В споре со временем

      Мечтается о радиоприёмнике, чтобы была музыка. Зарплата у него будет выражаться четырехзначным числом, так что можно себе позволить и эту роскошь!
      Не хватает только одного - хозяйки в этом домике.
      Здесь, в Кок-Тереке, он считается совсем не плохим женихом. Есть и вполне симпатичные миленькие девушки и из учительниц, да и другие...
      * * *
      Я знала от тёти Нины, что Саня освободился, вышел из лагеря. Знала и место его ссылки.
      Конечно, моей мечтой было, чтобы Санина личная жизнь устроилась. Только тогда могло бы прийти ко мне полное успокоение. Но должны ли мы с ним, сможем ли совсем забыть друг друга?
      И где-то в конце августа я написала Сане письмо, письмо-просьбу. Это письмо вошло в нашу семейную историю под названием "письма о параллельных лестницах". Я просила Саню о дружеской переписке между нами, о каком-то духовном общении, о жизненном восхождении "по параллельным лестницам".
      Получив это письмо, Саня, как он написал мне, испытал сначала радостное изумление. Оно как бы подтверждало то, что ему сказал ещё в лагере один человек, знакомый с графологией, которому Саня показал моё последнее письмо. Испытываемое мной "душевное крушение", сознание того, что "не состоялась необыкновенная жизнь" и... прежняя любовь к Сане.
      Саня примет меня с прежней любовью, если я вернусь к нему, бросив "всё, что наделала за эти два года". Если же этого не произойдёт, то переписке нашей всё равно долго не продержаться. Отдаю ли я себе отчёт, что мне придётся жить "двойной жизнью"? А если он женится, хотя бы даже "просто из практических соображений", то "переписке нашей всё равно не существовать".
      Он заверяет меня, что, каково бы ни было моё решение, не обидится и не рассердится на меня, как не обижался и раньше. "Я знаю, как я бывал в жизни слаб,- пишет он мне,- видел, как другие, и легко могу понять и оправдать и твою слабость. Тот Санчик, которого ты когда-то знала и совершенно незаслуженно любила,- тот бы тебе этого не простил. А теперешний даже не знает - есть ли тут что прощать. Наверно, я виновен перед тобой больше. И во всяком случае, я тебе жизни не спасал, а ты мне спасла, и больше, чем жизнь".
      Не пришли мне Саня такого ультимативного письма, потянись бы между нами переписка, может быть, всё произошло бы совсем-совсем иначе... На этом наша переписка с Саней снова оборвалась.
      И почти тотчас же к Сане пришла болезнь. Перебегающие боли в области желудка. Аппетита нет. Всё больше худеет. То ли гастрит, то ли язва. Николай Иванович пытается его лечить, но всё бесполезно. Нужны анализы, нужны врачи-специалисты.
      Ему разрешают выехать в Джамбул, областной центр, для консультации с врачами.
      Настроение у Сани подавленное. И он пишет одной моей подруге, тогда одинокой, с которой некоторое время до этого начал переписываться. Он горячо просит её в случае его смерти приехать сюда, в Кок-Терек, и распорядиться остатками его имущества. (Под "имуществом" он подразумевал свои произведения).
      В Джамбуле Саня прошёл все анализы. Сделан ему рентген. Нет, это - не язва и вообще не желудочное заболевание. Это - опухоль величиной с большой кулак, которая выросла из задней стенки брюшной полости. Она давит на желудок и вызывает боли. Очень может быть, что опухоль эта, увы... злокачественная.
      Связана ли она с той, которую ему удалили в Экибастузе? Но та опухоль до последнего момента ещё сохраняла подвижность, и врачи были уверены, что она не дала метастазов. А может быть, всё-таки... дала?..
      Одни врачи склонны думать, что это метастаз старой опухоли: совпадает и период роста опухоли и лимфатические пути распространения метастаза. Другие считают, что эта опухоль - самостоятельная, малорастущая, даже застарелая и вовсе не злокачественная. Кому же верить? Во всяком случае, надо быть готовым к худшему!
      В Джамбуле он услышал об иссык-кульском корне. Ему удалось его немного достать. Попробует попринимать...
      Первые дни после возвращения из Джамбула, в начале декабря, Саня чувствует себя хорошо. Вернулся аппетит. Но он не тешит себя иллюзиями. Смерть кажется ему почти что неизбежной. Утешение он видит в том, что не верит в полноту нашей смерти: "какая-то духовная субстанция остаётся".
      В Джамбуле ему дали направление в Ташкентский онкологический диспансер. Пожалуй, придётся съездить туда на зимние каникулы! Но на что соглашаться: на операцию ли, на рентгено- или радиотерапию? Или, вернее... иссык-кульский корешок?..
      Разрешение на выезд в Ташкент получено. Состояние - приличное. Снова пьёт Саня иссык-куль. С ним он и едет в канун Нового 54-го года в Ташкент.
      Ташкент. На следующий день - на приёме в онкодиспансере. Врач считает, что это - метастаз. Операция - маловероятна. Нужна рентгенотерапия. И она даёт направление в "лучевое" отделение клиники.
      На следующий день, 4 января, Саню положили в клинику - больница ТашМИ*, 13-й корпус.
      * ТашМИ - Ташкентский медицинский институт.
      Уже через день расчертили Сане живот на четыре квадрата и стали их по очереди облучать. Через день, а потом и каждый день. Одновременно ему стали давать какие-то таблетки.
      Заведующая лучевым отделением Лидия Александровна Дунаева, лечащий врач Ирина Емельяновна Мейке уверяют Солженицына, что рентгеном разрушат ему опухоль, а таблетки - в помощь!..
      Полтора месяца пробыл Саня в онкодиспансере. 55 сеансов рентгена. 12000 эр. Опухоль, хоть и не до конца, но в значительной степени разрушена. Ему велено приехать сюда снова к 1-му июня. Это уже неплохой признак, иным велят явиться через месяц и даже через две недели. А всё-таки не оставляет сомнение: возвращена ему жизнь или только поманили ею? Отпраздновал свой выход из 13-го корпуса походом в театр на балет Дриго "Эсмеральда".
      Съездив в горы, к старику Кременцову, за иссык-кульским корнем и получив его пригоршню, Саня возвращается в свой Кок-Терек совсем в другом настроении, чем уезжал. Тогда была маленькая надежда, а сейчас он ощущает возврат к жизни. Совсем ничего не болит. Вот счастье-то! Надолго ли?.. Корень тем временем настаивается. Скоро начнёт его пить. Рентген рентгеном, а корень - корнем.
      В одном из своих писем к маме Саня попросил её прислать ему свою фотографию. Жалел, что нет у него фотографий его родителей. Писал, что у него "как у старика - появилось бережное отношение к прошлому, ни частицы не хочется потерять из него".
      Тогда было бережное. А... сейчас? А сейчас у Солженицына вообще нет прошлого. "Я всё забыл, что тебе писал!" - услышала я от него в конце 70-го года. "Ты была моим воображаемым образом!" "Понимаешь? В письмах я преувеличивал!.."
      Перевалив через зенит своей жизни, Солженицын не приобрёл ту дальнозоркость старости, которая помогает нам не замечать морщин на лицах тех, кто стареет вместе с нами, сглаживает их. Ту спасительную дальнозоркость, которая помогает видеть в прошлом самое большое и самое главное и уже не даёт рассмотреть мелкие досадные факты своей жизни, мелкие проступки свои и других.
      Солженицын с годами становится, напротив, всё более близоруким. Роясь в своей прошлой жизни, выкапывая из своей памяти мелкие факты, он рассматривает их в лупу, а на большое, на главное смотрит в перевернутый бинокль. Большое уменьшено, малое увеличено. Масштабы смещены. Порядок величин, говоря математическим языком, спутан.
      То, что я говорю, относится к оценкам поступков когда-то близких Солженицыну людей и его собственных - по отношению к ним. Распространяется ли это на большее, я не берусь судить. Един ли Солженицын в себе самом или он стал походить на широко развёрстые ножницы?..
      * * *
      В то время, когда Александр Солженицын успешно лечился в Ташкентском онкодиспансере, его когда-то самый близкий друг, Николай Виткевич, освободившись, приехал в Ростов. В том лагере, где он кончал срок, были "зачёты". Потому он отсидел не 10 лет, полученных по приговору Военного трибунала, а немногим менее 9-ти. В Ростове его не прописывают и он поселяется в Таганроге.
      В конце марта 54-го года я получила от Николая письмо. Он писал, что "целиком поглощён поисками работы". Трудности, с которыми он встретился на первых порах, возвратившись домой, его не пугают. Ведь он "уже прошёл огонь, воду, медные трубы и чёртовы зубы". А потом у него есть заботливые мама и бабушка.
      Когда я увиделась с Николаем летом следующего, 55-го года, он уже жил в Ростове. Штатной работы у него в то время не было. Эмиль Мазин обеспечивал его "двоечниками" по математике, которых Николай с успехом репетировал, даже приобретя на этом поприще определённую славу.
      Оживлённой переписки, как в былое время, у нас с Николаем не получилось, но время от времени мы перебрасывались письмами.
      Николай охотно прокомментировал бы какой-нибудь мой химический доклад или лекцию. "Я отвечу своим впечатлением, задам два-три наивных вопроса и ты сможешь судить, погиб ли я для химии окончательно или ещё сохранилась надежда?" - шутит он.
      Лекцию я послать ему не рискнула, а послала сочинённую мной популярную "химическую пьесу", которая называлась "Настоящее шампанское" (или "День рождения химика") и с успехом "прошла" на моей институтской сцене. Похвалив меня за то, что я нашла удачную форму популяризации химии, ибо в пьесе можно показать, а химия без показа не доходит, Николай раскритиковал зато моего "героя", признав в нём "заученного чудака". По его мнению, нужен герой, который бы "толково и обстоятельно демонстрировал мощь химии окружающим его невеждам". Одним словом: "больше химии и меньше шампанского!.."
      Начав свою послелагерную жизнь с репетиторства по математике, Николай шутил, что тот факт, что он химик, им не забыт, "чего нельзя сказать о самой химии".
      Через два года после его освобождения времена изменились. И наличие 14-летнего производственного стажа (4 года - фронт и 10 лет - работа на заводах и стройках страны - так квалифицировались теперь его злоключения) сыграло немаловажную роль при зачислении Николая Виткевича осенью 56-го года аспирантом кафедры органической химии Ростовского университета. Ещё блестяще сданные экзамены и ещё - присланный Степуховичем из Саратова фотоотпечаток их общей статьи.
      * * *
      В 54-м году Саня купил домик в Кок-Тереке - тот самый, который раньше снимал. Ему сделали ещё и погреб. За засаженным огородом хозяйка будет ухаживать, пока он снова будет в Ташкенте, а урожай - ему. А где ещё найти такую тишину?.. Особенно прекрасны лунные ночи. Просто душа растворяется степь, небо и ничего больше... А как стало теплеть - прогулки к реке Чу, сон на открытом воздухе...
      Здесь так хорошо ему пишется.
      И ведь есть в Кок-Тереке ещё Зубовы, которые совсем по-родительски относятся к Сане.
      Самочувствие у Сани превосходное. Но ничего не поделаешь,- надо ехать в Ташкент!
      21 июня он уже снова в 13-м корпусе. Приняли Солженицына в онкодиспансере очень ласково. Нашли, что он изменился неузнаваемо. Но, тем не менее, ещё до всякого серьёзного осмотра, сказали, что кладут его на месяц.
      Пробыть в онкодиспансере пришлось почти два месяца. Когда лейкоциты слишком падали, рентген приостанавливали.
      Но вот пришёл конец лечению. Теперь Солженицын приедет сюда лишь через 10 лет, весной 64-го года. Приедет не для консультации, не для лечения. Приедет потому, что задумает писать повесть об этом "раковом" корпусе...
      А пока, выписавшись из клиники, он бродит по Ташкенту. Куплен плащ. А главное - фотоаппарат.
      Фотообъектив его "Зоркого" с жадностью ловит зверей Ташкентского зоопарка.
      Новый, 55-й год Саня встречал вместе с девушкой, которой симпатизировал. А всё-таки жениться на ней не решился, хоть и смертельно надоело жить бобылём. Вдруг опять заболеет? И поухаживать некому... Плохо одинокому. И, поскольку в Кок-Тереке он не находит той, на которой бы мог и хотел жениться, которой мог бы довериться, у него начинает зреть план женитьбы не через очное, а через письменное знакомство.
      Первые его жизненные опыты, рождающиеся из фантастических, чисто умозрительных построений.
      Переписка... Высказывается желание познакомиться... Он поедет к ней, летом...
      Лето 55-го года - первый его отдых за целых 15 лет! С 40-го года.
      Завесившись от изнурительной казахстанской жары, он целыми днями сидит дома: пишет, читает, слушает музыку. К вечеру, когда спадает жара, идёт на реку, подолгу купается. Ночью спит на открытом воздухе.
      Заканчивает пьесу "Республика труда" (будущая "Олень и шалашовка") и понемножку принимается за роман. Роман о "Марфинской шарашке".
      К этому времени Саню разыскали его лагерные друзья: Дмитрий Панин и Лев Копелев. Идут письма. Даже прислан карандашный портрет, который сделал с него в своё время Сергей Михайлович Ивашёв-Мусатов.
      А вышло случайно.
      У входа в московский универмаг - ЦУМ - я столкнулась с Евгенией Ивановной Паниной.
      Евгения Ивановна очень возбуждённо стала рассказывать о том, что пришлось пережить ей, когда она смогла, наконец, приехать к мужу в Кустанай, куда он был сослан. Он оказался там... не один!..
      Но она (о, женщина!) всё-таки хлопочет о том, чтобы вернуть мужа в Москву...
      Евгения Ивановна забросала меня вопросами о Сане. Только теперь нам стало известно, что наши мужья в лагере были между собой очень дружны. её Митя во что бы то ни стало хочет разыскать Саню. Знаю ли я его адрес?.. Да, конечно. Здесь, в Москве, живёт ещё один их общий друг, Лев Копелев.
      Оба друга, узнав таким образом местонахождение Сани, стали уговаривать его хлопотать о снятии ограничений. Писала об этом Сане и Евгения Ивановна. Но Саня не спешит.
      Ездил на этот раз Саня не в Ташкент, а в Караганду - рассеяться, а может, и жениться. Но хозяйки с собой в Кок-Терек он не привёз. Первый из его фантастических планов женитьбы реализован не был.
      Осенняя амнистия 55-го года пробудила маленькую надежду. Может быть, она и к нему имеет отношение?.. Освободят от ссылки?..
      Куда податься?.. Жить в городе он не хочет. Спешка, соседи, трамваи, невыключенные громкоговорители за стеной и всякое прочее. Поселиться бы где-нибудь в сельской местности в Средней России, лучше бы не на железной дороге и не в районном центре, а в глуши. Во многом Сане так хорошо в его Кок-Тереке, что ничего другого как будто и не хочется.
      * * *
      Совершенно неожиданно в апреле 56-го года я получила от Сани письмо. Он сообщал мне, что его освободили от ссылки со снятием судимости. Писал, что хочет переехать в Среднюю Россию и устроиться в каком-нибудь "берендеевом уголке", что в связи с этим завязал переписку с Ивановским и Владимирским облоно. Спрашивал, не могу ли я узнать, не нуждается ли Рязанская область в физиках или математиках, и при этом заверял, что, если и будет жить в Рязанской области, "никакой тени" на мою жизнь "отбрасывать не будет".
      В Рязанском облоно мне разъяснили, что математики и физики в нашей области "в избытке", о чём я и написала Сане, советуя устраиваться в городе.
      Кончается учебный год. В четвёртый раз выпускает Саня десятые классы.
      Дом ему удаётся продать. Нехитрая мебель раздаривается...
      Распростившись со школой, с Еленой Александровной и Николаем Ивановичем Зубовыми, Солженицын 20 июня покидает Кок-Терек.
      Александр сообщил, что где бы он ни был, о его местопребывании всегда будет знать жена его друга Панина. Как-то, приехав в Москву и остановившись у Лиды, я набираю номер рабочего телефона Евгении Ивановны, которую предупредила открыткой, что в этот день приеду и ей позвоню.
      "Саня здесь и ждёт вас на Девятинском..."
      Вечером я еду на Девятинский переулок. Я шла... на расплату! Тяжело поднималась по лестнице, будто на Голгофу! Евгения Ивановна встретила меня, провела в комнату. Саня с Паниным сидели в углу за круглым столом и пили чай. Оба поднялись.
      Супруги Панины скоро постарались оставить нас вдвоём.
      И вдруг как-то совсем просто мы заговорили.
      Саня делился планами своего будущего устройства: скорее всего - во Владимирской области. Я слушала о возможной и даже почти реальной его реабилитации, и это было каким-то продолжением нашей с ним жизни, нашей общей беды.
      Потом Саня проводил меня к дому, где жила Лида,- это было недалеко. Вёл меня под руку. Пошёл дождь. Мы укрылись, как бывало в юности, в каком-то парадном. Он расспрашивал меня, стараясь понять, как всё это произошло. Что-то отвечала... Я жила в это время то ли прошлым, в которое провалилась из настоящего, то ли настоящим, как бы вынырнувшим из далёкого прошлого. Сказала ему: "Я была создана, чтобы любить тебя одного, но судьба рассудила иначе".
      Прощаясь, он вручил мне то, что за эти годы было в стихах написано мне или про меня.
      Когда все в доме уже спали, я стала читать:
      "Вот опять, опять всю ночь мне снилась
      Милая, родимая жена".
      "Вечерний снег, вечерний снег
      Напоминает мне бульвар,
      Твой воротник, твой звонкий смех,
      Снежинок блеск, дыханья пар..."
      И самые ранящие строки:
      "...Но есть в конце пути мой дом
      И ждёт меня с любовью в нём
      Моя, всегда моя жена".
      Проснувшись утром, постаралась стряхнуть всё, на меня нахлынувшее. Нарочно развивала повышенную деятельность, хотя с Лидочкой всё же нашла случай поделиться, что свидание с Саней и его стихи разбередили мне душу.
      Вечером уехала в Рязань. Решив во что бы то ни стало подавить своё смятение, дома я настолько расхрабрилась, что сказала В. С., что виделась со своим бывшим мужем, но что от этого ничего не изменилось - всё остаётся по-старому.
      Всё больше начинали мучить угрызения совести. Старалась задушить, не поддаваться... Но уже ничего не могла с собой сделать. Уединяясь, всё читала и перечитывала стихи.
      В. С. первый ощутил, что я отдаляюсь от него, ухожу в себя. Он всё делал, чтобы не дать мне ускользнуть от него: катал меня на лодке по Оке (у нас была своя лодка с мотором), свозил меня в Солотчу (до этого мы почему-то никогда там не бывали), где купил нам путёвки в тамошний дом отдыха на август. Но я была мыслями где-то далеко, ничто меня не отвлекало от них, ничто не развлекало. Начинающийся здесь лес тянулся в ту самую Владимирскую область, где будет, возможно, жить Саня, в ту же сторону вела узкоколейка... И оттуда пришло письмо:
      "...если ты имеешь к тому желание и считаешь это возможным, можешь мне писать. Мой адрес с 21-го августа: Владимирская обл..."
      Протерзавшись месяц и убедившись, что чувство моё к первому мужу не просто воскресло, но всё больше и больше утверждалось, я решила откровенно поговорить со своей самой близкой подругой Лидой, для чего поехала к ней в подмосковный санаторий. Она пришла в отчаяние, очень симпатизируя моей новой семье. Много было ею приведено аргументов, я же в ответ - только плакала. И чувство вины и вновь вспыхнувшая любовь требовала разрядки. Скрепя сердце, Лида благословила меня написать Сане письмо.
      Тем летом Саня побывал в Ростове. Оттуда он ездил потом в Георгиевск, Пятигорск, Кисловодск повидаться с родными. А перед Ростовом он побывал на Урале, где жила сестра Е. А. Зубовой со своей дочерью Наташей. Вместе с Зубовыми было решено, что она для него подходящая невеста. Друг друга они до того никогда не видели, лишь перебросились несколькими письмами. Он пробыл там две недели; девушка ему понравилась и он предложил ей считаться его невестой. Но та была напугана его стремительностью. Уезжая, он не знал, как будет дальше - ничего решено не было...
      Начался учебный год. В свободное от института время я садилась к роялю - только ему могла я поведать обо всём, что происходило в моей душе... Пришли на память слова человека, который гадал мне по руке и по фотографиям в остротяжёлое для меня время, когда муж мой пропал без вести, прекратились письма от него с фронта. О прошлом он сказал мне правду, о настоящем туманно. Но на вопрос, соединимся ли мы с мужем, ответил: "Это будет зависеть от вас". Тогда такое мне показалось диким, а вот ведь стало походить на правду...
      В очередном письме Саня писал, что сам удивляется, какой большой сдвиг в мою сторону произошёл за эти два месяца... И всё чаще он начинал думать, что, может быть, и правда возможно новое счастье? Он предлагал встретиться, чтобы разобраться в своих чувствах, но, поскольку не он, а я была виновна в нашем с ним разъединении, ехать должна была к нему я... Он предлагал - на три дня.
      В. С. приглашен на юбилей знакомого профессора в Одессу. Я говорю маме, что меня вызывают в Москву в связи с Саниной реабилитацией. Мама видит моё возбуждение, но не понимает его причины. 19-го октября еду на вокзал и беру билет до... Торфопродукта.
      Вечером в поезде в окно мне светила луна, и на сердце, несмотря на то, что сознавала греховность свою, было предчувствие счастья.
      Саня, в коричневом плаще и серой шляпе, встретил меня.
      Со станции мы пошли безлюдной дорогой через степь по направлению к деревне Мильцево, где в хате Матрёны Васильевны Захаровой жил "Исаич", как она его называла ("Игнатич" в рассказе "Матрёнин двор"). Светила луна. В тени скрывшего нас от неё аккуратно сложенного стожка мы остановились. Крепко обняв друг друга, горячо поцеловались и, как бывало в юности, моя хорошенькая коричневая шляпка с пёрышками упала на землю с моей запрокинутой головы. Всё, всё сразу вернулось... Не надо было слов, чтобы это почувствовать, понять, чтобы в это поверить...
      "Как это ты сумела за эти месяцы так похудеть, помолодеть, похорошеть?" - спрашивал меня Саня.
      А я и в самом деле ещё летом рассталась с пучком на голове, укоротила и завила волосы - сейчас они были мне до плеч. Похудела, потому что давно лишилась аппетита из-за переживаний. Приехала в абрикосовой крепдешиновой блузке, сшитой по типу той, которая ему когда-то так нравилась. Но главное было не в этом. Если я действительно похорошела, то это от горевшего во мне внутреннего огня.
      Дом, комната с фикусами, сама хозяйка его описаны подробно в рассказе "Матрёнин двор". Добавлю только, что Матрёна Васильевна поразила меня своей деликатностью. Она ни о чём ни меня, ни "Исаича" не расспрашивала, пока я сама не поведала ей своей истории. В ответ она рассказала мне свою, описанную в том же рассказе. Она больше оставляла нас вдвоём.
      21 октября было воскресенье. К тому же это и именины покойной Саниной мамы. В этот день, который мы назвали днём нашего воссоединения и несколько лет ощущали, как большой наш общий праздник, мы с Саней не разлучались. Говорили без умолку, понимая друг друга с полуслова. Много фотографировались.
      Саня считал своим долгом ещё и ещё предостеречь меня, на что я иду. Ведь он серьёзно и безнадежно болен, обречён на недолгую жизнь. Ну год, ну два... Но я была непоколебима: "Ты мне нужен всякий - и живой, и умирающий..." Значит, и я нужна ему сейчас, особенно нужна, чтобы как-то скрасить последние годы его жизни, облегчить возможные страдания, а быть может, помочь побороть смерть?..
      Когда Саня уходил в школу, я немножко хозяйничала, а больше читала кое-что из им написанного, написанного очень сжато, мелким почерком, на небольших листах (14X20 или 13X18 см). Узкие поля часто тоже были исписаны вставками. Но прочесть в первый свой приезд я успела мало, потому что, когда были вместе, мы или разговаривали или занимались каким-нибудь общим делом.
      Говорили мы о наших теперь уже общих планах... Я готова была на всё. Я и тогда сознавала, что причиняю большое горе хорошим людям. Но лишь теперь, оглядываясь назад, понимаю, как оно было велико!
      Существовало ли тогда что-нибудь, что бы могло меня остановить?.. Вероятно, нет.
      Даже если бы донёсся голос из будущего: "Ну так как мы будем разводиться: мирно или через суд?.."
      Могла ли бы я поверить, что когда-нибудь это может случиться?.. А если бы и поверила - нет, не остановилась бы!
      "Я умоляю тебя, девочка моя, будь тверда до конца и без единого компромисса! Заставь меня тем самым поверить в твой новый характер!" Саня уже дорожил тем, что приобрел, уже боялся потерять меня.
      Я старалась успокоить свою совесть тем, что я нужнее там, перед кем я виновней. Кого я люблю больше всех и всего на свете. Дать ему счастье, возродить в нём сильное желание жить - было тогда целью моей, моим единственным стремлением! То и это - несравнимо!..
      Когда человек одержим чем-нибудь, он не останавливается перед препятствиями; сокрушая их, становится жестоким. Тогда я, вероятно, была жестокой. Многие порицали меня.
      После ноябрьских праздников мы с В. С. окончательно разделили незатейливое наше добро и перевезли к нему, на улицу Свободы, те его вещи, что ещё оставались на Касимовском.
      * * *
      В первый раз Александр приехал в Рязань перед Новым годом, 30 декабря 56 года. 31-го, не смущаясь лютым морозом, мы бродили с ним по городу. Но нашей целью была не только прогулка к Рязанскому Кремлю, Собору, набережной реки Трубеж, мы ещё собирались в этот день заново оформить свой брак, для чего и зашли в Рязанский городской загс. Однако желание наше удовлетворено не было: препятствие состояло в том, что у Сани в паспорте не было отметки о разводе... со мной (!) же.
      Так, ещё не законными, но счастливыми супругами встретили мы втроём, ещё с мамой, Новый год. Через несколько дней мы съездили вместе с Саней в Москву, побывали у некоторых его и моих друзей. Зашли и в Московский городской суд, где в архиве нашлась предназначенная для него справка о разводе.
      Зимой произошло и одно трагическое событие: нелепая неожиданная смерть Матрёны Васильевны. Саня переселился к её золовке. Дом был лучше, чище; комната отдельная, и всё-таки он чувствовал себя там уже совсем не так, как у своей Матрёны.
      Наконец, прощай, Торфопродукт! Прощай, Мильцево! Прощай, изуродованная хата Матрёны!
      Неделю мы жили в Москве, в семье моего дяди В. К. Туркина.
      В эти дни мы добывали билеты на теплоход, чтобы совершить маленькое водное путешествие по Волге и Оке, сделали кое-какие закупки. Самой важной среди них была покупка в ГУМе пишущей машинки "Москва-4". В самом деле, теперь пришло время подумать о перепечатке на машинке готовых произведений. Надо учиться печатать самому! А я немного уже умею со времени Московского университета...
      В Рязани летом 1957 года началось "тихое житьё", как назвал мой муж тот отрезок нашей с ним жизни...
      ГЛАВА VII
      "Тихое житьё"
      Началось наше "тихое житьё" бурными хлопотами. Получение багажа, установка и перестановка мебели, перемонтаж электропроводки, разборка ящиков из-под багажа на стройматериалы, всевозможный мелкий домашний ремонт... И всё это собственноручно.
      Наконец, устройство завершено.
      Наша с мужем 9-метровая квадратная комнатка вмещала два кабинета, библиотеку и спальню.
      Друг против друга - два письменных стола: мужа - большой, строгий, с множеством ящиков; мой - маленький, старинный, на тонких резных ножках. Стены были обшиты книжными полками. Возле кровати - маленький круглый тоже старинный столик. На него мы клали книжки, которые читали перед сном.
      Напротив наших окон, как и повсюду вокруг, стали подыматься высокие здания, зажглись электрические фонари, засветились многочисленные окна новых домов. Город наступал...
      А в своей комнатке и дворике мы как-то этого ничего не чувствовали. В саду было тихо и пусто: дети в соседних квартирах тогда ещё не появились, в доме напротив ещё не разместился шумный склад продуктов, а по соседству во дворе Радиоинститута мотоциклов ещё не испытывали.
      В дальнем уголке у глухого забора, где развесистая яблоня образовывала как бы естественную беседку, муж соорудил скамейку и столик. Кроме них, там ещё помещались раскладные кровать и кресло. Целая зелёная комната!
      "Таких условий не запомню в своей жизни",- писал Александр Исаевич друзьям по далёкому Кок-Тереку - доктору Зубову и его жене. Шум города доносился глуховато, жара не ощущалась, воздух был совершенно очищен деревьями, не падало солнце, не пробивалась пыль. А сверху висели яблоки протяни руку и грызи.
      Невидимая нить к Зубовым, первым и пока почти единственным читателям его послелагерных произведений, будет тянуться без узелков, петель и разрывов до самой той поры, когда Александр Исаевич станет известен и его захлестнёт поток иных писем, событий, знакомств.
      Но пока что Зубовы в какой-то мере заменяют ему всё остальное человечество.
      Переписка с ними останется для обеих сторон на несколько лет неким священнодействи-ем... Вместе с письмами путешествуют за тысячи километров вырезки из газет, интересные письма каких-то третьих лиц и, особенно часто, фотографии.
      Знакомиться с моими приятелями муж не торопился. Более того, я должна была быть готова к тому, что мои связи с ними будут слабеть. Ведь ни один человек в городе не должен ничего знать, даже подозревать об истинной жизни моего мужа, о его творчестве.
      Так мы превращались в затворников... Исключение могло быть сделано лишь для проверенных друзей, от которых не нужно было таиться. Первым таким гостем явился Николай Андреевич Потапов.
      "Андреич", которого мы приняли уже в июле, нам с мамой очень понравился. Симпатич-ный, с мягким юмором. Он много рассказывал нам о своих былых злоключениях. И, с большим энтузиазмом,- о своих нынешних делах на строительстве Куйбышевской ГЭС.
      "Андреич" вводится в курс литературных дел моего мужа. Узнаёт, что пишется "Шарашка". Ему даётся для прочтения глава "Улыбка Будды".
      Следующий гость, другой лагерный друг мужа, приедет к нам лишь полгода спустя. Им будет Дмитрий Михайлович Панин.
      Встречи с лагерными друзьями будут происходить и всякий раз, когда какие-нибудь дела заставят мужа бывать в Москве. Копелев, Панин, Ивашёв-Мусатов... Дружбой с ними Александр в то время очень дорожил...
      Некоторой компенсацией нашему затворничеству явилось постепенное знакомство с рязанским краем. Понемногу, исподволь...
      Тем летом мне как-то пришлось прочесть лекцию в Спасске, на Оке. Муж съездил со мной туда на теплоходе. Я не могла не обратить внимания, что мужа моего удивляла и даже как-то раздражала нарядно одетая весёлая публика. За много лет отвык от этого, к тому же он вообще никогда не признавал "праздности".