Семь женщин

* * *

Первые два года ее замужества были настоящим блаженством. Они с Ли щедро украсили свою квартирку рождественскими гирляндами с маленькими белыми лампочками, обтянули потрепанные диваны плотной белой тканью. Они отдраили полы наждачной бумагой и развесили по стенам картины, нарисованные их друзьями. Грета устроилась литературным редактором в издательство «Уоррен и Хоу». Через некоторое время мистер Гелб спросил у нее, известно ли ей что-нибудь о кулинарии. Грета кое-что знала – Марушка научила ее готовить. Так она получила повышение. На самом деле ей было все равно, но лишние деньги не могли не радовать. Грета с облегчением почувствовала, как амбиции выходят из нее, будто гной из вскрытого нарыва. Она перестала желать других мужчин. Ей захотелось родить ребенка. Она собиралась вести простую, пристойную жизнь. Замужество подействовало на нее, словно волшебное заклинание.

* * *

Книга Тави Матолы о его бегстве из Лаоса была наполнена болью и написана превосходно, но в ней попадались лишние слова и невнятные куски. Тави уговорил Грету не стесняться и делать радикальные предложения по переработке рукописи. Они встречались пару раз в неделю. Красные стены квартиры Тави создавали у Греты такое ощущение, будто она хирург, проникший внутрь тела пациента. Предложения, написанные Тави, опутывали ее, словно кровеносные сосуды. Она рассекала вены, и они кровоточили словами.

По вечерам, когда она смотрела на Ли после нескольких часов работы над рукописью, ей было трудно сосредоточить взгляд. Казалось, и голос Ли стал звучать тише. Грета часто ловила себя на том, что просит мужа повторить сказанное, в итоге они оба стали беспокоиться насчет ее слуха.

Как-то вечером, когда они молча ужинали, Ли спросил:

– Сколько времени понадобится Матоле, чтобы закончить книгу?

– Понятия не имею, – ответила Грета.

– Но ведь на это может уйти несколько лет, верно?

– Не все пишут так медленно, как ты, – сказала Грета, но тут же сжала его руку и улыбнулась. Однако было поздно. Она его обидела.

В ту ночь Грета пролежала без сна несколько часов. Ли спал, забросив за белокурую голову длинные гибкие руки. Его лицо было совсем молодым. Даже во сне он выглядел невинным, как младенец. Грета покрылась испариной, она почувствовала во рту привкус помета и ощутила себя маленьким липким гремлином, пристроившимся рядом с Аполлоном. Она встала и пошла в гостиную, чтобы приготовить себе чай. На письменном столе в углу комнаты лежала диссертация Ли. Грета подошла, включила лампу. Как ни странно, ее потянуло к тексту. За время замужества она не раз читала фрагменты, но между ней и Ли существовало нечто вроде негласного договора: она не будет читать его диссертацию, пока он ее не закончит. Теперь же она с трудом удерживала себя от того, чтобы не начать вычеркивать целые абзацы. Текст так разбух от излишеств, что, казалось, вот-вот лопнет. Язык Ли представлялся Грете одновременно и наивным, и напыщенным, грешащим старомодными академическими красивостями. Она гадала, что удерживает Ли от того, чтобы наконец сократить диссертацию до приемлемого объема. Как только он станет доктором философии, ему придется искать работу преподавателя и он будет вынужден стать более подвижным. «Если бы только он позволил мне поработать над текстом хотя бы неделю, – подумала Грета, – к Рождеству он бы уже защитился». Но Ли ни за что не подпустит ее к своей работе и будет прав. Она слишком плохо разбиралась в теме его диссертации. Она разбиралась только в языке. Это было своего рода проклятие. «Почему он не может писать так, как говорит?» – подумала Грета. Чайник закипел. Она отошла от стола.

* * *

Через несколько дней Тави сидел на полу у себя дома и читал пометки Греты. Вдруг он спросил:

– А как твой муж относится к тому, что мы так работаем?

– Я думаю, нормально, – ответила Грета, сидевшая на диване.

– Почему он не ревнует? – спросил Тави с притворной обидой.

– Я ему сказала, что ты гей, – с издевкой произнесла Грета.

– Ты так думаешь?

– Точно не знаю.

– Я тоже, – сказал Тави и любовно погладил босую ступню Греты.

Она соскользнула с дивана и села рядом с ним на ковре. Они стали целоваться, исступленно гладя друг друга. Грета ограничивалась спиной Тави. Почему-то ей было стыдно прикасаться к нему ниже пояса. Через некоторое время они замерли и, тяжело дыша, уставились друг на друга.

– Хочешь сока? – спросил Тави.

Он налил ей сока, и они вернулись к работе.

Шли недели, и время от времени они начинали целоваться. Они никогда не говорили об этом – просто бросались друг другу в объятия, а потом вдруг останавливались, будто машина, у которой заглох мотор.

Дома, занимаясь любовью с Ли, Грета чувствовала странные приступы жестокости. Ей хотелось бить его, царапать и тем самым вызвать ответную жестокость. Она мечтала, чтобы Ли прижал ее к матрасу и зубами порвал кокон, которым она себя оплела. Но ее мечты были тщетны. Он ни за что не стал бы так себя вести, не ударил бы ее, не оцарапал в ответ. Он бы обнял ее нежно и прошептал: «Что случилось, детка?» В эти мгновения Грете хотелось кричать от отчаяния. Она сжимала зубы, чтобы не закричать.

Однажды вечером Грета пришла домой от Тави в половине одиннадцатого вечера. Ли сидел в гостиной со своим другом Дариусом. Дариус редактировал сценарии для киностудии «Мирамакс» и всегда приносил забавные сплетни из мира кино. У него были серые зубы, и Грете он всегда казался жалким. Она поздоровалась с Дариусом и Ли, прошла в ванную, сняла с вешалки полотенце и бросила его на пол. Потом улеглась на полотенце, сняла колготки, трусики и занялась мастурбацией. Она не могла позволить себе думать о Тави, поэтому стала думать о незнакомом безликом мужчине, который трахает ее, прижав к стене. Она испытала восхитительный оргазм. Выйдя из ванной, Грета налила себе стакан апельсинового сока и села на диван.

* * *

Роман Тави Матолы назвали шедевром. Книга успешно продавалась. Тави тепло упомянул Грету среди тех, кому выражал признательность. Через неделю после того, как роман был обсужден в прессе, Грета получила предложение от другого издательства. Они приглашали ее на должность ответственного редактора за грандиозную зарплату. Грета дала Гелбу возможность предложить ей такой же оклад. Гелб отказался, и Грета с легким сердцем ушла на новую работу; Тави ушел вместе с ней.

Узнав об этом, отец Греты настоял на том, чтобы устроить вечеринку. Его квартира находилась на пересечении Пятой авеню и Девяносто шестой улицы – гигантский дюплекс с огромными картинами восемнадцатого века. Стройненькая жена отца подала Грете и Ли по бокалу шампанского. Трехлетняя Аня прижималась к ноге матери. Аврам вышел из кабинета, раскинув руки. Крепко зажмурившись, он обнял дочь. Грета много лет не позволяла отцу подходить к ней так близко. Жесткие черные волосы больно царапнули ее щеку.

Первыми прибыли супруги Марвин и Дот Грин, которых Грета знала всю жизнь. Марвин, невысокий, тихий и очень влиятельный человек, был одним из самых успешных банкиров-инвесторов последнего десятилетия. Дот, дерзкая блондинка из Майами, обладательница великолепных ног (на досуге она писала завораживающие рассказы о жизни высшего общества во Флориде в пятидесятых годах) резво подбежала к Грете и поздоровалась с ней так, словно встретила человека, пропавшего без вести во время кораблекрушения. Грета поняла, что на уме у Дот. С тех пор как она, дочь Аврама Гершковича и Марушки, бросила университет, ее, что называется, списали со счетов. Такое бывает с детьми, которые не настолько одарены или амбициозны, как их блистательные родители. Про Грету поговаривали, что она опустилась на самое дно – и вдруг такой невероятный успех, поднявший ее из мрачных глубин. Грета, всплыла на поверхность, словно пузырь, извергнутый из кишечника громадного электрического ската, и… оказалась среди акул.

Гости прибывали и прибывали, и вскоре стало ясно, что главный на этой вечеринке – Аврам. Это были его старые друзья, элита Нью-Йорка, блестящие адвокаты, политики и бизнесмены, и все до одного богачи. Грета выросла с их детьми. По-своему это было трогательно: Аврам демонстрировал друзьям, что его старшая дочь добилась успеха, что она вернулась к нему, что она его любит. В какой-то момент, во время ужина, кто-то пошутил, что все эти годы Грета притворялась мертвенькой, а теперь – поглядите на нее!

– Что ж, – сказал Аврам, – обняв Грету за плечи, – у каждого своя личная скорость.

Грета вдруг подумала, что в этой комнате она могла бы найти достаточно инвесторов, чтобы в один прекрасный день открыть свое собственное издательство. Ее взгляд упал на Ли. Склонив голову, он с умным видом слушал, что ему говорит элегантная пожилая женщина. Когда настало время уходить, Грета нигде не могла найти мужа. Наконец она обнаружила его в кухне, где он разговаривал с барменом. Оказалось, они вместе учились в колледже.

В такси, по дороге домой, Грета взяла Ли за руку.

– Мой отец поступил очень мило, устроив для меня эту вечеринку, – сказала она, ощущая в груди странную, чужеродную тяжесть. Было такое чувство, что кто-то уселся на нее верхом.

– Да, – кивнул Ли.

– Все гости – его друзья. Ты хорошо провел время?

– Да, хорошо, – снова кивнул Ли. – Теперь, когда ты закончила работу, может быть, мы выкроем время куда-нибудь ненадолго уехать?

– М-м-м… – пробормотала Грета, гадая, как он может до сих пор любить ее. Если и любит, то потому, что не знает ее. Она насквозь прогнила от амбиций, она – похотливый маленький тролль, демон, которого можно встретить на нижнем этаже ада, тот самый демон, который вырывает ногти у ростовщиков…

Когда Грета легла в постель, Ли медленно повернулся, притянул ее к себе и поцеловал. Он вдруг сильно возбудился. Грете было непросто ответить ему взаимностью. Перед глазами мелькали картины прошедшего вечера: лошадиные зубы Дот Грин, крепкие объятия отца, улыбка его жены, стоящей в дальнем конце комнаты… Потом, лежа на согнутой в локте руке мужа, она чувствовала себя защищенной – почти так же, как было, когда у них только-только начался роман. Это чувство быстро таяло, и Грета пыталась удержать его. Оно было дорого ей.

Утром, собираясь на новую работу, она приняла душ и оделась. Когда она вышла из ванной, Ли читал газету. Он успел сварить кофе. На столе лежал коричневый бумажный пакет со свежими кексами. Грета поцеловала Ли в макушку, взяла кекс, налила себе кофе, добавила молока и с удовольствием окинула взглядом кухонный стол из светлого дерева, белый фарфор, белую рубашку Ли, его золотистые волосы, освещенные ярким солнцем. Потом она опустила глаза и увидела его туфли. И вдруг ей в голову пришла пугающая мысль – ясная и жестокая. Слезы стыда наполнили ее глаза. Она собиралась выбросить своего прекрасного мужа, словно лишний абзац. Она импульсивно потянулась к Ли – так, будто споткнулась, – и схватила его за руку.

– Что случилось? – спросил он.

Но было слишком поздно. Грета почувствовала, как ее уносит прочь с громадной скоростью. Ее волосы откинулись за спину, кожа на лице натянулась и завибрировала. Она ничего не могла поделать.

Делия

Делии Шант было двадцать девять лет. У нее были густые светло-русые волосы и крепкие, тяжелые ягодицы. В синих джинсах она выглядела просто идеально. Грудь у нее была мягкая и слишком большая для ее небольшого роста. Прикус чуточку неправильный – верхние зубы немного выдавались вперед. Глаза зеленые, с прищуром. Она ходила очень прямо, расправив и немного откинув назад плечи, как мужчина. Курила она, держа сигарету большим и указательным пальцами. Через пять лет она бы выглядела на сорок, но пока смотрелась отлично и знала об этом. А еще Делия была грубая. Как-то раз она поколотила одного мужика в баре за то, что тот схватил ее за задницу. Заехала ему по физиономии. Он ударил ее в ответ, и она разбила стул о его башку.

У Делии было трое детей. Двое мальчиков и малютка Мэй. Мэй была грубиянкой, как Делия, и старший мальчик, Джон, тоже. А Уинслоу, средний ребенок, был мечтателем, и Делия волновалась за его будущее. Ее муж Курт работал стрелочником на железной дороге, змеившейся по городу. Работал, пока его не застали в рабочее время пьяным, и тогда он нанялся охранником в супермаркет «Сейфвей». Бывало, Курт поколачивал Делию, и она терпела это восемь лет – до тех пор, пока однажды вечером, за ужином, он не схватил ее за волосы и не начал бить головой по кухонному столу. В тот вечер на ужин была курица. Курт выбил Делии два зуба и запер ее в подвале. Потом он начал плакать у двери, как ребенок, испуганный тем, что натворил. Делия два часа лежала на бетонном полу и твердым, вразумительным голосом говорила мужу, что все в порядке, что она понимает, он этого не хотел, что все будет хорошо, как раньше, если только он откроет дверь. Напуганные дети рыдали. Их боль и страх наконец прорвали ее заторможенность. Слушать, как они кричат и зовут мать, и не иметь возможности их утешить – это было подобно тому, что тебя медленно убивают. Делия села, сжала голову руками и стала раскачиваться вперед и назад. Через два часа для нее перестало иметь значение, что она любит мужа и что ей некуда податься. Она твердо решила уйти и увести детей.

В конце концов Курт отпер дверь и молча ушел в гостиную со стаканом виски. Делия направилась в ванную, прополоскала рот, смыла кровь с лица, обработала ранки антисептиком. Потом уложила детей, пошла в кухню и стала складывать чистое белье. Руки у нее дрожали. Она слышала, как в гостиной всхлипывает ее муж. Курт ждал, что Делия придет и простит его, как обычно, но она не позволила себе сделать это. Через некоторое время Курт заснул. Делия подошла и несколько раз осторожно толкнула его, желая убедиться, что он действительно спит. Потом быстро сунула в чемодан кое-что из вещей и пошла в детскую. Мэй и Джон спали в своих кроватях, а Уинслоу не спал. Он смотрел в окно, на старый дуб. Ему нравилось слушать, как шуршит листва.

– Милый, – прошептала Делия, – нам нужно идти.

Уинслоу ничего не сказал, он просто встал с кровати и взял мать за руку. Распухшие глаза щипало от слез, но Делия старалась держаться.

– Умница. У нас мало времени.

Она взяла с кровати малютку Мэй, горячую и потную. Джон спросонья тер глаза.

– Папа пойдет с нами? – шепотом спросил он.

– Нет. Пока нет.

– Мы убегаем?

Джон обожал отца.

– Нам просто нужно уйти, Джон. Не выводи меня.

Делия тихо вывела детей из дома и усадила в машину. Она решила поехать в Таксон, где находился приют для женщин. Мимо этого приюта она проезжала не один раз. Бетонный барак без окон – более унылого здания ей и видеть не приходилось. На двери ни вывески, ни номера – ничего.

Нажав кнопку звонка, Делия услышала шаги за дверью. Было три часа утра. Щелкнули три засова. Дверь открыла крупная женщина с короткой стрижкой, в спортивных штанах и черной футболке с логотипом «Старбакс»[2]. Торопливо поманив Делию с детьми, она обвела взглядом улицу, потом закрыла дверь и задвинула засовы.

– Как думаете, за вами гнались? – спросила она.

– Нет, – ответила Делия. – Муш шпал.

Обнаружив, что говорит шепеляво, Делия вспомнила, что у нее выбиты зубы. Один глаз заплыл и почти ничего не видел.

Женщина смотрела на нее спокойно, но с болью в глазах.

– Утром вас осмотрят, – сказала она.

Дети Делии молчали, вглядываясь в глубь дома. Здесь пахло, как в школе.

Утром социальная работница сказала, что не может понять, как такая сильная женщина, как Делия, могла позволить, чтобы муж столько лет бил ее. Делия на минуту задумалась.

– Знаете, просто я очень терпеливая, – сказала она.

Социальная работница Делии не очень понравилась. Ее звали Пэм. Она была худая, с мелкими чертами лица и жидкими светлыми волосами. Она все время улыбалась, и из-за этого трудно было понять, что она говорит.

Как-то раз Делия курила, сидя на ярко-синем диване в вестибюле. Пришла Пэм. Держа в руках клипборд, она села на пластиковый стул напротив Делии. Делия не пошевелилась, сидела и смотрела на Пэм. Пэм, как всегда, улыбалась, не разжимая губ. За застекленной стеной по коридору туда-сюда ходили женщины в шлепанцах, похожие на депрессивных монахинь. Мимо пробежали Мэй и Джон, за ними – трое худеньких детишек в грязной одежде. Делия ощутила легкое раздражение – такое часто вызывал Курт, и ей захотелось ляпнуть какую-нибудь грубость.

– Наверное, это приятно – делать добро двадцать четыре часа в сутки, – сказала она.

– О, не знаю, – отозвалась Пэм. – Иногда я ничего такого не чувствую. – Улыбка с ее губ ненадолго исчезла.

– Это тебя огорчает, Пэм? – спросила Делия.

– Иногда, – кивнула Пэм. – Иногда.

– А посмотришь на тебя – и кажется, что ты никогда не огорчаешься. Ты будто всегда счастлива.

– У всех есть проблемы, Делия.

Последовала пауза. Делия гадала, какие у Пэм могут быть проблемы. Небось вещи в химчистке вовремя не готовы, а у нее грандиозное свидание.

– Ты никогда не любила мужчину, который тебя бьет? – спросила Делия.

– Нет. – Пэм покраснела.

– А дети у тебя есть?

– Нет.

– Тогда оставь меня в покое. Сил уже нет видеть, как ты каждый день улыбаешься так, будто только что проглотила большущий кусок дерьма.

Щеки и лоб Пэм покрылись лихорадочно-красными пятнами.

«Господи, какая же я сучка», – подумала Делия.

Пэм поерзала на стуле и уставилась в пол:

– Вы не подумали, где бы могли поселиться, когда уйдете?

В тоне Пэм появилась резкость. Делия чуть было не улыбнулась от облегчения. Да, она задела Пэм, но та все-таки постаралась этого не показать.

– Наверное, я могла бы пожить у отца…

На самом деле у отца она пожить не могла, но нужно же было хоть что-то сказать.

– Вы не думаете, что ваш муж может явиться сюда и устроить… Словом, не будет ли с ним проблем?

Делия фыркнула. Каждый день, с тех пор как она поселилась в приюте, Курт звонил в дверь и пытался уговорить сотрудниц впустить его, чтобы он мог хотя бы повидаться с детьми. Делия точно знала: как только Курт увидит детей, он сразу заберет их с собой, а если увидит ее, размозжит ей голову. Прошлое ушло безвозвратно, она отреклась от него одним поворотом ключа зажигания. Теперь проблема была в том, куда уехать. Делия голову сломала, пытаясь придумать, кто бы мог приютить ее с детьми. Кто-нибудь, кто живет далеко-далеко… Друзей у Делии было мало. За две недели в приюте ее навестил только один человек – ее мать Марджори. Она пришла, чтобы повидать детей и сказать Делии, что она всегда знала: Курт – мерзавец. Марджори неизменно носила бежевые костюмы.

Делия затянулась сигаретой:

– Да, с ним будут проблемы.

– Вы можете оставаться здесь, сколько потребуется.

– Блеск, – буркнула Делия. – Просто жуть, как мне здесь нравится.

Когда она увидела Пэм в столовой во время ланча, она похлопала по сиденью соседнего стула и дружелюбно протянула Пэм сэндвич.

* * *

Той ночью Делия долго не могла заснуть. Она перебирала в уме всех знакомых, которые уехали из ее родного городка Уинслоу. Был один парень, он перебрался в Альбукерк, но она не могла вспомнить, как его зовут. Отличницы, сестры Гэвел, переехали в Техас, но они с ней и в школе-то не больно знались, а тогда у нее все зубы были на месте.

Наконец в дальних уголках памяти Делия разыскала толстушку Фэй МакДоэрти. Фэй была жутко жирная. Она была изгоем, как и Делия, но по другой причине. Пожалуй, Делия была единственной в школе, кто хорошо относился к Фэй – не потому, что та ей нравилась, а потому, что все остальные ее ненавидели. Однажды Делия спасла Фэй, когда мальчишки из их школы стащили с толстухи эластичные трусы и, визжа от удовольствия, стали осыпать ее непристойностями. Несколько девочек стояли в сторонке и качали головой с таким видом, будто парни издевались над щенком. Делия подошла и ударила одного мальчишку в живот. Его звали Конрой. Он был хулиганом. Вывернутые внутрь коленки, короткая стрижка. Здоровенные ручищи торчали в стороны, при ходьбе он размахивал ими. Через пять лет Конрой сядет за убийство на семь лет, а тогда он валялся на земле, схватившись за живот. Остальные мальчишки разбежались, и Фэй торопливо натянула трусы. Она даже не взглянула на Делию. Просто подняла с травы учебники и пошла домой. Ее жирные ягодицы терлись одна о другую. «Утром позвоню ей, – решила Делия. – Если сумею разыскать».

* * *

Фамилия Шант рифмуется со словом cunt[3]. Делия, конечно, не поэтому стала школьной шлюхой, но что с того? Ее отец, Пит Шант, был единственным хиппи в городке Уинслоу, штат Аризона. В тысяча девятьсот семьдесят первом, когда ему было тридцать четыре, он отрастил длиннющие бакенбарды, завел овец и стал курить травку, которую выращивал собственноручно. Он всегда был неудачником, бедолагой, у него даже борода толком не росла. Ни на одной работе он не мог удержаться. Пит Шант очень много курил – слабое доказательство его принадлежности к мужскому полу – и однажды прочитал половину книжки Халиля Джебрана[4], отчего у него поехала крыша. Это, а также созерцание на экране телевизора тысяч юнцов, которым явно все было по фигу, но они устраивали марши против войны во Вьетнаме, обратило его в хиппи. Питу хотелось вечного детства. Он даже стал общаться с адвентистами седьмого дня – исключительно для того, чтобы вести с ними философские беседы. С парой сектантов он так подружился, что в один прекрасный день они привезли своих жен и детишек. Компания подъехала к дому Шантов – обшарпанному дощатому двухэтажному бараку с покосившимся крыльцом – и высыпала из своих «универсалов», все, как один, в джинсах с отутюженными стрелками. Пит угостил их лимонадом и попытался поучить кого-то из мальчиков играть на банджо. Женщины сидели, улыбаясь и негромко окликая своих аккуратно стриженных отпрысков. Делия смотрела на них через застекленную дверь. Она не хотела показываться им на глаза, потому что у нее недавно выросла грудь. Ни у кого из девочек в ее классе таких больших сисек пока не было. Делия выглядела смешно, как маленькая девочка, нацепившая мамин лифчик и набившая его ватой. Когда она смотрелась в зеркало, ей казалось, что у нее на груди выросли дыньки и растянули кожу. Еще она заметила, что на нее стали странно посматривать мужчины и почти все мальчишки в школе пытались остаться с ней наедине, чтобы облапить. Делия пока не привыкла к своей груди, она казалась ей чем-то инородным. Правда, порой она испытывала к ней почтение. Груди были какими-то волшебными предметами, и уж конечно, адвентистам седьмого дня их показывать не стоило. Вот почему она пряталась за дверью и наблюдала за гостями украдкой. Через пару часов, ближе к полудню, мужчины стали давать Питу советы – как привести свою жизнь в порядок. Один сказал: «Знаете, я понял, что, если регулярно стричь лужайку, краска на доме выглядит ярче». Другой: «Я, как побреюсь утром, так в меня словно пружинку вставили». Пит Шант для них был грешником, над которым стоило поработать. Беседа достигла апогея, когда главный адвентист, мужчина по фамилии Браун (он был в очках в роговой оправе, в рубашке с коротким рукавом и при галстуке) объявил, что Пит сгорит в аду, если не перестанет курить марихуану и вести неправедную жизнь. Пит вдруг заехал мистеру Брауну по физиономии и сбросил его с крыльца. Адвентисты поспешно уселись в свои «универсалы» и уехали. Потом Пит несколько дней переживал, поскольку уже давал себе обещание никогда больше так не злиться. Раньше он поколачивал жену, но уже давно этого не делал. Делия была особенно добра к нему в тот вечер, потому что видела, как он огорчен тем, что натворил. Вскоре после этого ее мать ушла. У нее на то были свои причины – большей частью, из области финансов и моды. Ей надоела нищета, надоело носить юбки из марлевки и повязывать голову банданой. Она пошла, купила себе бежевую юбку, блузку с воротником-хомутиком и устроилась на работу в страховую компанию. Делия решила остаться с отцом. Решила, что он без нее пропадет.

Уинслоу – маленький городок, и, хотя хиппи в Аризоне хватало, в ближайшей округе их не было – кроме Пита. Поэтому Делии пришлось здорово постараться, чтобы найти свое место в школе, не стать отверженной. Имея такую грудь, ей была прямая дорога в шлюхи, вот она и пошла по ней. Плюс к тому, ей нравилось целоваться. Остальное большого значения не имело – она пока не разобралась в механике. К двенадцати годам Делия лишилась невинности и научилась вести себя грубо – так, будто ей плевать, что о ней думают. Потрясающее это было чувство – переступить стыд и стать грубой. Делии это отлично удавалось. Остальные девочки ее боялись, хотя и презирали. Она казалась им загадочной и опасной, словно темная пещера. Мальчики ее тоже побаивались, но их к ней тянуло, как птиц к хлебным крошкам. Бывало, они останавливали ее в школьных коридорах, прижимали спиной к шкафчикам, заводили глупые разговоры, а она чувствовала их возбуждение. Делия стала наслаждаться своей властью над мальчишками. За спортзалом была комнатка, маленькая и темная, там горой лежали маты. В этой комнатке Делия и занималась своим делом. Мальчишки приходили туда во время уроков, и она их ублажала. Ей нравилось смотреть на их лица, когда они раскачивались вперед и назад, лежа на ней. Они были беспомощными, они находились у нее в плену. Делия не брала денег, это было ее хобби. Когда она приходила домой, в пустую кухню, делала сэндвичи с арахисовым маслом и желе себе и отцу, который обычно спал, обкуренный, в темной гостиной перед включенным телевизором, она вспоминала свои приключения, и это ее возбуждало. К ней как-то раз подошел даже учитель английского, мистер Кларк, и сказал, что хочет помочь ей с сочинением по прочитанной книге. Он пригласил ее прокатиться на машине. Машина остановилась у озера неподалеку от города. Делия, не говоря ни слова, положила руку между ног учителя. Трогая ее грудь, он тихо стонал, и Делия поняла, что мистер Кларк давно мечтал об этом. Потом он поставил ей отметку ниже той, что она заслуживала. Делия смирилась с этим, это было естественно.

* * *

У Курта были большие руки и припухшие глаза. Делия вышла за него в семнадцать, потому что он сделал ей предложение. А предложение он сделал потому, что ему была нестерпима мысль, что, кроме него, еще кто-то будет к ней прикасаться. Он все время хотел Делию и все время думал о ней. Особенно о ее заднице, красивой и пухлой. С такой задницей Делия вполне могла стать причиной дорожной пробки. Вот Курт, можно сказать, на этой заднице и женился. Фамилия Курта для Делии звучала, как пощечина: Вюртцл. «Да уж, – сказал отец Делии. – Еще хуже, чем Шант». Но мужнина фамилия к Делии не приклеилась. Она так и осталась Делией Шант, хоть и подписала сотни счетов как Вюртцл. Зато у нее появились оргазмы. В замужестве секс приобрел для Делии совсем другое значение. Теперь она просто упивалась властью над Куртом. Поначалу они действительно занимались любовью. Это и обмануло ее. Как говорится, она подняла забрало и влюбилась в мужа. А как только Курт это почувствовал, в их занятия любовью прокралась жестокость. Первое время звериная ярость мужа забавляла Делию, но вскоре она стала зябнуть от его холодности и поняла, что он ее презирает. Но было уже слишком поздно. Она его полюбила.

* * *

Джона Делия родила примерно через год после свадьбы. Все ее жалели. Думали, как ей худо с малышом на руках и мужем, который ее поколачивает. Девушки, с которыми она училась в школе, при встрече в продуктовом магазине обходили ее стороной, будто она была заразная. Они и не догадывались о ее тайном счастье. Посреди ночи она слышала тихий плач Джона, подходила к своему малютке, брала его на руки и подносила крошечный голодный ротик к своей разбухшей от молока груди. Она смотрела на Джона, а он смотрел ей в глаза и постепенно успокаивался, закатывал глазки от удовольствия. Делия знала, что в эти мгновения ее малышу хорошо, что он в полной безопасности. И она себя тоже чувствовала в безопасности.

* * *

В приюте тоскливее всего Делии становилось ближе к десяти, когда женщины, уложив детей спать, курили и негромко разговаривали. Немногие из них все еще любили своих мужей. Большинству предстояло вернуться домой, потому что идти было некуда или потому что они верили: жизнь наладится. В столовой Делия садилась за стол не с другими женщинами, а отдель но, со своими детьми. Она не хотела говорить о своих проблемах. Своим молчанием она унижала женщин. Но ничего такого у нее на уме не было. Она просто проявляла осторожность. К тому же ей не хотелось распускать сопли. Она твердо решила уехать, а боль этих женщин, их неуверенность в себе затягивала ее обратно, в омут глухой тоски.

Ей удалось разыскать толстуху Фэй МакДоэрти, только теперь она была не МакДоэрти, а Лундгрен. Мать Делии продала Фэй какую-то автомобильную страховку, и они поддерживали связь. Оказалось, Фэй переехала в городок Уай в Аризоне. Ее муж работал там в пожарной бригаде.

Делия набрала номер телефона, руки у нее дрожали. Ответила женщина с певучим, приятным голосом:

– Алло!

– Фэй? – спросила Делия.

– Да! – сказала Фэй.

– Фэй, это Делия Шант.

На другом конце линии долго молчали. Делия подумала, что Фэй решила повесить трубку. Но тут послышалось нерешительное, даже подозрительное:

– Да-а?

– Понимаю, как это дико, что я тебе звоню, но… Возникли кое-какие неприятности, а у меня нет никого, кто бы мог мне помочь. Дело в том, что мне нужно уехать из города и… Даже не знаю, как объяснить. Меня не разыскивает полиция, ничего такого…

– Понимаю, – сказала Фэй.

Наверное, Марджори ей все рассказала.

– Если нельзя, ты мне так и скажи, но я подумала, может быть… может быть… У меня трое детей. Я подумала, может быть, мы могли бы пожить у тебя в подвале или еще где-то пару недель, пока я не найду работу и не смогу снять жилье.