Луи даже с каким-то удовольствием нагромождает одно препятствие на другое. И продолжает про себя низать новые.
      -- Я не отдыхал больше двух лет.
      -- Смотри, как бы тебе не окочуриться.
      -- Да нет, пока силенок хватает.
      Это неправда. Он знает, что говорит неправду, но ему нужно лгать товарищу, лгать самому себе, чтобы отогнать панический страх, ни с того ни с сего овладевающий им, когда они подъезжают к Меду, пропитанному запахом нефтеочистительных заводов.
      Никогда еще в жизни не чувствовал он себя таким усталым, как сегодня вечером, таким отрешенным, таким замученным -- его неотступно терзает вновь обострившаяся боль в пояснице и навязчивая идея, что он уже не годен ни для работы, ни для любви.
      Даже остановка в бистро и стакан горячительного не взбодрили его, как бывало.
      Он через силу взбирается на второй этаж, открывает дверь и видит привычную картину -- Мари с детьми заканчивают ужин.
      -- Ужин еще не остыл, -- говорит Мари. -- Сейчас подам тебе.
      -- Не надо. Пойду спать. Я сыт по горло.
      Он проходит мимо Мари и детей. Никому до него нет дела. Приди Мари к нему в спальню, у него даже не было бы желания ее обнять.
      Передо мной вырастает стена, высокая белая стена. Я не могу ни перелезть через нее, ни перепрыгнуть. Как это ни глупо, но я с самого утра -- а может, и целую неделю -- натыкаюсь на нее; она всегда тут, передо мной.
      Началось все на шоссе. Я так резко затормозил, словно боялся, что мотороллер в нее врежется. Стена отступила.
      И теперь она все время передо мной -- то гладкая бетонная, оштукатуренная стена, то стеклянная.
      Она мешает видеть людей, искажает их облик, отделяя их от меня как туманом, сквозь который с трудом пробиваются слова.
      В погребе, оборудованном под столовку -- там в обеденный перерыв собираются строители, -- голоса сливаются и звучат неразборчиво. Рабочие толкуют о выходных, а что это такое? Короткая передышка, заполненная пустяковыми развлечениями; первое место среди них занимают машины и телепередачи. В воскресенье, как нарочно, показывают не фильмы, а какую-то бодягу. Несколько сдельщиков вернулись из очередного отпуска.
      -- ...У родителей жены в Италии. Мы провели там две недели.
      -- Мартигский парусничек еще себя покажет.
      -- Я лично очень уважаю Роже Кудерка.
      -- Он делает в среднем девяносто, хотя это и не последняя модель.
      -- А почему бы тебе не принять участие в восьмидесятичасовых гонках из Манса?
      -- В Испании жизнь дешевая, это верно, но сколько просаживаешь в трактирах!
      -- Я поставил на шестую, десятую и восьмую. А выиграли шестая, десятая и четырнадцатая, будь они неладны.
      Луи смотрит на них, как сквозь стену, смотрит и не видит. Слушает и не слышит. Только отдельные звуки -- иногда из них вдруг складываются два-три слова, -- перемежаемые позвякиванием ложек о котелки, бульканьем наливаемого в стаканы вина; самое разнообразное произношение, все французские говоры, итальянский и испанский, пересыпанные французскими словами или диалектизмами, арабский, доносящийся из угла, где собрались алжирцы -- их на стройке такое множество, что они образовали свою общину, -- все эти языки сталкиваются, перемешиваются. Молодежь окружила Алонсо -- он смачно проезжается насчет некоторых товарищей, только что приехавших из Испании, где они провели отпуск. После выходного он стал бодрее и голосистей.
      Стена раздвигается -- Луи видит дом в Витроле, -- Алонсо так ярко его описывал -- диваны, подушки, затянутые гардины, приглушающие свет абажуры, -- и вот жена Алонсо мало-помалу начинает казаться чем-то вроде богини любви, величайшей куртизанки, приманки публичного дома, владычицы желаний.
      Настоящие стены Луи штукатурит широкими взмахами мастерка, с которого стекает раствор; воображаемые окружают его, как тюремная ограда. Растущий страх, усталость, видения, наслаивающиеся одно на другое, -- статуя, Мари, жена Алонсо, -- заточены тут же, с ним вместе. И когда Луи выглядывает из окна, он тоже видит не шоссе, где машины похожи на жесткокрылых насекомых, а стены, стены, целые ряды бетонных барьеров, вырастающих один за другим у него на глазах.
      От рассказа Рене, который, захлебываясь от удовольствия, описывает последнюю победу, одержанную им в воскресенье в дансинге Соссе-ле-Пен, Луи еще сильнее ощущает свое заточение.
      Чтобы сбежать из него, он цепляется за воспоминания. Но при мысли о субботней и воскресной работе он чувствует себя замурованным в стены строящейся виллы в Жиньяке, да и дома не лучше -- там он тоже как стеной отделен от Мари и детей, глядящих вечернюю телепередачу. Он переходит из тюрьмы в тюрьму. А самая страшная -- та, что у него внутри.
      Прошла неделя после того злосчастного вечера, а ведь он мог бы стать праздником. Луи даже страшно и думать приблизиться к Мари. Он тогда заставил себя улыбнуться, но что это была за улыбка -- гримаса, и только. Мари к нему переменилась. Детям он, можно сказать, чужой. Он одинок.
      Все рушится, одно цепляется за другое, все связано -- его состояние и этот учитель, об отношениях которого с женой он боится узнать правду. Стены теснее смыкаются вокруг. Надо их отодвинуть. Выбраться наружу. Спастись.
      -- Мадам Гонзалес?
      -- Это я, мосье.
      Луи с удивлением смотрит на толстуху, открывшую ему дверь.
      -- Мадам Алонсо Гонзалес?
      -- Ну да, мосье.
      Настоящая туша. На пухлые щеки ниспадают седеющие пряди; лицо расплывается в улыбке.
      -- Вы жена каменщика Алонсо, который работает на стройке в Роньяке?
      -- Да, мосье.
      -- Это вы?
      -- Я.
      Прозвучал гудок, и Луи, удостоверившись, что Алонсо, как обычно, пошел в бар, оседлал мотороллер и поехал в Витроль. Там, расспросив прохожих, он без труда нашел домик Алонсо; дверь ему открыла эта степенная женщина.
      -- Вы работаете вместе с Алонсо?
      -- Да, мадам.
      -- С ним ничего не случилось?
      -- Вы прекрасно знаете, что нет.
      -- Да заходите, заходите.
      -- Извините, но у меня нет времени.
      -- Зачем спешить? Вы знаете, что Алонсо явится домой не раньше половины девятого -- девяти. Да заходите же.
      -- Уверяю вас...
      -- Я вас не съем.
      Улыбка на ее лице стала еще шире.
      -- Вы пришли не случайно.
      Она берет Луи за руку, подталкивает к столовой, довольно прилично обставленной.
      -- Садитесь... Вы не откажитесь от пастиса?
      Луи чувствует, что стена, высокая стена, белая и гладкая, смыкается за ним.
      -- Может быть, вам ее заказать?
      -- Нет, спасибо, я бы хотела купить ее сейчас. Извините.
      В магазинах грампластинок в Мартиге все ее поиски ни к чему не привели. И вот Мари решила после обеда съездить в Марсель -- быть может, там удастся купить пластинку, которую она слушала тогда у учителя: сегодня утром ей вдруг захотелось услышать эту музыку вновь...
      И заодно она бы навестила Жизель -- они столько времени не виделись.
      Подавая угощенье, жена Алонсо подходит к нему вплотную. Луи пугает эта масса плоти.
      Ну и воображение у Алонсо! Поистине не меньших размеров, чем эта женщина. Неплохо было бы разобраться, что она собой представляет на самом деле! И Луи невольно улыбается при мысли, до чего смехотворны иные выражения -- "женщина легкого поведения", например. Как вывернуться из этой нелепой ситуации, он понятия не имеет.
      А она садится напротив за стол, накрытый нейлоновой скатертью.
      -- Вы не пьете? -- осведомляется он.
      -- Нет. Алонсо делает это и за меня. Впрочем, за ваше здоровье, мосье... Мосье как?
      -- Луи.
      -- Мосье Луи. Так вы пришли меня повидать. Очень мило с вашей стороны.
      Луи молчит, чувствуя себя все более неловко. Безрассудная мысль, заставившая его приехать сюда, мысль -- а вдруг? -- растаяла, как снег на солнце.
      -- Вы разочарованы?
      -- Нет.
      -- Значит, вам нравятся толстухи?
      -- Мне пора домой.
      Луи залпом выпивает пастис.
      -- Не поперхнитесь. Как вы сказали?.. Ах да, "мне пора домой". Ваша жена начнет беспокоиться -- ведь вы женаты?
      -- Женат, -- мямлит Луи.
      -- Обычно они помоложе.
      -- Кто?
      -- Те, кого привлекает жена Алонсо.
      Он увязает все глубже. Ему хотелось бы очутиться далеко-далеко от домика в Витроле, столь же спокойного, как и эта женщина, которая явно издевается над ним.
      -- Чаще всего сюда приезжают новички.
      -- Новички?
      -- Ну, да, новички и в строительном деле, и во всех остальных делах тоже.
      -- Это в каких?
      -- В тех самых, мосье Луи, в тех самых, что и вас привели сюда.
      И опять стены стискивают Луи, точно западня: только на этот раз он полез в нее добровольно.
      -- Наслушаются они, как Алонсо жалуется на мои измены и ненасытность, выпьют как следует -- и сюда. Но ведь то молодые ребята, а вы вроде бы человек серьезный.
      -- Я человек серьезный.
      -- Ладно. Тех я еще понимаю, а вот вас...
      -- Я пришел...
      -- Случайно, да? Я жена Алонсо.
      -- Знаю.
      -- В таком случае, пошутили -- и хватит.
      Подобно большинству старинных городов, Марсель не создан для такого оживленного уличного движения. Развинченность южан лишь увеличивает сутолоку.
      Мари нравится эта кутерьма: треск моторов, скрип тормозов, храп мотоциклов, громкие возгласы и крикливые разговоры. Ей удалось припарковать машину недалеко от выезда на автостраду, за зеленой зоной, и она добирается до старого порта на троллейбусе.
      Центр Марселя -- это Канебьер и несколько примыкающих к нему улиц. Остальное -- беспорядочное нагромождение домов либо вдоль бесконечно растянутых новых улиц, либо на холмах, что напирают на город с тыла и подковой охватывают гавань.
      Когда Мари ходит по улицам Марселя, она всегда испытывает чувство раскованности и, что еще более странно, душевного покоя. В городе, перегруженном пешеходами и машинами, то и дело образуются чудовищные пробки, машины налезают одна на другую, сливаясь в пестрое месиво из автобусов, пикапов, троллейбусов, автомобилей различных марок; и все же Марсель не так угнетает и давит ее, как Мартиг. Да и большие дома, витрины универсальных магазинов поражают своим великолепием.
      Мартиг -- жертва людского каприза; кому-то внезапно пришло в голову, что лучшего места не найти, -- и вот у некогда спокойной глади залива возник порт для танкеров, а вокруг сомкнулось гигантское металлическое кольцо нефтеочистительных заводов. В тесных коридорах улиц, где машины едут, как в туннеле, а на узких тротуарах едва могут разминуться двое прохожих, эхо многократно отдается от стен, а понизу стелются прибитые ветром затхлые запахи нефти, -- все это одурманивает и губит бывший рыбачий поселок.
      Мари вспоминает цифру, недавно вычитанную в газете: через Мартиг проезжает свыше пятнадцати тысяч машин ежедневно. По подсчетам журналиста, в среднем выходит более десяти машин в минуту. Так что не будет преувеличением заключить, что в часы пик через Мартиг проезжает около тридцати легковых машин и грузовиков в минуту. Вот отсюда непрерывная сдвоенная цепочка автотранспорта между Феррьером и Жонкьером. Мартиг никак не обретет равновесия -- на каналах дремлют рыбачьи лодки, а едва подходит танкер -- и разводят чудо-мост, самый дерзкий по замыслу мост во всей Европе. Мартиг все еще колеблется между своим безмятежным прошлым, которое, однако, разочаровывает, когда глядишь на это кладбище старых домов, и бурным настоящим современного города, разросшегося как семейство поганок.
      Мари без труда нашла в магазине пластинок на Канебьере "Море" Клода Дебюсси. Она не решилась прослушать пластинку целиком -- ограничилась только первыми тактами, от чего желание услышать эту музыку только возросло.
      Она спешит подняться по Канебьеру и скорее попасть к Жизели, которую надеется застать дома; по понедельникам магазин, где она работает, закрыт. Жизель живет на довольно спокойной улице в близком к центру районе с забавным названием Равнина, хотя на самом деле он расположен на плоскогорье у подножия холма.
      -- Значит, вы тоже, как мальчишка, поверили россказням Алонсо?
      -- Не знаю. Я не хотел вас оскорбить.
      -- Меня уже давным-давно ничто не оскорбляет. Но признайтесь, что вы поставили себя в смешное положение...
      -- Извините.
      -- И теперь не знаете, как из него выйти. Неужели я вас так пугаю?
      -- Нет, мадам.
      -- Ладно, успокойтесь. Женщина, о которой рассказывает Алонсо, это не я. Дайте я вам все объясню, чтобы вы еще раз не дали маху. Я мадам Алонсо Гонзалес, законная жена рабочего-каменщика Алонсо Гонзалеса, который в данное время работает на стройке в Роньяке...
      Луи уже не старается понимать. Не иначе как ему снится сон. Все это путаный сон: начиная с возвращения домой в тот вечер и кончая смехотворным визитом в этот домик в Витроле. Все сон: Мари, статуя, Мари Беррская, жена Алонсо.
      -- Та жена, о которой рассказывает Алонсо, существует только в его воображении. А поскольку вы ищете именно ее, вам не светит с ней повстречаться. Искать ее надо не здесь. В Мартиге наверняка есть бордель. Только позвольте заметить, что женатому человеку вашего возраста ходить туда постыдно.
      -- Если бы вы знали...
      -- Что "если бы я знала"? Что мужчины скоты? Ну так я знала это и до того, как вы сюда явились.
      -- Нет, мадам, я не виноват...
      Луи необходимо излить душу. Но выслушает ли его эта непонятная женщина -- ведь он до сих пор не знает, кто из них двоих говорит правду; она или ее муж? Нет, это невозможно. Он встает, собираясь уйти.
      -- Сидите, сидите. Я вам еще не все сказала.
      Улыбка с лица мадам Гонзалес исчезла. Оно стало ожесточенным.
      -- Вы увидите завтра Алонсо?
      -- Да, непременно.
      -- И он опять будет трепать языком про свои семейные передряги и шлюху-жену?
      -- Надеюсь, что нет.
      -- Не прикидывайтесь дурачком. Вы знаете так же хорошо, как и я, что он не упустит случая об этом поразглагольствовать. И что вы намерены делать?
      -- Скажу ему все, что думаю.
      -- Зачем?
      -- Трепло он, вот что.
      -- А почем вы знаете, что он врет?
      Стены наступают опять. Они сжимают ему виски, душат. Ему вдруг хочется крикнуть. Он выкидывает руки вперед, словно бы защищаясь, высвобождаясь.
      -- Не вздумайте на что-то намекать и хихикать, когда Алонсо примется за свое. Обещаете?
      -- Да, но...
      -- Никаких но... Вы знаете, Алонсо воевал в Испании. Был ранен под Теруэлем.
      -- В голову... Он что, псих?
      -- Кто знает? Так сказать ничего не стоит. А вы не псих? Вели себя тут как кобель.
      -- Как кобель -- я?
      Старикашка с бородкой выскакивает из-за куста. Столовая дома в Витроле погружается во мрак. Невозмутимо-насмешливое лицо толстухи расплывается. Остается один рот, разверстый, как на гипсовой маске, и вот он слушает еще одну историю, не понимая, кто с ним говорит -- не эта ли статуя с провалами глаз на мертвом лице?
      -- Алонсо скрылся во Францию. Во время войны он ушел в маки -- сражался в Пиренеях, в Провансе. Потом оказался в районе Берр. Во время одной из операций его снова ранили. Надо было его спрятать. Меня попросили укрыть его здесь. Я согласилась. Рана заживала медленно. Он жил в моем доме. Это было больше двадцати лет назад. Я была молодой. Мужчина и женщина, молодые, под одной крышей... Чему быть, того не миновать. Я его полюбила. И он меня тоже, да только не так, как я его. Он признался мне, что в Барселоне у него была девушка, он любил ее с давних пор. Иногда он рассказывал мне о ней. И чиста, мол, она, как ангел, и красавица писаная, и человек редкой смелости -- в общем, восьмое чудо света.
      А когда Алонсо выздоровел, он опять пошел воевать. После освобождения вернулся в Витроль. Мы были счастливы, хотя по временам я видела, что мысли его не здесь, а в Испании. Но я утешалась тем, что, как бы там ни было, наяву он со мной. И вот однажды навестили его два испанца -- старинные дружки. Выложили новости, потом стали рассказывать, как там да что у них на родине. Ну, Алонсо вдруг возьми и спроси:
      -- А как поживает Консуэла?
      -- Не знаю, -- поспешил ответить один из них. Несколько минут они увиливали от вопросов, в конце концов один сказал:
      -- Э-э, лучше бы она умерла. Выкинь ее из головы, Алонсо. Ты нашел себе тут славную жену.
      -- Или ты сказал лишнее, или недоговорил. Что, замучили они ее, изуродовали, обесчестили?
      -- Отвяжись.
      -- Она вышла за другого?
      -- Нет. Все гораздо хуже, чем ты думаешь. Когда фашисты вошли в Барселону, началась охота на красных, аресты, доносы, расстрелы.
      -- Знаю. Ну и что?
      -- Большинство наших держались молодцом.
      -- Что она сделала? Заговорила под пытками?
      -- Да нет. Но тебя она недолго ждала... Спуталась с одним офицером, с другим, потом пошла по солдатам. Теперь она просто шлюха.
      Алонсо не сказал больше ни слова. Он только весь скорчился, сжался как больной зверь.
      Несколько дней спустя он сделал мне предложение. Я уж думала, он отошел, и считала себя достаточно сильной, чтобы заставить его забыть и это горе. А он пристрастился к вину и как напьется, так и начинает вспоминать Консуэлу, которая его предала.
      -- Твой проигрыватель еще работает?
      -- Да, а что?
      -- Мне бы хотелось прослушать эту пластинку, -- говорит Мари, дрожащими руками вытаскивая ее из конверта.
      Не дав Жизели толком поприветствовать гостью, так и не присев, Мари отдается нахлынувшей на нее музыке.
      -- Садись.
      -- Ладно, ладно. Помолчи.
      Я на скалах Арнетта, в шуме ветра и волн, разбивающихся о камни. Ко мне словно бы тянутся чьи-то жадные руки. Я вся, с головы до ног, в брызгах. У них солоноватый вкус нежности. И нет у меня сил им противиться. Все мое тело стонет от боли.
      Обежав последнюю бороздку пластинки, игла соскальзывает на гладкий ободок. Наступает тишина, нарушаемая лишь легким шумом мотора проигрывателя. Крышка отсвечивает как зеркало.
      Меня охватывает непонятная слабость. Ноги сделались ватными.
      -- Хочешь слушать продолжение? -- спросила Жизель.
      -- Да, пожалуйста.
      Я не узнаю своего голоса. Жизель исчезла. А ведь она стоит возле проигрывателя. Море играет с ветром. Они гоняются друг за другом, приближаются, сливаются в одно, разлучаются и соединяются вновь. На месте Жизели какая-то тень; возникшая из пластинки, нет -- из моря, эта тень идет на меня. Я уже ничего не слышу. Не чувствую под ногами земли. Вода приняла форму тела. Море озаряет взрыв. Все трещит. Песок раскалился. Я горю, и одновременно меня бьет озноб.
      -- Мари! Мари!
      Мари чувствует, как чьи-то руки хватают ее за плечи, трясут. Она полулежит в кресле. Жизель склонилась над ней, в ее улыбке проглядывает тревога.
      -- Мари! Что с тобой?
      -- Ничего, ничего.
      -- Уж не пластинка ли привела тебя в такое состояние?
      -- Какое состояние?
      -- Ты меня напугала. Что случилось, Мари?
      -- Ничего, ничего.
      Черное отверстие... высокая белая стена... Луи сам не помнит, как очутился на дороге. Дом в Витроле, голос женщины, вдруг зазвучавший без прежней насмешки, история Алонсо, отчаявшегося из-за любви, все это бежит, бежит, словно тучи, гонимые ветром.
      Все нереально, все -- кроме его рук, плеч, груди, будто затянутой в железный корсет, да еще дороги; Луи изо всех сил вцепляется в руль мотороллера.
      Луи прибавляет скорость. Никогда раньше с такой силой не бил ему в лицо встречный поток воздуха. Сумерки сгустились, спустился туман. Тускло мерцают желтые фары и красные огни задних фонарей.
      Луи притормаживает и останавливается. Дорога ни с того ни с сего взялась танцевать вальс и танго. Деревья в полях окутывает туманная дымка. Как и накануне, мысли его прыгают. Луи мгновение стоит, опершись на машину. Потом выводит мотороллер на обочину и садится на траву в кювете.
      Где сон? Где явь?
      У меня болят плечи. Нет, ниже, между плечами, под лопаткой.
      Он закрывает глаза. Роняет голову на колени.
      Спать... У меня теперь одно желание, вечно одно и то же -- спать. Трава сырая. Штаны намокли.
      Эта женщина посмеялась надо мной. Я так про себя ничего и не выяснил. Конченый я человек. Конченый. Ну и длиннющий день.
      Жены Алонсо нет в природе. Вот так кретин: позабыл про Анжелину. Стоит поманить ее пальцем. А Мари? Какая из них настоящая? Мари Беррская... Мари Мартигская... Мари под душем... Мари -- статуя, разлегшаяся на траве... Статуя женщины, женщина -- статуя. Все сплошной обман. Люди посходили с ума. Мрамор из гипса. Девка Алонсо -- тучная матрона... Жан-Жак сказал своей матери:
      "А знаешь, мам, как бы тебя звали? Матрона..."
      У меня болит спина, горит словно от ожога.
      "Ты совсем как старый господин, муж Мелисанды..." Я уже старый! А ведь мне всего тридцать пять... Ни на что не гожусь! Жена Алонсо наплела мне с три короба идиотских баек, вроде той, что тогда рассказал старикашка.
      Мари и учитель... Я с ним еще поговорю, с этим типом. Два развешенных в окне полотенца и это мини-платье... Что я знаю о Мари? Мы мало видимся, а когда нам случается быть вместе, всегда кто-нибудь да мешает -- ребята, теща, соседи... Я уже позабыл, какая у нее фигура... Мари красивая -- что верно, то верно... Этот паршивец Рене, разве он что-нибудь смыслит... Для него ничего, кроме постели, не существует... Щенок, чего там... Мы с Мари живем уже больше двенадцати лет... Откуда тут взяться неожиданностям? Ну, а в тот раз, когда я пришел домой раньше обычного, вышло неожиданно... Вроде как встреча с новой женщиной... А я возьми да усни.
      Эта бабища меня разыграла. Наверно, она и была такая, как говорит Алонсо. Но теперь она старуха и вот решила на мне отыграться, а заодно и себя выгородить. Не такой уж он псих, этот Алонсо.
      Мари тоже меня разыграла. Она давно уже охладела к этим делам.
      А я всегда был в порядке. И сейчас в порядке.
      У меня болит спина. Не при вдохе, а временами. Наверное, защемило мышцу. И чего это я дурью мучаюсь?
      Луи едет дальше. Когда он приезжает в Мартиг, уже совсем темно. У него и в мыслях нет идти домой. Наверное, все уже смотрят телевизор: Жан-Жак, строящий из себя всезнайку, Симона, которая все мотает себе на ус, Мари с ее штучками. И даже малыш, которого он почти не знает. Спасибо еще, что он больше не ревет по ночам во все горло, как прошлой зимой.
      День-деньской корплю на работе, чтобы они ни в чем не нуждались. Никогда не отдыхаю, не развлекаюсь. С этим пора кончать.
      Луи с решительным видом толкает дверь маленького бистро -- он тут еще не бывал -- и идет прямо к стойке.
      -- Пастису, хозяин!
      Выпив вино залпом, делает знак повторить. Луи обдумывает, как бы так, половчее ввернуть вопросик.
      -- Давайте выпьем, хозяин.
      Тот бормочет что-то невнятное и наполняет свой стакан бесцветной жидкостью.
      -- Ваше здоровье!
      -- Ваше!
      Народу ни души. Бар как бар.
      Кто же это мне говорил, будто здесь есть барышни? Не Рене... Вспомнил: парень, с которым я играл в белот. Да, точно. Он объявил четырех дам и добавил: "совсем как у Гю..." Никто не понял, на что он намекает, и тогда он рассказал, что один марселец купил у Гю бар, который прогорал, и переоборудовал в подпольный бордель с четырьмя потрясными девками. Имя парня я позабыл. А может, это все-таки был Рене. Не спросишь же у хозяина так, с бухты-барахты... Он и без того на меня косо смотрит, явно не доверяет.
      -- Ваше здоровье!
      -- Ваше!
      Хозяин, как принято, опять наполняет стаканы.
      -- Я приятель Рене.
      -- Какого еще Рене?
      -- Рене Блондена.
      -- Я такого не знаю.
      -- Он штукатур... Работает со мной на стройке в Роньяке.
      -- Ну и что из этого?
      В глубине бара открывается небольшая дверь. Ах да, как же, как же: позади есть еще зал. Прежде там устраивали собрания. Выходит клиент. Ясное дело, барышни там. Хозяин прощается с ним за руку. Вот они завели какой-то спор. Не обо мне ли? Уж не принимают ли они меня за легавого?
      -- Налейте-ка мне анисовой, хозяин!
      Из задней двери выходит еще один тип.
      -- Не помните Рене Блондена? Молодой такой парень лет двадцати трех -двадцати четырех, видный малый?
      -- Нет, я такого не знаю.
      -- Мне рассказывали, будто у вас теперь все по-другому. Но я что-то особых изменений не приметил.
      Хозяин не отвечает. Ей-богу, он глядит на меня косо. Оба типа направляются к выходу и, поравнявшись со мной, рассматривают в упор.
      -- Налейте-ка мне последнюю, хозяин.
      -- Всегда пожалуйста.
      Хозяин смотрит на меня волком. Кажется, он напуган. В бар входит мужчина... Черт, этот мне знаком. У него на нашей улице бакалея. Вечно заигрывает с покупательницами. Мари давно перестала у него покупать. Не то он меня не узнал, не то притворяется.
      Он перешептывается с хозяином -- я им мешаю.
      -- Сколько с меня?
      -- С анисовой -- семь стаканов. Значит, четыреста двадцать франков.
      -- Тогда налейте восьмой, и будет пятьсот.
      -- Нет, четыреста восемьдесят.
      Лавочник уселся за столик. Нервно барабанит пальцами. Хозяин тоже нервничает. У меня закружилась голова. Восемь пастисов -- не ахти как много, а меня развезло. Я кладу на стойку пятисотфранковую бумажку. Из маленькой двери высовывается блондинка -- до писаной красавицы ей далеко -- и манит лавочника рукой. Все это мне порядком уже надоело. Чего, собственно говоря, я здесь торчу? Прикрыв бумажку лапой, хозяин протягивает мне сдачу -двадцать франков. Я сую монету в карман.
      Видать, Рене рассказывал мне басни, или я перепутал адрес.
      Пока девица закрывает за собой дверь, из задней комнаты доносится музыка, громкие голоса. Нет, я адрес не перепутал.
      Тут есть второй зал, как при Гю.
      Хозяин облокотился на стойку прямо напротив меня. Он сверлит меня своими маленькими серыми глазками. У него квадратная челюсть, широкие плечи.
      -- Так в чем дело? -- спрашивает он.
      -- Мне сказал один парень, может, и не Рене, что тут... но, кажется, я ошибся.
      -- Да, похоже, тебя облапошили.
      От ночной прохлады Луи развезло еще больше. Он толкает мотороллер через мост. Огоньки -- перевернутые луны -- дрожат на воде. Ноги у него отяжелели, голова трещит. Он отупел от вина, от тоски и недовольства собой. Идет сам не свой. По привычке заходит в ближайший к дому бар -- он туда заглядывает чуть ли не ежедневно. И снова пьет без всякого желания, как автомат.
      -- Ты что, не смотришь вечернюю передачу?
      -- Нет, молчи!
      Мари сидит в кресле, сжав голову руками, и слушает пластинку. Мелодия ему незнакома.
      -- Что ты поставила?
      -- Тсс! Я купила эту пластинку сегодня в Марселе.
      -- Ты ездила в Марсель?
      -- Да. Помолчи.
      Луи шатается. Еле успевает схватиться за притолоку.
      -- Закрой дверь.
      -- С чего это ты таскалась в Марсель, милочка моя?
      Он с трудом выговаривает слова.
      -- Ты пьян, -- кричит Мари, -- пьян...
      Швырнув сумку на диван, Луи идет на Мари.
      -- Зачем ты ездила в Марсель?
      -- Купить эту пластинку.
      -- Эту пластинку! Эту пластинку! Ах, мадам любит музыку.
      -- Луи! Не подходи, ты мне опротивел!
      -- Тебе тоже? Я тебе опротивел... Я себе опротивел... Я всем опротивел. Ну и плевать.
      Он валится на диван.
      -- Плевать, слышишь... Плевать я хотел на все, на всех Мари и Мели... Мелисанд... На Алонсо... и на шлюх. На всех, слышишь, на всех.
      -- Луи, встань с дивана! Иди ложись спать.
      -- Я и так лежу.
      -- Ступай в спальню... И не стыдно тебе так напиваться?
      -- Я тебе сказал, что мне плевать... Консуэла, ты знаешь Консуэлу? А лавочник -- свинья.
      Напрягши все силы, Мари стаскивает Луи с дивана. Еще немного -- и он свалился бы на пол.
      -- А ты, кто ты есть? Мари Беррская, Мари Мартигская? Нет, ты Мари Марсельская.
      -- Пойдем, Луи.
      Ей удается поднять его на ноги, выдворить в спальню.
      -- Ладно, я ложусь... Но ты скоро ко мне придешь, правда, ты скоро придешь? Ты моя жена!
      -- Да.
      Он валится поперек кровати. Мари снимает с него ботинки, подкладывает подушку. Он обнимает ее за талию. Она высвобождается, отодвигает его на середину постели... Он уже спит.
      Пластинка вертится вхолостую. Мари переводит иглу. Она слушает музыку сначала, ей страшно. Страшно за Луи, страшно за себя.
      Эта музыка, в которой бьются волны, дует ветер, теперь не потрясает ее, а мучит. Она несет бурю.
      Привычка и вправду вторая натура.
      Луи, как всегда, просыпается в пять утра. Во рту кислый вкус. Голова трещит. Он шарит рукой. Мари рядом нет. Луи встает.
      Мари спит в гостиной на диване. Он вспоминает свое возвращение домой, соображает, что к чему, но времени у него в обрез. От Мартига до стройки около часа езды.
      -- Счастья на развалинах не построишь. Видите ли, Мари, ничего нет страшнее развалин. Взгляните на эту лачугу, открытую всем ветрам, на искореженные стены, дырявую крышу. Наверное, в ней звучали смех, радость, признания в любви.
      Мари отвечает не сразу. Она смотрит на строение у самого берега. От дома, по-видимому разрушенного пожаром, остался один каркас.
      Длинная, узкая полоска земли огибает залив. Они проехали мимо закрытых ресторанчиков на пляже Жаи -- летом там полно отдыхающих, пахнет хрустящим картофелем, пончиками и звучит танцевальная музыка. Асфальт кончился, началась проселочная, вся в ухабах и выбоинах, дорога, вокруг скудная, дикая растительность, почти черный грязный песок -- похоже, что две общины, живущие напротив друг друга, оставили между своими в равной мере популярными пляжами, no man's land.
      Не спросив Ксавье, Мари поехала к этой маленькой, унылой и серой пустыне, но даже и притормозить не успела, как он открыл дверцу.
      Они сидят, прислонившись плечом к плечу, ведут разговор, не сводя глаз с горизонта, где дома Мартига спускаются с холмов к заливу.
      Ксавье пришел к Мари в пять часов. И так и остался стоять посреди столовой.