Утром я оплатил свой счет и с чувством облегчения покинул отель. Я не имел ничего против того, чтобы стать солдатом и жить в обществе самых разнообразных людей, но мне определенно не хотелось жить в фешенебельном отеле без необходимого гардероба.

Я вновь поехал на улицу Святого Доминика. Сидя на извозчике, я пытался говорить сам с собой, изображая разговор двух мудрых людей. Боюсь, что это у меня не вышло.

«Ты можешь остановить извозчика и вернуться. Ты еще свободен и можешь вернуться в Брендон-Аббас когда угодно», – сказал я себе.

«Майк, Дигби… нельзя изменять товарищам. Авантюра. Романтика. Слава. Успех. А потом уже Англия, дом и Изабель», – отвечал я вторым голосом и продолжал в том же духе.

В вербовочном бюро сержант-мажор ввел меня в приемную.

– Мосье все-таки вернулся. Прекрасно, – сказал он и приятно улыбнулся.

В приемной сидело несколько человек. Некоторых я видел уже накануне. Тут были оба немца. Они выглядели безвредными, незначительными и совершенно нищими.

В большой комнате сидели самые разные люди, у них не было ничего общего, кроме резко выраженной нищеты. Они не выглядели преступниками или хулиганами – это были простые рабочие, отчаянно бедные и загнанные в эту комнату голодом.

Я чувствовал себя неловко, мой костюм резко выделялся среди лохмотьев моих будущих товарищей. Ведь эти люди могли оказаться значительно лучшими солдатами, чем я сам. Любопытно отметить, что незадолго перед этим я ощущал неловкость по совершенно обратной причине. Мой туалет был недостаточен для того общества, в котором я находился.

Сержант-мажор вернулся и провел меня к полковнику.

– Так, дитя мое, – сказал полковник. – Значит, вы не передумали. Что ж, пусть будет по-вашему.

– Я хочу записаться волонтером, господин полковник.

– Прочтите этот контракт и подпишите его, – сказал он, вздохнув. – Не забудьте, что, подписав его, вы станете французским солдатом, подсудным только французскому военному суду, без права какой-либо апелляции. Ваши друзья не смогут вас выкупить, и ваш консул не сможет вам помочь. Никто, кроме смерти, не сможет вырвать вас из легиона.

Я просмотрел контракт. Он был напечатан на серой плотной бумаге. Он гласил, что нижеподписавшийся обязался пять лет служить Французской Республике в Иностранном легионе. Пять лет – долгий срок, но Изабель к концу его будет всего двадцать три года. Если Майкл и Дигби могли подписать контракт, то могу и я… Приятно будет вернуться двадцатипятилетним полковником и повезти Изабель показать ей мой полк… Я подписался.

– Маленькая ошибка, дитя мое, – сказал полковник и улыбнулся. – Впрочем, вы, может быть, предпочитаете этот псевдоним?

Я написал: «Джон Джест».

Покраснев до ушей, я попросил разрешения поставить мою «настоящую фамилию». Добрый полковник изорвал подписанный контракт и дал мне новый бланк, на котором я старательно подписался: «Джон Смит».

Он встал и протянул мне руку.

– Теперь слушайте внимательно, – сказал полковник. – Вы стали французским солдатом и обязаны немедленно отправиться в свой полк – иначе будете считаться дезертиром. Вы сядете на поезд в Марсель сегодня же вечером. Он идет в девять пятнадцать с Лионского вокзала. Там на платформе вы явитесь к ожидающему вас унтер-офицеру. Если вы его не найдете, спросите у любого жандарма, где форт Сен-Жан, и явитесь туда. Не забудьте: форт Сен-Жан, военное дело.

– Желаю вам удачи и быстрого продвижения по службе, – добавил он.

Я поблагодарил его и пошел. Я уже вступил на путь славы.

– Иди за мной, рекрут, – сказал сержант-мажор, закрыв дверь. – Двигайся живее.

В своей канцелярии он выписал мне литер до Марселя и удостоверение на имя Джона Смита, солдата Иностранного легиона, следующего в Алжир. Затем открыл ящик стола, вынул из него кассу и выдал мне три франка.

– На продовольствие, рекрут, – сказал он. – Безумная трата народного достояния. Хватило бы трех су.

Я добавил к ним два франка.

– Расстанемся друзьями, сержант-мажор, – сказал я.

– Рекрут, – сказал он, кладя деньги в карман. – Ты далеко пойдешь… если всегда будешь ублажать всех сержант-мажоров. Прощай.

Я снова вышел на улицу Святого Доминика, но на этот раз уже не свободным человеком. Своей собственной рукой я застегнул на себе неразъемную цепь, другой конец которой находился где-то в Сахаре.

Мне не терпелось ехать в Марсель. Я решил сесть на первый попавшийся поезд, не дожидаясь девяти пятнадцати вечера. Если бы я знал, что мне придется просидеть восемнадцать часов на жесткой деревянной скамье, то, вероятно, не так спешил бы. Восемнадцать часов я ехал, и каждый последующий час был хуже предыдущего. Этот поезд по дороге, кажется, заходил во все города и деревни Франции. Все население Республики с грохотом влезало и вылезало всю ночь. Я добрался до Марселя, чувствуя себя грязным и голодным.

Кондуктор, усмотрев из моего билета, что я еду в легион, счел своей обязанностью вести себя, как тонкий сыщик и опытный тюремный надзиратель. Он старался внушить мне, что зорко за мной следит, а моим спутникам, что я являюсь опасным элементом в их среде. Не совсем каторжником, этого он не брался утверждать. Может быть, даже и не бывшим каторжником, но во всяком случае человеком, едущим в Иностранный легион.

По прибытии в Марсель этот любезный чиновник постарался избавить меня от хлопот по разыскиванию моего унтер-офицера. Он сам разыскал его и передал меня с рук на руки сержанту, сказав:

– Вот еще одна птичка для вашей клетки.

Я настолько устал и проголодался, что перестал соображать и крепко обругал его по-английски. Может, оно вышло к лучшему, что я остался непонятым.

Сержант мне понравился. У него было сухое и загорелое лицо. Твердое, но без следа злобности или порока. Он был одет в обычную французскую пехотную форму, но с зелеными эполетами вместо красных, с синим шерстяным поясом и широкими шароварами зуавов.

Осмотрев меня с ног до головы, он спросил, говорю ли я по-французски. Потом спросил мое имя и национальность и потребовал мои бумаги.

– Опять англичанин, – заметил он. Узнав, что я один, он велел мне идти за ним.

Дигби и Майкл, очевидно, здесь. Сейчас я их увижу. Я был весел, как птица. Молчаливый сержант вел меня по шумным улицам сверкавшего на солнце Марселя, и мне не терпелось спросить его про «других англичан».

Однако его манеры не указывали на желание вступить в любезный разговор. Кроме того, у меня было другое, еще более сильное желание. Мне совершено необходимо было поесть. Я пустился в дипломатию.

– Я полагаю, что сержанты не пьют в компании с рекрутами, мосье? – спросил я, когда мы проходили мимо привлекательного кафе с полосатым тентом и мраморными столиками.

– Конечно, нет, желторотый, – ответил он. – Не только из вполне естественного чувства превосходства, но также и потому, что это запрещено уставом. Кроме того, сержантов не называют «мосье». У сержанта есть чин, и те, кто к нему обращается, отдают ему честь… Впрочем, иные сержанты, если к ним правильно подойти, соглашаются освежиться вином, в то время как достойный желторотый проделывает то же самое, но в другом месте…

Я остановился и отдал ему честь, как офицеру (впоследствии я узнал, что во французской армии так и следует делать).

– Господин сержант, – сказал я. – Может быть, вы окажете мне честь выпить стакан вина в этом ресторане, пока я сбегаю закусить? Я очень голоден. – И я протянул ему пятифранковик.

– Будь здесь же через четверть часа, желторотый, – сказал сержант и, взяв монету, исчез в ресторане напротив.

Я быстро нырнул под тент кафе и съел мой последний не казенный завтрак. Он был великолепен во всех отношениях. Вплоть до отличного кофе, свежих хрустящих булочек и чудесного масла.

Я встал из-за стола более мудрым и добрым человеком, чем сел. Выйдя из кафе, я стал искать сержанта. Его не было. Тогда я набил трубку и закурил – я отнюдь не чувствовал себя несчастным.

Не успел я насладиться зрелищем людной улицы, как из двери ресторана вышел сержант. Я быстро встал, отдал ему часть и пошел за ним.

Он посмотрел на мой костюм.

– Есть у тебя еще деньги, желторотый? – спросил он.

– Есть, сержант, – отвечал я, чувствуя некоторое разочарование в нем.

– Если нет, я отдам тебе твои три франка, – заявил он.

Я успокоил его, что этого вовсе не требуется, поблагодарил за доброту и про себя пожалел, что заподозрил его в низменных побуждениях.

– Ладно, – сказал достойный сержант. – Тогда я дам тебе взамен добрый совет.

Я искренне поблагодарил его.

– Избегай алжирского вина, – начал он. – Это проклятие всей нашей африканской армии. Я сам только что выпил две бутылки этого вина. Оно великолепно… Избегай женщин – это проклятие всего человеческого рода. Я сам был женат на трех. Это ужасно…

Я обещал избегать того и другого, быть осторожным, не пить и не жениться слишком часто.

– Во-вторых, желторотый, – продолжал он. – Когда твои дела будут плохи, не старайся сделать их еще хуже. Они и без этого будут плохи.

Этот совет показался мне хорошим. Я так и сказал.

– И, в-третьих, помни, что ты можешь противиться воле небес, но отнюдь не воле своего капрала… Никто, конечно, не подумает противиться воле сержанта.

Я согласился с тем, что ни один нормальный человек не подумает делать этого.

– Верно… Но ты, главное, берегись, когда будешь ненормальным, – предупредил мой учитель.

– Ненормальным? – удивился я.

– Да, желторотый, – серьезно ответил он. – Все порядочные легионеры сходят с ума время от времени. Тогда они способны на три ужасные вещи: покончить с собой, убить кого-нибудь из своих товарищей или ослушаться своего сержанта. Последняя самая ужасная.

– Зачем же им сходить с ума? – спросил я, несколько напуганный.

– Незачем. Совершенно незачем, – сказал мой учитель. – И все-таки они сходят с ума. Мы называем это кафар – таракан. Этот таракан ползает под черепной коробкой по самому мозгу. Чем больше жара, чем хуже однообразие, чем длиннее марш и чем сильнее усталость, тем быстрее он ползает и тем это более щекотно… Тогда солдат говорит: у меня кафар, и срывается с цепи. Он совершает самоубийство, дезертирует, а иногда доходит до того, что не слушается сержанта… Ужасно… Знаешь ли ты, как в человека, попадают зародыши этих самых тараканов? Абсент… Он прямой предок кафара… Я сам знаю, я воспитан на абсенте… Ужасно… Только что выпил этого зелья после вина.

Я обещал никогда не смотреть на зеленый и какой угодно другой абсент.

– Тогда у тебя не будет настоящего кафара, – продолжал мой уважаемый друг, – ты не убьешь никого из товарищей и не дойдешь до того, чтобы ослушаться своего сержанта. Ты только кончишь самоубийством или дезертируешь и умрешь в пустыне от жажды.

– Приходилось ли вам, господин сержант, делать какую-нибудь из этих ужасных вещей? – спросил я.

– Нет, желторотый, – ответил он. – Я даже не покончил с собой. Я только обрил голову и выкрасил ее в наши национальные цвета: синий, белый и красный. Этим я заслужил репутацию истинного патриота.

Я побоялся, что две бутылки вина и некоторое не указанное количество абсента обострили воображение сержанта.

Но я ошибся. Впоследствии я узнал, что его рассказ был правдив. Его однажды назначили красить будку часового. Это было в каком-то затерянном форту или на каком-то посту. Он выкрасил одну сторону своей головы красным, другую – синим, а посредине провел широкую белую полосу. Это обратило на него внимание, и он смог отвлечь это внимание только беззаветной храбростью в бою у Пяти Пальм.

– Как же избежать кафара? – спросил я.

– Никак, – спокойно ответил он. – Хорошо иметь умственную работу. Еще лучше продвижение по службе. Но в пустыне араб видит две вещи, а европеец три. Их три, а поэтому они…

Я постарался придать моему лицу понимающее выражение.

– Араб видит солнце и песок. Слишком много песку. Европеец видит солнце, песок и безумие. Слишком много того, другого и третьего, – продолжал он. – Я полагаю, что безумие там в воздухе или в солнечных лучах. Даже я не знаю точно, где оно, а я знаю очень много… Но мне кажется, что ты слишком много разговариваешь, а это неприлично… Молчать, желторотый…

И я молчал. Пользование моим языком было мне запрещено, но глазами пользоваться разрешалось. Я наслаждался великолепной панорамой марсельского порта. Арабов, негров, китайцев, левантинцев, мавров, аннамитов, индусов и моряков всех наций здесь было больше, чем французов.

Пробираясь между ящиков, тюков, мешков, бочек, тачек, трамваев и фургонов, сквозь кипящую и жестикулирующую многоязычную толпу, я невольно вспомнил легенду о Вавилонской башне.

Среди океанских парусников, фелюг, грузовых пароходов, яхт, шхун, бригов и огромных пассажирских пароходов, стоявших у стенки и на бочках, я инстинктивно искал английский флаг. И часто его встречал.

От несмолкаемого грохота, слепящего света и мелькающего движения у меня заболела голова. Наконец мы прибыли к месту нашего назначения. Это был средневековый форт у самого моря, старинный и полуразрушенный, с высокой маячной башней и подъемным мостом через широкий ров. Казалось, что из него сейчас выйдет караул в латах и с алебардами.

– Мы дошли, – сказал мой сержант. – Это значит… что мы пошли… Прощай, желторотый, пусть дьявол о тебе заботится.

– Желаю вам того же самого, господин сержант, и приношу вам мою искреннюю благодарность, – ответил я.

– Эй ты, – крикнул мне стоявший в воротах сержант депо. – Иди сюда.

Он повел меня по выложенным плитами коридорам тюремного типа – сырым, звонким и угнетающим. Остановившись у двери, он открыл ее, показал на нее большим пальцем и захлопнул ее за мной, когда я вошел.

Это была моя первая французская казарма.

Вдоль стен стояло несколько коек и скамей. Кроме печки и стола, в комнате никакой мебели не было. У печки, за столом и на скамьях и койках сидел самый разнообразный подбор людей в штатском платье. Здесь были хорошие пиджачные костюмы, кожаные брюки и просто лохмотья.

Майкла и Дигби среди этих людей не было, и от этого я испытал острое разочарование.

Все окна были плотно закрыты. Все люди дымили. (Печка тоже). Вероятно, они курили табак, но этот сорт табака был мне неизвестен. Его дым напоминал дым от горящего мусора. Совершенно инстинктивно я подошел к ближайшему окну и после краткой борьбы с засовами распахнул его.

Я не могу утверждать, что это был первый случай открывания окна в истории форта Сен-Жан, однако подобная гипотеза могла показаться правильной, особенно если судить по тому интересу, который был вызван моим поступком.

Четыре человека, игравшие в карты за столом, искренно возмутились моим поведением. Их восклицания выражали удивление, смешанное с неодобрением. Один из них встал и направился ко мне.

– Вам, может быть, не нравится атмосфера нашего гнездышка! – сказал он грубо и угрожающе.

– Совершенно верно, – ответил я и, внимательно осмотрев его, добавил: – Вы мне тоже не нравитесь, что вы мне на это скажете?

Я допускаю, что это было проявлением дурных манер с моей стороны. Я опустился до уровня этого сомнительного субъекта. Однако у меня не было другого выхода. Я никогда в жизни не был задирой и не собирался стать таковым, но еще меньше собирался стать человеком, который позволяет, чтобы его задирали. Христианское смирение отнюдь не относится к числу моих достоинств.

– Ого, значит, я вам не нравлюсь, – сказал он, наступая.

– Ни капельки, – сказал я, продолжая на него смотреть.

Я не мог точно определить, что он за тип. Он, конечно, не был рабочим и не мог быть загримированным принцем. Конторщик или приказчик, – решил я. Впоследствии я узнал, что он был мелким французским чиновником. Его фамилия была Вогэ, он сделал какое-то мошенничество, потерял права гражданства и пошел на пять лет в легион, чтобы «восстановить свою честь».

– Значит, вы хотите, чтобы окно было открыто? – спросил он, меняя тему разговора.

– Вы угадали, – ответил я.

– А если я хочу, чтобы оно было закрыто? – спросил он дерзко.

– Тогда придите сюда и закройте его, – ответил я самым не любезным голосом.

– А если мы все хотим, чтобы оно было закрыто?

– Тогда делать нечего. Если большинство хочет добровольно задохнуться в вашей вони, оно имеет на это полное право.

– Брось, носатый. Иди сюда, – крикнул один из игроков. Мой противник, ворча, удалился.

Я сел на ближайшую у окна койку. Потом положил голову на подушку, набитую соломой. Что будет дальше?

– Подымем потолок малость? – по-английски предложил мне сзади протяжный голос.

– Нет – сказал я. – Не стоит.

Мой собеседник лежал на соседней койке. Это был очень маленький, чисто выбритый человек с большим носом, выдающимся подбородком, ртом, похожим на капкан, и решительными серыми глазами.

– Как вы узнали, что я англичанин? – спросил я.

– Кто же еще? – медленно отвечал он. – Кровь с молоком… Франт… Я владею всем миром, откройте окна, раз я вошел… конечно, англичанин.

Я рассмеялся.

– Вы американец? – спросил я.

– Почему?

– Кто же еще? – протянул я, подражая его голосу. – Определенно… плевать на тех, кто владеет миром… презрение к немощным англичанам. Звезды и полосы… Смола и перья… Полнота чувств… конечно, американец.

Американец улыбнулся. Я никогда не слыхал, чтобы он смеялся.

– Хэнк, – сказал он, повернувшись к следующей койке. – Рядом со мной лежит англичанин, он поносит нашу бедную страну. Какая жестокость!

Огромный человек медленно оторвался от созерцания потолка, приостановил жевательные движения и торжественно взглянул на меня. Затем с глухим стоном упал на подушку.

– Убили моего партнера. Вот что вы сделали. У него слабое сердце… Впрочем, голова у тебя еще слабее, правда, Хэнк? – добавил он, повернувшись к своему приятелю, уже оправившемуся от потрясения и продолжавшему терпеливо жевать свою жвачку.

Хэнк, лежа на койке, выглядел семи футов длины, четырех – ширины и двух – глубины. Лицом он напоминал своего товарища, у него такая же дубленая кожа и такой же выдающийся подбородок. Но глаза его были более темного серого цвета, и волосы были черными, а не льняными. Они мне понравились, эти американцы.

– Он говорит, что ты страдаешь от полноты, Хэнк, – продолжал маленький американец.

– Нет, Бедди, я сегодня совсем пустой, – нежным голосом ответил великан. – Совсем. Я слегка страдаю, чужестранец, но не от полноты. Совсем нет. Наоборот.

– Не смей противоречить англичанину, – наставительно сказал маленький Бедди. – Это ему не нравится… мы тоже ему не нравимся. Умирай молча. Он не хотел вас обидеть, – добавил он, обращаясь ко мне. – Он три дня питается окурками и разучился говорить.

Я вытаращил на них глаза. Может ли это быть, чтобы они голодали? Лица у них были действительно истощенные. Необходимо их накормить, но как предложить, чтобы они не обиделись?

– Может быть, джентльмены позавтракают со мной? – почтительно спросил я. – Братство по оружию и так далее.

Два торжественных лица повернулись ко мне.

– Он назвал тебя джентльменом, Хэнк, – сказал наконец маленький. – Это не ругательство, он просто говорит с тобой по-английски… Ты слушай внимательно и старайся усовершенствовать свое мышление.

Тогда я напряг все мои лингвистические способности и произнес:

– Хэлло, слушайте, я решил наполнить вас, бродяг, доверху. Я могу вложить в это дело капитал, если вы снизойдете до принятия в свою компанию презренного британца.

– Ха, – сказал Хэнк, и оба сразу встали.

– Клади руку сюда, сынок, – сказал великан, протягивая самую огромную ладонь, которую я когда-либо видел.

Я взял его руку и попробовал ответить на его рукопожатие. Это было трудно. Когда я вслед за тем взял жесткую руку Бедди, я уже не был способен ее пожать.

– Где можно достать чего-нибудь? – спросил я. Бедди не сомневался в существовании полковой лавочки. Он не мог допустить, чтобы солдатам не помогали избавиться от лишних денег. Должна быть лавочка, и в ней всякая выпивка.

– Не могу пить на пустой желудок, – грустно заявил Хэнк. – Я становлюсь мрачным, если пью без закуски. А если лью в себя напитки после еды, то делаюсь добрым и хорошим. Сперва надо поесть.

– В лавочке должно быть и съестное, – предположил Бедди.

В этот момент дверь широко раскрылась и в комнату задом вошел солдат, державший в руках конец длинной доски, на которой рядами стояли миски. На другом конце доски был другой солдат. Войдя, оба гаркнули: «Суп!»

Хэнк вскочил и через минуту сидел на своей койке с двумя мисками. Бедди проделал то же. Оглядевшись, я увидел, что мисок было больше, чем людей, поэтому я тоже схватил две штуки. Я не был голоден, и суп не был слишком аппетитным. Я старался не для себя. Когда я вернулся к своей койке, Хэнк уже прикончил одну миску и быстро опустошал вторую.

– Вот, – вздохнул он с облегчением, окончив вторую. – Для этого я и пришел в легион.

Я предложил ему одну из своих мисок.

– Нет, – сказал он. – Забудь.

– Стараюсь забыть, – уверил его я.

Он внимательно на меня взглянул.

– Я не голоден, – сказал я.

– Наверное? – спросил он, сомневаясь, но все-таки протянул руку.

– Я хорошо позавтракал час тому назад, – сказал я. – И к тому же я никогда не ем суп по утрам. Я взял миски для вас и для мистера… Как вас звать, мистер?

– Бедди, – ответил маленький американец и взял другую мою миску.

Хэнк проглотил третью порцию.

– Порядочный человек, – сказал он в мой адрес.

– Безупречный, – согласился Бедди, и я почувствовал, что они стали моими друзьями.

Огромный немец с мрачным лицом подошел к Хэнку.

– Ты сожрал три, – заорал он на исковерканном английском языке. – Я съел только одну. Ты вор!

– Правильно, немец, – подбодрил Бедди. – Дай ему как следует, пусть, он вернет лишнее.

Немец помахал перед носом Хэнка основательным кулаком.

– Не могу вернуть, – скромно сказал Хэнк. – Это не принято в хорошем обществе.

Немец стал наступать, но Хэнк положил на его гневное лицо свою огромную, жирную от супа пятерню и толкнул его.

Немец неожиданно сел на пол. На его лице выразилось крайнее изумление.

– Теперь я способен смотреть на вино, – сказал мне Хэнк, и мы вышли в коридор.

Громадный и мрачный квадрат двора был набит солдатами всех полков африканской армии. Тут я впервые увидел спаги, о которых нам когда-то рассказывал приехавший в Брендон-Аббас французский офицер.

Их шаровары были настолько широки, что выглядели юбками. Я думаю, что из одной их штанины можно было сшить целое дамское платье. Они носили пояса, состоявшие из нескольких метров широкой ткани. Чтобы надеть такой пояс, им приходилось просить своих приятелей держать его свободный конец и, приложив другой конец к животу, вращаясь, в него заворачиваться. Цветные жилеты, фески и широкие ярко-красные плащи дополняли их варварский костюм. Здесь были желто-синие стрелки, голубые африканские егеря, красно-синие зуавы, синие колониальные пехотинцы, саперы, артиллеристы и солдаты всех частей и родов оружия в самых различных формах. Вся эта разноцветная толпа находилась в непрерывном движении. Стоял страшный шум. По-видимому, наш форт был чем-то вроде военного отеля для солдат, едущих в Африку и из нее. Следуя по течению толпы, мы добрались до многообещающей горы винных бочек.

– Здесь не будет виски по доллару за стаканчик, – с грустью сказал Бедди, пробираясь к обитому цинком прилавку. (Действительно, здесь все пили кларет по три с половиной пенса за бутылку). – Ставь выпивку, друг, – добавил он.

– Они называют это вином, – вздохнул Хэнк. – Придется привыкать к жизни, полной лишений. – И осушил свою кружку.

– Это барское вино, дурак! – поучительно сказал Бедди и осушил свою.

Это действительно было превосходное вино. Много лучше того, за которое мы дорого платили в Оксфорде. Я не особенный специалист по части питья. Вино я рассматриваю отнюдь не как средство для утоления жажды.

Ощущение опьянения для меня определенно неприятно. Пить ради него, по-моему, бессмысленно. Все равно что вертеться на одном месте, чтобы добиться головокружения. Поэтому я так же мало склонен к чрезмерному потреблению вина, как и чрезмерному потреблению сыра, песочных пирожных или жареного хлеба.

– Приличное вино, – сказал я моим американским друзьям. – Но все же я не могу рекомендовать его в промежутках между блюдами.

Мои товарищи были вполне солидарны со мной. Свое мнение они, впрочем, обосновывали иначе.

– Да, – сказал Бедди. – По-видимому, в этих странах не разрешается употребление спиртных напитков.

Отвернувшись от прилавка, я увидел подходившего к нам человека в штатском. Я заметил его еще в казарме. Он был одет в потертый, плохо сидевший на нем синий костюм, бархатный берет и потрескавшиеся туфли. Белья на нем, по-видимому, не было.

Несмотря на свою сомнительную одежду, он выглядел военным. Его загорелое лицо было лицом солдата – твердым и сдержанным. Оно имело какое-то фамильное сходство с лицами, заполнявшими этот двор.

Подойдя к нам, он спросил по-английски:

– Рекруты легиона?

– Да, – ответил я.

– Может быть, вы хотели бы получить кое-какую информацию в обмен на одну бутылку вина? – заявил он с любезной улыбкой.

– Я буду очень счастлив, если вы с нами выпьете, – ответил я и положил на прилавок монету в два франка.

Он решил, что эти два франка предназначаются для него.

– Вы хороший товарищ, – сказал он. – Вероятно, из вас выйдет отличный легионер. Эта монета содержит в себе добрую дюжину бутылок. Спрашивайте, что вам угодно. – И он с изяществом поклонился мне и обоим американцам. Он, очевидно, был образованным человеком.

– Так, – сказал Хэнк. – Я хочу знать, когда мы получим нашу следующую еду.

– Можем ли мы выйти из этой дыры в город, чтобы выпить? – спросил Хэнк.

– Вы получите суп, кофе и хлеб в четыре часа дня. Выходить из форта вам никуда не разрешат, пока не придет время отправить вас на пароходе в Оран, – быстро ответил он.

Американцы были недовольны.

– А когда нас отправят? – спросил я.

– Завтра с почтовым пароходом, если только не будет послезавтра военного транспорта, – ответил наш новый знакомый.

– Предположим, что у меня есть приятель, записавшийся в легион дня на два раньше меня. Где может он быть сейчас? – спросил я.

– В форту Святой Терезы в Оране, – ответил он. – Завтра или послезавтра его отправят в Саиду или в Сиди-Бель-Аббес. Вернее, что в Сиди.

– Вы ходячий энциклопедник, – сказал Бедди несколько неодобрительно.

– Я могу рассказать вам все о легионе, – ответил наш информатор на своем великолепном английском языке с легким иностранным акцентом. – Я уже отслужил там пять лет и теперь возвращаюсь на второй пятилетний срок.

– Это говорит в пользу легиона, – весело сказал я.

– Или не в пользу бывших легионеров, – менее весело ответил он. – Им, оказывается, не очень просто добыть себе кусок хлеба.

– Пробовал добыть? – спросил Хэнк.

– Чуть не подох с голода, отбил все ноги по дорогам. Спал в грязи, пробовал выклянчить работу… пришлось выбирать между каторгой и легионом… выбрал легион: знакомый ад все-таки лучше незнакомого.

– Парень мрачно настроен, – заметил Хэнк.

– Разрешите допить ваш стакан? – спросил незнакомец. – Вино у вас хорошее, жаль, если пропадет.

– Пожалуйста, – сказал я и напомнил себе, что я не в Оксфорде. – Вы великолепно говорите по-английски, – добавил я.

– Да, – просто ответил он. – Но я лучше говорю на индустани, по-итальянски и по-французски. Не на настоящем французском языке, а на языке легиона.

– Зачем столько языков? – спросил Бедди.

– Отец был итальянец, работал в Бомбее кондитером. С няней говорил на индустани. Мать тоже лучше говорила на этом языке, чем на каком другом, она была смешанной крови. Ходил в английскую школу. Французскому учился в легионе.

Мне хотелось спросить его, каким образом он попал так далеко от своего дома и оказался в Африке. Вместо этого я совершил страшную бестактность, я спросил:

– Почему же вы записались в легион?

– Вероятно, по той же причине, что и вы: для поправления здоровья, – резко ответил он и враждебно на меня взглянул.

Такие вопросы в легионе задавать не принято.

– Поправили здоровье? – спросил Бедди.

– Не слишком, – кратко ответил итальянец, допивая свой (или мой) стакан.

Мы засыпали его вопросами и узнали много полезного и немало тревожного. Мы узнали, что своим приятелям он известен под именем Франческо Болдини. Под каким именем он известен полиции, он не сказал.

Он не слишком понравился мне, однако его опыт мог оказаться полезным. Я решил купить его помощь. Он может впоследствии оказаться полезным моим братьям и мне. Я не допускал мысли, что Майкл и Дигби не в легионе. Это было бы слишком ужасно.

Моя задумчивость была нарушена диким ревом. Это артиллеристы пели свою полковую песню:

и так далее.

Когда они допели свою песню и накричались ура» до хрипоты, на бочку вскочил маленький, довольно подозрительного типа солдат и запел очень подозрительную песню, припев которой, по-видимому, был всем прекрасно известен.