2

Через пять дней шулера отпустили. Ему не смогли предъявить никаких обвинений. Штайнер и он простились как друзья. Пока они сидели в камере, шулер объяснил Штайнеру до конца свой метод игры. На прощание он подарил Штайнеру колоду карт, и тот начал учить Керна. Он научил его игре в скат, ясс, тарокк и покер; в скат играли эмигранты, в ясс — швейцарцы, в тарокк

— австрийцы, а в покер Керн научился играть на всякий случай.

Через четырнадцать дней Керна вызвали наверх. Инспектор провел его в комнату, в которой сидел пожилой человек. Комната показалась Керну огромной и такой светлой, что ему пришлось зажмурить глаза; он уже привык к своей камере.

— Вы — Людвиг Керн, не имеете подданства, студент, родились 30 ноября 1914 года в Дрездене? — равнодушно произнес человек и посмотрел на бумаги.

Керн кивнул. Он не мог говорить. В горле у него внезапно пересохло. Мужчина поднял глаза.

— Да, — хрипло выдавил Керн.

— Вы проживали на территории страны без документов, не сообщив об этом властям. — Мужчина быстро просмотрел протокол. — Вы осуждены на 14 дней ареста, которые уже отсидели. Вас вышлют из Австрии. За возвращение понесете наказание. Вот решение суда. Здесь подпишитесь: вы ознакомились с содержанием и знаете, что если возвратитесь, то будете наказаны. Здесь, справа.

Мужчина закурил сигарету. Керн, словно прикованный, смотрел на пухлую руку со вздувшимися венами, которая держала спичку. Через два часа этот человек закроет свой письменный стол и отправится ужинать; потом он, возможно, сыграет партию в тарокк и выпьет пару стаканчиков молодого вина; около одиннадцати он зевнет, рассчитается и скажет: «Я устал. Пойду домой. Спать». Домой! Спать! В это время на леса и поля у границы опустится глубокая ночь, кругом темнота, неизвестность, страх и затерявшаяся в огромном мире, спотыкающаяся, усталая, тоскующая по людям и боящаяся людей, крошечная искорка жизни — Людвиг Керн. И это все из-за того, что его и скучающего чиновника за письменным столом разделяла бумага, называемая паспортом. У них одна и та же температура тела, их глаза имели одно и то же строение, их нервы одинаково реагировали на одно и то же раздражение, их мысли текли по одним и тем же руслам, и все-таки их разделяла пропасть — ничего не было у них одинакового: удовольствие одного было мучением другого, один обладал всем — другой ничем; и пропастью, которая разделяла их, являлась эта бумага, на которой ничего не было, кроме имени и ничего не значащих данных.

— Здесь, справа, — сказал чиновник. — Имя и фамилию.

Керн взял себя в руки и подписал.

— К какой границе вас доставить? — спросил чиновник.

— К чешской.

— Хорошо. Через час вы поедете. Кто-нибудь вас отвезет.

— У меня остались кое-какие вещи в доме, где я жил. Могу я зайти за ними?

— Какие вещи?

— Чемодан с бельем и всякой мелочью.

— Хорошо. Скажите об этом чиновнику, который вас повезет к границе. По пути вы сможете зайти.

Инспектор снова отвел Керна вниз и вызвал Штайнера.

— Ну как? — спросил Цыпленок с любопытством.

— Через час нас отправят.

— Иисус Христос! — запричитал поляк. — Опять начнутся муки.

— Ты хочешь остаться здесь? — спросил Цыпленок.

— Если еда лучше… и маленький пост кальфактора, то я отшень охотно.

Керн достал носовой платок и-почистил, насколько было возможно, свой костюм. За четырнадцать дней рубашка стала грязной. Он перевернул манжеты на левую сторону. Он всегда следил за манжетами. Поляк посмотрел на него.

— Через год-два тебе будет безразлично, — изрек он, словно пророк.

— Куда ты подашься? — спросил Цыпленок.

— В Чехословакию. А ты? В Венгрию?

— В Швейцарию. Уже решил. Поедем со мной? А оттуда мы потом переберемся дальше, во Францию.

Керн покачал головой:

— Нет, я хочу добраться до Праги.

Через несколько минут Штайнера привели в камеру.

— Ты знаешь, как зовут того полицейского, который ударил меня по лицу во время ареста? — спросил он Керна. — Леопольд Шефер. Живет на Траутенаугассе, 27. Я узнал об этом из протокола. Конечно, там говорилось не о том, что он меня ударил, а о том, что я ему угрожал. — Он посмотрел на Керна. — Ты думаешь, я забуду имя и адрес этого человека?

— Нет, — ответил Керн. — Конечно, не забудешь.

— Я тоже так думаю.

За Керном и Штайнером зашел чиновник уголовной полиции в штатской форме. Керн разволновался. В дверях он непроизвольно остановился; картина, представшая перед его взором, подействовала на него, словно мягкий южный ветер. Небо над домами было синее, оно уже немного потемнело, черепичные крыши блестели в красных лучах заходящего солнца. Донау-канал сверкал, а на улице сквозь гуляющую толпу пробивались блестящие автобусы. Неподалеку прошла группа девушек в светлых платьях…

— Ну, пошли, — сказал чиновник уголовной полиции.

Керн вздрогнул. Заметив, что его без стеснения разглядывал один из прохожих, он в смущении опустил глаза.

Они пошли по улице, чиновник посередине. Перед каждым кафе уже стояли столики и стулья, везде сидели радостные люди, разговаривали друг с другом. Керн опустил голову и пошел быстрее. Штайнер посмотрел на него с добродушной усмешкой:

— Ну, мальчик, это не для нас, не так ли? Все это.

— Да, — ответил Керн и плотно сжал губы.

Они подошли к пансиону, где жили раньше. Хозяйка встретила их со смешанным чувством гнева и сострадания. Она тотчас же отдала им вещи. Украдено ничего не было. Еще в камере Керн решил надеть чистую рубашку, но теперь, после того как прошел по улицам, он не сделал этого. Он взял свой старый чемодан и поблагодарил хозяйку.

— Я очень сожалею, что у вас были такие неприятности.

Хозяйка махнула рукой:

— Ничего, желаю вам всего хорошего. И вам тоже, господин Штайнер. Куда же вы теперь?

Штайнер неопределенно махнул рукой:

— По дороге пограничных клопов. От куста к кусту.

Одну минуту хозяйка стояла в нерешительности. Затем она твердим шагом подошла к стенному шкафчику орехового дерева:

— Вот, выпейте еще на дорогу…

Она достала три рюмки, бутылку и налила.

— Сливовица? — спросил Штайнер.

Она кивнула и предложила вина чиновнику.

Тот вытер усы:

— Наш брат ведь только исполняет свои обязанности…

— Конечно. — Хозяйка снова налила вина. — А почему вы не пьете? — спросила она Керна.

— Я не могу. На пустой желудок…

— Ах, так… — Хозяйка внимательно посмотрела на него. Ее одутловатое, холодное лицо неожиданно потеплело.

— О боже, да ведь он еще растет, — пробормотала она. — Франци! — крикнула она. — Принеси бутерброды!

— Спасибо, не нужно. — Керн покраснел. — Я не голоден.

Служанка принесла большой двойной бутерброд с ветчиной.

— Не церемоньтесь, — сказала хозяйка. — Ешьте.

— Дать тебе половину? — спросил Керн Штайнера. — Для меня это слишком много.

— Ешь без разговоров! — ответил Штайнер.

Керн съел бутерброд с ветчиной и выпил рюмку сливовицы. Потом они распрощались с хозяйкой. До Восточного вокзала добрались на трамвае. В поезде Керн внезапно почувствовал, что очень устал. Стук колес навевал дремоту. Словно во сне, он видел, как за окном проплывали в нежных голубых сумерках дома, фабричные дворы, улицы, сады с высокими ореховыми деревьями, лужайки, поля. Его мысли притупились, они потерялись в мечтах — о беленьком домике, окруженном цветущими каштанами, о торжественной депутации мужчин в сюртуках, передававших ему письмо от почетных граждан, и о диктаторе в военной форме, который, упав на колени, со слезами просил у него прощения.

Когда они подошли к таможне, уже почти стемнело. Чиновник уголовной полиции передал их дежурным по таможне и, стуча сапогами, растворился в сиреневых сумерках.

— Сейчас еще слишком рано, — сказал таможенный чиновник. — Самое лучшее время — половина десятого.

Керн и Штайнер уселись на скамейку перед дверью и стали наблюдать за прибывающими машинами. Спустя некоторое время из таможни вышел другой чиновник. Он повел их вправо от таможни, по тропинке. Они шли через поле, которое сильно пахло землей и росой, миновали несколько домиков, в окнах которых горел свет, и перелесок.

Через некоторое время чиновник остановился:

— Идите дальше и держитесь левой стороны, — там вас скроет кустарник, — пока не доберетесь до болота. Сейчас оно неглубокое. Вы без труда его перейдете.

Они пошли. Вечер был очень тихий. Спустя минуту Керн оглянулся. Черный силуэт чиновника вырисовывался на горизонте. Он наблюдал за ними. Они пошли дальше.

У болота разделись и завязали свою одежду и вещи в один узел. Болотная вода была темной и блестящей. В небе мерцали звезды, иногда из-за обрывков туч выглядывала луна.

— Я пойду вперед, — сказал Штайнер. — Я выше тебя.

Они вошли в воду. Керн почувствовал, как она, холодная и таинственная, поднимается все выше и выше, окутывая тело, будто не собираясь его отпускать. Впереди медленно и осторожно, нащупывая дорогу, шел Штайнер. Рюкзак и одежду он держал над головой. Его широкие плечи были освещены бледным светом. На середине он остановился и оглянулся. Керн не отстал. Штайнер улыбнулся и кивнул ему.

Они вышли на противоположный берег и быстро вытерлись носовыми платками. Потом оделись и двинулись дальше. Через несколько минут Штайнер остановился.

— Ну, теперь мы уже в другой стране, — сказал он.

В свете луны его глаза казались светлыми и почти стеклянными. Он посмотрел на Керна:

— Разве здесь деревья растут по-другому? Разве ветер дует по-другому? Разве здесь не те же звезды? Разве люди здесь умирают по-другому?

— Все это так, — ответил Керн. — Но тем не менее я себя чувствую здесь по-другому.

Они отыскали себе местечко под старым буком, где были защищены от посторонних глаз.

Перед ними простирался луг, полого спускавшийся вниз. Вдали мерцали огоньки словацкой деревни. Штайнер развязал свой рюкзак, чтобы достать сигареты. При этом взгляд его упал на чемодан Керна:

— Я решил, что рюкзак практичнее, чем чемодан. Он не так бросается в глаза. Тебя принимают за безобидного путешественника.

— Рюкзаки тоже проверяют, — ответил Керн. — Проверяют все, что несет в себе следы бедности. Было бы лучше всего, если б у тебя была автомашина.

Они закурили.

— Через час я пойду назад, — сказал Штайнер. — А ты?

— Я попытаюсь добраться до Праги. Там полиция добрее. Там легко получить на несколько дней вид на жительство. Ну, а потом будет видно. Может, я найду отца, и он мне поможет. Я слыхал, что он там.

— Ты знаешь, где он живет?

— Нет.

— У тебя много денег?

— Двенадцать шиллингов.

Штайнер порылся в кармане куртки.

— Вот, возьми еще. Этого хватит до Праги.

Керн поднял глаза.

— Бери, бери, — повторил Штайнер. — У меня есть еще.

Он показал несколько бумажек. В тени дерева Керн не рассмотрел, какого они достоинства. Минуту он колебался. Потом взял.

— Спасибо, — сказал он.

Штайнер ничего не ответил. Он курил. Каждый раз, как он затягивался, сигарета вспыхивала и освещала его лицо.

— Собственно, почему ты бродяжничаешь? — нерешительно спросил Керн. — Ты же не еврей?

Штайнер мгновение молчал.

— Нет, я не еврей, — наконец сказал он.

В кустах позади них что-то зашуршало. Керн вскочил.

— Заяц или кролик, — сказал Штайнер. Потом он повернулся к Керну. — А ты подумай об этом, мальчик, в минуты отчаяния. Ты — на чужбине, твой отец

— на чужбине, твоя мать — на чужбине; я — на чужбине, а моя жена — в Германии. И я ничего о ней не знаю.

Позади них снова зашуршало. Штайнер загасил сигарету и прислонился к стволу бука. Поднялся ветер. Над горизонтом висела луна. Луна, белая, как мел, и беспощадная, как и в ту последнюю ночь…

После бегства из концентрационного лагеря Штайнер неделю прятался у своего друга. Он сидел в запертой каморке под крышей, всегда готовый скрыться через чердак, если услышит подозрительный шум. Ночью товарищ принес ему хлеб, консервы и бутылки с водой. На другую ночь принес книги. Штайнер читал целыми днями, чтобы отвлечься от мыслей. Ему нельзя было зажигать света и курить. Нужду он справлял в горшок, который был спрятан в картонной коробке. По ночам товарищ относил его вниз и возвращал снова. Они были так осторожны, что почти не решались говорить, даже шептаться: служанки, спящие в соседней комнате, могли их услышать и выдать.

— Мария знает обо мне? — спросил Штайнер в первую ночь.

— Нет. За ее домом следят.

— С ней ничего не случилось?

Товарищ покачал головой и ушел.

Штайнер спрашивал об этом постоянно. Каждую ночь. На четвертую ночь его друг, наконец, сказал ему, что видел ее. Теперь она знает, где он. Он смог ей это шепнуть. Завтра он снова ее увидит, в толпе на рынке. Следующий день Штайнер провел за составлением письма, которое собирался передать через товарища. Вечером он его разорвал. Он не знал: может быть, за ними наблюдали. Поэтому вечером он попросил товарища не встречаться с Марией. Штайнер провел в каморке еще три ночи. Наконец пришел товарищ с деньгами, билетом на поезд и костюмом. Штайнер подрезал волосы и выкрасил их перекисью водорода. Потом сбрил усы. В первой половине дня он покинул убежище. На нем была спецовка монтера, в руках он держал ящик с инструментами. Он должен был тотчас же уехать из города, но у него не хватило на это силы воли. Два года он не видел своей жены. Он отправился на рынок. Через час пришла она. Он задрожал. Она прошла мимо него, не взглянув в его сторону. Он пошел за ней; подойдя к ней вплотную, он прошептал:

— Не оглядывайся. Это я. Иди дальше. Иди дальше.

Ее плечи вздрогнули, она запрокинула голову назад и пошла дальше. Но было видно, что она прислушивается к каждому шороху позади нее.

— С тобой что-нибудь делали? — спросил голос.

Она покачала головой.

— За тобой наблюдают?

Она кивнула.

— И сейчас?

Она помедлила с ответом. Потом покачала головой.

— Я сейчас уезжаю. Попытаюсь уехать из Германии. Я не смогу тебе писать. Это опасно для тебя.

Она кивнула.

— Ты должна развестись со мной. Завтра пойдешь я «кажешь, что хочешь развестись со мной из-за взглядов. Раньше ты о них ничего не знала. Поняла?

Голова Марии не пошевельнулась. Она продолжала идти дальше.

— Пойми меня, — прошептал Штайнер. — Это лишь для того, чтобы ты была в безопасности. Я сойду с ума, если они с тобой что-нибудь сделают. Ты должна потребовать развода, тогда они оставят тебя в покое.

Жена не отвечала.

— Я люблю тебя, Мария, — тихо, сквозь зубы, сказал Штайнер, и глаза его заблестели от волнения. — Я люблю тебя и не уеду, пока ты мне не пообещаешь этого. Я вернусь, если ты пообещаешь. Понимаешь?

Прошла целая вечность; наконец ему показалось, что она кивнула.

— Ты обещаешь мне это?

Жена нерешительно кивнула. Ее плечи опустились.

— Сейчас я заверну и пойду по ряду справа, ты обойди слева и иди мне навстречу. Ничего не говори, ничего не предпринимай! Я хочу взглянуть на тебя еще раз. Потом я уйду. Если ты ничего обо мне не услышишь, значит, я в безопасности.

Жена кивнула и ускорила шаг.

Штайнер завернул и пошел вправо, по верхнему ряду. Это был мясной ряд. Женщины с корзинами торговались у лотков. Мясо отливало на солнце кровавыми и белыми тонами. Мясники зазывали покупателей… И внезапно все исчезло. Грубые удары мясников, рубящих окорока на деревянных чурбанах, превратились в нежнейшие звуки, словно кто-то играл на музыкальном инструменте. А потом он почувствовал ветер, свободу, увидел лужайку, хлебное поле, любимую походку и любимое лицо. Глаза жены были сосредоточенны, в них можно было прочесть все: и боль, и счастье, и любовь, и разлуку, и жизнь под угрозой, — милые дикие, глаза.

Они шли навстречу друг другу и остановились одновременно, потом снова пошли, не замечая этого. Затем пустота ярко ударила в глаза Штайнеру, и только спустя некоторое время он стал снова различать краски и предметы, которые мелькали перед его глазами, но не доходили до сознания.

Штайнер, спотыкаясь, побрел дальше, затем ускорил шаг, но так, чтобы это не бросалось в глаза. Он столкнул половину свиной туши, лежащей на прилавке, покрытом клеенкой; он слышал ругань мясника, подобную барабанной дроби, завернул за угол мясного ряда и остановился.

Он увидел, что жена уходит с рынка. Она шла очень медленно. На углу улицы остановилась и обернулась. Она стояла так долго, с приподнятым лицом и широко открытыми глазами. Ветер рвал ее платье и прижимал его плотно к телу. Штайнер не знал, видела ли она его. Он не отважился показаться ей еще раз. Он чувствовал, что она бросится к нему. Спустя минуту она подняла руки и приложила их к груди. Она мысленно протягивала их ему. Она протягивала их в безнадежном, слепом объятии, приоткрыв рот и закрыв глаза. Затем она медленно повернулась и пошла, темная пасть поглотила ее.

Три дня спустя Штайнер перешел границу. Ночь была светлой и ветреной, и луна, белая как мел, светила с неба. Штайнер был твердым мужчиной, но когда он, мокрый от пота, очутился на другой стороне, он обернулся назад и, словно сумасшедший, прошептал имя своей жены…

Он снова вытащил сигарету. Керн дал ему прикурить.

— Сколько тебе лет? — спросил Штайнер.

— Двадцать один. Скоро двадцать два.

— Значит, скоро двадцать два. Это не шутка, мальчик, правда?

Керн покачал головой.

Некоторое время Штайнер молчал.

— Когда мне исполнился двадцать один год, я был на войне. Во Фландрии. Это тоже не шутка. Сейчас в сто раз лучше. Понимаешь?

— Да. — Керн повернулся. — И лучше жить так, как мы живем, чем вообще не жить, я знаю.

— Тогда ты знаешь достаточно. Перед войной мало людей знало о подобных вещах.

— Перед войной!.. Это было сто лет назад.

— Тысячу. В двадцать один год я лежал в лазарете. Там я кое-чему научился. Хочешь знать, чему?

— Да.

— Прекрасно. — Штайнер затянулся сигаретой. — У меня не было ничего особенного. Мне прострелило мякоть. Рана не доставляла мне сильных болей. Но рядом лежал мой товарищ. Не чей-нибудь товарищ. Мой товарищ. Осколок бомбы разворотил ему живот. Он лежал рядом и кричал. Морфия не было, понимаешь? Не хватало даже для офицеров. На второй день он так охрип, что мог только стонать. Умолял прикончить его. Я сделал бы это; если бы знал как. На третий день, в обед, нам неожиданно дали гороховый суп. Густой довоенный суп со шпиком. До этого мы получали какую-то похлебку, похожую на помои. Мы набросились на суп. Были страшно голодны. И когда я жрал, словно изголодавшееся животное, с наслаждением жрал, забыв обо всем, я видел поверх миски с супом лицо моего товарища, его потрескавшиеся, запекшиеся губы, и понял, что он умирает в мучениях; через два часа он скончался, а я жрал, и суп казался мне таким вкусным, как никогда в жизни.

— Штайнер замолчал.

— Вы все были страшно голодны, — высказал предположение Керн.

— Нет, не поэтому. Тут другая причина. А именно та, что рядом с тобой может подохнуть человек, а ты ничего не почувствуешь. Сострадание — да, но никакой боли. Твое брюхо в порядке — вот в чем дело! В метре от тебя в криках и мучениях умирает человек, а ты ничего не чувствуешь. В этом и заключается бедствие мира! Запомни это, мальчик. Поэтому все так медленно и движется вперед. И так быстро назад. Согласен со мной?

— Нет, — ответил Керн.

Штайнер улыбнулся:

— Ясно. Но при случае подумай об этом. Может быть, тебе это поможет.

Он встал.

— Ну, я пойду. Назад. Чиновнику никак не придет в голову, что я вернусь именно сейчас. Он сторожил первые полчаса. Завтра утром он тоже будет наблюдать. Но что я смогу перейти в этот промежуток — он никогда не додумается. Такова психология таможенных чиновников. Слава богу, что в большинстве случаев дичь рано или поздно становится умнее охотника. Знаешь почему?

— Нет.

— Потому что для нее больше поставлено на карту. — Он похлопал Керна по плечу. — Поэтому-то мы и стали самым хитрым народом на земле. Основной закон жизни: опасность обостряет чувства.

Он подал Керну руку. Она была большая, сухая и теплая.

— Желаю удачи! Может, мы еще свидимся. По вечерам я часто бываю в кафе «Шперлер». Можешь там спросить обо мне.

Керн кивнул.

— Ну всего хорошего. И не стыдись играть в карты. Это отвлекает мысли, и во время игры не нужно много думать. Высокая цель для людей без крова. Ты неплохо играешь в ясс и тарокк. В покер ты еще играешь недостаточно смело, надо больше рисковать. Больше обмана!

— Хорошо, — сказал Керн. — Я буду больше обманывать. Спасибо тебе. За все.

— От благодарности ты должен отвыкнуть. Нет, не отвыкай. С ней ты скорее пробьешься. Я не имею в виду других людей, это неважно. Я имею в виду тебя. Она будет согревать тебе сердце, если ты будешь способен на нее. И помни: любое положение лучше, чем война.

— И это все-таки лучше, чем быть мертвым.

— Не знаю. Но, во всяком случае, это лучше, чем умирать. Сервус, мальчик!

— Сервус, Штайнер!

Некоторое время Керн еще продолжал сидеть. Небо прояснилось, и местность дышала спокойствием и миром. Кругом не было ни души.

Керн молча сидел в тени бука. Светлая прозрачная зелень листьев возвышалась над ним, словно огромный парус, — казалось, будто ветер нежно гонит земной шар по бесконечному голубому пространству мимо сигнальных огней звезд и светящегося буя луны.

Керн решил попытаться добраться ночью до Братиславы, а оттуда в Прагу. В городе всегда чувствуешь себя увереннее. Он открыл чемодан и вытащил чистую рубашку и пару носков, чтобы переодеться. Он знал, что одежда окажется важным фактором, если его кто-нибудь встретит. Он хотел это сделать для того, чтобы избежать тюрьмы.

Керна охватило удивительное чувство, когда он, раздетый, стоял в лунном свете. Он показался себе потерявшим дорогу ребенком, быстро схватил чистую рубашку, которая лежала перед ним на траве, и разгладил ее. Рубашка была синяя, практичная, она не так быстро запачкается. В лунном свете она казалась бледно-серой. Керн принял решение: надо быть мужественным. 

3

Керн добрался до Праги во второй половине дня. Он оставил чемодан на вокзале и сразу же отправился в полицию. Он не хотел заявлять о себе, он хотел только спокойно подумать о том, что ему делать. И здание полиции было самым подходящим местом для этого. Там не рыскали полицейские и не спрашивали документов.

Он уселся на скамью в коридоре, напротив бюро, в котором принимали иностранцев.

— Там ли еще чиновник с острой бородкой? — спросил он сидевшего рядом.

— Не знаю. У того, кого я знаю, нет бородки.

— Ага, может, его уже сменили. Ну, а как они сейчас относятся?

— Ничего, — сказал мужчина. — На несколько дней можно получить разрешение. Но потом хуже. Слишком много беженцев.

Керн задумался. Если он получит разрешение на несколько дней, то сможет получить, примерно на неделю, в комитете помощи беженцам талоны на обед и ночлег, это он знал и раньше. Если он разрешения не получит, то его могут арестовать и выгнать за границу.

— Ваша очередь, — сказал мужчина, сидевший рядом.

Керн посмотрел на него.

— Я могу вам уступить очередь. У меня есть время.

— Хорошо.

Мужчина поднялся и вошел в бюро. Керн решил посмотреть, каков будет результат, и уже потом решать, заходить туда или нет. Он в беспокойстве ходил взад и вперед по коридору. Наконец мужчина вышел. Керн быстро подошел к нему:

— Ну, как?

— На десять дней! — Мужчина радостно улыбался. — Повезло. И ничего не спрашивал. Наверное, хорошее настроение. Или потому, что нас сегодня не так много. В последний раз я получил только на пять дней.

Керн решился:

— Ну, тогда и я попытаюсь.

У чиновника не было бородки. Тем не менее лицо его показалось Керну знакомым. Может быть, он за это время сбрил себе бороду.

Играя изящным перочинным ножичком из перламутра, он бросил на Керна усталый взгляд своих рыбьих глаз:

— Эмигрант?

— Да.

— Прибыли из Германии?

— Да, сегодня.

— Есть какие-нибудь документы?

— Нет.

Чиновник кивнул. Он щелкнул лезвием ножа и открыл штопор. Керн увидел, что в этот перламутровый ножичек вмонтирована и пилка для чистки ногтей. Чиновник начал осторожно чистить ноготь большого пальца.

Керн ждал. Ноготь усталого человека, сидящего перед ним, казался ему сейчас самым важным в мире. Он едва дышал, боясь помешать и рассердить чиновника. Он только украдкой крепко сжал за спиной руки.

Наконец с ногтем было покончено. Чиновник с удовлетворением осмотрел его и поднял глаза.

— Десять дней, — сказал он. — Вы можете остаться здесь десять дней. Потом должны уехать.

Керн сразу почувствовал облегчение. У него подгибались колени, но он быстро взял себя в руки и лишь глубоко вздохнул. Керн уже научился использовать благоприятное положение.

— Я был бы вам очень благодарен, если бы вы разрешили мне остаться четырнадцать дней, — сказал он.

— Это не выйдет. А зачем вам?

— Я жду документы, которые мне должны выслать. Для этого мне нужен определенный адрес. Потом я хочу уехать в Австрию. — Керна охватил страх, что в последний момент он все испортит. Но отступать было поздно. Он лгал гладко и быстро. Он с такой же готовностью рассказал бы и правду, но знал, что должен лгать. А чиновник знал, что ему надо поверить этой лжи, так как он никак не мог проверить ее. И вышло так, что оба они почти поверили в эту ложь.

Чиновник защелкнул штопор своего ножичка.

— Хорошо, — сказал он. — Как исключение, четырнадцать дней. Но потом не будет никакой отсрочки.

Он взял бланк и стал писать. Керн смотрел на него, как на архангела. Он не мог поверить в такое чудо. До последней минуты он думал, что чиновник посмотрит в картотеку и увидит, что он уже был в Праге два раза. Поэтому он осмотрительно назвал другое имя и указал другой год рождения. В крайнем случае он сможет сказать, что раньше в Праге останавливался его брат.

Но чиновник слишком устал, чтобы рыться в картотеке. Он придвинул к Керну листок.

— Вот, возьмите. В коридоре еще много народу?

— Нет. Думаю, что нет. По крайней мере, когда я входил, там больше никого не было.

— Хорошо.

Мужчина вытащил свой носовой платок и начал любовно протирать перламутровый ножичек. Он даже не расслышал благодарности Керна, который выскочил из комнаты так стремительно, словно боялся, что у него отберут разрешение.

Только на улице, перед воротами здания, он остановился и огляделся. «Милое небо, — подумал он торжествующе, — милое голубое небо! Я вернулся, и меня не арестовали. Четырнадцать дней и четырнадцать ночей — целая вечность! Благослови бог этого человека с перламутровым ножичком. Пусть он найдет еще такой ножичек с вмонтированными часами и золотыми ножницами».

Рядом с ним перед входом стоял полицейский. Керн нащупал в кармане разрешение. Потом, приняв решение, подошел к полицейскому.

— Который час, господин полицейский? — спросил он.

У него самого тоже были часы. Но какое это редкое чувство — знать, что тебе не нужно бояться полицейского.

— Пять, — проворчал тот.

— Спасибо.

Керн медленно спустился с лестницы. Но ему очень хотелось бежать. Только теперь он поверил, что все это случилось наяву.

Большой зал ожидания комитета помощи беженцам был переполнен людьми. И тем не менее, он выглядел до странности пустым. В этом полутемном помещении люди стояли и сидели, словно тени. Почти все молчали. Каждый уже сотни раз переговорил о том, что лежало у него на душе. Теперь оставалось одно — ждать. Это был последний барьер перед отчаянием.

Больше половины присутствующих составляли евреи. Рядом с Керном сидел бледный человек с головой в форме груши, держа на коленях футляр со скрипкой. Напротив сидел на корточках старик, на его выпуклом лбу виднелся шрам. Старик в беспокойстве то сжимал, то разжимал руки. Рядом, тесно прижавшись друг к другу, сидели молодой человек и девушка со смуглым цветом кожи. Они крепко сцепили руки, словно боялись, что даже здесь их смогут разлучить, если они хоть на мгновение перестанут держаться настороженно. Они не смотрели друг на Друга, они смотрели куда-то в пространство и в прошлое, и их глаза не выражали никаких чувств. За ними сидела полная женщина, которая беззвучно плакала. Слезы лились у нее из глаз, текли по щекам и подбородку и капали на платье. Она не обращала на них внимания и не пыталась сдержать их. Ее руки безжизненно лежали на коленях.

Безмолвную покорность и печаль нарушала лишь непосредственная игра ребенка. Это была девочка лет шести. С оживленным личиком, блестящими глазами и черными локонами, она быстро расхаживала по всему залу.

Она остановилась перед мужчиной с грушеобразным черепом. Некоторое время она смотрела на него, потом показала на футляр, который он держал на коленях.

— У тебя там скрипка? — спросила она звонким вызывающим голосом.

Мужчина посмотрел на ребенка, будто не понимая его. Потом кивнул.

— Покажи ее мне, — попросила девочка.

— Зачем?

— Я хочу на нее посмотреть.

Мужчина мгновение колебался, затем открыл футляр и вынул инструмент. Он был завернут в фиолетовый шелк. Скрипач осторожно развернул его.

Ребенок долго смотрел на скрипку. Потом с опаской поднял руки и дотронулся до струн.

— Почему ты не играешь? — спросила девочка.

Скрипач не ответил.

— Ну сыграй что-нибудь, — попросила она.

— Мириам! — сдавленно крикнула женщина с младенцем на руках, сидевшая в другом конце зала. — Иди ко мне, Мириам!

Девочка не слушала ее. Она смотрела на скрипача.

— Ты не умеешь играть?

Умею.

— Почему же ты не играешь?

Скрипач смущенно огляделся. Его большая натруженная рука взялась за шейку скрипки. Несколько человек поблизости обратили на это внимание и посмотрели в его сторону. Мужчина не знал, куда ему деть глаза.