— Смотрите-ка на него! Какой неблагодарный!

Керн захлопнул за собой дверь и быстро спустился вниз по лестнице. Он не слышал громового хохота, который раздался за его спиной.

— Великолепно, Антон! — прыснула женщина. — Видел, как он помчался? Словно у него пчелы в штанах. Еще быстрее, чем старый еврей, что приходил сегодня после обеда. Тот наверняка принял тебя за капитана полиции и уже видел себя в тюрьме.

Антон ухмыльнулся.

— Боятся любой формы. Даже формы письмоносца. В этом наше преимущество. Живем неплохо за счет эмигрантов, а? — Он схватил женщину за грудь.

— Духи хорошие. — Она прижалась к нему. — Лучше, чем вода для волос, которую притащил сегодня старый еврей.

Антон подтянул штаны.

— Ну, и надушись вечером, тогда в кровати у меня будет графиня. Там есть еще мясо?

Керн стоял на улице.

— Рабби Израиль Лев, — горестно произнес он, повернувшись в сторону кладбища. — Меня обчистили. Сорок крон! А с куском мыла даже сорок три. Это двадцать четыре кроны чистого убытка.

Он вернулся в отель.

— Меня никто не спрашивал? — спросил он у портье.

Тот покачал головой.

— Никто.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно. Даже президент Чехословакии вами не интересовался.

— Ну, того я и не жду, — ответил Керн.

Он поднялся по лестнице. Странно, что отец не давал о себе знать. Может, его, действительно, не было в Праге? А может, его схватила полиция? Он решил выждать еще денька два-три, а потом снова наведаться к фрау Ековской.

Наверху, в своей комнате, он встретил мужчину, который кричал ночью. Его звали Рабе. Он как раз собирался лечь спать.

— Вы уже ложитесь? — удивился Керн. — Еще нет и девяти.

Рабе кивнул.

— Для меня это самое разумное. Сейчас я смогу поспать до двенадцати. В-двенадцать я всегда просыпаюсь. Они обычно приходили в полночь. К тем, кто сидел в. карцере. Поэтому с двенадцати я сижу часика два у окна. После этого принимаю снотворное. Таким образом и выхожу из положения.

Он поставил у своей кровати стакан с водой.

— Знаете, что успокаивает меня больше всего, когда я ночами сижу у окна? Стихи. Я их декламирую. Старые стихи школьных времен.

— Стихи? — удивленно переспросил Керн.

— Да. Совсем простые. Например, те, что поют детям перед сном:

Я устал и лягу спать, Уложи меня в кровать!

Пусть, отец, взор строгий твой Охраняет мой покой!

Нашалил сегодня я — Боже, не ругай меня!

Кровь Христа, дары твои — Да искупят все грехи.

Он стоял в полутемной комнате в белом нижнем белье, словно усталый приветливый призрак, и читал стихи — медленно, монотонно, глядя погасшими глазами в ночь за окном.

— Стихи меня успокаивают, — сказал он и улыбнулся. — Я не знаю, почему, но они меня успокаивают.

— Может быть, — ответил Керн.

— Это кажется невероятным, но они действительно успокаивают. После них я чувствую себя спокойно, и мне кажется, будто я — дома.

На душе у Керна стало нехорошо. Он почувствовал, как по коже забегали мурашки.

— Я не знаю стихов наизусть, — сказал он. — Я все забыл. Мне кажется, что прошла целая вечность с-тех пор, как я учился в школе.

— Я их тоже забыл. А теперь, внезапно, все вспомнил.

Керн кивнул. Затем он поднялся. Он хотел уйти из комнаты. Пусть Рабе поспит.

— Если б только знать, как убивать время по вечерам, — сказал Керн. — Вечер — это самое проклятое время. Книг я уже давно больше не читаю. А сидеть внизу и в сотый раз обсуждать, как чудесно было в Германии и когда все изменится, — мне совершенно не хочется.

Рабе сел на кровать.

— Идите в кино. Это лучшее средство убить вечер. Выйдя из кино, обычно даже не помнишь, что видел, но там, по крайней мере, ты забываешься…

Он снял чулки. Керн задумчиво посмотрел на него.

— В кино, — сказал он. Ему пришло в голову, что он мог бы пригласить в кино и девушку из соседней комнаты. — Вы знаете людей, которые живут в отеле? — спросил он.

Рабе положил чулки на стул и пошевелил голыми пальцами ног.

— Некоторых знаю. А что? — Он посмотрел на свои ноги, будто никогда их раньше не видел.

— А людей из соседней комнаты?

Рабе задумался.

— Там живет старуха Шимановская. До войны Она была знаменитой актрисой.

— Я не ее имею в виду.

— Он имеет в виду Рут Голланд, молодую симпатичную девушку, — раздался голос мужчины в очках, третьего жильца комнаты. Он уже несколько минут стоял в дверях и слушал разговор. Его звали Марилл, и он раньше был депутатом рейхстага. — Вы Керн, дон жуан, так ведь?

Керн покраснел.

— Удивительно, — продолжал Марилл. — При самых естественных вещах человек краснеет. При пошлых — никогда. Ну, как сегодня торговля, Керн?

— Настоящая катастрофа. Потерял очень много денег.

— Тогда вам нужно еще потратиться. Это лучшее средство избежать расстройства.

— Я как раз и собирался это сделать, — сказал Керн. — Хочу идти в кино.

— Браво! С Рут Голланд, я так понял из вашего осторожного выспрашивания?

— Не знаю. Я же еще с ней совсем не знаком.

— Вы не знакомы с большинством людей. Когда-то нужно начать знакомиться. Валяйте, Керн! Мужество — лучшее украшение молодости.

— Вы думаете, она пойдет со мной?

— Конечно. В этом одно из преимуществ нашей поганой жизни. Каждый человек будет благодарен, если его отвлекут от страха и скуки, между которыми он постоянно находится. Итак, отбросьте ложный стыд! Вперед, в бой, и не дрожать!

— Идите в «Риальто», — посоветовал Рабе с постели. — Там какой-то фильм о Марокко. Я сделал вывод: человек больше отвлекается от действительности, если попадает в более отдаленные страны.

— Марокко всегда можно полюбоваться, — согласился Марилл. — И молодым девицам тоже.

Рабе со вздохом завернулся в одеяло.

— У меня иногда появляется желание проспать лет десять, не просыпаясь.

— И вы хотели бы, проснувшись, быть лет на десять старше? — поинтересовался Марилл.

Рабе взглянул на него.

— Нет. Тогда бы мои дети уже стали взрослыми.

Керн постучал в дверь соседней комнаты. Из-за двери раздался чей-то голос. Он вошел и сразу же остановился. Его взгляд упал на Шимановскую.

Она была похожа на сову в вуали. Глубокие морщины покрывал толстый слой пудры, они смахивали на горный снежный ландшафт. Глубоко в них, словно расщелины, сидели глаза. Она уставилась на Керна с таким видом, будто собиралась броситься на него, выпустив все свои когти. В руках она держала ярко-красную шаль, из которой торчало несколько вязальных спиц. Керн уже подумал, что она сейчас бросится на него, но внезапно на ее лице появилось что-то похожее на улыбку.

— Что вы хотите, молодой друг? — спросила она с пафосом, грудным театральным голосом.

— Я хотел бы поговорить с флейлейн Голланд.

Улыбку словно смыло.

— Ах, вот что!

Шимановская с презрением посмотрела на Керна и принялась сильно стучать своими спицами.

Рут Голланд поднялась с постели. Она читала. Керн заметил, что она лежала на той кровати, у которой он стоял ночью. Внезапно его бросило в жар.

— Могу ли я вас спросить… — сказал он.

Девушка встала и вышла вместе с ним в коридор. Шимановская послала им вслед какой-то звук, похожий на храп раненой лошади.

— Вы не хотели бы пойти со мной в кино? — спросил Керн, когда они вышли. — У меня есть два билета, — солгал он.

Рут Голланд посмотрела на него…

— Или у вас другие планы? Может быть…

Она покачала, головой.

— Нет, у меня нет никаких планов.

— Тогда пойдемте, со мной. Зачем вам сидеть целый вечер в комнате?

— Я уже привыкла к этому.

— Тем хуже. Я пробыл, у вас всего две минуты и рад, что выбрался оттуда. Я думал, что меня там сожрут.

Девушка засмеялась. Внезапно она показалась Керну совсем ребенком.

— У Шимановской только такой вид. У нее доброе сердце.

— Может быть, но это не написано у нее на лице. Фильм начинается через четверть часа. Идемте?

— Хорошо, — сказала Рут Голланд неожиданно твердо.

У самых касс Керн прошел вперед.

— Минутку, я только возьму билеты. Они здесь отложены.

Он купил два билета и подумал, что она ничего не заметила. Но мгновение спустя ему было все равно — главное, что она сидела рядом. Свет в зале погас. На экране появилась касба Маракеша, красочная и освещенная лучами солнца; сверкала пустыня, а в жаркой африканской ночи раздавался дрожащий однообразный звук труб и тамбуринов…

Рут Голланд откинулась на спинку кресла. Музыка лилась на нее, словно теплый дождь, — теплый монотонный дождь, из которого мучительно всплывали воспоминания…

Она стояла у нюрнбергского крепостного рва. Был апрель. Перед ней в темноте стоял студент Герберт Биллинг, держа в руке скомканную газету.

— Ты понимаешь, что я имею в виду, Рут?

— Да, понимаю, Герберт. Это легко понять.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.