цветы, в облака, в фейерверк, в глаза девушек, в углеродные снежинки, в сталактиты…
      — В ледяные или известковые?
      — И в те, и в другие. Я очень люблю играть в сталактиты.
      — Мы поиграем, если ты хочешь, — сказала голова чтобы думать. — Но сначала скажи мне, где ты был до палатки с лотереей.
      — Да везде, с Линофриной…
      — А где Линофрина теперь?
      — Не знаю. Она хорошо играет в горящий камин. Она мне сказала, что не может взять меня с собой, потому что туда, куда она идет, зу нельзя. Я помню только…
      — Так я и знала, что он тут! Отдай моего хорька! — Жоли была в ярости.
      — Это не хорек… — начала голова чтобы думать.
      — А почему она не играет со мной? — спросил Сирли.
      — Наверное, не умеет, — просвистел Очаровательный Малыш.
      И Жоли удалилась, неся зу в руках.