Между одиннадцатью и полуднем на стройке орут больше всего. С этажей и балок летят ругательства, оскорбления, матерщина.
      Тень от крана скользит по фасаду каждые три минуты. Здесь кран поднимает на верхние этажи цементный раствор, который опалубщики заливают в опоры. Там он вздымает панели для монтажников. Работой руководит уже не человек, а машина, выполняющая операции строго по графику. Повсюду люди должны приспосабливаться к навязанному им темпу. У них нет времени даже перекусить. Чаще всего едят, держа кусок в одной руке, а другой продолжая работу.
      Штукатурам везет -- они не зависят от крана-метронома. Зато им приходится иметь дело со штукатуркой, с водой, которая в принципе подается по трубам. Но когда эта зараза -- водопровод выходит из строя, надо кубарем лететь вниз и тащить воду в ведре. Просто смех: существуют экскаваторы, краны, компрессоры, бетономешалки -- целый набор сложных машин, а за водой ходят с ведром, как в дедовские времена.
      Стройка горланит, скрипит, скрежещет. Чтобы тебя услышали, надо кричать, а серые голые стены заглушают голос.
      -- Луи, а Луи, сегодня смываемся пораньше.
      -- Это еще почему?
      -- По телеку показывают "Реаль".
      -- А! Верно... С кем они играют?
      -- С бельгийцами.
      -- Чего?
      -- С бельгийцами, с "Андерлехтом"...
      -- Если только в последний момент не отменят матч.
      Мари его не разбудила. Наверно, она его толкала, укладываясь. Но он спал как убитый.
      -- Еще полдень, а я уже спекся.
      -- Это твоя половина тебя так выматывает?.. Видел я ее в воскресенье на пляже в Куронне. Лакомый кусочек.
      -- А если я тебе скажу, что по вечерам меня только и тянет спать?
      -- Все мы дошли. Вот я молодой, а иногда утром не в силах голову отодрать от подушки. Один старик каменщик давеча рассказывал, что за день он так набегается вверх-вниз по лестницам, что к вечеру ног не чует.
      -- За десять часов мы выдаем двадцатичасовую норму.
      -- Он просто извелся, этот старик. А если, говорит, брошу работу или вынесут меня ногами вперед, что, говорит, станется с моими ребятками.
      -- А мы, думаешь, долго еще так протянем? Два-три годика -- и на части развалимся.
      -- Тем более, что разговорами тут делу не поможешь, а из графика мы уже и так вышли.
      Да, на сколько его еще хватит?
      К одиннадцати часам комнату заливает солнце. Свежепобеленная стена сверкает под его лучами. Оттого, что смотришь на одну штукатурку, кажется, что глаза засыпаны песком. Когда Луи, давая глазам передых, на минутку их прикрывает, под веками словно похрустывают песчинки.
      У меня пересохло в горле. Пот струится по спине, стекая по налипшим на плечах и руках комочкам штукатурки. Мутит от вина, наспех выпитого в перерыв, от вчерашней плохо переваренной пищи, от недосыпа, от пыли, что танцует на солнце, словно рой мошек.
      Руки неутомимо проделывают одни и те же движения -- захватывая мастерком серое месиво, набрасывают его на перегородку.
      Нагибаешься -- набираешь раствор из стоящего между ногами ящика; распрямляешься -- затираешь оштукатуренную стену.
      Руки отяжелели. Даже удивительно, как это они еще могут выводить плинтусы, заделывать кромки, пазы -- ту самую тонкую работу -- за нее платят с погонного метра, -- которую строители предпочитают оставлять на вечер и выполнять в сумерках. А бывает, что гонят и затемно, тогда, чтобы осветить помещение, поджигают гипс. Он горит желтоватым пламенем, распространяя отвратительный запах серы.
      Дорога огибает городок Пор-де-Бук -- скопище низких домишек на берегу моря -- с одной стороны он зажат железнодорожным мостом, с другой -синеватой прожилкой канала, который скрывается за стайкой расположенных на плоскогорье белых стандартных домов. Дорога уходит вдаль прямо между каналом, поросшим по берегу камышами, и нескончаемым унылым песчаным пляжем.
      Пейзаж -- сплошная вода, скудная растительность, на земле выступает белесыми пятнами соль, и в отблесках фиолетовых трав у самого моря тихо умирает Камарга [Старинный городок неподалеку от Марселя, некогда славившийся боем быков. Городок сейчас обречен на вымирание, поскольку в нем нет промышленности] с ее загонами, где точат себе рога черные бычки, с ее ранчо, где по воскресеньям жители города разыгрывают из себя гаучо.
      С дороги обширный обзор направо и налево, к далеко растянувшемуся морю, к пустынной бугристой равнине. Здесь чайки садятся на воду, там -- вороны на бреющем полете проносятся над скошенными травами. Белое и черное под ярким солнцем, рыжие кустики, из-под которых нет-нет да вылетит диковинная птица, вытянув длинный клюв и розовые лапки между неподвижными крыльями.
      Мари любит кататься по этой дороге. Ей кажется, будто она ведет машину между небом и морем, между песком и осокой.
      Рене работает рядом с окном. Он насвистывает все мелодии, какие приходят ему в голову, и время от времени, когда проезжает машина, бросает какое-то замечание.
      Луи стоит спиной к окну, и солнце отсвечивает от перегородки прямо ему в лицо. Разбрызганная штукатурка образует замысловатые узоры, которые нужно побыстрей затереть, пока они не затвердели буграми.
      Мысли ни на чем не задерживаются подолгу. Взгляд скользит по стене, как дождевые капли по окну -- неожиданно взбухающие жемчужины, которые текут, становясь все мельче и мельче. Размышлять не над чем, разве что кто-нибудь из рабочих, перекрикивая бредовый шум стройки и скрежет машин, бросит отрывистую фразу.
      На сколько меня еще хватит?
      Проснувшись сегодня утром, я хотел было включить верхний свет, чтобы посмотреть на Мари, но малыш Ив заворочался в постельке, и я побоялся его разбудить. Я только просунул руку под теплые простыни и ощутил через ночную рубашку тело Мари. Проснись она, я бы ее обнял и, возможно, загладил бы вчерашнее. Но Мари не шевельнулась, и я вышел из спальни, ощущая мурашки в кончиках пальцев.
      Машина... Квартира... Кухонные аппараты, приобретенные в кредит... Во что это обходится? Каждый месяц изволь выложить пятьдесят кругляшей. Остальное идет на харчи... Дома ты сам пятый... и только подумать, что некоторым ребятам хватает шестидесяти в месяц...
      Трепотня! Все халтурят и изворачиваются как могут: либо жена работает, либо ребятишки, едва им стукнет пятнадцать; а во многих забегаловках хозяин кормит в кредит, чтобы зацепить тебя покрепче.
      Телевизор? Да на кой он мне сдался? Ну выпадет свободный часок, маленько посмотришь. Сегодня показывают "Реаль"! Это стоит поглядеть. Чудно, но такие имена, как Ди Стефано, Дженто, Санта-Мария, знакомы тебе лучше, чем имена министров. Даже министра строительства. Ах, да -- Сюдро, он выступал по телевизору... Нет, он ушел в отставку, или его куда-то перевели. Всем заправляет Сам [Имеется в виду де Голль].
      Политика мне осточертела. К чему она мне? С тех пор, как я голосую, я голосую за коммунистов, а чем больше у них голосов, тем меньше видишь их в правительстве.
      Не дело это, ну конечно, не дело. Паренек, что ведает у нас профсоюзом, иногда выступает с речами. По его словам, трудящиеся страдают от власти монополий.
      Тебе это что-нибудь говорит: монополии?.. По-моему, хозяева -- вот кто гады: они так и норовят недоплатить за неделю. Я член Всеобщей конфедерации труда, хотя профсоюзы долгое время косились на сдельщиков. Теперь-то они с нами примирились. Руководители говорят: надо поднять ставки на сдельщине. Говорят: надо добиться сорокачасовой недели. Я отрабатываю шестьдесят часов на стройке да еще ишачу налево по субботам и воскресеньям.
      Что я, собственно говоря, знаю о Мари? Хорошо помню ее прежнюю. Тоненькая, чуть ли не худая, и когда она носила Жан-Жака, это было почти незаметно. А вот какая она сейчас? Когда я о ней мечтаю, что, впрочем, бывает редко, передо мной возникает Мари двенадцатилетней давности. Другую, ту, что под душем, я уже не знаю.
      Что она делает целыми днями, пока я маюсь со штукатуркой?
      А ребята? Жан-Жак, который уже сейчас говорит по-ученому, кем он будет через несколько лет? Учителем? Похоже, им тоже не очень-то сладко. Из этого заколдованного круга выхода нет.
      И все-таки надо было мне утром разбудить Мари. Тогда башку не сверлила бы эта гнусная мысль, что, быть может, я уже не мужчина.
      Странно, но мне почему-то охота пойти взглянуть, тут ли еще статуя.
      Скоро обеденный перерыв. Работать, есть, спать, есть, работать. Вот сволочная жизнь, пропади она пропадом!
      Стоя на невысоких переносных подмостях, Луи, подняв руки, штукатурит потолок. Ни с того ни с сего у него сводит мышцы. Это не острая боль, как при обычной судороге, но едва уловимое онемение.
      Вчера под горячим душем его охватило оцепенение, и тоже все началось с рук. Луи чувствует, что выматывается все больше и больше. Удивительно. Он честно старается штукатурить потолок, а сил нет -- и точка. Руки у него все еще подняты, кельма упирается в потолок, но он не в состояний провести справа налево. А если облокотиться да подпереть голову -- и он бы тут же уснул, так же как вчера, -- стоило ему прилечь на диван, расслабиться и коснуться головою подушки.
      Он вяло соскальзывает на пол. Обернувшись, Рене кричит ему:
      -- Что с тобой? Тебе плохо?
      Луи спускается по ступенькам, выходит из дома и пересекает строительную площадку. Он всячески старается идти твердой походкой. Его расплющенная солнцем тень плывет впереди.
      Он направляется к группе деревьев. Статуя спит на спине среди трав, выставив соски к небу. Ветерок клонит колоски на ее выпуклые формы.
      Луи нагибается. Что ему до этой гипсовой женщины, в чем ее притягательная сила? Мари -- живая плоть, а эта, каменная, которой касается его рука, мертвая. Тело Мари извивалось под душем. А холодная статуя, вырванная у земли, недвижна.
      Луи стоит, не находя ответа, не понимая себя. Ему хотелось бы растянуться на земле, поднять глаза к небу и тоже никогда больше не двигаться.
      -- Какого шута ты тут делаешь?
      Голос Алонсо отрывает его от сбивчивых размышлений.
      -- Ничего... Я помочился.
      -- Ты мочишься на произведения искусства? Тут что-то не так. Ты как сонная муха.
      -- Может быть, потому, что мне всегда хочется спать.
      -- Пошли, пропустим по маленькой. Враз очухаешься. Гудок объявляет перерыв на обед. Луи необходимо с кем-нибудь поделиться.
      -- Алонсо?
      -- Чего?
      -- Нет, ничего...
      Испанец -- странный тип. Еще, чего доброго, начнет излагать свои немыслимые теории, а ему и без того тошно.
      Луи умолкает и бредет за Алонсо к бару, напротив ворот стройки, через дорогу.
      В последнее время Луи особенно пристрастился к выпивке. Освежающая терпкость анисовки его взбадривает. Угощают друг друга по очереди. Хозяин приветствует такую систему. Один ставит на всю братию. Алонсо говорит, что сегодня его черед раскошелиться.
      Мышцы у Луи вроде расслабились. Попав в привольную обстановку, где можно делать что хочешь, он успокаивается. Все становится проще, легче, занятней. Тревога проходит.
      Алонсо рассказывает про свое последнее приключение. Это произошло накануне.
      -- Выхожу это я со стройки и натыкаюсь на особочку с ресницами ну что твой конский хвост. Она спрашивает, где ей найти нашего молодого архитектора-смотрителя. А на голове у нее черт знает что наверчено. Начес в три этажа.
      -- Почем я знаю, где он.
      -- Найдите мне его.
      -- Еще чего -- ищите сами.
      -- А вы не слишком любезны.
      -- Какой ни есть, во всяком случае, я у вас не на посылках.
      -- Как вы сказали?
      -- Сказал, что я у вас не на посылках.
      -- Вы работаете здесь?
      -- Ясное дело, работаю здесь, как это вы догадались?
      -- Вы обо мне еще услышите.
      -- Спасибо, буду ждать письмишка с карточкой.
      -- Грубиян!
      -- А вы знаете, кто вы сами-то есть, мадам?
      -- Я? Знакомая господина Кергуена, и вы очень скоро раскаетесь в своем поведении.
      Я расшаркался перед ней с низким поклоном, как мушкетеры в кино, и с самой пленительной улыбкой, на какую только способен, говорю:
      -- Так вот, мадам, я, Алонсо, член профсоюза каменщиков, с вашего позволения, скажу, что вы -- крыса смердящая!
      Парень из бригады прыскает. Луи тоже.
      -- Так прямо и сказал, -- вставляет хозяин, -- крыса смердящая?
      -- Так прямо и сказал. Она было замерла, надула губки и ушла, виляя задом и спотыкаясь на каменистой дороге.
      Сестра хозяина -- он вывез ее в прошлом году из Италии, чтоб помогала ему обслуживать клиентов -- вскрикнула:
      -- Неправда, мосье Алонсо, не могли вы так сказать даме.
      -- Прямо! Постеснялся ее! И почему это я не мог?
      -- Это некрасиво.
      -- Скажи на милость, а ты-то что собой представляешь -- сама тоже порядочное барахло.
      Чертяка Алонсо!
      Самочувствие Луи улучшается. Девушка стоит между ним и Алонсо. Если верить Рене и другим ребятам, она, чтобы округлить заработок и купить обновку, не гнушается сбегать с клиентом в кустарник возле курятника позади бистро. Рене она досталась почти задарма. Прокатил ее в своем М-Г к берегу залива и, едва они остановились полюбоваться природой, повалил ее на песок.
      Луи никогда не заглядывался на девушку. Не потому, что он такой уж добродетельный. Настоящей любовницы он заводить не хотел, а нарушить при случае супружескую верность был не прочь. Но Анжелина и лицом не вышла, и фигура у нее так себе. Поэтому он никогда не позволял себе вольностей, не то что другие.
      Он все еще ощущает жар тела спящей Мари, холод статуи, которой касались кончики его пальцев, непреодолимую усталость.
      Благодаря выпивке он частично избавился от страха, засевшего где-то в подсознании, но окончательно воспрянуть духом он может, только самоутвердившись как мужчина.
      -- Ну, по последней, -- предлагает Алонсо.
      -- Нет, я оставил котелок на стройке. Времени в обрез, надо успеть пожрать. Чао!
      -- Чао! До скорого.
      Луи ускользает, не преминув смачно шлепнуть молодую итальянку по заду. Она, улыбаясь, оборачивается к нему, и, когда он уходит под дребезжание заменяющих дверь разноцветных стеклянных бус, говорит ему вслед со значением:
      -- Пока, мосье Луи.
      -- Пока, Анжелина.
      Луи в нетерпении. Он уверен, что вчерашняя история с Мари, как и утренняя усталость, не пустяки. Сегодня он пораньше разделается с работой, а вечером, после матча "Реаль" -- "Андерлехт", утащит Мари...
      Проходя мимо уснувшей статуи, он окидывает ее беглым взглядом. Солнечные лучи падают прямо на нее. Она кажется бронзово-золотистой, совсем как Мари под душем.
      "Крыса смердящая"! Вот чертяка этот Алонсо! Он и правда бывает забавным, когда захочет.
      Мари гонит машину на большой скорости, у нее кружится голова, это приятно, но ей хочется чего-то иного. Ветер, врывающийся в автомобиль через спущенное стекло, обволакивает ее прохладой. Сидя за рулем, она ни о чем не думает, только о дороге, что стелется перед глазами.
      На душе пусто -- разве чуть менее пусто, чем обычно; внимание рассеивается, тревога приглушена, как стук мотора, но особого удовольствия от езды она не получает. Подобные развлечения в одиночку оставляют привкус горечи, -- так бывает, когда проснешься после дурного сна.
      Телевизор, который надо не надо, а смотришь каждый вечер, часто показывает такую же серую, тусклую жизнь. И все равно он держит тебя перед экраном -- пришпиливает как бабочку к стене. Набивает голову черно-белыми картинками, которые силятся вызвать у тебя то смех, то слезы. Когда передачи кончаются и на экране появятся часы-улитка, чувствуешь себя еще более разбитой и одинокой, словно это испытанное только что в полумраке сомнительное удовольствие отрезало тебя от всего окружающего.
      Когда мы с Луи еще гуляли по воскресеньям и заходили выпить чашечку кофе, меня удивляло, что он, бросив меня одну, шел к игральному автомату. Добьется звонка, вспышки цифр -- и радуется... Чему? Однажды я задала ему такой вопрос.
      -- Ей-богу не знаю, но ведь все играют.
      -- Зачем?
      -- Наверно, что-то тут есть. Согласен, занятие идиотское, но увлекательное. А потом оно входит в привычку. Надеешься обмануть автомат. Понимаешь, это вроде игры в расшибалочку, как и наша работа.
      Тогда еще Луи мог говорить не только на сугубо житейские темы. Телевизор, машина тоже были игрой, самообманом -- своего рода победой над унылой повседневностью, которая состояла из сплошных поражений.
      Здесь, на солнце, обжигающем песок и море, пьющем влагу болот и нежную зелень камышей, Мари вновь ощущает полноту жизни, будто только что выскочила из темного тоннеля.
      Сегодня утром она пораньше разделалась с уборкой, приготовила еду -она ее быстро разогреет по возвращении, и отвела Ива к матери.
      Ей просто необходимо немного развеяться после вчерашней прогулки по городу, который так ее всегда подавляет. Очиститься от скверны.
      Дальше она не поедет -- там, в конце приморской дороги, цементный завод застилает горизонт серыми клубами дыма.
      Она останавливает машину у самого канала, бежит по песку, сдирает с себя платье и, оставшись в одном купальнике, отдается волнам и ветру.
      Сначала ее охватывает как мокрым панцирем море, затем, на песке, ею овладевает солнце -- среди необъятного мира она кажется одиноким цветком из живой плоти. Не ощущать больше ни тела, ни тяжелых мыслей, быть как эта омываемая волнами скала, что едва выступает из воды, быть кромкой песка, не успевающего высыхать под накатами белой пены.
      Но, хочешь ты или нет, мысли не оставляют в покое. Они проникают в тело. Сосут кровь. Мозги сохнут по пустякам -- из-за грязной кастрюли, которая так и осталась в мойке.
      Ей вдруг представились квартира, кухня, комнаты, дети, диван в гостиной и уснувший Луи.
      Мысли кружатся, убегают в прошлое -- к встрече с Луи, к первым годам замужества и жгучей радости взаимного узнавания. Мало-помалу их отношения стали спокойнее. Мари лишь смутно ощущала это; ее слишком поглотили, ошарашили хозяйственные приобретения, рождение детей.
      Покупка квартиры, стиральной машины, холодильника, телевизора, автомобиля, лихорадочная жажда новых и новых удобств -- все это ее захватило, у Луи же высасывало последние соки. Они только и говорили что о будущих покупках, все более отдаляясь друг от друга, и Мари уже не тянулась к Луи так, как прежде. Из любовника он превратился в товарища, от которого она больше не ждала никаких наслаждений, а потом в чужого, замкнувшегося, малообщительного человека. Он высох, как растение, вымерзшее в зимние холода.
      Мари же расцвела, обрела уверенность в себе. Пылкое преклонение восемнадцатилетней девушки перед опытным мужчиной сменилось трезвым отношением, которое день ото дня становилось все более и более критическим.
      Мари была от природы пытливой, и с возрастом потребность узнавать новое нашла выход в чтении, увлечении музыкой -- в том, что прошло мимо нее в детстве и отрочестве. Телевизор, который она смотрела вот уже пять лет, способствовал ее умственному развитию. Внезапно миллионы людей приобщились к тому, о чем имели лишь приблизительное представление, -- к театру, литературе, искусству -- к тому, что называют высоким словом "культура". Кое-какие из этих семян, брошенных на ветер, прорастали, попав на благодатную почву.
      У Луи не было тяги к знаниям. Тогда он гораздо чаще бывал дома. Она пыталась обсуждать с ним телеспектакли. Но он интересовался только эстрадой и спортом. Литературные передачи наводили на него скуку, а если она брала в руки книгу или пыталась послушать одну из своих немногочисленных пластинок классической музыки, отпускал неуклюжие шуточки. Сам он читал только детские газеты Жан-Жака.
      -- Когда человек день-деньской трубит, ему надо рассеяться -- и больше ничего, -- говорил он.
      Раньше Мари переоценивала его, и теперь ей казалось, что он изменился к худшему, тогда как на самом деле изменилась она сама.
      К запахам стройки, которыми пропиталась его одежда, примешался запах анисовки. Мари перестала целовать мужа, когда он приходил или уходил, да и он перестал обнимать жену.
      Она от этого не страдала -- перенесла свои чувства на детей и в особенности на Жан-Жака, с которым все чаще вела серьезные разговоры на разные темы.
      Луи стал неразговорчивым, он казался чужим в доме. Правда, вчера ей почудилось, что она видит прежнего Луи...
      Мы кружились в вальсе по танцплощадке. Мне было семнадцать. Я во всем подражала своей подружке Жизель -- она была на год старше, с пышной грудью, и я ей немного завидовала.
      Какая я была тогда тоненькая! Жизель то и дело меняла кавалеров, которых привлекал рыжий оттенок ее белокурых волос. А меня уже третий раз подряд приглашает танцевать один и тот же парень. Он крепко прижимает меня к себе. Первая встреча с Луи. Это было двенадцать лет назад... Невысокий, довольно худощавый. Сейчас он располнел, облысел.
      Он перетрудился... А может, и болен, -- ничего удивительного при такой жизни... Под палящими лучами солнца Мари распластывается на песке. Она переворачивается, солнце ударяет ей прямо в лицо, и в висках у нее что-то потрескивает, словно от электрических разрядов.
      ...Ах это ты! Ты весь грязный, ступай быстрей мыться.
      ...Я смущен, мадам...
      ...Восемнадцатилетняя Жизель с ее налитой, пышной грудью, которую она выпячивала перед парнями.
      ...Займись-ка "Комментариями" Цезаря.
      ...Губы Луи издают тихий присвист. Она совсем закоченела, лежа с ним рядом.
      ...Rosa -- роза, rosae -- розы.
      ...Как вас зовут, мадемуазель? -- Мари.
      ...Мари, а что если купить машину?
      ...Мы теперь редко куда-нибудь ходим, надо бы мне научиться водить.
      ...Ив, сиди на месте.
      ...Мари, Мари, пошли потанцуем.
      ...Мари, ты красивая.
      -- Мари, ты меня не целуешь?
      -- Привет! Ужин готов?
      ...Луи, ты выпил? -- Я-то? Глотнул стаканчик пастиса с ребятами.
      ...Не сходить ли нам в кино завтра вечером? -- Еще чего придумала! Я еле живой. Ступай одна или с тещей.
      ...Луи, что будем делать в воскресенье? -- Дурацкий вопрос. Я работаю, ты же прекрасно знаешь. Сходи погулять с ребятишками.
      ...Луи, ты возвращаешься домой все позднее и позднее. -- Подвернулась халтура. Неужели прикажешь от нее отказаться? Улыбнется недельный заработок!
      ...Луи, наш сын -- первый ученик.
      ...Молодчина, дай ему тысячу франков. Ох, умираю, хочу спать.
      ...Я смущен, мадам.
      ...На пляже в августе черным-черно от купающихся.
      ...Идем, Мари. -- Куда это? -- Увидишь. -- Луи берет ее за руку. Тащит за утесник. -- Обалдел, нас увидят... Нет, нет, дома вечером... Луи, ты сошел с ума... Луи, Луи...
      ...Легкий храп. Это Луи уснул на диване в гостиной.
      ...Что это за платье? Оно слишком короткое...
      ...Почему Фидель Кастро?
      ...Ты дружишь с господином Марфоном.
      ...Это господин Марфон, мой прошлогодний учитель.
      ...Срок платежа за машину... Срок платежа за телевизор... Срок платежа за машину... Срок платежа...
      ...Лица с крупными порами. Широко раскрытый рот, руки с набухшими венами. Ноги танцовщицы. Ляжки танцора в туго облегающем трико. Пуловер, подчеркивающий грудь, и в особенности, когда певица напрягает голос. "Циклон, идущий из Атлантики, несет нам мягкую, сырую погоду, ливневые дожди грозового характера в бассейне Аквитании и над Пиренеями...
      ...Срок платежа за телевизор!!!
      -- Полшестого, -- сообщает Рене. -- Пора закругляться. А то не попадем в Сен-Митр к началу репортажа.
      -- Ты меня подбросишь? -- спрашивает из соседней комнаты алжирец.
      -- Вы только посмотрите на Дженто, -- говорит один из испанцев, -- он лучший крайний нападающий в мире.
      -- Слушай, Луи, на сегодня хватит.
      -- Ладно, плакали наши денежки.
      -- Завтра наверстаешь, Ротшильд.
      Хотя времени у них в обрез, но пройти мимо бара они не могут. Рене идет следом, чтобы не отстать от компании. Он пьет фруктовый сок.
      За стойкой -- Анжелина.
      -- Добрый вечер, мосье Луи, вы уже уходите? До свиданья, Рене, до свиданья, господа.
      -- Да, сегодня по телевизору футбол.
      -- Жаль!
      Строители-поденщики уже сидят за столиками. Дуются кто в белот, кто в рами.
      -- Повторить, -- говорит Луи, когда все опрокинули по стаканчику.
      -- Я пас, -- возражает Рене, -- а то пузо раздуется.
      -- А ты бы не пил эту бурду.
      -- Мне здоровье дороже.
      -- А, иди ты куда подальше, мелкая душонка.
      Луи бесится по пустякам. То, что Рене не пьет, и унижает его, и вызывает чувство превосходства: вот он хоть и старше на десять лет, а может пить без оглядки на здоровье. Луи пожимает плечами, опрокидывает стаканчик и с удовольствием отмечает, что один из испанцев подал знак Анжелине налить по новой.
      Сегодня вечером ему особенно важно себя подстегнуть: быть может, удастся покончить с неприязнью, которая со вчерашнего дня окружает его дома. В этом баре он хозяин положения: владелец относится к нему предупредительно, Анжелина улыбается, поглядывает на него с интересом -- это ему льстит, товарищи по работе его почитают, ведь он здесь единственный француз, теперь, когда Рене и алжирец ушли.
      -- По последней, -- говорит итальянец.
      -- Ладно, по самой что ни на есть последней, -- отвечает Луи, желая показать, что решающее слово за ним и что он не какой-нибудь там забулдыга.
      И добавляет не ради бахвальства, а чтобы себя приободрить:
      -- Сделаю сегодня женушке подарок -- приеду пораньше.
      ИНТЕРЛЮДИЯ ЧЕТВЕРТАЯ
      Что может быть более жалким, чем человек во сне?
      О тюрьма темноты! Ни ласки, ни света в окне.
      И только свежая мысль, холодная, как вода,
      Мертвую душу кропит и будит тебя всегда.
      [Перевел В. Куприянов]
      Макс Жакоб,
      Побережье
      Утомление -- это не "поверхностное" явление, вызванное расстройством определенного органа, а общая дисфункция высшей нервной системы.
      Доктор Ле Гийан
      В воду я вхожу с тобой.
      Снова выхожу с тобой,
      Чувствую в своих ладонях
      Трепет рыбки золотой.
      [Перевел В. Куприянов]
      Из египетской поэзии,
      XV век до н. э.
      Народ сам отдает себя в рабство, он сам перерезает себе горло, когда, имея выбор между рабством и свободой, народ сам расстается со своей свободой и надевает себе ярмо на шею, когда он сам не только соглашается на свое порабощение, но даже ищет его.
      [Перевела Ф. Коган-Бернштейн]
      Ла Боэси,
      "Рассуждение о добровольном рабстве"
      "Реаль" (Мадрид): 0
      "Андерлехт" (Бельгия): 1
      Таков результат матча на Кубок Европы, состоявшегося 23 сентября 1962 года в Антверпене.
      Все произошло совсем иначе, чем представлял себе Луи. Футбол он смотрел по телевизору в одиночестве. Только Симона подсела к нему на минутку, прежде чем лечь спать. Жан-Жак, закрывшись в комнате, готовил уроки. Мари мыла посуду, а потом села на кухне шить.
      Когда умолкли последние нотки позывных "Евровидения", Луи поднялся с таким трудом, будто это он сам пробегал девяносто минут кряду.
      -- Идешь спать, Мари?
      -- .Нет, посмотрю "Чтение для всех". Это хорошая передача.
      Он подходит, наклоняется к ней:
      -- Что с тобой происходит?
      Он хочет ее обнять. Она вырывается:
      -- От тебя винищем несет. Оставь меня в покое.
      Он хватает ее за плечо. Она его отталкивает. Руки Луи вцепляются в халат, отрывают Мари от стула, плечо оголяется.
      -- Спятил, что ли? Ребята еще не спят. Мне больно.
      Мари высвобождается. Халат трещит. Луи идет на нее, сжав кулаки. Желание у него пропало начисто. Он опустошен, обессилен, безумно утомлен. Остались только гнев да упрямая решимость не уступать подкрадывающейся мужской несостоятельности, усталости, оцепенению.
      Мари пятится в гостиную, освещенную рассеянным светом экрана и лампой, горящей на кухне.
      -- Не подходи!..
      Когда он разодрал халат, у нее внутри словно что-то оборвалось. Только бы не закричать! Ей не страшны эти протянувшиеся к ней лапы, это бледное, непреклонное лицо. Луи больше не существует. Он растворился, растаял. Он тень, бледный отблеск прошлого, в котором ее уже нет.
      Луи надвигается на нее, пока она не упирается в перегородку, он подходит к ней вплотную, она еле сдерживается, чтобы его не ударить. Ей удается извернуться и оттолкнуть мужа к стулу. Стул с грохотом падает.
      -- Мама! Мама!
      Дверь в комнату Жан-Жака распахивается. Мальчонка кидается защищать мать. Луи выпрямился. Теперь ему есть на ком сорвать злость.
      -- Чего тебе тут надо? Марш спать!
      -- Папа, что случилось? Мама!
      Луи бьет сына по лицу. Мари бросается на мужа. Тот отступает.
      -- Псих, псих ненормальный! Жан-Жак, мой Жан-Жак.
      Мари прижимает сына к груди. Жан-Жак не плачет. Но у Мари глаза полны слез.
      Луи уже ничего не чувствует, кроме усталости, омерзения, отвращения к другим и к себе. Он бредет в спальню, раздевается в темноте и валится на кровать, в успокоительную прохладу простынь.
      Стук молотка. Он отдается в голове.
      Голова не выдерживает. Отрывается от тела. Я ударов не чувствую. Стою с молотком в руке и колочу по кухонному столу. Я колочу в двери -- в одну, другую. Я стучусь в пустоту. У меня из рук вырывают молоток.
      -- Нет, Мари, не смей! Отдай молоток. Берегись, Мари! Берегись! Экскаватор тебя раздавит!
      Молоток опять у меня в руке. Тяжелый-претяжелый. Наверное, весом с дом. Я сильный. Я могу его поднять, опустить.
      Статуя разбита вдребезги; рука в одной стороне, плечо -- в другой. Голова превратилась в черепки. Не осталось ничего, кроме расколотой пополам ляжки и отскочившей груди. Она повисла на дереве.
      Земля вся в крови. Я мажу стены красной штукатуркой, штукатурка кровоточит.
      В рассеянной темноте спальни сон длится еще какое-то время и после пробуждения. Мари спит сном праведницы. У Луи горько во рту, пересохло в горле, в голове каша после вчерашней сцены и только что пережитого кошмара.