Крестовые сёстры

      Когда же гора начинает убывать и тая, как снег, расползается, и снова появляются с черны-ми тачками черные люди, и в звонких тачках развозят куда-то последние черные куски, и на дворе, усыпанном седым песком, подымаются белые палатки, и в серых больничных халатах бродят стриженые землистые люди да мелькает красный крест белых сестер, это значит - зима прошла, лето наступает - весна.
      "Бурков дом - весь Петербург!"
      Так любили говорить на Бурковом дворе.
      Парадный конец дома в переулок к казармам - квартиры богатые.
      Там живет сам хозяин Бурков - бывший губернатор: от его мундира, как от электричества, видно, а прихожая его в погонах и пуговицах.
      Этажом выше - присяжный поверенный Амстердамский, две квартиры занимает.
      Еще выше - Ошурковы муж с женою - десять комнат, все десять разными мелкими вещицами поизнаставлены и аквариум с рыбками, прислуга то и дело меняется.
      Сосед Ошурковых - немец, доктор медицины Виттенштаубе, лечит от всех болезней рентгеновскими лучами.
      Над Ошурковыми и Виттенштаубе генеральша Холмогорова, или вошь, как величали генеральшу по двору.
      Над генеральшей никто не живет, а под самим Бурковым контора и на углу булочная.
      Самого Буркова никто не видал, и только ходили слухи о каком-то его самоистреблении, будто, губернаторствуя где-то в Пурховце и истребляя крамолу, так развернулся, что подписал в числе прочих бумаг донесение в министерство о своей полной непригодности, и благополучно, но совершенно неожиданно для себя отозван был в Петербург, где и получил отставку.
      Холмогорову генеральшу, напротив, всякий видел и все очень хорошо знали, что процентов одних ей до ее смерти хватит, а проживет она еще с полсотни - крепкая и живая, всех пережи-вет или, по словам хироманта, конца жизни ей не видно, и знали также про генеральшу, что ходит она по вторникам в баню париться и так закалилась, что и не стареет, а все в одном поло-жении, и еще знали, и бог весть откуда, что на духу ей будто совсем не в чем и каяться: не убила и не украла и не убьет и не украдет, потому что только питается - пьет и ест,- переваривает и закаляется, и, наконец, знали, что выходит она из дому не иначе, как со складным стульчиком, а берет она его на случай, если нападут, и так со стульчиком можно ее ежедневно встретить прогуливающуюся по Фонтанке для моциона, а по субботам и в воскресенье, под праздники и в праздники на Загородном в церкви и из церкви.
      Всякий день в полдень по пушке на дворе появляется бурковская горничная Сусанна, похо-жая больше на какую-нибудь барышню департаментскую машинистку, чем на горничную, водит по двору красивую губернаторскую собаку - рыжего пса Ревизора, едва сдерживая стальную докучливую цепь.
      По середам во двор выносятся ковры, а перед праздниками мягкая мебель, и полотеры вытряхивают и выбивают так усердно и с таким громом, что иной раз кажется, на Неве из пушек палят: не то покушение, не то наводнение. И все эти ковры и мебель с парадного конца - из богатых квартир: от Буркова, Амстердамского, Ошурковых, от Виттенштаубе и Холмогоровой генеральши.
      Черный конец дома - квартиры маленькие и жильцы средние, а больше мелкие.
      Тут и сапожник, и портной, пекаря, банщики, парикмахеры, прачечная, две белошвейных, три портнихи, сиделка из Обуховской, кондуктора, машинисты, шапочники, зонтичники, щеточники, приказчики, водопроводчики, наборщики и разные механики, техники и мастера электрические с семьями, с тряпками, с пузырьками, с банками и тараканами, и всякие барышни с Гороховой и Загородного, и девицы-портнишки, и девицы из чайной, и шикарные молодые люди из бань, прислуживающие петербургским дамам до востребования.
      Тут же и углы.
      Содержатель углов торговец Горбачев - молчок, такая кличка ему по двору, коренастый, осадистый, с сединой старик, богомольный, окуривающий ладаном по субботам все свои тридцать углов, на Марсовом поле три ларя имеет.
      В праздники у Горбачева толкутся девицы в черных платочках и монашки-сборщицы в сапогах, а на Пасху все эти дщери песнопения и весело и задорно отхватывают ему Христос воскрес.
      Горбачева все знают и не очень долюбливают, а Горбачев детей терпеть не может.
      Генеральша Холмогорова, как говорят, тоже детей терпеть не может, да у ней своих нико-гда не было, а у Горбачева была девочка, и он ее в пустом крысином чулане держал и пальцы ей выламывал, пока на тот свет не отправил.
      Ребятишки дразнят Горбачева, прозвища дают ему всякие, дикими стаями ходят за ним, над ладаном его посмеиваются и над носом, заросшим конским волосом, и оттого по двору рассыпа-ется крепкое слово и летучее - такая отборная, крепкая русская речь, какую в остроге редко услышишь, а острог ей академия.
      - Времена созрели, исполнилась чаша греха, наказание близко, я всех вас, шельмецов, перевешаю на веревочке! - ворчит обиженный, изведенный ребятишками старик-молчок и потягивает своим в конском волосе горбачевским носом, окуривая ладаном по субботам все свои тридцать углов и злобно и горько перемешивая божественное с непотребным.
      Горбачевские углы известные.
      Тут и старуха, торгующая у бань подсолнухами, семечками, цареградским стручком, леденцами в бахроме с розовой бумажкой, и селедкой, и мочеными дулями, и кухарки без места, и так разные люди, вроде беспокойного старика Гвоздева, и маляр, и столяр, и сбитенщик, тут и разносчики.
      Шкапчики разносчиков - ларьки - над дровяными подвалами от помойки с одной сторо-ны, а с другой - от мусорной ямы.
      Ранним утром, когда дворники прибирают и метут двор, кипит у разносчиков на лотках работа: яблоки, апельсины, шептала, чернослив, финики и другие сласти и лакомства, все это бережно и заманчиво раскладывается и перекладывается, подсвежается и подновляется и затем развозится на Фонтанку, и уж такое соблазнительное, такое вкусное, кажется, нет сил удержа-ться и не купить к чаю, ну хоть финик либо плиточку постного сахару, пахнущего поганками.
      И как горбачевские углы никогда не пустуют, так и разносчичьи шкапчики-ларьки всегда полны соблазнительных сластей и лакомств.
      Около углов дворницкая. Семь дворников. Все на вид такие здоровые и все больны чем-нибудь таким, ну хоть бы на смех один попался! И дело дворницкое - дело не легкое, и дежурь, и дрова носи, и в часть таскай, все прямо с топора делай. Одна выгода - дрова. Только парад-ный конец дома на хозяйских, черные же - мелкота на своих, свои дрова покупает, и бурков-ские дворники, все семь, как один, дровами промышляют.
      Над дворницкой - старший Михаил Павлович, по благообразию своему подходящ больше к Невской лавре - быть бы ему в лавре не из последних, праздничных меньше рубля не берет.
      Над Михаилом Павловичем - паспортист Еркин и конторщик Станислав.
      Еркин во всем Бурковом дворе по части выпивки первый, так все и знают. И на праздниках, взобравшись куда-нибудь на пятый этаж, нередко позвонит в квартиру, пролопочет, что за праз-дничным двугривенным явился, но тут и падет на пороге как мертвый, а то с лестницы катился тоже не то на Рождество, не то на Пасху, да так со ступеньки на ступеньку любит-нелюбит, пока весь не исполосовался о камни и узнать его отказались. После Нового года, на Богоявленье, дворничиха Антонина Игнатьевна, жена Михаила Павловича, женщина богобоязненная, водила его к братцу в Гавань возвратить на путь истинный, и возвратился он на путь истинный: дал братцу зарок - расписку, что прекращает пить на год до нового года. Еркин больничными марками промышляет, и марки для него - все больше рублевые! что дрова для бурковского дворника.
      Сожитель Еркина - Станислав конторщик, все равно как монтер Казимир, приятель Станислава, искони известны тем, что по ночам лазают по всем лестницам, и ни одна кухарка и никакая горничная, еще не было случая, чтобы устоять могла. И любой семеновец перед ними просто дрянь.
      Свадьбы, покойники, случаи, происшествия, скандалы, драки, мордобой, караул и участок, и не то человек кричит, не то кошка мяучит, не то душат кого-то,- так всякий день.
      "Бурков дом - сущая Вязьма!"
      Так любили говорить на Бурковом дворе.
      Квартира Адонии Ивойловны Журавлевой, хозяйки Маракулина, на черном конце дома, номер семьдесят девять.
      В семьдесят восьмом - акушерка Лебедева. У акушерки в Рождественский пост шубу зимнюю меховую украли, а вора не нашлось, как в печке сгорело. Винили швейцара Никанора, что недоглядел, а где Никанору углядеть: он и день на ногах и ночью звонки, так круглый год. Конечно, умный вор - свой, ничего не поделаешь.
      В семьдесят седьмом - тоже соседняя квартира - одно время жили два студента - Шевелев и Хабаров. На вид из состоятельных, и одевались они богато, и деньги вперед за месяц заплатили. Жили замкнуто, никто к ним не приходил, никаких гостей не бывало, не бывало и шуму в их квартире, прислуги своей не держали. Обыкновенно с утра они уезжали и лишь поздним вечером возвращались домой: занимались они сбором денег в пользу своих бедных товарищей, как сами объясняли, когда обходили со сбором бурковские концы - и парадный и черный. И только одно было от них неудобство: часто по ночам и не громко, но все-таки слышно они пели, и почему-то пели они панихиду - "Со святыми упокой" - "Надгробное рыдание" - "Вечную память". И ночное похоронное пение приводило соседей если не в трепет, то, во всяком случае, в некоторое волнение. И что же? Через какой-нибудь месяц оказалось, что вовсе они и не студенты и по фамилии не Шевелев и Хабаров, а Шибанов и Коченков - воры самые настоящие, а квартира их, как нежилая,- пусто, хоть бы стул какой безногий,- ничего, один стеариновый огарок в пивной бутылке да какой-то медный кран, больше ничего. А нагрели они немало, их и арестовали.
      На место студентов в семьдесят седьмом поселились артисты - два брата Дамаскины: Сергей Александрович из балета - экзамен на двенадцать языков сдал и все законы произошел, как говорили по двору, и Василий Александрович, клоун из цирка, или клон по-бурковски: огоньки пускает и ничего не боится, на летучем шаре летал! Артистами называл артистов старший Михаил Павлович, проникшийся к братьям Дамаскиным каким-то необыкновенным и совсем не понятным для себя уважением, как к какому-нибудь братцу из Гавани.
      * * *
      Василий Александрович клоун - тело у него, как чайная чашка. Сергей Александрович - тоненький и аккуратный, как барышня шестнадцати лет, ходит - земли не касается, и крутой, как трехлетний ребенок,- шибко идет, а туфельки у него, ровно без пяток, и всякий час гимна-стикою, как говорится, ногу проверяет: так затропочет ногами, как петух крыльями. Василий Александрович - только в своем цирке, и всякий вечер что-нибудь представляет, так полага-ется. Сергей Александрович и в театре танцует и уроки дает: и у себя и на дом ездит.
      Зарабатывали артисты порядочно, но сыпали деньгами, как стружкой. Сергей Александро-вич в карты играл и всегда проигрывал. Из долгу не выходили и нередко случалось позарез.
      И тот и другой не старше Маракулина. Сергей Александрович женат был, но жена от него ушла. И хотя он уверял ее, что любовь бывает один раз одна на свете любовь, и если он ухаживает за своими ученицами, то такое уж у него занятие, и если разговаривает с какою-нибудь красавицей, то как с человеком с ней разговаривает, а сердца нет, все-таки жена ушла. Сергей Александрович чистоплотный. Василий Александрович - напротив: подавай ему всякий день барышню, без этого он жить не может, и ничем не брезгует, не боится, если даже и знает что, но зато, хоть и не часто, а ходит в церковь. Сергей же Александрович и в Пасху дома сидел. А когда однажды у Сергея Александровича заболели зубы и он решил, что помирает, то и не подумал священника попросить, нет, предупредил рабыню - так называли артисты свою кухарку Кузьмовну - и даже очень грозно:
      - Приведешь попа,- сказал он в зубном остервенении,- я его, стервеца, с лестницы спущу!
      И спустил бы:
      Сергей Александрович большой философ!
      Маракулин с акушеркой Лебедевой только раскланивался, не понравилась она ему: все как-то в карман смотрит и какая-то она припадающая и на два голоса разговаривает - у кого в кармане туго, с тем одним голосом, а у кого нет ничего - другим голосом. На поклоны Мараку-лина акушерка Лебедева скоро прекратила отвечать, да и он ее как-то не замечал уж.
      Со студентами Маракулин не был знаком и всего несколько раз столкнулся на лестнице: он подымался, а они вниз сбегали; по ночам он первый был слушатель их студенческого похоро-нного пения. С первого взгляда такие молодцы ему по душе пришлись: очень уж ловкие и жизнерадостные
      А с артистами он подружился и бывал у них - заходил вечерком чаю попить.
      Артисты - происхождения духовного, образования семинарского, и - оба как курица бритая, и оба размычь-горе, нос не повесят и без спички от папироски не закурят.
      Василий Александрович - клоун не очень разговорчивый, но и в разговоре не помеха, добродушный, и смеялся, когда и не смешно, совсем по каким-то, должно быть, своим линиям, по клоунским.
      Сергей Александрович поговорить любил. Он и книгочей, читал не только юмористические журнальчики с картинками, вроде петербургского "Сатирикона", не только знаменитого Андрея Тяжелоиспытанного, в его руках бывала не одна какая-нибудь "Эльза Гавронская, или Страш-ные тайны подземелья", не какие-нибудь "Страшные похождения атамана разбойников Черно-рука", "Любовные свидания Берицкого", "Похищение Людмилы лесным разбойником Алексан-дром" - любимое чтение клоуна, он читал и самую нашумевшую книгу, которую везде уви-дишь: и у Суворина, и у Вольфа, и у Митюрникова, на Невском, Гостином, на Литейном и даже на Гороховой, в единственном по Гороховой книжном магазине за окном стоит выставлена.
      И за чаем на все гробокопательские доказательные рассуждения Маракулина Сергей Алек-сандрович отвечал обыкновенно пространными собственными рассуждениями о судьбах и судьбе всяких стран, народов и человека вообще, оканчивая, впрочем, кратко:
      - Надо от всего отряхнуться! - и при этом так тропотал ногами, как петух крыльями.
      Сергей Александрович - большой художник!
      * * *
      Хозяйка Маракулина Адония Ивойловна Журавлева - не молодая, полная и очень добрая, пятнадцать лет вдовеет; пятнадцать лет, как голодною смертью помер от рака муж ее, на Смоленском похоронен. Сама она не петербургская, муж петербургский, сама она поморка - беломорская. У мужа своя торговля была на Садовой, суровская лавка - миткаль и нитки, в аренду лавку сдавала. Детей у ней нет и только родственники по мужу, и у них детей нет, всего один племянник. Племянник приходит на праздниках - в Рождество и Пасху - с праздником ее поздравить да в именины и в рожденье с ангелом и рожденьем поздравить. Она богатая - денег много и некуда ей деньги девать и очень ее сокрушает, что детей нет, и, вздыхая, сетует она на предопределенную ей судьбой бездетную жизнь.
      Занимает Адония Ивойловна крайнюю комнату: как войдешь, направо из прихожей ее комната. Целый день дома, на улицу не выходит: и тяжко ей с лестницы спускаться - нога подвертывается, и одышка берет обратно лезть, и боится трамваев.
      И только одно развлечение в кухне,- в кухню к Акумовне прогуляться, о кушаньях поговорить.
      Адония Ивойловна покушать любит.
      Комнаты все подряд. Крайняя к кухне - Маракулина. И Петру Алексеевичу слышно, как по утрам заказывается обед.
      Адония Ивойловна любит особенно рыбные кушанья. И с каким душу выворачивающим вкусом наставляет она Акумовну о стерлядях - ухе стерляжьей.
      - Ты, Ульянушка,- говорит она Акумовне, говорит, словно бы слезы глотает,- ты наперво, Ульянушка, окуней вывари до изнеможения, а затем класть стерлядь, вкусная уха выйдет.
      И правильно, вкусная варилась уха, душевыворачивающий стерляжий сладкий дух развари-вающейся жирной стерляди переполнял и кухню и все четыре комнаты, и едва уж сидит, еле дождется Маракулин счастливейшего часа - блаженнейшей минуты идти в столовую на Забалканский.
      Адония Ивойловна покушать умела.
      Зиму сиднем сидит, усидчивая, по двору ее не иначе, как кузницею звали за эту усидчи-вость, но чуть весна - и уж нет ее в Петербурге: целое лето разъезжает с места на место по святым местам.
      Любит Адония Ивойловна блаженных и юродивых, старцев и братцев и пророков.
      Была она и у безумствующего старца под Кишиневом, страшные его рассказы слушала о Страшном суде и о муках над грешниками, и такие страшные - в неуме расходились богомо-льцы и беснованию предавались, а иные тут же на месте от страха адских мук помирали - такие страшные рассказы.
      Была она и на Урале у Макария, на птичнике живет старец, за птицею ходит, с птицею разговаривает, и весь скот старцу повинуется: станет старец на закате солнца молиться и скот станет - повернет рогатые, бородатые головы да в ту же сторону, куда старец молится, и стоит, не переступнет, гремком не гремнет и бубенцом не звякнет.
      Была она и в Верхотурье у Федотушки Кабакова, молитвою вызывающего глас с небеси.
      Была и у того самого старца, который старец прикоснется к тебе и прикосновением своим ангельскую чистоту сообщит - возведет в райское состояние.
      Была и у китаевского пророка: свой язык дает старец сосать, высунет тебе, пососешь и освятишься - благодать получишь. И у многих других старцев побывала она на своем веку: и в Богодуховском - нечистых духов, соитием плоть умерщвляя, изгоняет старец, и у Босого - Ивановского старца, и у Дамиана старца, и у Фоки Скопинского, на огненном костре сжегше-гося.
      Любит Адония Ивойловна блаженных и юродивых, старцев и братцев и пророков. И век бы ей слушать непонятные их разговоры, и притчи их, и слова их, и молиться бы в их кельях, где лампады сами собою зажигаются, как свеча иерусалимская.
      Но горе ее: не говорят они с нею, ей одной на особицу ничего не говорят. Или летами стара она, или уж от умиления слов пророческих не слышит, или не дано ей услышать?
      И только одна сестрица Параша сказала:
      - Корабли пойдут, много кораблей - далеко! И часто зимою, сидя на Фонтанке одна в своей душной комнате, Адония Ивойловна повторяет:
      - Корабли, корабли! - а уразуметь ничего не может, и слезы горохом катятся.
      Сходство у Адонии Ивойловны с тюленем прямо поразительное - вылитый мурманский тюлень.
      Любит Адония Ивойловна блаженных и юродивых, старцев и братцев и пророков, и есть у ней еще страсть такая непреоборимая: море - любит она море.
      Все русские моря она объездила и на Мурмане по Ледовитому океану плавала, где кит живет, и, наконец, видела Средиземное море.
      И часто зимою, сидя на Фонтанке одна в своей душной комнате, вспоминает она и Белое - свою родину, и Черное - теплое, и изумрудное море Средиземное, а вспоминая море, повторяет пророческие Парашины единственные слова:
      - Корабли, корабли! - а уразуметь ничего не может, и слезы горохом катятся.
      По ночам Адонию Ивойловну сны одолевают. Пестрые снятся ей сны.
      Ей снится ее родина, родные реки - Онега-река, Двина-река, Пинега-река, Мезень-река, Печора-река и тяжелая парча старорусских нарядов, белый жемчуг и розовый лапландский, киты, тюлени, лопари, самоеды, сказки и старины, долгие зимние ночи и полунощное солнце, Соловки и хороводы.
      Ей снятся холмогорские комолые коровы, целое стадо, и глаза у коров человечьи, и они будто ластятся к ней спинами, а потом выходит корова, подает ногу, как руку, говорит:
      "Адония Ивойловна, учи меня говорить!"
      А за нею другая выходит, и так за коровой корова, и каждая ногу подает, как руку, и все об одном просят:
      "Адония Ивойловна, учи меня говорить!"
      Ей снятся скорпии-хамелеоны и все будто во фраках, по стенам расселись, извивают хвост, то изумрудный, то багряный, как студеный закат, и только смотрят на нее, и уж вся стена в скорпиях-хамелеонах, везде они, и на иконах и за иконами, и один хвост, как тысяча малых хвостов, машет ей, манит то изумрудный, то багряный, как студеный закат.
      А то глупость приснится: будто ест она ватрушку и, сколько ни ест, все не сыта, и ватрушка не убывает.
      Всякий день Акумовна сны толкует, а по вечерам за чаем на картах гадает. Акумовна может гадать и на вербе и на каретных свечах, а в зимнее время по узору на стекле - на цветах мороз-ных, но всего вернее она на картах гадает.
      Осенний вечер. На дворе петербургский дождик. Из желобов глухо с собачьим воем, стучит вода по камням. Бельгийский электрический фонарь сквозь туманы и дым, колеблясь, светит, как луна. В окне Обуховской больницы один огонек.
      В крайней комнате - в душной комнате у Адонии Ивойловны поет самовар не выживает, он полон и горяч, пар выбивается, певун, заиграл игрою. Поет самовар на все комнаты.
      Акумовны нет в кухне, Акумовна с картами у Адонии Ивойловны, Акумовна гадает. Самовар гаснет, и пение его тише, и голос Акумовны глуше:
      - Для дома.
      - Для сердца.
      - Что будет.
      - Чем кончится.
      - Чем успокоится.
      - Чем удивит.
      - Всю правду скажите со всем сердцем чистым.
      - Что будет, то и сбудется.
      А карта, должно быть, выходит нечистая, все неважная, все темная.
      Плачет Адония Ивойловна. Да и как ей не плакать? Похоронили мужа ее на Смоленском кладбище, а она хотела положить его в Невской лавре: родственники настояли, не послушали ее. Он ко всем добрый был, помогал много, а они его не любили. Она одна любила его, и ее не послушали. А на кладбище земля под ним уходит, обваливается земля.
      И опять голос Акумовны, но еще глуше:
      - Для дома.
      - Для сердца.
      - Что будет.
      - Чем кончится.
      - Чем успокоится.
      - Чем удивит
      - Всю правду скажите со всем сердцем чистым.
      - Что будет, то и сбудется.
      А карта все та же. И те же слезы. Плачет Адония Ивойловна: она одна любила, и ее не послушали, уходит земля под ним, обваливается земля.
      - Обвиноватить никого нельзя! - говорит вдруг Акумовна.
      Осенний вечер. На дворе петербургский дождик. Из желобов глухо с собачьим воем стучит вода по камням. Бельгийский электрический фонарь сквозь туманы и дым, колеблясь, светит, как луна. В окне Обуховской больницы один огонек.
      В крайней комнате - в душной комнате у Адонии Ивойловны три неугасимые лампадки Адония Ивойловна долго молится.
      И в кухне - в насыщенной живучим стерляжьим духом и сушеным грибом кухне у Акумовны три неугасимые лампадки.
      Акумовна долго молится.
      - Корабли, корабли! - доносится ночью голос сквозь слезливый храп.
      А ему отвечает другой с другого конца голос:
      - Обвиноватить никого нельзя!
      И третий слышится, третий идет через стенку от артистов:
      - Надо от всего отряхнуться.
      И ежится, сжимается весь притихнувший, насторожившийся невеселый Маракулин и твердит себе все одно и то же и напрасно: непокорливый, он больше не может не думать, он больше не может не слышать своих мыслей, и всякий мир далек от него.
      * * *
      Божественная Акумовна - по паспорту тридцати двух лет, девица, но по собственным уверениям ее, хотя и без всяких уверений ясно, ей не тридцать два, а верных пятьдесят. Она псковская, или псковитянка, как величают ее артисты, к которым частенько она забегает на картах погадать, а Сергею Александровичу готова хоть и целый день гадать, да и рабыня Кузьмовна, напоминающая не то флюндру какую, не то мороженую курицу с Сенной, вроде кумы ей.
      Акумовна маленькая, черненькая, лицо очень смуглое - жук, а улыбается и поглядывает как-то по-юродивому не прямо, а из стороны, голову немножко набок, и кроткая - никогда ни на кого не осердится. И быстрая, но не столько бегает, сколько на месте топчется, и только кажется, что она бегает. И проворная, так вот сейчас и все сделает, а случится послать да чтобы поскорее, знай, пропало дело, не дождешься! Пятый этаж, ноги старые, сбежать-то на улицу сбежит, а на лестницу подняться - оступается. Нога и готова бежать, рада бы Акумовна поскорее, а сил уже нет, и только топчется.
      И днем и ночью живет Акумовна, как живет и Адония Ивойловна.
      Разные ей снятся сны: и пожары она видит - дом горит, и разбойников бежат, гонят разбойники, и голого человека - на берегу голый с мылом моется, и рябого гада - кусает ее гад, и ягоду - во сне она ест бруснику, большие гроздья с овечий хвост.
      Но чаще, очень часто она летает: она летит и всегда в одно и то же место - к Осташкову в Нилову пустынь к Нилу Преподобному Столбенскому.
      - Скоконешь и летишь,- говорила Акумовна,- подымусь и, как на воде, руками захваты-ваю, и так мне легко все станет, и все лечу вперед, как птица.
      Давно обещалась Акумовна в Нилову пустынь, к Нилу Преподобному сходить, и не исполнила обещания, не была ни разу, вот почему часто, очень часто летает она по ночам к Осташкову.
      По двору любят Акумовну: божественная Акумовна! И всегда на кухне у ней детвора толчется, она и умеет и любит играть-киликать с детьми. Она везде бывает, есть у ней деньги - дает и берут без отдачи, во всех углах ей рады. И одного боится она, когда на дворе дерутся.
      Сергей Александрович Дамаскин все законы произошел - артист. Акумовна - такой человек, что знает, что и на том свете деется. Так идет молва по Буркову двору.
      Акумовна на том свете была,- на том свете ходила она по мукам.
      Там, на том свете, ей все показывали, только не знает она, кто, который человек водил ее.
      - Пришла я,- так рассказывала Акумовна свое хождение по мукам,- в какую-то постро-йку в хоромину: выбранный пол гнилой, мостовины провалились, земля - мусор, и лежит на полу рыба протухлая, гадкая, разная, мясо, черепы, нехорошее все, худое лежит, и люди умер-шие - одни кости лежат, члены человечьи и животные умершие лежат, все гнило, все гадость.
      И водили ее по хоромине, все ей показывали! А хоромина длинная - конца не видно и широкая, а тесно. Впереди люди, много людей, и позади люди, тоже много, и кругом везде и идут и стоят. А какие-то все по углам и не люди,это она понимает,- их тоже много.
      - Мучилась я, молитву читаю, а они не отпускают,- хвост и ноги коровьи, когти собачьи. "Выпусти меня!" - взмолилась я. Один и говорит: "Нет еще, пусть она посмотрит". А другой за ним: "Надо обождать, пускай видит все". И повели меня.
      И водили ее по хоромине, все ей показывали. Нехорошее все, гнилое лежит, одна падаль, все гнило, все гадость, и умершие люди и умершие животные, кости, черепы, мусор.
      - Хоть бы бог дал святых тайн принять! - думаю себе,- выйду я из этого блуду. И все поминаю: "Господи, господи, хоть бы мне причаститься, замучилась я!" И вижу, уж вышли мы из хоромины.
      И повели ее на гору, а на горе три лица, трое стоят: все в светлых манто и светлым лица покрыты, причащаются. Только вместо сосуда полоскательная чашка и ложечки нет, так причащаются. И много народа, все подходят, все причащаются. И ее подвели. Хочет она пере-креститься, но тяжело ей крест сделать, мешают ей.
      - Сам берет, из своих рук дал мне сухое, не мокрое. А мне дара их не проглотить, стало мне, подавилась. "Господи, господи, прошу, святые и ангелы, господи, полно меня мучить!" Эти смеются. Один говорит: "Подождешь, еще походишь!" А другой за ним: "Да, ее нужно провести еще!" Смеются,хвост и ноги коровьи, когти собачьи. И опять повели меня.
      И повели ее с горы к озеру. А мимо их народ, много народа, как на Невском, спешат, пере-гоняют, бегут и бегут, хвосты долгие волокутся, и все с горы в озеро и там у озера оборачивают-ся голубями,- туча тучей стадо голубей.
      - Пали голуби на воду и стали пить, а я говорю: "И мы туда пойдем?" "Да, отвечает, пойдем". А один говорит: "Ну, теперь будет вам скоро конец". И уж все ближе мы к озеру. Перхаю, не проглотить мне дара их. "Господи, прошу, полно меня мучить!" Вкруг меня скачут дети, и я прибегаю к детям, не спасут ли меня: "Ангел-хранитель, храни меня, храните меня, помилуйте!" Все озеро голубями закрыто, мутная вода, грязная. И я вошла по колено в воду. "Теперь тебе скоро!" - услышала я голос, и который вел меня неизвестно где делся.
      Так побывала Акумовна на том свете, таково ее хождение по мукам.
      Еще ничего, сердце у ней здорово, только животом Акумовна тужит. А ей немало выпало на долю - этим кнутом сечена!
      * * *
      Отец Акумовны богатый, в славе был. Десяти годов ей не было, умерла мать. У нее семь братьев, все ее старше. Девчонка она была здоровая. Еще маленькой, правда, убилась она: спала она в люльке, ребятишки качали, люлька оборвалась, и она с люлькой об земь, кричала день и ночь, и ничем грудью ее не унять, а потом все прошло, потом совсем оправилась. Девчонка она была смышленая. Перед смертью дала ей мать пятьдесят рублей - в холстинке замотаны. И никто об этих деньгах не знал, один отец. И когда отцу надобилось, она, сколько надо, вымотает из холстинки и даст ему, после он все ей вернет, и она опять замотает и никому ни слова. Невес-тка не знала. Отец с невесткою жил. Невестка ее не любила. Как, бывало, обедать, придерется, возьмет ее за руку да из-за стола вон. Истязала девчонку. Отец с невесткою жил. Как-то к отцу пришел брат двоюродный, давно ему отец денег обещал, он за ними и пришел. Да рассердился за что-то отец и отказал. А Василью вот как нужно и обидно: зачем обещал! - пошел Василий, заплакал. Услыхала девчонка - ласковая была и несчастная - догнала Василья, из своих хочет дать ему, из холстинки, только с уговором, чтобы вернул деньги непременно. Ну, тот обрадова-лся. "Погори мой дом, детей не увидеть!" поклялся. И дала она ему ровно копейка в копейку, сколько отец обещал, двадцать рублей. А пришло время, и не возвращает. Нет и нет у него денег, подожди! Да она ждала бы, и не в деньгах дело, ее отец спросит, что тогда ответить? И надо тому быть, как раз захворал отец: выпил пива, ноги посинели, стало ему худо. Собрали деревню. И Василий пришел, брат двоюродный. Сели вокруг, сидят. Отец - к девчонке, холстинку чтобы принесла, где деньги. Испугалась она, не знает, что сказать, на ключи и свалила: ключи, мол, затеряла. Затеряла! - хорошо, взяла .невестка топор да в амбар, сундук разломала, принесла холстинку. Стали деньги считать двадцати рублей нет. Отец к девчонке: "Где деньги?" Молчит. И в другой раз: "Где деньги?" И опять молчит. А стало ему совсем дурно, стал он благословлять детей. Благословил сыновей своих - старших братьев, доходит ее очередь. Заплакала, просит тихонько, чтобы сказал Василий о деньгах. А Василий - разбойник! - отнетился: "Знать не знаю, не брал денег!" - будто никогда и не брал денег. И уж не плачет она,- когда лихо, не плачут! смотрит она на отца, только смотрит. Отец к девчонке: "Благо-словляю,остановился, подумал,- коло белого света катучим камнем!" - скрипнул зубами и скончался.