-- Спасибо, мосье.
      -- Он отдаст вам, когда прочтет.
      -- Нет, нет... Она потребуется ему не раз и не два. Садись.
      Жан-Жак послушно садится, с любопытством листает книжку. Ив приклеился к коленям матери. Симона стоит рядом, прислонившись к ручке кресла. Ксавье вспоминает полотна XVIII века.
      "Тихое семейное счастье, -- думает он, -- классический сюжет -- мать и дети. Грез! [Грез Жан Батист (1725 -- 1805) -- французский художник]"
      Он не может оторвать глаз от этой картины. Наступает тягостное молчание. С первой встречи на пляже Мари и Ксавье ни разу по-настоящему не говорили. Они знают друг друга весьма поверхностно.
      Мари спрашивает себя, что она делает в квартире этого молодого человека? Ксавье не мог бы сказать, почему он ее пригласил. Из вежливости? Ему страшно задаваться вопросами, распутывать клубок тайных нитей, связавших их сегодня после полудня. Мари страшится понять, почему она приняла приглашение, почему, войдя в эту комнату, испытала легкое, сладостное волнение. Когда она в молодости бегала на танцы, у нее так же радостно екало сердце, если ее приглашали.
      -- Вот мои хоромы, -- сказал Ксавье. -- Не бог весть какой порядок.
      -- Что вы! Для одинокого мужчины у вас почти идеальная чистота.
      Аккуратная хозяйка, она тотчас подметила, что из-под покрывала торчит рукав пижамы, на полу валяется подушка, на письменном столе разбросаны бумаги. Но ей даже нравится потрепанная мебель и небольшой ералаш -- это свидетельствует о том, что молодой человек живет один.
      -- И вы прочли все эти книги? -- спрашивает Симона; она осматривает полки, негромко читая заглавия.
      -- Симона, не приставай, -- ворчит Мари.
      -- Да, почти все.
      Ив уселся на вытертый ковер, разостланный на полу. Жан-Жак поглощен чтением; Симона -- осмотром. "Надо говорить, говорить во что бы то ни стало", -- думает Ксавье.
      -- Кроме книг, у меня почти ничего и нет.
      -- Уютно у вас...
      -- Что вы! Я снял эту комнату с обстановкой... Неказистое жилье холостяка.
      Они пытаются спрятаться за банальные фразы, но слова тоже расставляют силки... В слове "холостяк" для Мари есть что-то двусмысленное. Я у холостяка... То есть в холостяцкой квартире и так далее, и тому подобное. А что если кто-нибудь видел, как я сюда вошла?
      -- Ив, вставай. Симона, иди ко мне.
      Дети ее защита не только от всякого рода сплетен, но и от самой себя: разве не испытала она только что непостижимое удовольствие, когда поняла, что у него нет постоянной женщины?
      Ксавье тоже ищет защиты.
      -- Ваши дети наверняка хотят пить.
      -- Нет, нет.
      -- Да, мама, я хочу пить.
      -- Помолчи, Симона.
      -- Вот видите. У меня, кажется, есть фруктовый сок. А вы, мадам, не желаете ли виски?
      -- Нет... нет...
      -- Может быть, вы его не любите?
      -- Отчего же, только я пью его редко.
      -- Чуть-чуть не в счет.
      Он исчез в соседней комнате, должно быть, кухне. Предложение выпить виски напомнило Мари о ситуациях из низкопробных романов и комиксов, которые она, забросила по совету Жан-Жака: холостяк, холостяцкая квартира, соблазнитель... Мари прижимает к себе Ива.
      Ксавье возвращается с подносом, на котором позвякивают стаканы, графин, бутылка перье. Поставив его на столик, он снова исчезает, чтобы вернуться с двумя бутылками.
      -- Это не для Ива.
      -- Лимонный сок ему не повредит.
      -- Я тоже хочу пить, -- заявляет Ив.
      Ксавье берется за бутылку с виски.
      -- Самую малость, благодарю вас.
      Мари пьет редко -- разве что за обедом немного вина, разведенного водой. А виски только у Жизель в Марселе или когда та приезжает погостить к ним в Мартиг.
      Ксавье продолжает стоять. Он читает на заостренном к подбородку лице Мари тревогу, какой прежде не замечал. Да разве до сегодняшнего дня он смотрел на молодую женщину? Поскольку он часто думает цитатами из книг, ему приходит на память фраза Камю: "Легкое подташнивание перед предстоящим, называемое тревогой". Эта женщина, продолжающая играть роль спокойной, взыскательной матери, кажется ему хрупкой и необыкновенно близкой.
      Мари никак не может привыкнуть к вкусу вина. Она застыла в созерцании стакана -- в газированной воде поднимаются пузырьки, они медленно раздуваются, потом лопаются.
      -- Вам нравится в Мартиге? -- спрашивает Мари.
      -- Да, очень. Это моя первая работа. Я был рад, что меня направили в Прованс. Я родом из Тулона и люблю солнце.
      -- Ваши родители живут в Тулоне?
      -- Отец да. Мне было восемь лет, когда умерла моя мама.
      У Мари растроганный вид, какой бывает у всех женщин, когда мужчина вспоминает свою умершую мать. "Комплекс Иокасты", -- думает Ксавье.
      Допив сок, дети вернулись к своим занятиям: Жан-Жак уткнулся в книгу, Симона продолжает осмотр полок. Ив разглядывает рисунок на ковре и водит мизинцем по его завиткам.
      Молчание обступает Мари и Ксавье. Оно их возвращает к тому, от чего им так хотелось уйти, -- к обоюдному узнаванию.
      Мари рада, что на ней тельняшка и брюки. Как бы ей было неловко сидеть в кресле, выставив напоказ голые колени!
      Они избегают смотреть друг на друга. Пытаются ускользнуть от всего, что удаляет их от детей и сближает между собой.
      Мари боится себя. Не виски бросает ее в жар и не желание, подавленное в тот вечер, когда Луи заснул. За ней, как и за каждой миловидной женщиной, ухаживало немало мужчин, но эти ухаживания не вызывали в ней ничего, кроме скуки и желания посмеяться. Ей никогда не приходилось защищаться от себя самой. Раздираемая хлопотами по хозяйству и заботой о детях, она не заводила романов. Теперь перед ней открывалась неведомая земля, страна зыбучих песков, которые ее мягко засасывали и делали всякое сопротивление тщетным.
      Как и люстра, что оставляет неосвещенными дальние уголки этой набитой книгами комнаты, молчание что-то и проясняет в их отношениях, и затемняет. Ксавье тоже не понимает охватившего его волнения. Он смотрит на Мари, на ее острую мордочку и печальные глаза. Он не испытывает той страсти, какую возбуждали в нем многие девушки; просто ему хочется, чтобы она была рядом, чтобы он мог взять ее на руки, нежно баюкать и отогнать от нее все напасти. Нужно прервать молчание.
      -- Мартиг очень интересный город. Дело не только в живописных каналах, что связывают три общины, из которых он сложился, и не в знаменитом трехцветном знамени, а в том, что он постепенно становится микрокосмосом современного мира. За сорок лет население Мартига увеличилось вчетверо. А ведь его долго обгоняли другие города. Во второй половине XIX века Мартиг растерял свыше трех тысяч жителей. Он стал просто большой деревней, пять-шесть тысяч душ -- и все. А население его старшего соседа, Марселя, за это же самое время умножилось в пять раз. Мартигу, с его холмами и заливом, так, казалось, и вековать в полном забвенье -- заштатная рыбацкая деревушка, которая славилась разве что живописными домиками, черепичные кровли и охровые фасады которых отражались на глади каналов, нежным вкусом преследуемой тартанами [Тартана -- одномачтовое судно] кефали или свежепросоленной икры лобана и еще, пожалуй, своими спорщиками и местным фольклором. Городок дремал как кот на солнышке. Знаете ли вы, что за 1930 год в городе состоялось всего пять разводов? И вот здесь обнаружили нефть. Сегодня Мартиг -- четвертый по величине город в департаменте. Он обскакал Салон, Обань, Шаторенар, Ла-Сьоту, Тараскон! Двадцать пять тысяч жителей -в четыре раза больше, чем прежде, -- и это всего за какие-то сорок лет. Ближайшие соседи -- Берр и Пор-де-Бук -- выросли так же быстро. Просто поразительно, правда?
      -- Да, -- бормочет Мари.
      Она отвыкла от живой речи. Ее общение с Луи давно свелось к разговорам о домашнем хозяйстве, здоровье детей, событиях повседневной жизни. В первое время у них еще была потребность обменяться впечатлениями или сопоставить свои точки зрения, но постепенно эта потребность исчезла.
      Разговоры Мари с матерью всегда ограничивались самым необходимым.
      Вне дома они вертелись лишь вокруг неизменных тем -- дороговизны жизни, уличных заторов, усиливающегося шума, обычных сетований на то, на се.
      Интереснее всего ей было общаться с детьми. Жан-Жак много рассказывал, иногда размышлял вслух, и это стало для Мари наиболее прочной связью с миром.
      Уже сколько лет подряд ее одолевают одни лишь домашние хлопоты и заботы, хотя у нее есть и автомобиль, и холодильник, и прочее тому подобное. Иногда она вырывается в Марсель, чтобы повидаться с Жизель -- у той детей нет, да и Антуан ее не очень стесняет; Жизель всегда готова на любое приключение и охотно рассказывает ей про свои романы.
      Общение с внешним миром почти полностью ограничено для Мари отсветами телеэкрана, который приносит ей каждый вечер целую охапку грустных новостей и тусклых зрелищ.
      -- В мире, в котором мы живем, задыхаешься все больше и больше, -продолжает Ксавье. -- По-моему, в Мартиге, где людям так тесно в ветхих домах и узких улочках, где непрестанно громыхают грузовики, где местных захлестнула толпа иностранцев со всего света, -- которых привлекают здешние крекинг-установки и трубчатые печи, как путников в пустыне -- мираж, словно в фокусе отразились тревоги нашего времени. Не испытывали ли вы ощущения, что вас как бы и нет, что действительность вас обогнала, забыла на обочине дороги, бросила одну в толпе?
      -- Да, -- отвечает Мари почти про себя.
      Она слушает Ксавье, Он говорит, рассуждает, анализирует, и она начинает понимать, почему ей и большинству ее знакомых так тяжко жить, почему разрушается ее семейный очаг.
      "Одна в толпе". Тысячи тысяч таких одиночеств слагаются в огромное общее одиночество ничем не связанных друг с другом людей, которые, сидя у телевизоров, поглощают одну и ту же духовную пищу.
      С тех пор как телевидение вошло в ее быт, реакции Мари частично определяются им.
      Людям очень редко удается выразить свою внутреннюю сущность. Человек не в силах по-настоящему проявить себя ни когда он преодолевает тяготы жизни, ни когда, вырвавшись из заводских стен, из тесного жилья, освободившись от повседневных забот, удирает в конце недели на переполненные пляжи или на базы зимнего спорта -- всюду, даже на забитых автомобилями дорогах, он ощущает все ту же усталость и скуку.
      В словах Ксавье -- они кажутся ей немного учеными -- находит Мари объяснение тому чувству, что гнало ее в тот вечер по городу, зажатому, как кольцом, каруселью мчащихся одна за другой машин.
      -- Здесь всюду видишь анахронизмы и противоречия. Мы присутствуем при столкновении прошлого, все еще цепляющегося за древние камни в бесплодных усилиях приспособиться, и настоящего зарева пожара, которое нефтеочистительные заводы отбрасывают по вечерам на гладь залива. Промышленность, прогресс, наука покушаются на пространство и опережают время. Никогда еще человек не располагал столькими средствами для достижения счастья, никогда не имел такой возможности утолить свою жажду наслаждений и комфорта, и никогда ему не было так трудно достичь счастья. Порой у меня такое впечатление, что все мы набились в поезд, который мчится на полной скорости и никогда не останавливается на станции, где нам бы хотелось сойти. Но я докучаю вам своей обывательской философией.
      -- Нет, вы правы. Я это часто ощущаю сама. Вот, например, постоишь минутку на новом мосту, и чувствуешь себя не то как лист на ветру, не то как узник в камере, где стены из автомобильных кузовов...
      -- И вдруг в тебе что-то дрогнет, -- неожиданно подхватывает Ксавье. -Оттого ли, что пляж бледнее, море зеленее, а солнце нежнее обычного, но только внутри вдруг что-то дрогнет.
      Мари чувствует, что он близок к признанию. Фразы обвивают ее, обнимают, как руки, раздувают еще не угасший внутренний огонь. Она не хочет. Она наклоняется за Ивом и прижимает его к груди.
      -- Да, -- повторяет он, -- что-то дрогнет...
      Стараясь прогнать теснящиеся в нем мысли, что так и рвутся наружу, Ксавье спрашивает:
      -- Еще немного виски?
      -- Пожалуй.
      Мари отвечает машинально, только бы уйти от опасных объяснений. За полуприкрытыми ставнями угасает солнце. Ксавье наливает виски, добавляет содовой, протягивает ей стакан.
      -- Вы любите музыку?
      -- Да, мосье, хотя я и плохо в ней разбираюсь.
      -- Хотите послушать пластинку? Например, "Море"...
      Она не отвечает.
      -- ...Дебюсси.
      Мари погружается в музыку всем существом. Теории она не знает, но зато полностью отдается гармонии, проникается ею. Она воспринимает музыку не столько на слух, сколько телом, всеми обостренными чуть не до боли чувствами.
      Ксавье смотрит на взволнованное, напряженное лицо Мари.
      -- До чего же красиво, -- говорит она, когда затихают последние звуки. -- Я в музыке полный профан и не способна объяснить услышанное. И все же я очень люблю музыкальные передачи по телевизору, которые ведет Бернар Гавоти. У меня есть четыре-пять пластинок. Хотелось бы иметь больше. Но муж предпочитает певцов... Здесь слышится море, волны, которые вздымаются, сталкиваются, разбиваются с силой о скалы и стихают, ветер, что дует над морем... У меня такое чувство, будто я сама это море, но в то же время я лежу на скалах под солнцем и меня омывают волны...
      Она умолкает, сама удивляясь пространности своей речи и тому, что лицо учителя опять стало мечтательным и серьезным, как тогда, когда они вместе купались. И у него такая же натянутая, защитная улыбка.
      -- Напротив, вы прекрасно все понимаете, -- говорит он. -- А знаете, Дебюсси так и назвал три части своего сочинения: "На море с зари до полудня", "Игра волн", "Разговор ветра с морем".
      -- Я этого не знала. Я, наверное, даже имени Дебюсси не слышала. Я простая женщина, откуда у меня свободное время -- с тремя-то детьми на руках.
      Мари кажется, что она вышла из-под власти чар, но Ксавье продолжает:
      -- Для Дебюсси море, нежное и бурное, с рифами и тихими заводями, -отраженье страстей и человеческих чувств.
      "Ох, кажется, я становлюсь педагогом, -- думает он. -- Чертов учителишка..."
      -- Мне думается, Дебюсси написал "Море" на берегу океана, хотя некоторые утверждают, что он никогда не видал его. Однако неподалеку отсюда есть уголок, где я пережил, как мне кажется, то же самое, что и он.
      -- Карро, -- говорит Мари. -- Именно о нем я сейчас вспомнила. Говорят, это уголок Бретани, занесенный на Средиземное море. Вам нравится Карро?
      -- Да, очень... Если бы я осмелился...
      Едва она произнесла название Карро, как ощутила терпкий аромат водорослей на скалах Арнетта, захлестываемых зелеными пенистыми волнами.
      -- Если б я осмелился, я предложил бы вам съездить в Карро в ближайшие дни.
      -- В воскресенье, если хотите... Надеюсь, муж будет свободен и поедет с нами.
      -- Мне бы очень хотелось.
      Мари и Ксавье в равной мере совершенно искренни. Иногда лжешь самому себе, чтобы считать, что твоя совесть чиста.
      "Вот ваша подруга умеет жить!" Жизель и Мари смеются над шутками двух марсельских студентов, приехавших на каникулы в Круа-Сент.
      Все четверо познакомились в Гранд-Юи на качелях, с бешеной скоростью вертящихся вокруг оси.
      Сейчас они сидят в автомобильчиках "автодрома" -- Мари с дружком напротив Жизели и ее парня. На предельной скорости следящая штанга вибрирует, завывает ветер, серый тент падает -- и автодром внезапно оглашают испуганные крики и истерический смех. Молодой человек, которому Мари доверчиво дала руку, едва тент погружает их в полутьму, торопится воспользоваться подвернувшимся случаем. Мари его отталкивает. Когда тент поднимается вновь и автокары замедляют бег, он кивает на Жизель, прильнувшую к своему спутнику:
      -- Вот ваша подруга умеет жить.
      С седьмого этажа, где живет Ксавье, спускается лифт. Его слегка раскачивает в шахте. Но не так, как карусель... Им было семнадцать. Жизель позволяла все. Мари же всегда была недотрогой.
      Покатавшись в автомобильчиках, они пошли в лабиринт -- и движущийся тротуар увлек их в темноту, населенную веселыми призраками, которые взмахивали, крыльями, вздыхали, шаловливо хватали за руки. Жизель хохотала до упаду и с визгом бросалась парню в объятия. Сопротивление Мари на какую-то минутку ослабло, но она тут же взбунтовалась. Молодой человек ей не был противен, однако природная стыдливость и боязнь потерять себя взяли верх.
      Конец дня прошел уныло. Студент -- кавалер Мари -- под каким-то предлогом улизнул. И Мари провела вечер как нельзя более глупо: глядела, как Жизель и ее молодой человек распаляют друг друга. Их роман, украшенный бесконечными выдумками и капризами Жизель, продолжался все студенческие каникулы.
      И пока машина Мари, как и прочие, едва-едва ползет по мосту Феррьер, в голове ее кружатся карусели. Да, уж она-то прекрасно знает, что Жизель бы не устояла, уж она-то эти нежные, тихие отношения быстро превратила бы в горячечный приступ страсти.
      На пороге своей квартиры Ксавье протянул Мари руки. Она притворилась, будто не видит этого жеста. Она все еще страшится прикосновений. Бежит от себя. Пытается себя обмануть. Она даже и в мыслях не хочет поддаться любопытству, опасаясь, что оно слишком далеко ее заведет.
      Карусели кружатся, как и машины, из которых одни сворачивают с моста налево, к шоссе на Фос и на Пор-де-Бук, другие -- направо, к городскому саду и пляжу, покрытому водорослями, почерневшими от дегтя и нефтяных отбросов.
      Ксавье и Мари стояли лицом к лицу, в метре друг от друга, и это расстояние разъединяло и объединяло их. Они очнулись одновременно. Мари подтолкнула детей к кабине лифта. Ксавье закрыл дверь квартиры.
      Мотороллер мерно катит вдоль самой обочины. Луи обдувает ветром от обгоняющих его машин. Свет встречных фар вырывает его из мрака. Сегодня вечером он опять не сумел отказаться от партии в карты.
      Когда он приезжает домой, кадры тележурнала бегут по экрану, перед которым уже сидят Мари и Симона. Жан-Жак читает на кухне. Он едва поднимает голову, когда входит отец.
      -- Здравствуй, пап, -- громко поздоровалась Симона.
      Мари промолчала. Прибор Луи стоит на столе.
      -- Наверное, еще не остыло, -- сказала Мари. -- Положи себе сам.
      Он садится и принимается есть.
      -- Ма, а ма, -- кричит Жан-Жак, -- знаешь, как бы тебя звали в древнем Риме?
      -- Нет...
      -- Матрона...
      -- Очень мило!
      -- Слушай, слушай. Гражданское состояние женщины, в обязанность которой входило выйти замуж и родить детей, обозначалось так: puella -- девочка, virgo -- девушка, uxor -- жена, matrona -- мать семейства...
      -- Ладно, я матрона.
      -- Нет... Слушай дальше: в принципе женщине отводится второстепенная роль. Она уходит из-под власти отца, чтобы оказаться во власти мужа, такого же строгого к ней, как и к своим, большей частью многочисленным, детям. И все-таки мать семейства -- mater familias, matrona -- почитается, как хранительница семейного очага. И хоть в законе это и не было оговорено, ее влияние на всякие постановления о семье начало сказываться в Риме очень рано.
      -- А папа, кто он? -- спрашивает Симона.
      -- Погоди: puer -- с семи лет до семнадцати, это я, adulescens -- с семнадцати до тридцати, juvenis -- с тридцати до сорока шести, senior -- с сорока шести до шестидесяти... Он -- juvenis...
      Разговор Жан-Жака с Мари, налагаясь на голос комментатора, монотонно перечисляющего цифры, напоминает игру в чехарду -- одна фраза перепрыгивает через другую. Луи уже не понимает, что же он слышит -- слова, похожие на непонятный ему ребус, которые читает сын, или голос из телевизора. Луи уже забыл, что собирался сегодня приласкать Мари, -- ему хочется одного: уйти к себе в спальню, закрыть дверь, уснуть и не слышать домашнего шума, грохота стройки, не ощущать головной боли, словно молотом бьющей в виски. Ему уже окончательно ясно -- он в своем доме чужой.
      -- Как ты думаешь, Жан-Жак, Фидель Кастро прочел все свои книги, а? -спрашивает Симона.
      -- Еще бы... Ведь он такой умный.
      Луи улавливает имя Фиделя Кастро, но не понимает, что под ним кроется.
      -- При чем тут Фидель Кастро?
      -- Это мой прошлогодний учитель. Мы ходили к нему днем в гости.
      -- Кто вы?
      -- Все: мама, Симона, Ив, я...
      -- Что ты болтаешь?
      -- Кстати, -- вмешивается Мари, не двигаясь с места, -- чем ты занят в воскресенье?
      -- Ты же знаешь, работаю в Жиньяке.
      -- А освободиться бы ты не смог?
      -- Нет. Надо закончить до дождей. А в чем дело?
      -- Ты бы с нами поехал.
      -- Куда это?
      -- В Карро, с учителем Жан-Жака.
      -- Мы его прозвали Фидель Кастро, потому что у него борода, -объясняет Симона.
      -- С кем, с кем?
      -- С учителем Жан-Жака. Мы встретили его в Куронне. Он подарил малышу эту книгу.
      -- И ты была у него дома?
      -- Да, с ребятами.
      Треск позывных наполняет квартиру. Рев голосов сливается с криками толпы, размахивающей на экране плакатами: "Давай, Дакс..."
      -- Алло, вы меня слышите, говорит Сент-Аман.
      Жан-Жак сел рядом с матерью и сестрой.
      -- Что все это значит? -- спрашивает Луи.
      -- Это финал футбольного междугородного матча, -- отвечает Жан-Жак. -Дакс против Сент-Амана.
      -- Да, нет, Мари, что за учитель, объясни-ка.
      -- Алло, Леон Зитрон, вы меня слышите, алло, Леон Зитрон в Даксе... Дакс... вы меня слышите... Дакс меня не слышит.
      -- Я спрашиваю, что за учитель, Мари!
      -- Алло, Ги Люкс, я вас плохо слышу... Теперь, кажется, лучше.
      -- Я же тебе сказала, тот учитель, который преподавал у Жан-Жака в шестом.
      -- Леон Зитрон, как у вас там, в Даксе? Вас слушаем, Леон Зитрон.
      -- Как его зовут?
      -- Ксавье...
      -- Здесь, в Даксе, царит необыкновенное оживление. Весь город на стадионе -- шум, пестрота, все возбуждены. Собралось по меньшей мере шесть тысяч человек...
      -- Как?
      -- Ксавье Марфон. Я несколько раз видела его в лицее в прошлом году, когда ходила справляться об отметках Жан-Жака.
      -- А вот и мэр Дакса... Господин мэр, вы, разумеется, верите в победу Дакса...
      Луи не слышит и половины того, что говорит Мари. Толпа, точно жгут, обвивает арену, все машут руками. Слово предоставляют какому-то самодовольному типу.
      "Ксавье". Мари ощущает прилив нежности, произнеся наконец это имя. Она бессознательно медлила с ответом. Мари сказала мужу не всю правду и втайне рада, что он занят в воскресенье.
      Треск и миганье на экране, выкрики, взрывы хлопушек, комментарии, которых она не слушает, -- все это только усиливает неразбериху в ее мыслях.
      "Ксавье... matrona..." Смешно. Рассуждения Жан-Жака ее рассердили... "Ты воображаешь себя еще молодой... матрона... о чем ты думаешь?" Но ведь между ней и Ксавье ничего нет. И ничего не может быть.
      Луи зацепился за слово "учитель". Это утешительно. Он представляет себе старого господина с бородкой клинышком.
      -- Спасибо, господин мэр... Вам предоставляется слово, Ги Люкс.
      -- Алло, Леон, последний вопрос, прежде чем вы передадите слово Сент-Аману: Рири, будет ли присутствовать знаменитый Рири?
      -- Да, вот и он сам.
      На переднем плане появляется невысокий, седой мужчина со счастливой хитроватой улыбкой.
      -- Спасибо, Леон Зитрон.
      Вопли стихают, на экране -- мельканье: трансляцию с Дакса переключают на Сент-Аман; оттуда тоже несутся крики.
      -- Сент-Аман ничуть не уступает Даксу в энтузиазме, и, конечно же, на стадионе присутствует Йойо, популярный мэр Сент-Амана... Рядом с ним Симона Гарнье. Предоставляем вам слово, Симона Гарнье.
      -- Что ты говоришь, Луи? Такой оглушительный шум, что я тебя не слышу. Шел бы ты лучше смотреть передачу и погасил свет на кухне.
      Луи запивает еду большим стаканом вина. Он садится между Симоной и Мари. На языке у него вертится масса вопросов.
      Приходят соседи и, тихонько извинившись за опоздание, усаживаются перед телевизором -- мужчина, женщина, пятнадцатилетний мальчик.
      Начинается футбол, все сосредоточиваются на игре...
      "Дакс выиграл у Сент-Амана..."
      Завывания, аплодисменты, свистки, улюлюканье толпы превращают шуточные игрища в местную Илиаду, чьи герои оспаривают славу, бегая в мешках, перетягивая канат и разыгрывая пародию на корриду. И все это в полумраке гостиной отражает экран. Здесь болеют кто за кого. Поругивают толстяка Зитрона или уродца Ги Люкса. Восхищаются милашкой Симоной Гарнье... Луи чуть не разругался с соседом из-за спорного гола. Мари еле их усмирила.
      Последняя вспышка фейерверка "Toros de fuegas" [Комическая коррида "Огненный бык" (испан.)], и на экране проходят заключительные титры с именами.
      -- Чем мне вас угостить? -- спрашивает Мари.
      -- Ради бога не беспокойтесь... Хватит того, что мы вам надоедаем.
      -- О чем вы говорите... Чуточку виноградной настойки? Маминого приготовления.
      -- Как ваша мама, здорова?
      -- Да.
      -- Разве что с наперсток. Завтра рано вставать.
      -- Вкуснятина, -- говорит сосед, прищелкивая языком.
      -- Да вы садитесь.
      -- Нет, нет, пора отчаливать.
      Луи сидел, расставив ноги; на него опять навалилась усталость.
      -- Здорово все-таки, когда есть телевизор... Нам бы тоже не мешало завести.
      -- Ну что, Луи, работы как всегда хватает?
      -- Хватает, хватает.
      -- Без дела жить -- только небо коптить.
      -- Говорят.
      Короткие фразы перемежаются небольшими паузами и покачиваниями головой. Парнишка зевает.
      -- Вы недурно загорели, мадам Люнелли. Все еще ездите на пляж?
      -- Да, пока погода держится... Дети...
      -- Извините, -- говорит Луи, -- но я совсем раскис. Пойду-ка спать.
      -- Ребята тоже, -- спохватывается Мари. -- Симона, Жан-Жак, марш в постель!
      -- Мы пошли... Спасибо... До свиданья...
      -- Ты идешь, Мари?
      -- Погоди. Мне надо вымыть посуду.
      От приторно-сладкой настойки у Луи слипаются губы. Как и каждый вечер, он засыпает с горьким вкусом во рту.
      -- Правда, хороша?
      Луи оборачивается, оторванный от созерцания гипсовой статуи; его паломничества к ней стали теперь ежедневными.
      "На тебе, -- думает он, -- учитель!"
      Прямо на земле, за кустом, сидит человек с бородкой клинышком и в соломенной шляпе. Он встает и подходит к Луи.
      -- Ах, хороша! Я рад, что вы любуетесь ею. Смотрите, смотрите. Я разыскивал ее долгие годы. На днях был в Эксе, в кафе "Два мальчика", а там один человек со смехом рассказывал, какой переполох поднялся на стройке, когда в земле обнаружили женскую статую. И едва он сказал, где ее нашли, как я понял -- это она.
      -- Она?
      -- Да, Мари.
      -- Мари? Что вы болтаете?
      -- Мари Беррская. У вас есть минутка времени?
      -- Есть.
      -- Так слушайте. Потом сможете подтвердить, что я совершил открытие... В 1520 году молодой человек прогуливался верхом по лесам, окружающим Беррский залив, -- и вдруг эта удивительная встреча... Сосны спускались с холмов к спокойным и ленивым волнам. Небольшие бухточки размывали тенистый берег, и вода там была светлой и чистой, как в роднике. Наш герой ехал по извилистому краю залива дорогой, вившейся между деревьями и колючим древовидным кустарником, где сквозь просветы в зелени виднелось небо и море. Вы знаете историю про то, как Одиссей, попав в страну феаков, уснул голым на берегу моря, и его разбудила стайка девушек, среди которых была красавица Навсикая?
      -- Нет, не знаю.
      -- Неважно, тем более что наш молодой человек не уснул, да и голым он не был. Все это чрезвычайно смешно!
      Человек разражается смехом. Он наклоняется и гладит статую рукой.
      -- Ах, дорогой мой, конечно же, это она... Какие дивные линии у этого мрамора.
      -- Это не мрамор, а гипс.
      -- Ну-ну. Так на чем же я остановился? Ах да... Наш всадник задерживается перед одним из этих просветов в зелени, над заливчиком с зеленоватой водой и мелким песком. И что же он видит? А ну, отгадайте! Что он видит?
      -- Не знаю.
      -- Он ничего не видит по той простой причине, что там нет ни одной живой души. Вы разочарованы. Вы ожидали, что он обнаружит стайку нагих девушек, купающихся в заливе или резвившихся на пляже, и среди них Мари Беррскую. Вы ошиблись. На самом деле...
      Человечек подходит вплотную к Луи.
      -- Дерни за бородку раз, дерни за бородку два -- и тебе откроется правда.
      -- Я пошел... До свиданья.
      Луи пятится назад. Человечек за ним.
      -- Нет, погодите... вы будете свидетелем.
      У него крепкая хватка, и Луи тщетно пытается вырвать руку из сжимающей ее нервной руки старичка.
      -- Отпустите. Мне пора на работу.
      -- Неужто вы не хотите узнать подлинную историю Мари Беррской, правдивую до последнего слова?
      "Шизик", -- думает Луи, но его удерживает то, что статую окрестили именем Мари.
      -- Вы только шутки шутите, а кто эта самая Мари -- не рассказываете.
      -- Да, пошутить я люблю. Наверно, вы думаете, что я чокнутый?
      -- Нет, что вы.
      -- Наш молодой человек был маркиз Воксельский, старший сын графа Воксельского, чей замок находился на том месте, где строят эти мерзкие дома. Это было в 1520 году. Молодой маркиз направлялся в Берр -- последние два месяца он ездил туда каждый день. Он навещал свою возлюбленную. Мари была дивно хороша собой. Должно быть, знатностью она не отличалась, но ради такой красавицы стоило пойти на неравный брак. Некоторое время спустя состоялась свадьба. Мари Беррская стала маркизой Воксельской.
      По правде говоря, то были невеселые времена. В Провансе лютовала война. Шайки коннетабля Бурбонского и войска Карла V сеяли разрушения и скорбь, овладевали городами, крепостями, замками, жгли деревни и крестьянские дома. Кое-кто из прованских сеньоров сдавался, другие -- защищались. Старый граф Воксельский решил пожертвовать малым для спасения главного -- сегодня бы это назвали двойной игрой. Он решил, что маркиз, его старший сын, перейдет на сторону короля Франции Франциска I и с частью своих людей отправится в Марсель, а сам он, со своим младшим сыном, останется в замке и договорится с войсками коннетабля. Мари Беррская, еще больше похорошевшая после свадьбы, должна была остаться со своим свекром.