В споре со временем

      Через несколько дней я уже работала лаборанткой на кафедре физической химии РГУ.
      Мы занимались важными вещами - изготовляли запалы. Сами делали пробирки из стеклянных трубок, калибровали их, заполняли содержимым, запаивали. А потому я имела полное право похвастаться мужу: "...работаю под лозунгом: "Смерть немецким оккупантам!". Поэтому можешь не зазнаваться и гордись своей женой!"
      Ростов в то время был прифронтовым городом. Ведь немцы находились всего лишь в 60 км от нас. Таганрог был в их руках.
      Каждый 4-й день весь химфак отправлялся на трассу - рыть противотанковые рвы. Трамваи в Ростове не ходили. Приходилось идти по городу пешком до Сельмаша (через всю Нахичевань), а потом - по степи. На ходьбу туда и обратно уходило часов 5, да часов 7 работали лопатами.
      Мне, никогда не отличавшейся крепким здоровьем, сначала нелегко давалось то, что было общей долей и общим долгом всех, кто оказывался в прифронтовой полосе. После первой трассы я простудилась, после второй простуда перешла в страшный грипп.
      Но скоро к работе на трассе привыкла. Втянулась. Особенно, когда весна вступила в свои права. Повсюду была молодая травка, начинающие зеленеть деревья. Здоровый, чистый воздух, на котором физическая работа казалась нетрудна!..
      Тревожило другое - я не знала ничего о Сане.
      И вот Таисия Захаровна,- Санина мама - такая же экспансивная, как я, прибегает 2 мая ко мне на работу. По её лицу вижу, что известие радостное. Таинственно улыбаясь, она открывает сумочку и протягивает мне... долгожданный треугольничек.
      - Откуда? - не удержалась я.
      - Из Костромы...
      - Как он туда попал?
      Боже мой, какое счастье! Саня - в училище, уже курсант. И пробудет там не каких-нибудь полтора-два месяца, а по крайней мере до 1 августа.
      Все страхи разом кончились. Стало легко-легко на душе. И жизнь - такой ко мне доброй...
      Не прошло и полумесяца с момента прибытия Сани в училище, как он уже утомился от необычной для него жизни.
      Даже то, что у него для книг был специальный портфель, командир назвал "студенческой распущенностью" и велел, чтобы портфеля у него не было.
      Зато особое внимание обращается на заправку постелей, на то, как уложено одеяло и подушка, как надета пилотка, как вычищена и вымыта кружка - тысячи обязательных мелочей надо выполнить за несчастный часик "свободного" времени, который удастся выкроить за день. Раза 3-4 в день приходится мыть и чистить сапоги. Чуть пятнышко - наряд.
      Саня жаловался, что окружают его по сути дела мальчишки. Впечатления однообразные.
      Что же касается жалоб мужа на недостачу свободного времени, то они вызывали у меня недоумение. Ведь это же военное училище, да ещё сроки пребывания в нём сильно сокращены войной. Надо перестроиться! Кончится война - вот и наступит время, когда каждый, в том числе и мой муж, займётся тем, чем хочет. А пока не мешало бы ему подальше запрятать свою страсть к самообразованию...
      Странная всё-таки вещь - война. Саня уезжал на фронт, а живёт в глубоком тылу. Учится, собирается писать "Шестой курс" - о студентах на войне. А мы, оставшись дома, узнали войну раньше него. Фронт - вот он, рядом, немногим более полусотни километров до него. И мы всё больше и больше начинаем это чувствовать. По ночам просыпаемся от страшного грохота наших зениток, слышим завывание немецких самолетов, удары от падающих бомб...
      Всё чаще бомбёжки. Уже не только ночью, но и днём...
      В одну из таких бомбёжек было разрушено крыло физмата университета, где тогда помещались наши лаборатории. Всё, что осталось от них, были два ключика, которые беспомощно болтались на пальцах у нашей старшей лаборантки Веры. Не стало ни нашего великолепного актового зала, ни библиотеки, ни многих лабораторий, ни... наших документов, которые мы, спускаясь в бомбоубежище, легкомысленно оставили в ящиках наших столов.
      Разрушен дом на Чеховском, где мы снимали с мужем комнату. Нет ни здания школы, в которой я училась, ни моего музыкального училища...
      И всё же это было не самым страшным. Маленькая бумажка "Эвакуационный лист", которую мы держим в руках, означает, что наш город... будет сдан врагу...
      Мы уезжали ночью. Поднялась жуткая гроза. Едва проехали железнодорожный мост, как гудки возвестили о прибытии немецких самолетов. Поезд остановился. Зенитки били прямо возле нас, а через некоторое время мы увидели столб дыма и огня над Ростовом, опять, в районе Будённовского. Под Кущёвкой стояли 11 часов. Мы слышали разрывы бомб. Немец несколько раз разрушал путь. В Крыловской мы увидели гигантскую воронку и искалеченные вагоны санитарного поезда.
      Говорят, что бомба попала в Ростовский железнодорожный мост после того, как мы его миновали.
      Чем дальше отъезжали мы от нашего обречённого города, тем меньше давала себя чувствовать война. Что с теми будет, кто остался?..
      В Кисловодске удивительно тихо, так красив кисловодский парк, такой чудесный аромат по всему городу... Просто не верилось, что где-то были бомбы, снаряды, пожары...
      В Кисловодске мы с мамой жили в семье маминой сестры Е. К. Владимировой, моей тёти Жени. Муж её был в армии. Старшая дочь Таня, моя ровесница, работала врачом в госпитале. Младшая, Надюша, училась в школе.
      Мы с мамой постепенно оживаем. Всё, что было, кажется бредом больного воображения.
      В курзале давала спектакли труппа Новочеркасского театра. Мы посмотрели "Даму с камелиями", поплакали над горестной судьбой Маргариты...
      А среди ночи с 4 на 5 августа мы были разбужены Таней, прибежавшей из госпиталя с дежурства. Мы едва понимаем, что это она такое говорит нам.Железнодорожная связь с Минводами прервана. Мы - отрезаны. Утром госпиталь эвакуируется. Идут пешком. С ней вместе можем эвакуироваться все мы.
      У тёти Жени сомнений нет. Она и Надя пойдут вместе с Таней. Тая, её невестка,- тоже.
      ...А как быть нам с мамой? Какое-то мгновение я колеблюсь. Куда? Из Ростова мы знали, куда ехали. А теперь?.. В неизвестность? Без средств?.. Немцы могут и не прийти в Кисловодск. Ведь они вот-вот должны быть остановлены.
      - Но ведь, оставшись, ты расстаёшься с Саней? - громко и возмущённо сказала мама. Её слова как бы отрезвили меня. Я вскочила и бросилась собирать то, с чего начинала и в Ростове: дорогие фотографии, Санины письма и стихи, особенно любимые мной его рассказы, свои дневники... Что поступила так - никогда не раскаивалась. Спасибо маме!
      О том, что было потом, коротко повествует мой дневник. Это было моё первое пешее путешествие по Кавказу. Шоссе Пятигорск - Нальчик. Широкое, довольно прямое, без крутых подъёмов. Гор вблизи нет. Только утром во всей красе проступил вдали снеговой хребет. Я писала:
      6 августа. Вышли пешком из Пятигорска вслед за подводами. Прошли за день 15 км. Тащить вещи безумно тяжело. Авария! На продуктовой телеге поломалось колесо. Стали сбрасывать вещи с других двух телег, чтоб на них переложить продукты. С трудом всунули наши вещи. После первой трудности у нас с Надей невиданная энергия. Вещи потеряли свою тяжесть. Ночью холодно, днём жарко. Привалы у ручьёв. Пьём воду, купаемся, даже голову моем. Несмотря ни на что, романтично.
      7 августа. Постепенно одну за другой укладываем вещи на подводы, даже драгоценные рюкзаки.
      34 км за день. Рано вышли - в 6-м часу, днём отдыхали.
      8 августа. Чтобы не отстать, держимся за подводу. Отстав на шаг, с трудом невероятным догоняем.
      Иду и вспоминаю сказку Андерсена "Русалка". Поздно вечером в Нальчике. Ночуем на улице...
      Как выяснилось позже, примерно в то время Кирилл Симонян пришёл туда же прямо из Кисловодска через горный перевал Юцу. (Из Ростова он тоже уходил пешком.)
      Из Нальчика ходят поезда...
      А из Баку ходили пароходы. Только редко... И попасть на них было нелегко. А продукты кончались.
      Хлеб мы ели так экономно, что не пропадало ничего. Высушив в мисочке набравшиеся крошки, мы потом разминали их, смешивали с сахаром, которого у нас ещё немного осталось, подливали воды - и готова была "сухарная каша". Плохо было только то, что те две ложки, которые доставались каждому, не могли насытить наши опустевшие желудки.
      Однажды, когда в мисочке на солнце сушилась очередная порция хлебных крошек, к нашей группе на пристани подошёл какой-то представительный военный. Ей-богу, за всю жизнь я, вероятно, не видела у своей тёти Жени таких сияющих глаз. Это был Павел! Таин муж.
      Оказалось, что воинская часть, в которой служил П. Владимиров, во время нашего отступления докатилась аж до Баку и Таю узнал... шофёр из этой части.
      Радость - радостью. Но Павел оказался ещё для всех нас добрым гением. Больше мы не голодали.
      На той же бакинской пристани я столкнулась как-то лицом к лицу с Милей Мазиным, однокурсником Сани. Миля, как и Саня, был ограниченно годным к военной службе. Он женился почти тогда же, когда и мы. Тоже преподавал математику в начале войны в деревне. И вот теперь он эвакуируется с женой и дочуркой, которой был всего год. Мы уехали раньше. О Миле я потом долго ничего не буду знать.
      Всю нашу мучительную дорогу мне не даёт покоя мысль, где же Саня. Я пишу ему почти без надежды, что письма дойдут. Очередную весточку я послала мужу из Ташкента. Бумаги не было. Я написала её на бланке денежного телеграфного перевода:
      "Дорогой мой!
      Где ты?..
      По всей вероятности, мы остановимся пока в Алма-Ате. Что дальше неизвестно. Живу надеждой, что ты меня разыщешь".
      В ночь с 6 на 7 сентября мы приехали в Алма-Ату. Ночь провели в привокзальном садике под дождём. Днём нашли квартиру и занялись поисками работы.
      Мой дневник:
      19 сентября. Шла за хлебом одна и так живо нарисовала картину встречи с Саней, что всплакнула, осознав нереальность этого. Должны 23-го уехать.
      Новороссийск давно сдан. Бои на окраинах Сталинграда.
      21 сентября. Получила известие о том, что Саня в Костроме до 15.IX. ...Ура! Значит, ещё в безопасности! Значит, получил мои посланные "в пустоту" письма! Значит, не растерялись!.. Но 15-е уже позади. Писать-то некуда! Продолжаю кратко заносить события в дневник:
      23 сентября. Уехали в Талды-Курган.
      30 сентября. Почти устроилась в техникум.
      2 октября. Прочла первые лекции по неорганике.
      Бои в Сталинграде, Моздоке и Новороссийске.
      Рискнула всё же написать Сане в Кострому. Если уехал, может, перешлют...
      13 октября. Телеграмма от Сани из Костромы! Ответила телеграммой.
      Вот вам и тринадцатое число! Оказывается, оно счастливое!
      "Дорогой мой! - откликаюсь я.- Нужно ли описывать тебе мою радость, моё удивление, когда мама привезла из Талды-Кургана мне твою телеграмму. Это после 3,5-месячного переры-ва. Как я счастлива, что ты до сих пор в Костроме... Сейчас бегу на работу в техникум, где читаю неорганику... Ежедневно 4-6 часов, заменяю отсутствующих преподавателей... Пиши, пиши".
      И муж ответил большим письмом, из которого я узнала обо всех его волнениях минувшего лета. Он писал о чёрной пустоте июля и августа, когда весь изошёл в тревоге за меня. После этого ему казалось неизмеримым счастьем моё пребывание в Казахстане - "ибо ты жива, ты осталась для меня, мне есть ради чего жить и воевать..." Муж вспоминал, что в июле были моменты, когда он считал, что ему не для чего больше жить. И он хотел тогда "бросить к чёрту учёбу и проситься на Кавказ". Утренние сводки трясли его "как электрический ток".
      Саня спрашивал, сохранилась ли у меня хоть одна его карточка. Вообще даже страшно спрашивать, писал он, "что у тебя сохранилось, что вы могли донести, идя пешком до Нальчика?"
      Но через некоторое время Саня всё же спросит, что осталось и из его тетрадей и прочих писаний в Ростове. "И ещё один смешной вопрос: где зачётная книжка МИФЛИ?"
      Смешно? Может быть. Но понятно. МИФЛИ - один из путей в литературу.
      Пока ко мне шли эти письма, я прочно утвердилась в техникуме. В конце октября на время уборки сахарной свеклы занятия прервались; работала со студентами на поле. В перекур мы с аппетитом грызли крупные сахарные свеколки... Снова я учительствую. Ещё раз убеждаюсь, "насколько интересней, живей и увлекательней преподавать!"
      Приближаются Санины любимые ноябрьские праздники.
      "Летне-осенняя кампания заканчивается. С какими же результатами?" задаёт Саня себе вопрос и продолжает: "Их подведёт на днях в своей речи Сталин. Но уже можно сказать: сильна русская стойкость! Два лета толкал эту глыбу Гитлер руками всей Европы. Не столкнул! Не столкнёт и ещё два лета!..
      Что принесёт нам эта зима? Если армия найдёт возможность повторить прошлогоднее наступление, да ещё в направлении Сталинград - Ростов,- могут быть колоссальные результаты. Обратное взятие Ростова - достаточный итог для всей зимней кампании - для фрицев на Дону, для фрицев на Кавказе, для фрицев в Берлине".
      У Сани дело идёт к выпуску.
      "На нас уже написаны аттестации, подведены все итоги - сейчас документы отсылаются в Москву".
      И вот наконец:
      "Родная Наташенька!
      Пишу впопыхах, со станции Кострома. Только что зачли приказ о выпуске. Частично уже обмундировался, частично дообмундируюсь завтра. С Костромой все счёты покончены.
      Твой лейтенант."
      ГЛАВА II
      Фронт
      В начале ноября 42-го года мой муж прибыл в Саранск.
      В этом городе, который Саня характеризовал, как "три домика на ровном месте", формировался 796-й Отдельный артиллерийский разведывательный дивизион - ОАРАД. Командиром дивизиона был назначен Пшеченко, заместителем по политической части - Пашкин.
      Солженицына назначают заместителем командира батареи звуковой разведки. И почти тотчас же командиром батареи.
      В его руках - судьба нескольких десятков людей. Он должен обучить их, сорганизовать, расставить по местам. Он чувствует, как "мудрость и опыт в воспитании и распознании людей отлагается каким-то осадком, пластом."
      12 января объявлено об освобождении Георгиевска. Саня шлёт маме телеграмму. Но ответа долго нет. Оказывается, Таисия Захаровна в октябре переехала из Георгиевска в Ростов, где её встретили развалины на месте того дома, где жила она на Ворошиловском. Случайная комната на четвёртом этаже. Таскание вверх по лестнице воды, дров. Голод. Всё это - при давнем туберкулёзе...
      Саня боялся за маму из-за бомб, снарядов, немцев. А "с этой стороны от туберкулёза - как-то не ожидал, забыл ожидать".
      Только в конце мая, находясь уже в действующей армии, Саня узнаёт, что мать в очень тяжёлом состоянии снова уехала в Георгиевск, к сестре.
      Даже почерк показался Сане не совсем её. В Георгиевск он шлёт маме письма, деньги, справку из части, фотографию... Может быть, всё это поможет Таисии Захаровне поправиться?.. Она получила вести от сына... Помощь от него... Узнала, что он жив.- Ведь это так много!..
      У нас в Талды-Кургане - свои трудности, свои утешения. Мне кажется почти что счастьем, что в нашем распоряжении 6 метров пола, что ящик с мукой хозяев может служить мне столом, а два чемоданчика - заменять стулья. На этих 6 метрах - мешки с соломой, которые служат нам вместо кроватей.
      "Обрастаем хозяйством". Все купили себе шахматные доски, куда складываем бумагу, письма, тетради. "Дома 4 доски, прямо хоть устраивай турнир,- делюсь я с Саней.- Продавец был в восторге, что мы понакупали у него эти доски - никто не брал".
      Для приготовления незамысловатой еды у нас была всего одна треснутая чугунная кастрюля да два солдатских котелка. Тарелок не было: каждый получал свою долю в кружке.
      Но казалось, что так и надо. Мы примирились со скудностью обстановки, недоеданием. Привыкли и к тому, что наша одежда плохо защищала нас от сильных морозов. Ещё и замечали красоту природы... Например, причудливо замёрзшую горную речку, к которой ходили брать воду из проруби, величавый Тянь-Шаньский хребет вдали...
      Настроение наше больше всего определялось сводками Информбюро да письмами от дорогих нам людей.
      Военные события не просто радуют - захватывают. Прорвана блокада Ленинграда. Окружение немцев под Сталинградом. Победы на юге...
      В середине февраля освобождён наш Ростов!
      Саня уже в это время не в резерве. 13 февраля они выехали на фронт. Поезд несёт их на север. Ярославль. Бологое. А потом - Осташков, река Ловать недалеко от Старой Руссы.
      В резерве Сане не писалось. А теперь, когда попал в прифронтовую полосу, "идеи сами просятся на перо".
      Первая редакция рассказа "Лейтенант", начатого в Саранске, вскоре закончена. Переработан. Одному бойцу батареи поручается его переписывать, чтобы можно было отослать его в первую очередь Лиде, которая переехала в Москву и учится в аспирантуре МГУ.
      Из Саранска Саня повёз с собой походные стол и стул. И вот теперь, в нескольких километрах от переднего края, среди талой воды и остатков рыхлого снега, на лесной полянке он располагается за походным столиком: пишет письма, занимается...
      Но на северо-западе Сане не суждено воевать. В апреле их перебрасывают на центральный фронт.
      В перерывах между учениями, отзанимавшись батарейными делами, Саня занимается писательством. "Жадность на писание у меня сейчас невероятная",читаю я в его письме.
      Местонахождение Сани было для меня загадкой, а от Коки я как-то получила открытку, на которой вместо номера полевой почты указан был самый обычный адрес: Орловская обл(асть), Новосильский р(айо)н, деревня Чернышино.
      Очередную открытку Кока заканчивал всё тем же вопросом:
      "Что слышно от Ксандра?"
      ...Мог ли он думать, что ответ он получит раньше, чем я открытку?..
      7 июля мне пришли два совершенно одинаковых воинских письма: с одинаковыми штампами, с одним и тем же бойцом, бросающим гранату. Только адрес на одном написан Саниной рукой, на другом - Кокиной. Встретились!!!
      Судьба решила шутить без конца. Оказалось, что друзья жили бок о бок, ходили по одним и тем же просёлочным дорогам, по одному и тому же мосту.
      И вот Кока живёт у Сани, как на курорте, лежит в тени деревьев, слушает птичек, потягивает чаёк и курит папиросы. "Всё выговорено, выспорено и рассказано за это время".
      А вскоре была получена общая фотография Сани и Коки. У Сани ещё кубики в петлицах, на Коке - погоны со звёздочками.
      Порою главная тема в письмах мужа отнюдь не война, а литература. Его литературные упражнения. Я узнала, что наряду с сюжетами двух новых рассказов у него в голове выстраивается "чудесная третья редакция" "Лейтенанта".
      Даже письма могут ей помешать. Саня спрашивает, какие письма были бы приятней мне: короткие частые или длинные редкие. И сам же решает, если, мол, писать часто, то когда же он будет работать над своим новым рассказом? "Ты хочешь, чтобы я стал писателем или не хочешь?"
      Я успокаиваю себя. Раз у него есть возможность так много времени уделять сочинительству, значит, жизнь спокойна и не так уж опасна.
      Узнав от меня, что наш сосед по Морозовску Броневицкий во время немецкой оккупации был "городским головой", Саня откликнулся тотчас же. Его всего наполнило и перевернуло известие о Броневицком.
      Какой богатый литературный материал! Саня считает, что для него обеспечен на этом деле "блестящий рассказ" о предателе. У меня была такая тема, пишет он, но мне нужен был человек: какие они? По его словам, имея человека во плоти и крови, он имеет и рассказ. Остаётся написать его.
      И всё-таки во многом Саня ещё остаётся мальчишкой. Хоть и не без юмора, но с гордостью сообщает о своей новой причёске, идею которой он "претворил в жизнь в течение трёх дней", о том, что начал курить. Если это помогает мне писать, так отвыкать не надо? Твоё мнение?
      Зная, что от моего мнения всё равно ничего не зависит, я попыталась хотя бы выговорить за своё согласие право... красить губы, но натолкнулась на бетонную стену. Муж твёрдо был за "естественность".
      С лихостью заправского вояки Саня пишет о водке: "Представь себе, веселит, хоть и 100 грамм всего. Я их - кувырк!.." Впрочем, восторгов по части алкоголя хватило всего на три строки. Абзац закончился трезвым выводом: "А в общем к чёртовой матери! Каждый день пить не буду, это вредно. Буду менять на сахар".
      Впрочем, ни курение, ни водка меня не волновали. Беспокоило другое. Офицерство, командирская должность начинали отрицательно сказываться на характере Сани.
      Солженицын писал - и не без видимого удовольствия,- что не успеет он доесть кашу из котелка, как несколько рук протягиваются его помыть, а с другой стороны несут уже готовый чай. Он не успевал наклониться за упавшей на пол вещью.
      Но всё это отступило на задний план, как только мы узнали, что после долгих "ничего существенного не произошло" - в начале июля начались бои на двух направлениях: Орловско-Курском и Белгородском.
      И вдруг в самом огне битвы - третья встреча друзей... Кока написал о ней коротко: "9.7.43. Мимоездом я был у него. Прокалякали ночь напролёт, а с рассветом я двинулся к себе домой. Саня за это время сильно поправился. (...) Всё пишет всякие турусы на колёсах и рассылает на рецензии".
      Саня пишет мне о "великих боях", о которых он думает, что они? Перевернут ещё одну страницу истории или не войдут даже в сводку Информбюро? Настроение у лейтенанта Солженицына - то сверхсильное, шагающее через себя, то безразлично-тупое, то напряжённо-острое.
      * * *
      Я же в начале августа была послана со своими студентами на работу в колхоз, где мне пришлось немало повоевать с тамошним начальством, чтобы обеспечить своим ребятам мало-мальски приличные условия жизни и питания. Я была старше своих учеников, но, проводя все дни с молодёжью, почувствовала себя совсем юной. "...Близость с ребятами,- писала я мужу,- сделала меня прежней резвуньей-девочкой. Вспомнила с ними все наши студенческие игры".
      Особенно поднялось моё настроение, когда к нам туда дошли вести о взятии Орла. Я тотчас же отправила письмо: "...наши на улицах Орла. А где ты?"
      Как раз в эти дни Саня был в Орле.
      15 августа моему мужу был вручён орден Отечественной войны II степени.
      Какими словами воскресить неповторимое настроение тех недель! Ведь всего год прошёл со времени, когда, раскрывая газету, мы мечтали о том, чтобы в сводках не было названий городов. Потому что тогда их только сдавали.
      А теперь мы чувствовали себя несчастными, если не находили сообщения о новых и новых освобождённых нашей армией городах, форсированных реках. Движение вперёд уже чуть ли не вошло в привычку. На что теперь жалуется в письме лейтенант Солженицын? На вынужденные остановки... На то, что нет стрельбы с утра - за ночь немцы откатились на новый рубеж.
      С Кокой пока не виделись. Оба надеются и ждут. Пока что вместо этой желанной встречи произошла другая - со своим... учеником. К Александру привели старшего сержанта, отставшего от части. Родина? Ростов. Где жил? На Пушкинской улице. До какого года? До августа 41-го года. А потом? Эвакуировался в Морозовск. (!) Где там жил? На Батрацкой улице около ремзавода. Учился, работал? Учился. Где? В Луначарке. В каком классе? В девятом (в его классе!!!) Фамилия? Попов.
      И тут Сане стало ясно, почему с первого взгляда лицо паренька показалось таким знакомым. "В моём классе",- Саня в письме даже дал разрядку! - Сидел во втором ряду от двери, шалопай был редкий, на уроках появлялся раза два в неделю. А парень не помнил ни своего наставника, ни меня - его супругу. А чету Амплиевых, Сёмочкина да Петра Ивановича почему-то помнил.
      Саня очень рассердился на этого "редчайшего шалопая", каким парень остался и на войне. В поведении и манерах парня "столько распущенности, в его словах столько фатовства, что, как мне ни приятно было бы иметь в своей батарее земляка и своего ученика, я, кажется, устрою его... в контрразведку. Тогда он, может быть, меня запомнит!"
      Я уже чувствую: если в письмах много говорится о литературе, о послевоенных планах - значит, в эти дни на фронте было спокойнее. И из писем я узнаю, что Саня "начинился динамитом" от книги об академике Павлове. Вот бы удивился комбат Солженицын, скажи ему тогда, что полтора десятка лет спустя он будет преподавать в том же здании, по коридорам которого бегал некогда мальчонка-семинарист Ваня Павлов. Солженицыну импонирует единство цели в жизни великого учёного и он делает вывод и для себя, что нужно перестать кидаться на всё интересное - математику, философию, психологию и педагогику, и иностранные языки, и политэкономию. Но пока что, однако, его продолжает интересовать всё. Но, конечно, главное - писательство.
      Почти окончен рассказ "В городе М" - по впечатлениям отчасти морозовским (о Броневицком), отчасти уже из наблюдения за освобождёнными маленькими городами. Саня старается заезжать в каждый освобождённый город, даже если он в стороне от его основного маршрута.
      Несколько спокойных дней он использует для работы над рассказами. Кое-что получается. Саня собирается их переслать Константину Федину: во-первых, верный ученик Горького, во-вторых, старая симпатия Сани (война помешала узнать его мнение о "Заграничной командировке" и "Речных стрелочниках"), в-третьих, Лида недавно очень ценно написала о его эрудиции и художественном вкусе.
      С большим трудом Сане давался рассказ "В городе М". Перед концом какой-то срыв, и всё время тон и образы казались фальшивыми, надуманными, слова - неподходящими.
      * * *
      Занятия в техникуме начались у меня в середине октября. Жизнь моя оживилась и неожиданно стала интересней, чем в предыдущем учебном году.
      За день до начала занятий меня позвал завуч, начал с того, что пропел мне дифирамбы, а кончил тем, что навязал мне математику. После того, как я уверенно вела себя, будучи ассистентом на тригонометрии, директор и завуч решили, что я чудесно знаю математику. Я пришла в свою любимую группу (II курс) и заявила: "Ну, теперь после "органических кислот" переходим к... "прогрессиям".
      Мне казалось, что я нашла своё настоящее призвание в преподавании. Мне работалось интересно и легко. И это замечали даже ребята.
      Однако Саня начинает настойчиво советовать нам с мамой двигаться в Ростов. Пишет: "Техникум даёт гроши; урожай с огорода можно превратить в деньги, Зина Иванова работает в отделе облоно, иногда от секретарш зависит не меньше, чем от главы учреждения".
      Вскоре получаю ещё одно письмо от мужа: "Мы стоим на границах 1941 года,- восторженно пишет он.- На границах войны Отечественной и войны революционной".
      В другом письме он писал мне о "войне после войны".
      Я знала, что этими своими мыслями он делился не только со мной, но и в переписке с Николаем Виткевичем.
      Как разнится всё это с тем, что напишет Солженицын в наши дни. "Август Четырнадцатого", да и "Архипелаг"! Теперь он бранит Рузвельта и Черчилля за то, что они... не начали "войну после войны" против СССР.
      * * *
      Я настолько почувствовала себя "математичкой", что даже согласилась на один подвернувшийся мне частный урок: "У меня есть новости: получила один урок - должна с одним способным мальчуганом пройти... математику за VIII класс. Первый урок был для меня неожиданный и я пришла в дикий ужас от того, что у меня слишком способный ученик - всё ему подавай поинтересней, да потрудней. Мама считает, что я очень скромное назначила вознаграждение. Zehen rubel в час, но у меня духу едва хватило и на это".
      И, конечно, когда мне не хватало собственной математической мудрости, я обращалась за помощью... прямо на фронт: Саня в письмах обучил меня обращению с логарифмической линейкой. Я прекрасно разобралась, но... в Талды-Кургане не было линеек.
      А однажды на фронт пришло письмо с, вероятно, единственной в своём роде просьбой - "реши пример, который я решить не могу, директор профессиональный преподаватель математики - решить не может, и вообще никто в Талды-Кургане не способен решить".
      Задачу Саня, конечно, решил. Правда, в тот самый день, когда я отослала письмо и возвращалась домой по льду, слякоти, грязи и всё думала об этом злосчастном примере, я и сама сообразила, как он решается.
      Что же касается другой, куда более важной просьбы, о присылке мне рассказов, то её выполнить было труднее.
      Саня спрашивал, кто же будет всё это переписывать. Он нашёл в батарее только одного подходящего бойца, но ему надо делать своё дело, и после его переписки всё равно приходится многое исправлять. На будущее (на время глубокой, спокойной и обширной работы) ясно: Сане нужен будет помощник-секретарь, не только просто толковый и чувствующий, но привыкший к Саниной манере писать, ставить знаки препинания, логические ударения, паузы и т. д. Саня делает мне комплимент, что ежели, мол, я не была бы такой яркой индивидуальностью, он посадил бы меня за это дело. Но "мешать моему развитию никогда и ни за что" не хочет. Придётся в своё время поискать ещё человека.
      Саня не предполагал, что со временем он "усадит" и меня - "толкового человека, привыкшего к его манере писать" - и второго такого, и третьего, и... впрочем, об этом в своём месте.
      Разумеется, Саню занимают, когда речь идёт о будущем, и более высокие материи. Особенно, когда он встречается с Кокой. После каждой из таких встреч я получаю подробный отчёт.
      В последние дни 1943 года у всех на устах была Тегеранская конференция. Наша печать пользовалась формулировкой в западной манере: "совещание трёх". Естественно, что "изумительная" встреча Сани с Кокой и беседа о послевоенном сотрудничестве и "войне после войны" были окрещены "совещание двух". "Более подробные решения пока не публикуются",- писал Саня, но сообщал о самом важном, о том, что Кока сейчас стал ему бесконечно ближе Кирилла. С Кокой его связала общность содержания и общность будущей практической деятельности "в разрезе партийно-государственном".
      Опять непонятный намёк на какие-то неизвестные мне планы...
      Естественно, что и литературные мнения Коки стали весомее. Саня читает ему всё только что вышедшее из-под пера: "Лейтенанта", "В городе М", "Письмо No 254". Немножко завидно. Мне присылается далеко не всё. Зато передо мной открываются блестящие перспективы. Мне уготовано место в основной серии романов Солженицына, уготовано с 36-го года. Я буду коренной жительницей Петербурга, а в августе 1917 г. у меня неудачно закончится первый крупный роман и т. д., чего мне знать раньше времени не положено.