Кудеяр (№2) - Вавилонская башня

Мария Семёнова, Феликс Разумовский

Вавилонская башня

Авторы сердечно благодарят Василия Васильевича Семёнова, Павла Вячеславовича Молитвина, Владимира Владимировича Бородина за ценнейшие консультации и советы по науке, жизни и технике.

Мы благодарим и вас, бесподобный Чейз и незабвенный Сары Шайтан Уруш, потому что без вас эта книга была бы совсем другой.

И мы были бы другими...

Похождения Риты, или Стыдобища, любезный читатель!

Дачный посёлок Орехово — самое лучшее место на всем белом свете. Это факт. Документально подтверждённый, научно доказанный, не вызывающий споров и не подлежащий никакому сомнению. И в том числе осенью, когда, по мнению горожан, стоит «плохая» погода. Когда уехали сугубо летние дачники и то тут, то там слышится перестук молотков — это закрывают на зиму домики. Когда вершины здоровенных сосен тонут в густом мокром тумане — то ли дожде, слишком мелком для тривиального выпадения наземь и витающем этакой взвесью, то ли непосредственно в тучах, метущих нижним краем прямо по ореховским горкам...

Рита измеряла быстрыми шагами утоптанный песок Рубиновой улицы, а Чейз, жемчужно-седой от капелек влаги, унизавших каждую шерстинку, по обыкновению трусил впереди...

Да, да, читатель. Вы не ошиблись. Тот самый Чейз. И та самая Рита. Которую ясновидящая Наташа запеленговала «на кладбище»... По каковой причине она и оказалась зачислена вами в покойницы.

Ну как же: в тёмном ночном парке её атакуют трое подонков из общества сатанистов, а на Ритиного довольно-таки грозного пса натравливают своего кобеля породы гвинейский мастифф, чемпиона по собачьим боям...

...Её ударили кулаком, ударили грубо и беспощадно, так, что сразу отнялась половина лица и стало нечем дышать. Шуточки кончились: она услышала ругань и увидела лезвие ножа, мелькнувшее перед глазами.

«Чейз!..» — успела она все-таки крикнуть ещё раз. Потом рот ей снова зажали.

Из кустов долетел пронзительный собачий вопль. Так, силясь вырваться из зубов победителя, кричит поверженный в жестоком бою. Визг оборвался, и Рита ещё увидела, как на утоптанном пятачке возник третий носитель адской эмблемы, а за ним — вздыбленный в высоком прыжке — чёрный в свете далёких фонарей — силуэт могучего пса. Он показался Рите невероятно огромным.

Новый удар, и больше она не видела уже ничего...

Помните, читатель, как один из авторов этих строк столкнулся с вами нос к носу у Варшавского рынка?.. Да-да, тоже того самого, прозябающего в нехорошей тени сгоревшего «Гипертеха». Автор прогуливал там своего пса — естественно, беспородного кобелину по имени Чейз! — а вы покупали нечто очень вкусное для праздничного стола. Вы сперва несколько смутились при виде благородного чудовища, принюхавшегося к деликатесам в вашей сумке-тележке, но потом... Потом вы уподобились бессмертному Соломину из лучшей конан-дойлевской экранизации всех времён и народов. Помните, конечно:

«Но девушка, Холмс! Девушка! Что теперь с нею будет?..» (За точность не ручаемся, цитируем по памяти, но смысл именно таков.).

И каково же было ваше изумление, когда мы объяснили вам, что пёс, вылетевший победителем из кустов, был именно Чейз, спешивший на выручку Рите! Как недоверчиво вы пригляделись к его реальному прототипу, пытаясь оценить боевые возможности пса! И только когда он ласково улыбнулся вам совершенно баскервильской улыбкой — вы призадумались, а не рановато ли было ставить крест на хозяйке подобного существа.

...Ах, стыдобища, любезный читатель! Да неужто вы усомнились? Неужто вправду сочли, будто импортный чемпион по боям что-то может против могучей российской дворняги, прошедшей суровую школу уличного выживания?

В общем, заявляем с полной ответственностью: чемпион попал как под танк. Ко всему прочему, Чейз прекрасно слышал отчаянные крики Риты, звавшей его на помощь, — и соответственно выдал четвероногому агрессору по самое первое число, какое только бывает. Ещё и за то, что скудоумный гвинеец посмел отвлечь его от первейшей кобелиной обязанности по защите хозяйки! Когда же поверженный мастифф с воплями, примерно переводимыми на русский язык как «Дяденька, прости засранца!..», кинулся удирать в направлении исторической родины, — Чейз, ни секунды не медля, устремился оборонять Риту от двуногих мерзавцев.

Свирепым прыжком махнул он через густые кусты...

Один из троих держал Риту сзади за локти. Второй брызгал на неё из аэрозольного баллончика чем-то фосфоресцирующим и вонючим. Третий, стоявший всех ближе, пытался дозваться своего бойца-медалиста.

Чейз, не раздумывая, устремился в атаку...

Отвлечёмся ещё на минуточку, любезный читатель.

Случалось ли вам когда-нибудь заглядывать в пасть более-менее серьёзной собаки? Право же, если подвернётся возможность, воспользуйтесь ею и загляните. Впечатления гарантируются, причём очень неслабые. Даже если вашему вниманию подвергнется всего-навсего соседский пудель, существо душевное и безобидное. А уж если даст осмотреть свою пасть, к примеру, ротвейлер. Популярное заблуждение числит главным собачьим оружием клыки. Зря ли грозного пса мы не задумываясь называем «клыкастым»! Зря ли поэты бесконечно рифмуют «клыки» и «клинки»! И действительно, вот они торчат, четыре белых стилета. Но и раны от них — как от стилетов. Или как от гвоздей. Аккуратные, быстро заживающие (проверено автором на собственной шкуре...) узкие дырки. Зато дальше... там, в горячей и влажной черно-розовой глубине... ближе к углам челюстей, где выгодный рычаг позволяет развить чудовищное — около тонны — усилие... Там громоздятся зубцы, хребты, целые Гималаи орудий хищного промысла, да все таких профилей и углов, до которых наша инструментальная промышленность ещё не скоро дойдёт.

Эти-то орудия, в отличие от эффектных клыков, мозжат и дробят в мелкую кашу все, что на них попадает. Плоть так плоть, кости так кости... У них и название какое-то тяжёлое и неторопливое: «моляры». И это название, уж поверьте, совсем не случайно выглядит филологической роднёй словам «молот» и «молоть»...

А теперь вообразите, любезный читатель, что описанное нами сокрушительное великолепие — клыки и все прочее — несётся конкретно на вас. Не приведи Боже, конечно, но все-таки вы представьте, как оно летит, разгоняемое четырьмя пудами яростно работающих мышц. А чуть повыше жутко ощеренной белизны горят, точно два красных стоп-сигнала, маленькие, пристальные и оч-чень нехорошие глазки. А если помножить все это на жуткую силищу, позволяющую выдирать куски из грузовых шин, да на скорость реакции, которая среднему человеку даже отдалённо не снилась...

Вообразили? Хорошенько вообразили?

Значит, получили отдалённое представление о том, что довелось пережить троим сатанистам, надумавшим «проучить» героиню нашего повествования.

Опытный Чейз мигом оценил ситуацию. И, пролетев мимо остолбеневшего хозяина гвинейца, занялся наиболее, с его точки зрения, опасным. Тем, который бил Риту и брызгал на неё мерзостью из шипящей банки.

Парень начал смутно подозревать: что-то шло не по плану! — и хотел обернуться, но не успел. Рыжие фонари заслонила летящая тень, сверкнуло и разверзлось нечто вроде зубчатого медвежьего капкана. На почитателя Сатаны обрушилась стремительная тяжесть, вполне сравнимая с его собственной, и он полетел кувырком, а на руке, ударившей Риту и оттого более не достойной существовать, чуть пониже плеча сомкнулся тот самый «капкан», и...

Любитель аэрозольного боди-арта[1] не успел осознать боли. Человек — все-таки не бойцовый кобель с его толстой шкурой и привычкой мужественно выносить покусы собратьев. Люди, особенно те, что любят увлечённо причинять боль другим, сами почему-то с трудом её принимают... Хрустнула кость, и организм попросту отключился, сломленный физиологическим ужасом.

Чейз брезгливо выплюнул обмякшее тело и обернулся ко второму, ибо тот, который держал Риту и грозил ей ножом, был тоже опасен. Тут надо сказать, что все вышеописанное заняло ничтожные доли секунды: сатанист не успел не то что повредить Рите или оставить её и кинуться удирать — даже переменить позу.

Чейз не счёл нужным прыгать. Когда у человека в руке нож, лучше действовать низом. Распахнутые челюсти глубоко охватили правое колено противника...

...И сжались с той самой силой, которая у больших собак доходит до тонны...

Теперь понятно, читатель, ради чего мы чуть выше предприняли столь длинное лирическое отступление о собачьих зубах?

...Рита, полуоглушенная ударом в лицо, внезапно лишилась опоры и неловко осела наземь, вернее, прямо на инертное тело своего второго мучителя. По щеке ободряюще прошёлся мокрый, тёплый, очень знакомый язык — и почти сразу в лицо сыпанула взрытая когтями земля. Это Чейз отправился вынимать душу из третьего.

Хозяин мастиффа имел некоторый опыт в обращении с крупной сильной собакой. Он не стал удирать, понимая, что это все равно бесполезно. Со своим гвинейцем он привык решать все проблемы, действуя сапогами. Он и с Чейзом попробовал поступить так же. И с перепугу даже выдал удар, которому позавидовал бы иной каратист.

Только лучше бы он этого не делал... Чейз легко увернулся от мелькнувшей ноги, оказавшись за спиной супостата. В собачий ум не заглянешь, но некоторые предположения напрашиваются сами собой. «И чего ради я буду кусать эту глупую ногу? Сам мужик, знаю, как радикально с тобой разобраться...»

И страшная пасть разверзлась в третий раз, чтобы окончательно и бесповоротно сграбастать... всю как есть промежность владельца мастиффа, открытую злополучным ударом. Сзади и снизу вверх.

Вот когда раздались вопли грешника на сковородке. Третий сатанист орал поистине «за себя и за того парня», вернее, за всех троих сразу... Оно и понятно.

Его истошные крики подействовали на Риту, словно порция холодной воды. Как ни гудело от удара у неё в голове, сработал инстинкт выживания, свойственный всякой нормальной женщине. «Ну-ка, хватит на травке валяться! Живо вскакивай и действуй, да побыстрее!»

И Рита вскочила и даже попыталась бежать, но равновесия не удержала и снова упала на четвереньки. Опять поднялась и заковыляла навстречу вернувшемуся Чейзу. Схватила его за ошейник и стала пристёгивать поводок (который, оказывается, все это время так и не выпускала из рук). Руки тряслись, карабин никак не попадал в стальное кольцо, но мысли работали на удивление чётко. У Риты уцелел на поясе сотовый телефон; если по уму, следовало бы вызвать милицию и «Скорую помощь». В нормальном человеческом государстве стражи порядка вынесли бы ей торжественную благодарность, а Чейзу презентовали большой батон колбасы...

Но то — в нормальном человеческом государстве, где органы правосудия защищают мирных граждан от всяческих лиходеев. А не наоборот, как слишком часто бывает у нас.

Ах, любезный читатель!.. Вы, конечно, тоже помните дивную историю о жительнице Москвы, которая, отбиваясь от насильника, пырнула его в ногу ножом и умудрилась попасть в артерию. Отчего тот и помер. Так ведь был суд! И вынес обвинительный приговор! Кстати, уже после принятия нового закона о самообороне. Хорошо хоть, некоторым чудом срок назначили условный, а то ведь прокурор восьми лет колонии для женщины требовал, — видимо, за то, что посмела спастись[2]. Ну и денежный штраф в пользу семьи «убиенного» назначили весьма даже неслабый...

И тем самым доходчиво объяснили всем россиянкам: напоролась на сексуально озабоченного проходимца — смотри не вздумай сопротивляться. По первому требованию ложись под него да ещё озаботься, чтобы ублюдку было комфортно. Не то тебя же по судам потом затаскает, компенсации будет требовать за ущерб.

А уж если у тебя есть собака... В одну квартиру влезли воры и в прихожей стали избивать хозяйку, вышедшую на шум. Тут распахнулась дверь комнаты — и появился большой и весьма рассерженный пёс. Которым один жулик был загрызен на месте, а второй отправлен в больницу. И тоже был суд! Как, мол, это она посмела в собственном доме собственной собаке позволить от двоих разбойников себя защищать?.. И не надо ли эту собаку, загрызшую — ах, ах, ЧЕЛОВЕКА!!! — признать социально опасной и быстренько расстрелять?..

...Конечно, столь пространными категориями Рита в те минуты не мыслила. Наше очередное лирическое отступление всего лишь призвано пояснить закономерность её рассуждений. А именно, Рита очень явственно вообразила Чейза под дулом милицейского пистолета. И, соответственно, себя на скамье подсудимых. Ведь по закону подлости у кого-нибудь из троих молодых подонков папа обязательно окажется влиятельным бизнесменом. Или депутатом. Или бандитом, — один хрен! Небось тут же выяснится, что троих мальчиков, выгуливавших безобидного щеночка, ни за что ни про что затравили жутким псом-людоедом...

И Рита намотала на руку поводок и со всех ног помчалась домой, понукая недоумевающего кобеля. Он-то полностью сознавал свою правоту и никак не мог взять в толк, отчего так встревожена хозяйка, отчего она всхлипывает и совсем не радуется победе.

Мысль о том, что, один раз сумев выследить и подкараулить её, сатанисты легко сделают это снова, Рита додумывала уже на бегу...

Есть голливудский фильм о глобальном похолодании и о том, как внезапная метель завалила снегом пальмы Лос-Анджелеса. И в этом фильме есть такая сцена. С огромным трудом пробившись сквозь бурю, мимо замёрзших вместе с водителями машин, герои... вваливаются в дом, пребывающий на полном самообеспечении. Там по-прежнему тихо, уютно, тепло, работает телевизор. Обитатели дома почти не обращают внимания на вселенский катаклизм, происходящий снаружи. Они смотрят на обледенелых, помороженных персонажей, точно на пришельцев из космоса...

Примерно таким «марсианином» почувствовала себя Рита, когда отперла ключом знакомую дверь и — грязная, зарёванная, растерзанная — ввалилась в свою комнату в коммуналке... чтобы обнаружить там картину абсолютного уюта и домашнего мира. Пахло бабушкиными фирменными пирожками, а за накрытым для чая столом, кроме самой Ангелины Матвеевны, сидел полностью неожиданный и очень поздний — дело-то было хорошо за полночь! — гость.

Причём не кто иной, как милейший Олег Вячеславович, коллега-собачник, сосед по улице и шапочный знакомый, за внешность и осанку тайно именуемый Ритой «адмиралом в отставке». Не далее часа назад Рита с ним раскланивалась под деревьями. С ним и с его пуделюшкой, кудрявой маленькой Чари. Кто бы мог предположить в тот момент, что «адмирал» направлялся не на прогулку, а к ним с бабушкой в гости?

— Риточка, деточка, что случилось? — решительно спросила Ангелина Матвеевна. Шестьдесят лет назад, на фронте Отечественной войны, бабушка служила в разведке и теперь числилась ветераном ФСБ. А потому на экстренные ситуации жизни отвечала столь же экстренной мобилизацией, не имея вредоносной привычки чуть что ахать, хвататься за сердце и сползать по стене. Вот и теперь она поняла самое главное: любимая внучка была жива и на ногах, значит, ни с ней, ни с собакой ничего непоправимого не произошло.

Ну а все, что к категории непоправимого не относилось, в понимании Ангелины Матвеевны было не бедой, а так — мелкими неприятностями. Мелкими и вполне преходящими.

Олег Вячеславович, сперва встревоженно повернувшийся к Рите, ободряюще ей улыбнулся. Он держал в руке надкушенный пирожок.

И Рита — пополам со слезами и соплями — вывалила им все как было. Вывалила без утайки и ничуть не смущаясь присутствием малознакомого, в общем-то, гостя.

Когда она, утирая хлюпающий нос, завершила свою прискорбную повесть, Олег Вячеславович с военной (вот вам и «адмирал»!) чёткостью задал ей несколько вопросов, уточняя время, место и некоторые подробности. Потом вытащил из кармана мобильничек и, пока Рита соображала, куда и зачем это он взялся звонить, набрал несколько цифр. Каких именно и сколько, Рита не уловила, но уж точно не милицейское «02».

— Доброй ночи, — поздоровался он с невидимым собеседником. — Сейчас мы с супругой были свидетелями происшествия в «Юбилейном» садике на Московском проспекте. На девушку, гулявшую с собакой, напали три каких-то подонка в майках с эмблемами сатанистов, да ещё и натравили на неё бойцового пса... — И Олег Вячеславович почти один к одному изложил услышанное от Риты. Имела место лишь лёгкая редактура, призванная подтвердить её полную невиновность. Продиктовав в завершение свой адрес и домашний телефон, Олег Вячеславович нажал кнопку отбоя.

— Итак, Риточка, — сказал он, — компетентные органы в курсе, и два свидетеля у вас есть. — Помолчал, улыбнулся и добавил: — А ведь я к вам, между прочим, за помощью шёл...

Рита взирала на него в полном остолбенении. Это какую же помощь она, в её-то пиковой ситуации, могла ему оказать?..

Он по-своему истолковал её молчание.

— Риточка, вы только, ради всего святого, не подумайте, что я себя и супругу вашими свидетелями «назначил», чтобы вас в неловкое положение поставить! Ни Боже мой... Мы с моей Татьяной Павловной просто подумали: вы ведь писательница у нас, вам все равно, где компьютер включать... Одним словом, не могли бы вы с Чейзом нашу дачу некоторое время посторожить? А то у нас там жулики каждую осень пошаливают, и у супруги моей прямо сердце изболелось, вдруг влезут...

Удивительно ли, что на другое утро рассвет застал Ангелину Матвеевну, Риту и Чейза на перроне Финляндского вокзала, откуда идут электрички в дачный посёлок Орехово и другие, менее значительные места. Бабушка с большой сумкой-тележкой прибыла на метро. Рита с рюкзаком и кобелиной на поводке — бодренько пешочком по Загородному и Литейному проспектам.

Уже на мосту через Неву Рите попалась навстречу пожилая тётка из тех, кого она про себя именовала «боеголовками» — за свойство фигуры равномерно расширяться от платка на голове до самого подола плаща. Брови у тётки были хмурые, взгляд недовольный, а линия рта вместе с морщинами по углам напоминала подкову. Тётка уставилась на Чейза, явно собираясь что-то сказать. Рита успела приготовиться к выслушиванию очередных гадостей насчёт собак, которые слопали все мясо в стране, перекусали всех детей и закакали все газоны...

— Какой гла-адкий он у тебя, холёный, — совершенно неожиданно доброжелательно проговорила «боеголовка». — Что, пёсик, хорошо тебе у «мамы» живётся? Слушаешься её, не проказишь?..

Невзирая на ранний час, народу на перроне «Финбана» оказалось более чем достаточно. Как говаривал по аналогичному поводу покойный дедушка автора этих строк: «Я-то знаю, куда еду. Но вот все-то куда?..»

Дорога предстояла не такая уж близкая — по времени без малого два часа. Рита категорически не умела врываться в вагон, прокладывая себе дорогу локтями; они с бабушкой сподобились сидячих мест только благодаря Чейзу, вокруг которого, несмотря на поводок и намордник, как-то само собой возникало пустое пространство. Они даже некоторое время сидели в своём «купе» совершенно одни, но вскоре, когда стало ясно, что кобель смирный и ни на кого попусту не бросается, скамейки заполнились. Ближе всех устроился татуированный парень с внешностью классического «братка». Вероятно, имидж не позволял ему чего-либо бояться. Напротив разместилась полнотелая дама. Она держала на коленях плетёную переноску с голубоглазым котёнком. Поначалу она очень опасалась за малыша, но Чейз настолько добродушно завилял хвостом, принюхиваясь к запаху из плетёнки, что дама утратила насторожённость и невольно улыбнулась в ответ.

— Все с дач скоро котов повезут, а вы на дачу собрались, — попробовала Рита завязать разговор.

Она чувствовала определённую неловкость: люди совались к ним на пустые места, но при виде Чейза быстренько ретировались.

— А мы круглый год за городом живём, — похвасталась дама. — Это мы к доктору ездили, регистрировались и прививочку ставили!

Котёнок в переноске утвердительно пискнул.

Рите всегда нравилось смотреть на привычные городские пейзажи из окна поезда или электрички. Она и теперь этим занималась до самого Токсовского шоссе. Когда же по правому борту мелькнул знакомый силуэт церкви, Рита расстегнула рюкзак и вытащила то, с чем не сумела расстаться даже при последней решительной сортировке дачного багажа.

Это была увесистая пачка старых выпусков журнала «Друг», недавно купленных на собачьей выставке у продавщицы литературы — и ещё не прочитанных. За время марш-броска через два длинных проспекта журналы немилосердно оттянули Рите все плечи. Тем не менее, она ни на минуту не пожалела, что взяла их с собой. Все, что содержало информацию о собаках, было для неё ценностью абсолютной!

Рита знала по предыдущему опыту, что сколько-нибудь серьёзное чтение в электричке — дело проблематичное. Поэтому она решила для начала пролистнуть все журналы, читая одну какую-нибудь рубрику. Например, «Друг» в гостях». Здесь содержались интервью со всякими знаменитостями — естественно, сугубо московскими, — у которых жили собаки. Этот раздел показался невыспавшейся Рите достаточно легкомысленным и занятным... Как водится, первое впечатление оказалось весьма даже обманчивым.

— Ах она дауниха недоделанная!!! — громко, в лучших традициях Поганки-цветочницы, вырвалось у неё буквально через минуту. Рита, конечно, мгновенно прикусила язык, но было уже поздно. Полная дама шарахнулась, подхватив переноску: успевший задремать Чейз воинственно вскочил, высматривая врагов. Чувствуя на себе взгляды доброй половины вагона, Рита отчаянно покраснела и сочла нужным пояснить: — Извините... Просто тут в журнале... Не хочешь, а заорёшь.

Из-за деревянной спинки сиденья обернулась ветхого вида старушка. Оценила глянцевый разворот «Друга» и осведомилась:

— О, это про собачек у вас? Может, вслух нам почитаете?

Закрыла Дарью Донцову и приготовилась слушать.

Рита обвела глазами лица пассажиров и не увидела осуждения, лишь сдержанное любопытство. Не зря, наверное, говорят, что домашние животные способствуют пониманию и сближению. Рита мысленно перевела дух и принялась читать. Сперва один журнал, потом ещё и ещё...

Судьбе было угодно, чтобы первой в череде знаменитостей оказалась Телеведущая. Она по четвергам вела на одном из центральных каналов передачу «Женское здоровье». Рита однажды по наущению бабушки решила, было посмотреть эту передачу, но её терпения хватило ровно на десять секунд. Телеведущая улыбнулась безмозглой голливудской улыбкой сквозь «умные» золотые очки и провозгласила с восторгом, словно собираясь поделиться радостной тайной: «А теперь, дорогие женщины, поговорим... о раке груди!» Рите сразу захотелось её удавить...

Теперь выяснилось, что Телеведущая держала американского кокера. Порядочного наглеца и непроходимого тупицу, которого она ещё и не желала «портить» какой-либо дрессировкой. Зато кокер был выставочным героем-любовником. Две с половиной страницы журнальной площади были полностью посвящены описанию его несравненной красоты и «благородных» привычек, на самом деле говоривших о тенденции беситься с жиру и о домашнем тиранстве.

Краем глаза Рита ловила взгляды пассажиров, устремлённые на Чейза. Народ сравнивал. Как раз когда она читала про то, как кокер под настроение прихватывал зубами хозяйку, не пуская её в любимое кресло, да ещё и порывался цапнуть журналистку. Чейз положил голову Рите на колено, просунул под руку морду и трогательно вздохнул.

— Девушка, — не выдержала дама с котёнком. — Вы, может, намордничек-то с него снимете? Он же, сразу видно, безобидный у вас, что ему зря в наморднике маяться?

В очередном номере корреспондент «Друга» отправился в гости к «главному кавээнщику всей страны» ещё советских времён, а теперь и России. Прежде этот человек никогда не нравился Рите, хотя она не взялась бы чётко сформулировать, чем конкретно он ей не угодил. И вот поди ж ты — кавээнщик оказался толковым и ответственным владельцем симпатичного бриара.

— Когда у них там следующий выпуск? «Кавээна», я имею в виду? — деловито поинтересовался мужчина, сидевший по ту сторону прохода. Рита поймала себя на том, что тоже не отказалась бы посмотреть «КВН». Если, конечно, на даче у Олега Вячеславовича был телевизор.

— Станция имени сорок девятого километра, — объявил по трансляции машинист. По вагону прокатилась волна доброжелательного смеха.

Открылись и закрылись двери, из тамбура ввалилась компания подростков, видимо отмечавших скорое прощание с летом. У одного из них звякала в руках гитара, но пассажиры дружно потребовали тишины. Все слушали Риту.

Следующей в списке знаменитостей оказалась Певица. Как следовало из интервью, эстрадная дива поочерёдно вспыхивала пламенной любовью то к одной, то к другой собачьей породе — и ничтоже сумняшеся оповещала об этом поклонников прямо во время концертов. И, естественно, ей в тот же день дарили щенков. То афганскую борзую, то немецкую овчарку, то пекинеса...

«Наверное, у вас теперь много разных питомцев?» — спросила её журналистка.

«Ах, что вы, — последовал ответ. — Сейчас никого».

Оказывается, афганская борзая, будучи вывезена на дачу, «куда-то побежала, и больше мы её не видали». Немецкая же овчарка заметила кошку, сорвалась с поводка — и погибла под колёсами автомобиля.

— Как это — сорвалась с поводка? — чуть ли не прокричала Рита, свирепо потрясая журналом. — Ну вот объясните мне, как это может быть? У неё что, поводок был из гнилого мочала? Или карабин из канцелярской скрепки?..

Все опять невольно посмотрели на Чейза. На пёстрый, двенадцать миллиметров толщиной — КамАЗ буксировать, не порвётся! — альпинистский шнур и могучий, с накидной гайкой, карабин поводка.

...Ну а пекинес оказался попросту подарен маленькой принцессе-племяннице на день рождения. Ровно пятый по счёту. Наверное, для того, чтобы обоим повязывать одинаковые бантики на головах. Впрочем, племянница обитала в другом городе, так что за дальнейшей судьбой собачки эстрадная знаменитость не следила.

Пока шло восторженное описание очередной породы, о которой на данный момент возмечтала Певица, парень-«браток» мрачно засопел, принялся рыться в сумке, вытащил кассету и... метко запустил её в открытую форточку. Только и мелькнула фамилия на обложке.

— Сеструхе вёз, дуре, — буркнул «браток» и с треском задёрнул молнию сумки. — Падла буду!

После станции Васкелово вдоль вагона пошли контролёры.

— Проездные документы готовим!

Народ предъявлял билеты, «зайцы» совали мзду, соответствовавшую негласному прейскуранту, и все дружно требовали тишины. Рита молча сунула в протянутую руку три билета — свой, бабушкин и на Чейза — и продолжала читать.

Ей казалось, что столичные знаменитости ничем её уже больше не потрясут, но, как выяснилось, тут она ошибалась. Кто бы мог предположить, что всех, да ещё с немалым отрывом, обставит пожилая Актриса[3]?..

— Кто, кто?.. — послышалось из угла, где устроились прощавшиеся с летом тинэйджеры.

Нынешней молодёжи фамилия Актрисы действительно не особо что говорила, но когда-то, лет «дцать» назад, она, в самом деле, была немыслимо популярна. Даром ли в заголовке статьи её открытым текстом поименовали «великой», а фотограф, делая снимок для задней обложки, нарочно сбил резкость, галантно маскируя морщины.

Так вот, некогда у неё был пёс.

«Он был такой!.. Ах какой! И ещё такой, такой и такой! С ума сойти какой!» — расписывала питомца бывшая примадонна кино.

«И долго ли он у вас прожил?»

«Три с половиной года. Пришлось отдать...»

Вот так-то. Пёс несравненной преданности и достоинств был отдан чужим людям. Сразу и навсегда. По крайне веской причине.

«Нужно было ехать на съёмки. Эта роль... Мечта всей жизни...»

— Старая сволочь, — задумчиво проговорила бабушка с томиком Донцовой. Сняла очки и невидящим взором уставилась в окно, за которым мелькали лемболовские сосны. Наверное, старушка мысленно прощалась с некогда любимыми фильмами своей молодости. Их ещё не раз покажут по телевидению, но она уже не будет их смотреть. Молча плюнет — и подсядет к внуку, запустившему по видео боевик.

— Может, правда выхода не было... — послышался робкий голос из-за прохода. — Вдруг её в самолёт или в поезд с ним не пустили...

— Есть установленные документы, — авторитетно заверил пассажиров остановившийся контролёр. Он был немолод и явно помнил Актрису. — Все можно оформить. Вот девушка собаку везёт, знает, наверное: ветпаспорт, справочку, билетик — и счастливый путь. А уж если купе отдельное выкупить...

— А денег не было?

— У кого, у неё? Да имейте совесть! — возмутилась дама с котёнком. — Вон, тут же пишет, как опоздала на поезд и на такси его чуть не тыщу вёрст догоняла!

— Если её на улицах узнавали и автографы клянчили, значит, она уже тогда неслабо стояла, — рассудительно предположил «браток». Он морщил крутой лоб, «перетирая» проблему. — Могла хоть к ментам в питомник пойти: подержите собачку!

— Да кто бы в то время ей отказал!

— Или наняла бы кого, не за уважуху, так за деньги...

— Или родственников попросила! Друзей там, поклонников, наконец!..

— Могла, в общем-то, с ним и на съёмки явиться... Сидел бы в вагончике, добро караулил!

— А если совсем никак, то и отказаться не грех был бы, — подытожила старушка с Донцовой. — В смысле, от роли. А она — вон как... Его судьбой за мечту свою расплатилась.

— Ну... собака все-таки, — необдуманно возразили из-за прохода. — Не человек все же.

— Я те дам — человек!!! — свирепея, рявкнул «браток». — Она и детей, может, штук пять по детским домам распихала! Чтобы ещё каким мечтам не мешали!!!

— Станция Орехово, — прокашлявшись, объявила трансляция. — Следующая остановка — шестьдесят седьмой километр!

Вагонная дискуссия продолжалась, но Рита с сожалением принялась запихивать журналы обратно в рюкзак. На следующей остановке им с бабушкой и Чейзом пора было выходить.

«Браток» оценил явную тяжесть поклажи и рыцарски помог вытащить её в тамбур. Электричка свистнула и отправилась дальше — на Сосново, Приозёрск и Кузнечное.

Ангелина Матвеевна, Рита и пёс остались на влажном перроне, спрыснутом недавним дождём. Бабушка без промедления развернула карту, нарисованную Олегом Вячеславовичем, и стала изучать подходы к Рубиновой улице. Рита же вдруг опустилась на корточки и притянула к себе кобеля.

— Ну её, — шепнула она ему в ухо, имея в виду то ли Актрису, то ли прежнюю хозяйку, выкинувшую Чейза на улицу. — Я тебя никогда не брошу, малыш... Слышишь? Никогда, никогда...

И хотя Америку немного жаль...

И хотя Америку немного жаль,

СССР, конечно, впереди...

Знал ли Джон Мак-Рилли, шериф маленького американского городка, эту русскую народную песенку времён окончания «холодной войны»? А фиг его разберёт. Может, и знал...

Было самое начало «индейского лета». Однако вместо ожидаемого ласкового сентябрьского солнышка в хмуром небе зависли низкие тяжёлые тучи. Потом из них на капот патрульной машины начали валиться мокрые белые хлопья. Помимо прочего, это означало, что в ближайшие часы не оберёшься дорожных аварий. Да и могло ли быть по-другому, если большая часть местного поголовья автомобилей вообще никогда не видела снега? Половина ещё до вечера будет торчать из кюветов, и «Скорая» потащит в больницы переохлаждённых... если не обмороженных. Ноль по Цельсию в здешних местах был едва ли не климатической катастрофой. Подумав об этом, шериф Мак-Рилли невольно вспомнил родные холода и выругался — длинно и сочно. Так, как было принято ругаться в краях, где он вырос. По глубокому убеждению шерифа, здешний народ даже материться толком не умел...

Его «Гранд Чероки» тем временем припарковался около входа в заведение «У Теда».

Прелесть маленького городка — если, конечно, этот городок вообще стоит доброго слова — состоит в том, что его население относится друг к дружке почти по-родственному. Когда-то, много лет назад, Мак-Рилли был здесь новичком. Чужаком из внешнего мира, объектом постоянных «проверок на вшивость». С тех пор на его глазах успело вырасти целое поколение. Прежние мальчишки называли его «дядя Джон», а девчонки... девчонки откровенно строили ему глазки.

Не являлась исключением и дочка Теда, стоявшая за стойкой папиного заведения. Суровый шериф годился ей в отцы, но с каких это пор такие мелочи, как разница в возрасте, смущают нынешнюю «отвязную» молодёжь?..

Другое дело, этот родственник Стивена Сигала был неприступен, точно скала Палпит, главная туристская достопримечательность их городка.

Дороти даже гадала с подружками, каких кровей был горбоносый красавец с лихой проседью в вороных волосах. Шотландская фамилия не в счёт, такие фамилии и у негров бывают. Не то чтобы происхождение шерифа имело какое-то значение, но ведь любопытно же.

Однажды она прямо спросила его об этом, когда Мак-Рилли по просьбе папаши извлёк её с сомнительной дискотеки и вёз к родителям, под домашний арест. Терять было нечего, и девчонка решилась:

«Дядя Джон, а вы этнически кто?»

Мак-Рилли ответил не моргнув глазом:

«Еврей».

Шуточки у него были, однако.

— Здравствуйте, дядя Джон! — обрадовалась Дороти, заметив в дверном проёме поджарую фигуру шерифа. Поправила свечку, воткнутую в бутылку, и похвасталась: — А у нас света нет. Уже часа два!

— Приплыли, — буркнул Мак-Рилли. То, что с утра во всем городе напрочь вырубилась связь, он уже знал. Причём вырубилась очень по-хитрому, на трезвую голову не разберёшься. Даром ли на середине Линкольн-стрит весь день торчит красный микроавтобус телефонной компании и здорово мешает движению. Хотя какое там движение, по нынешней-то погоде. Хуже то, что ещё со вчерашнего дня почти поголовно стали «глючить» мобильники. А теперь ещё, оказывается, и электричество медным тазом накрылось.

«Действительно, приплыли. Городишко того и гляди точно замёрзнет...» — подумал шериф. Если уж у Теда могут предложить только ветчину с вареньем и холодный чай, значит, дела в корень плохи. Это только в кино несгибаемая Америка дружно и с неизменным успехом борется то со стихийными бедствиями, то с нашествиями инопланетян. В реальной жизни, если час-другой не включаются тостер, хлеборезка и картофелечистка, все катится в жопу. Ни тебе у кого ни дровяных печек, ни сохраняемых на чердаке керосинок, а костёр без покупных углей и баночки «поджига» умеет развести только инструктор бойскаутов. Ну там, ещё шериф.

Что же будет, если придётся по-настоящему туго?..

Тем не менее, Мак-Рилли молча и не торопясь — должен ведь кто-то олицетворять спокойствие и надёжность! — съел пару толстых мясных трубочек, начинённых брусничным джемом, запил их приторным чаем и, швырнув на стойку засаленный доллар, вышел наружу.

Погода, похоже, стала ещё более мерзкой — со стороны далёких гор налетел резкий и по-настоящему ледяной ветер. Он закручивал сплошные полотнища снега (уже, кстати, не таявшего на лету) в бесконечные спирали метели, слепил глаза и, кажется, всерьёз примеривался сбить с ног. Забравшись в джип, Мак-Рилли вытер ладонью мокрое лицо и первым делом отрегулировал климат-контроль на какой следует обогрев. Так дело пойдёт, стрелять фазанов на уик-энде ему придётся навряд ли...

Тут в машине ожила рация. Шериф снял с держателя микрофон:

— Да, Толстяк, слушаю.

— Сэр, тут на Линкольн-стрит, около автобуса телефонистов... тут... тут...

Обычно невозмутимый помощник буквально срывался на крик. Чтобы довести его до подобной истерики, требовалось нечто воистину экстраординарное.

— Ясно, Толстяк, скоро буду, — твёрдо сказал Мак-Рилли в эфир. Врубил четыре ярких прожектора на крыше джипа и тронул тяжёлую машину с места.

Мощные фары выхватывали впереди только белую колышущуюся стену. Джип двигался со скоростью контуженной улитки и прибыл на место только минут через двадцать, и то больше благодаря инстинкту водителя, знавшего свой городок наизусть. Мак-Рилли затормозил, буквально упёршись бампером в красный микроавтобус, и вылез в снежную круговерть. Прикрывая лицо рукавом, он медленно двинулся в направлении зажжённых огней машины помощника, едва различимых за мутной мчащейся пеленой.

Примерно на полпути, у открытого люка, в свете фар он увидел одетые в кроваво-красные комбинезоны тела ремонтников из телефонной службы. Именно тела. Они лежали на снегу лицами вверх, да не просто лежали, а выгибались дугой, как в приступах эпилепсии. Мак-Рилли подскочил к ближайшему из них и попытался придержать его голову, бешено колотившуюся о занесённый снегом асфальт...

И тотчас понял, что невероятная погода и чудеса с электричеством были ещё, как говорится, цветочками.

Пальцы шерифа вдруг ощутили вместо нормальной человеческой плоти что-то аморфно-мягкое, словно он держал в руках не голову собрата по виду, а сдутый футбольный мяч. Тут уж не помогла никакая выдержка — Мак-Рилли отдёрнул ладони и отшатнулся.

Почти тотчас же Джонсон по прозвищу Толстяк, склонившийся над другим телефонистом, дико вскрикнул и, не отрывая взгляда от лица лежавшего, истошно заорал:

— Сэр, смотрите, он же стареет!..

Шериф посмотрел... Лицо несчастного в самом деле стремительно изменялось. Вот оно покрылось сетью глубоких морщин, потемнело, сморщилось... Мак-Рилли покосился на другого телефониста и увидел, что и с ним произошло то же — за неполную минуту человек превратился в столетний иссохший труп. Не в силах поверить увиденному, шериф коснулся плеча мумии, обтянутого ярко-красным новеньким комбинезоном... и даже сквозь завывание ветра услышал шорох рассыпавшихся костей. Ещё через секунду послышались звуки несколько иного рода. Это неудержимо тошнило Джонсона, явно не вынесшего обилия впечатлений. А ведь «индейское лето» ещё только начиналось... Мак-Рилли мрачно глянул в сторону Толстяка и, отвернувшись, сплюнул. С помощниками ему не везло постоянно.

Есть такой фантастический рассказ... Где-то в очень дальнем космосе сидит в закупоренной капсуле астронавт. Капсула полностью автономная, воздух регенерируется, запас пищи неиссякаемый. Астронавт, прошедший всевозможные тесты на психическую устойчивость, следит за локаторами, настроенными уловить приближение флота враждебных (а какими ещё они могут быть, по мысли фантаста?) пришельцев. Следит и следит... вот уже двадцать лет. Все книги давно выучены наизусть, все убогие развлечения, предоставляемые компьютером капсулы, надоели до сумасшествия, а смены нет и не будет — слишком велико расстояние до Земли. И даже связи ему не положено, бедолаге, чтобы не нарушить секретность. И вот, наконец, локаторы выдают заветный сигнал: явились, голубчики, не запылились! И астронавт нажимает большую красную кнопку, и его ликование невозможно передать никакими словами, хотя он вполне понимает, что злобные пришельцы его капсулу сию минуту спалят... Вот так примерно чувствовал себя Джон Мак-Рилли, шериф тихого американского городка, когда стоял на Линкольн-стрит, превращённой в арктическую тропу, и, держа в руке мобильник, собирался вызывать федералов.

Может, мы обидели кого-то зря,

Сбросив пару лишних мегатонн.

Над Пекином белый гриб качается,

Тихо догорает Пентагон...

Впрочем, ручаться не будем. Вполне возможно, он насвистывал нечто совершенно иное.

Чтоб не пропасть поодиночке

Юркан рулил на древнем «Жигуленке» по Пулковскому шоссе, и настроение у него было самое скверное. Машина дышала на ладан, рука, покорёженная в Афганистане, все чаще ныла не только по ночам, но и средь бела дня, вот как теперь. Наверное, оттого, что у Юркана болела душа.

Чердачный промысел иссяк, в горячий цех, к мартену, что-то не тянуло, да и кто ж его туда теперь возьмёт. Вот и приходилось «бомбить» на замшелой тачке, доставшейся в наследство ещё от отца-инвалида. И каждый день думать о том, как бы, поэтически выражаясь, «не пропасть поодиночке». А то ведь запросто... Родители в земле, и, если хорошенько подумать, кому ты, кроме них, на этом свете нужен? Врачеваться Юркан не сподобился, ну а друзья, те, которые боевые, — опять-таки словами поэта, «одних уж нет, а те далече». Серый упокоился на Южном кладбище, а Натаха... Натаха того. Тоже далече. В смысле, от мира сего.

Собственно, к ней-то сейчас Юркан и направлялся, к единственной живой душе, которая была ему в этой гребаной жизни не совсем безразлична.

Двигался он при этом со скоростью шестьдесят километров в час. Пусть нарушают те, у кого на это есть деньги. Да и куда спешить? Тише едешь, дальше будешь... Особенно на раздолбанной «копейке» образца 1974 года... Мимо, обгоняя Юркана. проносились шикарные джипы, «БМВ», «Мерседесы», каждый из которых стоил небось раза в два поболее его двухкомнатной «хрущобы».

Впрочем, по мере приближения к Средней Рогатке лихачество постепенно прекратилось. Все, невзирая на марки и стати, поехали в едином темпе, не нарушая скоростного режима. Знали, что на площади почти наверняка притаился гаишник с радаром. И с бездонным карманом для «штрафов без квитанции». Так что все порулили, как один, не высовываясь.

По левую руку от Юркана пристроился джип, огромный, чёрный, похожий на дредноут. «Чем же это, блин, надо заниматься, чтоб такого купить? — невольно призадумался бывший „чердачник“. — Вернее, что воровать?..»

Так или иначе, Юркан въехал на площадь ноздря в ноздрю с породисто урчащим броненосцем на колёсах. Въехал не снижая скорости и особо не беспокоясь — дорога широкая и притом главная. Ещё бы. Правительственная, как-никак, трасса...

...Все произошло, как обычно в таких случаях бывает, неожиданно и мгновенно. Мздоимца-гаишника на площади не обнаружилось. Зато, по закону стервозности, обнаружился урод в шестисотом «Мерседесе», вылетевший откуда-то со стороны Варшавской. Вихрем, наплевав на всех встречных-поперечных и на пересечение с главной дорогой, он рванул прямым ходом на Московское шоссе... «Расступись, грязь, говно плывёт!» В общем, и Юркану, и водителю джипа пришлось отчаянно тормозить. Джипу что? У него куча всяких антипробуксовочных и антиблокировочных приспособ, у него там и гидроусилитель, и компьютер, и черт в стуле. Он ни на йоту не ушёл в сторону, оставшись строго на прежнем курсе. А вот бедную «копейку» неудержимо понесло в сторону. Причём именно в ту, в которую, ох, не надо бы. Жалобно лязгнув, она притёрлась к громаде джипа, и оба остановились.

По большому счёту ничего такого уж страшного не произошло. Ну там, чуточку соскоблили хром с сияющей подножки. Но это по большому. А вот если «развести по понятиям»...

«Ох, начнётся сейчас... — Юркан тоскливо выключил зажигание, перелез на правое кресло и неловко, через пассажирскую дверь, подался наружу. — Тёрки, стрелки, разборки. И что я, дурак, пулемёт из Афгана не приволок?.. Крупнокалиберный?..»

— Ты че, мужик, охренел, в натуре? Напокупали вёдер, блин!

Из джипа уже выскочил соответствующей крутизны мэн. Он смотрел только на ошкуренную подножку своего автомобиля, а по Юркану едва мазнул взглядом. Он явно собирался поорать ещё, но почему-то вдруг осёкся, снова поднял глаза на Юркана, выругался и глупо заулыбался.

— Командир, ты? Юрка! Вот это встреча, сержант! Неисповедимы дела Твои, Господи...

Перед Юрканом стоял его бывший подчинённый, экс-старослужащий ефрейтор Витька Бородин. Все такой же плечистый, короткошеий, с руками мощными, словно клещи. Только вот взгляд у него стал жёсткий, пронизывающий, не предвещающий добра. Помнится, тогда, в Афгане, он смотрел на мир совсем другими глазами... Особенно когда Юркан пер его, раненного в ногу, под душманскими пулями... Скисшего, задыхающегося от боли, матерящего тех сволочей, что похерили промедол... Да уж, все течёт, все меняется...

— Ну, здоров, здоров! — Юркан пожал протянутую руку, подумал насчёт обняться, но воздержался и стал ждать продолжения. И что его бывший друг-однополчанин ещё хорошего скажет?

— Ну, брат, у тебя и ведро, в натуре, — покачал головой Витька. — Ты чем дышишь-то, командир? По какой части теперь?

То, что Юркан жил весьма небогато, наверняка бросалось в глаза. Витька смотрел с искренним состраданием.

— Да так. — Юркан небрежно пожал плечами, сплюнул, вытащил сигареты «Болгария». — В свободном полёте... Слушай, может, нам ГАИ вызвать? Этот хмырь на «мерине» дорогу-то нам того... Будешь?

— Да ну его в жопу. — Витька содрогнулся, сморщился, как от горького, вытащил пачку «Мальборо». — Вот, ментоловые, полезно, говорят, для здоровья... Я же номер заметил. Опять Хомяк наблудил, а для него любая ГАИ похрен.

«Хомяк наблудил»?..

— Давай не будем заморачиваться, лучше покурим, — продолжат Витька. — Так, значит, говоришь, в свободном полёте?

— Ага, плавно переходящем в штопор. — Юркан вздохнул, вытянул из протянутой пачки сигарету, без вкуса закурил. — Крокодил не ловится, не растёт кокос... Непруха.

— Слушай, а рука у тебя как? Лопату держать сможешь? — Осенённый внезапной мыслью, Витька аж замер в восторге. — Как я сразу-то не допёр! Давай ко мне на Южняк «негром»! За сезон наколымишь себе на колёса, а будет нужда, хоть на крылья. Чтобы никаких таких штопоров... Ну что? Озадачил я тебя, командир?

— Да, подумать надо. — Юркан кивнул, бросил недокуренную сигарету. — Вообще-то я не негр. Мы люди русские.

«Сразу соглашаются только шлюхи» — эту народную мудрость он усвоил давно.

— Да ну тебя, командир, скажешь тоже. — Витька хохотнул, но глаза в улыбке не участвовали. Он посмотрел на «Сэйко», выщелкнул хабарик. — У нас на Южняке все просто. Есть белые люди, а есть негры. И никакого тебе национального вопроса, о котором говорили большевики. Короче, надумаешь — звони. Вот, визитку держи.

Сунул крепкую руку, украшенную увесистым перстнем, подмигнул, прыгнул в джип и с рёвом отчалил. После него остался шрам на крыле «копейки», дымящийся хабарик на асфальте да бумажный плотный глянцевый прямоугольник. На нем крупными золотыми буквами по белому фону значилось:

Г-н В.А.Бородин. Землекоп. Южное кладбище.

Гордо так, без излишеств, с торжествующим лаконизмом. Не профессор, блин, не писатель какой-нибудь долбаный, не архитектор, не музыкант. Землекоп! Кладбищенский! И этим все сказано.

«Хомяк наблудил...» Все же на душе слегка потеплело. Юркан посмотрел на помятое крыло, положил визитку в карман и порулил себе дальше, неизвестно чему радуясь больше — то ли встрече с боевым товарищем, то ли тому, что лонжерон не «пошёл». По радио передавали какую-то муть — будь моим мальчиком, будь моим зайчиком, — и Юркан его выключил. Кардан агонизирующе гудел, древний карбюратор категорически не желал как следует готовить смесь, и двигатель на светофорах глох. А мимо, сверкая лаком, шурша резиной, проносились джипы, «БМВ», «Мерседесы»... Правда, очень скоро обстоятельства снова всех уравняли, как в бане. Не доезжая улицы Фрунзе встали все. И «БМВ», и джипы, и «Мерседесы», и Юрканова «копейка». Видно, та гадость из взорвавшегося института временами доползала аж до Московского. Жди теперь, пока схлынет. Хорошо ещё, от Фрунзе до Натахиного дома идти не так уж и далеко. Если наискосок дворами. Правда, с грузом...

«О-хо-хо, грехи наши тяжкие...» Юркан извлёк из багажника десятилитровую канистру, взял пакет с кое-какой жратвой, запер «копейку» — да кому ты, сердешная, кроме меня, нужна?.. — и двинулся дальше пешком.

Район, где жила Натаха, особо не радовал. Серо, грязно, безлюдно. «Хрущобы», в которых не стало ни света, ни воды, ни газа, расселили. Дворовые кошки и собаки разбежались гораздо раньше людей. Даже птицы здесь не летали: дурных нет. Короче, беда. Разруха, точно в войну, глаз остановить не на чем.

Единственная отрада — горелая башня института. Самый верх её теперь светится, переливается всеми цветами радуги. И не только ночью, но даже и днём, особенно в пасмурную погоду. Этакий нимб, дрожащее северное сияние, живущее своей особенной жизнью, колышущееся вне всякой зависимости от ветра... Сперва его все показывали в новостях, автобусы с туристами подъезжали издали поглазеть... Теперь прекратили. Видно, правду говорят, что человек ко всему способен привыкнуть. К фронту приспосабливается, к войне, да так, что потом в мирной жизни места себе не может найти... Что нам после этого какая-то цветомузыка о пятнадцати этажах?!

Впрочем, кое-какие люди попадались и в этой пустыне. Не успел Юркан пересечь раскисший газон, уже забывший, что такое собачье дерьмо, как навстречу ему попался местный участковый, плотный коротконогий капитан... То есть, смотрите-ка, уже снова майор. А то! Кривая преступности у него небось стоит на нуле — какой дурак сюда сунется,..

Знать бы Юркану, что восстановленный майор Собакин был уже не участковым, а исполняющим обязанности начальника отдела. Того самого отдела, в котором работать некому. Так что Собакин служил теперь и начальником, и заместителем, и участковым. И жнец, и швец, и на дуде игрец... Что поделаешь — умные разбежались, а остальные пьют,

— Ну что, парень? — обрадовался Собакин живой душе. — Опять к этой... из пятьдесят восьмой? — И, словно старому знакомому, протянул Юркану руку. — Вот не могу понять, она тебе кто? Вроде и не ночуешь... Хотя дурацкое дело-то нехитрое, можно и днём. Одно плохо, воды нет...

Тут Собакин вспомнил свою разлюбезную Клаву, угрюмо засопел, и его кинуло в тоску. «Ну и ладно, — сказал он себе, — хрен с ними со всеми. Баба с возу, кобыле легче... М-да... А каково жеребцу...»

— Да никто она мне. Жена друга. А друг в гробу. — Юркан вытащил свою «Болгарию», угостил Собакина, закурил сам. — Помогаю, чем могу. Здесь ведь у вас и сдохнуть недолго.

«Особенно поодиночке...»

— Ну ты это... Того самого... Смотри, не очень... — сразу посуровел Собакин. — Я ведь при исполнении...

Махнул рукой, высморкался и пошёл прочь. В сортир, к туалетчику Петухову. Правда, и там нынче не стало былого декадентского великолепия, даже совсем наоборот, сделалось очень невесело. Ни пожрать, ни выпить! Евтюхов теперь не очень-то шастает за институтский забор. Говорит — не дурной. Сам ни за что не пойду и другим не советую. С этой тварью, мол, лучше не связываться. Минули золотые денёчки.

— При исполнении так при исполнении. — Юркан посмотрел Андрону Кузьмичу в спину и мысленно перекрестился. Тот хоть вроде и разговаривал дружелюбно, но властью от него веяло нешуточно, а значит, держаться следовало подальше. У таких, как Собакин, рассуждение одно: «был бы человек, а статья найдётся». Дождавшись, пока майор скроется, Юркан направился к облезлой, помнящей лучшие времена «хрущобе». Вошёл в мрачный неуютный подъезд, начал подниматься по грязным ступеням. Вот она, мерзость запустения. Как-то все же лучше, когда заплёвано, зассано. Какие ни есть, а признаки жизни... Во всем подъезде — две души жильцов. Натаха да чудик один, обитающий этажом выше. Алконавт, но тихий покамест. Прозвище у него ещё такое чудное. Ахти... Ихти... Тьфу. Совсем памяти не стало.

А вот и знакомая дверь. Некрашеная, с цифрой пятьдесят восемь. Как всегда — незапертая.

— Юрочка пришёл, хороший, — послышался голос Натахи, когда Юркан ещё только шагнул в прихожую. — Я здесь, Юрочка, здесь. На кухне я.

В квартире было холодно, пахло неуютом и дымом. Неудивительно: Натаха сидела у ведра с лениво догоравшими головешками. Взгляд снулый, отрешённый, неживой... голова седая. Что в этот раз пустила на дрова — шкаф, шифоньер, пенал? Или уже до паркета добралась? «Во что девку превратили, суки...»

— Что, никак бензин закончился? — Юркан со вздохом посмотрел на новоявленную «буржуйку», щёлкнул по канистре, зашуршал пакетом. — Вот... керосинку заправишь. Только соли всыпать не забудь, а то полыхнёт. — Он вытащил полукопчёную колбасину, пару банок тушёнки, сыр, буханку хлеба. — Ты сегодня хоть ела чего, мать? — В голосе Юркана звучали боль, сострадание и стыдливая неловкость. — Ты уж прости, больше ничего не привёз. Никак...

— Ой, Юрочка, спасибо, — по-детски обрадовалась Натаха. Прижала к груди кирпичик хлеба, погладила его, точно котёнка. — Шершавый какой. Как кора у берёзки...

Чувствовалось, что вопрос питания её не волновал совершенно.

— Ты давай поешь, поешь... — Юркан вытащил нож, отрезал хлеба, сыра, соорудил бутерброд и сунул Натахе. — Вот.

В горле у него разбухал, рос липкий противный ком. Может, и хорошо, что Серёга не дожил... не увидел...

— Юрочка, у тебя с машинкой что-то, да? — Натаха повертела бутерброд, погладила, понюхала, но есть не стала, забыла. — Что, плохо ездит, да? А ты возьми Сереженькину, зелёненькую. На ящерку похожую. Глазастенькую.

Это про Серегин-то стовосьмидесятый «Мерс»? Перламутрово-изумрудного колера?

— Ну что ты, Натаха, он денег стоит. — Юркан опять вздохнул, вспомнил, как ходили втроём — он, Натаха да Сергей, — заколачивать вот эти самые деньги. — Лучше давай его продадим. Съедешь отсюда куда-нибудь... А то ведь тоска, пустыня, даже поговорить не с кем.

— Как это поговорить не с кем? — обиделась Натаха, вспомнила про бутерброд, положила его на канистру. — Мы с НИМ частенько беседуем. Конечно, все больше ОН говорит, заумно так, бывает даже, я не все понимаю. А меня ОН не слышит, я для НЕГО так, комарик, бабочка, мотылёк-однодневка... В общем, ты бы взял машинку эту зеленую, а, Юрочка? Пока ещё машинки ездят. А то скоро все пути-дорожки будут в ямках. Глубоких-преглубоких... Не пройти, не проехать. Только улететь. Далеко-далеко...

Юркан понял, что больше здесь делать было нечего. Он попрощался с Натахой, сказал, что заглянет на той неделе, да и потопал себе назад. В смысле, к оставленной на Московском машине. Честно говоря — почти побежал. Слишком уж мало весёлого было в здешних краях, и в особенности под вечер. Из-за бетонных плит, что огораживали институт, раздавалось какое-то бульканье, скрежет, металлическое скрипение... Словно в фантастическом фильме про подлодку, забравшуюся слишком глубоко...

Откровенной рысью выдвинулся Юркан к проспекту, расковал никем не украденную «копейку», откатил на руках из зоны бедствия, завёл. Хотел было покалымить ещё, но одумался. Плевать, всех денег не заработаешь. Поехал домой. Сварил пельменей, с полчасика посмотрел какую-то телевизионную муру, пришёл в окончательную тоску и лёг спать. Снились ему светофоры, светофоры, светофоры...

В светлом будущем[4]

— Извини, брат, дела задержали. — Витька Бородин выглянул из окна джипа и доброжелательно кивнул Юркану. — Седай. Поехали на моем.

«Небось быстрей будет, — мысленно кивнул Юркан. — Да и не рассыплется по дороге...»

Скоро за окнами потянулись теплицы фирмы «Лето», которые, как гласили упорные слухи, собирались вот-вот пустить под бульдозер ради строительства очередного поселочка элитных коттеджей. Покуда Юркан философски размышлял о расплодившейся элите и откуда она деньги берет, шустрый джип домчался до пересечения с Волхонским шоссе. Скрипнув колёсами, ушёл направо и скоро встал — приехали. Южное.

Юркану доводилось промышлять не только по чердакам с Натахой и Серым. Бывало, смотрел он на мир и с той стороны прилавка, и с той стороны раздачи в буфете. Но, бывая на Южном кладбище (а кто из питерцев здесь не бывал?), вот уж никогда не думал Юркан, что однажды и здешнюю жизнь увидит с изнанки...

Не зря, ох не зря говорят умные люди: «Хочешь насмешить Господа Бога — расскажи Ему о своих планах!»

Юркан невольно вспомнил это мудрое изречение и поймал себя на том, что как-то по-новому смотрит на здания административного комплекса, на голубые ёлки, на новенькую часовню и на довольно бесталанный, зато издалека видимый монумент, олицетворяющий скорбь. Статуя эта всегда казалась Юркану духовной сестрой пресловутых «девушек с вёслами» и несчётных гипсовых Ильичей, Ну, спрашивается, чего ради посреди кладбища ставить абсолютно инкубаторскую фигуру печально замершей женщины? Чтобы народ проникался и не вздумал здесь танцевать? Наверное, примерно из таких же соображений на картонных папках с ботиночными тесёмками раньше непременно печатали аршинными буквами: ПАПКА ДЛЯ БУМАГ. Опасались, наверное, что без пояснительной надписи кто-нибудь возьмёт да решит, будто это авоська для колбасы...

Между тем Витька без особых предисловий подвёл Юркана к рифлёному морскому контейнеру, приспособленному под гараж. Здесь уже толпился разномастный, но чем-то неуловимо похожий по своим повадкам народ. Командовал парадом приземистый красномордый крепыш со взглядом, как отточенный штопор. Юркан обратил внимание, что при появлении Бородина все замолчали.

— Здравствуйте, Виктор Андреевич, — почтительно поздоровался краснорожий. И заверил: — Сейчас начнём.

— Вот, Санек, я тебе человека привёл. Свой в доску, — отрекомендовал Витька Юркана. — Смотри не обижай, чтобы работой был охвачен.

Сплюнул, закурил сигарету и, не глядя ни на кого, пошёл прочь. Величественный, как римский триумфатор, и элегантный, как Марлон Брандо.

— Значит, в доску? Ну и хорошо, если не в гробовую, — мрачно пошутил Сан Саныч и тоже посмотрел на Юркана, не то оценивающе, не то равнодушно. — Из бомжей?

— Да нет, из хорошей семьи, — ответил Юркан. — Алиментщик.

— А, — понимающе кивнул Сан Саныч. — Все зло от баб. — Вытащил из недр контейнера лопату, покачал её в руке и осчастливил Юркана. — Держи.

И послали Юркана на пару с тощим, словно лихорадкой иссушенным «негром» по прозвищу Дюбель рыть утреннюю «яму», то бишь могилу. Каркали вороны, припекало солнышко, лопата, чмокая, нехотя вонзалась в глинистый грунт... Вначале вкалывали молча, однако, скоро убедившись, что Юркан не сачок и не «шланг», Дюбель подобрел, разговорился и стал учить основам мастерства.

— Ты, едрена мать, штыком-то не тычь, а кромсай. Покосее её, лопату, покосее, и ногой наступай, ногой. Оно конечно, грунт здесь хреновый, глина. Болотина опять-то, сырота...

Потом Юркан опять рыл, подсыпал щебёнку и гравий, грузил неподъёмные камни. Впрочем, трудовой процесс был здесь организован грамотно, все работали споро и даже с огоньком. Почему так — Юркан понял позже, уже под вечер, когда в негнущиеся пальцы ему вложили хрустящие бумажки. По его разумению — до хрена. Столько за день в жизни не набомбить!

Однако деньги даром не даются. Вечером, когда ехали в стонущем «Икарусе» до Московской, Юркан заснул, словно провалился в омут. Разбуженный Дюбелем, чудом залез в «копейку» и долго смотрел на ключ зажигания, начисто забыв, как с ним поступать. До дому дорулил, что называется, «на автомате». Вяло поклевал жратвы и снова залёг, вернее, рухнул на диван — уже до утра. А когда проснулся, сразу вспомнил бурлаков, гребцов на галерах и колодников в рудниках. Все тело ломило, мышцы наотрез отказывались слушаться, на руках взбухли кровью не замеченные вчера болезненные пузыри... В целом чувство было такое, будто ночью черти отмудохали его своими хвостами.

«Это тебе не по чердакам пыль с места на место гонять, — цинично усмехнулся внутренний голос. — Ничего! Поскрипишь, поскрипишь, втянешься. Если кишка не тонка...»

Кишка оказалась не тонка. Через две недели Юркан думать забыл о ноющих костях, о кровавых мозолях, о жалости к себе. Знай махал отточенной лопатой, резал грунт по всей науке, преподанной Дюбелем...

Тяжёлая физическая работа и мысли навевала соответствующие — все больше конкретные и земные. Для праздного философствования как-то не оставалось ни времени, ни энергии. Копай, копай, копай!.. И при этом помни, куда попал, не забывай, что человек смертен. Все ходят под Богом. И не только под Тем, Который на небесах, но и под местным, вполне земным. Директор Южного кладбища был самодержцем, повелителем и властелином, он разъезжал на немыслимо шикарной машине, он имел деньги и связи, его, как утверждали слухи, даже сильные мира сего за глаза величали по имени-отчеству...

Архангелом же земного Бога состоял Виктор Бородин. Его Величество Землекоп.

В ведении Бородина состояли контейнеры, тракторы, надгробные камни, щебень и песок. Собственно, ему принадлежала даже лопата, которой орудовал Юркан. Однако «негры» своего архангела видели редко. Ими распоряжался краснорожий Сан Саныч. Ушлый, недоверчивый, прижимистый и злой. За тяжёлый характер и увесистый кулак называли его с ненавистью, уважением и опаской Кувалдой.

— Устроил «неграм» день Африки, — с обычной усмешкой рассказывал Дюбель. Юркану все ещё требовалось определённое умственное усилие для перевода его терминологии на привычный язык. — Навёл порядок, закрутил гайки — теперь бомжи с Говниловки и со свалки на пушечный выстрел к нам не подходят!

— А что такое Говниловка? — наивно переспросил Юркан, ибо ни один близлежащий населённый пункт подобного прозвища вроде бы не носил.

Дело происходило тёплым вечером, после «Арарата» и шашлыка, зажаренного на углях. Дюбель, душевно размягчённый отдыхом и сытной едой, рассказал следующее.

Говниловка, она же Бомжестан, она же Гадюшник, возникла сразу после основания кладбища, то есть в самом начале семидесятых. Первым, кто понял всю благодать и всю выгоду от близкого соседства с гигантской Южной свалкой и не менее гигантским Южным кладбищем, был некий бомж по кличке Клёвый. В лесном массиве Клёвый с несколькими товарищами вырыли землянку — и зажили там в своё удовольствие. Свалка в изобилии снабжала их едой, куревом и одеждой, кладбище — водочкой и вином. Потихоньку слух о клёвом житьё Клёвого достиг Ленинграда. К Южняку потянулись новые поселенцы. Они тоже вырыли землянки, осмотрелись — и кайфовали, пока наступившая зима не выгнала их с насиженных мест на тёплые городские чердаки и в люки теплоцентралей. С тех пор прошло немало лет. Говниловка разрослась, превратившись в настоящее поселение. Только официального статуса и не хватало. Южное кладбище являлось для этого поселения тем, что официально называется «породообразующим предприятием». Бомжи находили здесь даже работу, с их точки зрения очень и очень приличную. Они служили «неграми», пускай и у самых неавторитетных, неуважаемых землекопов. А те, кто не желал честно трудиться, «промышлял могилами». То бишь подобно птицам Божиим клевал все, что оставляли на могилах безутешные родственники, — конфеты, печенье, хлеб... И, естественно, водку из гранёных стаканчиков и пластмассовых стопочек, предназначенных для усопших. Находились и такие, кто, обладая артистическими способностями и храня приличие внешнего вида, пристраивался к похоронным процессиям, выдавал себя, например, за школьного друга покойного и после погребения вместе со всеми отправлялся в город на поминки — пожрать на халяву. А повезёт, так и прихватить из квартиры что-нибудь ценное на память о «друге»... Местные легенды красочно повествовали о жутких расправах, время от времени учинявшихся над изобличёнными виртуозами жанра.

Ещё бомжестановцы ходят по грибы, воруют овощи с совхозных огородов и продают дары природы на перекрёстке Волхонского и Пулковского шоссе. А вот чужаков они не жалуют. Так что на экскурсию в Говниловку лучше не ходить.

А ещё Дюбель рассказывал о свалке, чьи гигантские терриконы возвышались по ту сторону Волхонки. У подножия терриконов копошились аборигены, грязные, оборванные, презираемые даже среди бомжей. Мусорное эльдорадо давало им все: еду, одежду, курево и жильё. Они не брезговали даже чайками с вороньём — добывали птиц с помощью самодельных луков и пращей

— Что с них возьмёшь, — говорил Дюбель. — Свалочники.

Юркан слушал его, согласно и презрительно кивая головой, но потом вдруг спохватывался: а я-то сам до чего нынче дошёл? Я-то сам, а?.. «Нет, — трезво возражал внутренний голос. — Ты здесь из-за временных трудностей и ни в коем случае не навсегда. Ты сейчас сядешь в собственную машину и поедешь в собственную квартиру. И будешь за своего среди людей, даже не подозревающих о существовании свалочников. И, если тебе вздумается зайти в богатый магазин с зеркальными витринами и дорогими товарами, тебя оттуда не выкинут. А свалочники чуть не на иловых картах живут, и воняет от них соответственно...»

Расположенные поблизости иловые карты действительно жутко воняли. Причём на километры кругом. Поскольку ил, который на этих картах вылёживался, был вовсе не то, что образуется на дне лесных озёр и чистых речушек. Это был чёрный, как чернила, липкий, как нефть, и невыносимо смердевший осадок, остававшийся после очищения городских стоков. Его складировали на означенных картах якобы для обеззараживания, а на самом деле просто потому, что никто не мог придумать, что же с ним делать. Зараза, соответственно, никуда не девалась, а, наоборот, убивала и уродовала все, с чем соприкасалась. Реки, ручейки, зелень, произраставшую по берегам... И дальше все прочее, входившее в пищевую цепочку. Что ни год, обширный бомжестанский фольклор обогащался сюжетами, достойными «Пикника на обочине». Только у питерских филологов все не находилось времени изучить этот фольклор. Филологи предпочитали записывать легенды Ботсваны. А у городских властей, занятых престижными проектами и празднествами, ну хоть тресни, не находилось денег на искоренение иловых карт. Видимо, их дачи располагались совсем в другой стороне...

— Ну ты, Дюбель, энциклопедист... — проговорил Юркан. Сказал и на секунду успел решить, что «негр» чего доброго не поймёт учёного слова, но тот понял, усмехнулся и стал рассказывать про само кладбище.

Однако всласть порассуждать не успел.

У костерка, призванного отгонять комаров, появился по обыкновению хмурый Сан Саныч. Втянул носом не успевшие развеяться запахи шашлыков, сплюнул в сторону и объявил:

— Сегодня выходим в ночь. Особый тариф.

Юркан для начала по-детски огорчился: «Ну вот, а как же домой?..» Потом мысленно возликовал, согретый словами «особый тариф»: пиастры, пиастры!.. И лишь в-третьих сообразил, что, кажется, в самый первый раз оказался допущен к тёмной стороне кладбищенского бизнеса. О которой, естественно, был, как любой россиянин, премного наслышан. Но слышать — это одно...

Примерно через час они тихо, почему-то оглядываясь, собрались у контейнера и предстали пред мрачным Сан Санычем.

Тот окинул их взглядом:

— Ну что, все, что ли? — Криво усмехнулся и отпер контейнер. — Забирайте.

Два других «негра», Штык и Ливер, выволокли наружу нечто продолговатое, завёрнутое в брезент, Дюбель ухватился с другого конца, тяжело крякнул.

— Юрасик, подсоби.

Тот с готовностью подставил руки... и, тихо выругавшись, внутренне содрогнулся. Понял, что кантует человека.

— Опаньки!

Взяли, приподняли, понесли... аккуратно, не раскачивая, двигаясь в ногу. Хмурый Сан Саныч с лопатами в руках рыскал рядом, точно сыскной овчар, принюхивался, прислушивался, оглядывался по сторонам... Бдил. На угрюмом лице его было написано что угодно, кроме страха. А Юркан шагал с холодным сердцем и пульсирующими висками, осязал под тряпкой ноги, тяжёлые, уже остывшие, и поневоле проникался всей быстротечностью бытия. Сегодня ты мнишь себя хомо сапиенсом, пупом вселенной и венцом мироздания, а завтра тебя вот так же, на рогожке отволокут куда-то полупьяные мужики...

— Здесь, — наконец скомандовал Сан Саныч.

Тело опустили наземь у недавнего, ещё не забетонированного захоронения. В темпе сняли стелу, переложили венки, опрокинули стандартную раковину. Сноровисто разрыли почву, слава Богу, не успевшую слежаться. «Я?.. Неужели я ЭТО делаю?..» — как бы со стороны, молча изумлялся временами Юркан... Между тем вытащили гроб — свеженький, никакой тебе вони. Деловито углубили яму, опустили свёрток, припечатали гробом, присыпали землицей, водрузили надгробие. Уложили на место пышные искусственные веночки... Ажур! Не знавши, не догадаешься.

— Все путём, — одобрил, зорко осмотревшись, Сан Саныч. Тут же, как и договаривались, рассчитался по «особому тарифу», милостиво кивнул. И, не тратя времени даром, исчез с лопатами на плече. С очень даже довольным видом. И «негры» остались довольны, и, надо полагать, архангел Витька Бородин. А может, и кто-то повыше. Что же касаемо нравственных устоев... Странно, но особых морально-этических переживаний Юркан не испытывал. В России живём.

Первый звонок

Домой Юркан добрался далеко за полночь. По Московскому было опять не проехать из-за «северного сияния», вовсю — с перекрёстка видать — полыхавшего над башней сгоревшего института. Водители уже относились к таинственному явлению примерно как к очередной стройке или ремонту, давшему метастазы на проезжую часть. Ругались и сворачивали на Витебский. Однако и по Витебскому нынче было не проехать, только и удалось разглядеть, как за цепью милицейских мигалок ворочалась тяжёлая техника. Юркан лишь головой покачал, нутром угадав, что и эти ночные мероприятия имели прямое отношение к «Гипертеху», и мысленно прикинул ещё более дальний объезд...

В общем, пока добирался к себе самыми что ни есть «огородами», по Правому берегу и запруженной, несмотря на поздний (или уже ранний?) час набережной, Юркан заново проголодался, причём зверски. Шашлык успел превратиться в эфемерное воспоминание под общим девизом «давно и неправда»: организм, подстёгнутый серьёзной работой и стрессом, требовал дополнительных порций горючего. Юркан поставил на плиту ковшик, достал из морозилки пельмени, привычно отсчитал дюжину, мысленно махнул рукой — и вывалил в бурлящий кипяток целую пачку. Когда всплыли, щедро добавил масла, сыра, перца... И, ощутив, наконец, в животе приятную тёплую тяжесть, закурил и уселся у телевизора.

Специально для таких, как он, полуночников давали американский фильм. Не ахти какого высокого полёта, из тех, где поднаторевший зритель без большого труда предсказывает сюжет на три хода вперёд, — именно то, что и требуется для приятного душевного расслабления перед сном.

Фильм был про то, как не пойми какие деятели — то ли мафия, то ли секретные службы — грохнули важного мужика, но, как водится, «зевнули» случайных свидетелей. После чего принялись убирать их одного за другим. И вообще всех, кто теоретически мог что-то видеть и знать. Да не просто выслеживали и мочили: людей как бы вычёркивали из информационных баз бытия, искореняя все данные о том, что такой-то вообще ходил по земле. То ли жил человек, то ли попросту на свет не рождался!

В общем, смотри, зевай, подремывай на диване. Однако не тут-то было. Минут через двадцать Юркан вдруг поймал себя на том, что начал радоваться рекламе. Когда же кругом главного героя стала конкретно стягиваться тугая петля, он оглянулся в сторону прихожей и почувствовал, что досматривать, чем кончится дело, у него никакого желания нет.

Рука потянулась к пульту дистанционного управления... Покрутила его — и опустила обратно. Палец кнопку так и не надавил. Юркан понял: если сейчас он выключит телевизор, то долго потом будет вертеться в постели, прислушиваясь ко всяким шорохам и соображая, чем же завершился фильм. А когда, наконец, уснёт, ему, чего доброго, все это ещё и приснится...

И в этот момент фильм прервали ради экстренного выпуска новостей.

— Ф-фух! — вслух вырвалось у Юркана. От звука собственного голоса морок вроде немного рассеялся. — Ну, что там у вас экстренного?.. Рассказывайте быстрее — и спать!

К большому несчастью, новости оказались весьма «в струе» прерванного фильма. Заэкранное измерение властно вторглось в реальность. Кто-то — неведомо кто — похитил известного депутата. Крупного бизнесмена. Видного политика... Одним словом, Анания Шкваркина.

На экране возникла самодовольная физиономия человека, давно привыкшего каждый день тратить больше, чем другие зарабатывали в течение года. И — хуже того — давно позабывшего, что где-то есть целый мир без «Мерседесов» с эскортом, личных бассейнов и VTP-залов в аэропортах.

За похищенного никто не назначал выкупа, не выдвигал требований. Диктор не говорил прямо, но определённо подразумевалось самое плохое: скорее всего похищенного попросту укокошили, а труп надёжно, чтобы концы в воду, спрятали куда подальше. Однако Ананий Шкваркин был человек настолько известный, влиятельный и уважаемый, что его друзья и подельники, то бишь коллеги по бизнесу объявили премию в десять миллионов долларов за любой конкретный результат по делу отыскания кореша. Соответственно все сыскные агентства, частные детективы, дилетанты-любители, а также лучше силы ГУВД и ФСБ (да кабы ещё не ЦРУ с ФБР в придачу...) устремились на поиски. Напоследок диктор даже позволил себе выразить уверенность, что не сегодня-завтра Шкваркин — а будет на то соизволение Божие, и негодяи, его похитившие, — хоть на дне морском, а отыщутся.

Юркан тупо посмотрел на пульт у себя в руке и только тут обнаружил, что успел встать с кресла и торчит столбом посреди кухни. А по спине бегают вполне отчётливые мурашки.

Когда-то в далёком розовом детстве Юркану довелось читать — в подлиннике, между прочим! — тогда ещё не переведённый «Талисман» Стивена Кинга. Он хорошо помнил, как часа в два ночи поднял голову от жуткой и увлекательной книги и вдруг со всей определённостью понял: «Сейчас полезут...» Из какого именно угла, оставалось неясно, но что непременно полезут — это никакому сомнению не подлежало.

Дальнейшая жизнь не раз сталкивала Юркана с гораздо более реальными и грозными страхами. К примеру, в Афганистане. Или на чердачном промысле, в ту ночь, когда был найден злосчастный золотой чемодан. То, что он испытывал сейчас, выглядело очень скверным гибридом мистических киношно-книжных страшилок и вполне вещественного ощущения дула, нацеленного в затылок.

А не Анания ли, случаем, Шкваркина он сегодня малой скоростью в последний путь кантовал?.. В памяти всплыла тяжесть явно дородного тела, даже вроде бы запах дорогого парфюма, мимолётно просочившийся сквозь плотный брезент. Так вот, коли вправду Анания, значит, есть реальный шанс очень скоро с покойничком встретиться. За десять миллионов долларов не только ФБР из Америки в полном составе приедет. Так что тот, кто Шкваркина заказал, если не совсем дурак, сейчас примется рубить концы. То бишь для начала уберёт всех исполнителей. И тех, кто мочил, и тех, кто копал...

«Так-так... — Мурашки по спине сменились каким-то убийственным спокойствием. Юркан, не садясь, вытащил из кармана мобильник, хотя рядом на столе лежал городской телефон. Набрал номер „трубы“ Бородина. Столь же приятный, сколь и казённый девичий голосок сообщил ему, что абонент не отвечает или находится вне зоны действия. — Так-так...»

Юркан глянул на часы, подумал о разных вариантах недосягаемости абонента, в том числе о тонких мирах, вздохнул и с тяжёлым сердцем набрал бородинский домашний. На сей раз ему долго не отвечали. Зато уж потом ответили по полной программе. Противным женским голосом, причём с хорошей порцией визга. То, что эта дама думала о Витьке и о причинах его отсутствия дома, было полностью непечатно. Как и её мнение о некоторых его друзьях, звонящих посреди ночи.

Подробности выслушивать Юркан не стал. Нажал отбой, покурил, подумал. О том, до чего повезло Витьке с женой, и ещё о многом, более важном. Сходил умылся, опять подумал, покурил... и наконец задремал здесь же, на кухонном диване, словно в окопе между боями. Идти в комнату, разбирать постель и вообще притворяться, будто продолжается мирная жизнь, у него никакого желания не было.

Спал недолго, всего часа, может быть, два. Проснулся без всякого будильника, хоть и с тяжёлой головой, но сразу, не испытывая искушения поваляться. Есть, против обыкновения, тоже не хотелось. Видно, организм предпочитал идти в бой налегке. Юркан не стал его насиловать, сварил крепкого кофе — и пошёл вниз, к машине.

Мерзкий холодок полз вдоль хребта, становясь все сильнее, все отчётливее, все тревожнее...

И, как вскоре выяснилось, не обманул. Интуиция, эта записная лежебока, проснулась в душе Юркана не зря. Возле «копейки» он наклонился якобы проверить, не сдулось ли колесо, и вот тут сердце ёкнуло и не то чтобы ухнуло в пятки, — бывали ситуации и похреновее! — просто заколотилось вдвое быстрее обычного. Под передним колесом машины лежала досочка с кнопкой от звонка. Беленькая такая кнопочка, обыкновенненькая, словно на дверном косяке... От кнопочки тянулись проводки и исчезали под брюхом машины. Куда именно они тянулись, Юркану объяснять не требовалось, — в жизни видел и не такое. Наверняка к чему-нибудь типа тринитротолуолового заряда граммов эдак в двести пятьдесят, устроенному под водительским местом. Так что кнопочка эта беленькая под колесом не простая была — от звоночка в вечность...

«Ладно, гады, ладно». Юркан похлопал себя по лбу, как бы изображая забывчивость — на всякий случай, если кто смотрит, — неспешно развернулся и пошёл домой. В глубине души он чувствовал подобие обиды. «Вот ведь гниды, за полного придурка держат. Даже на заряд с дистанционным подрывом не сподобились...»

Дома он стал действовать обдуманно и деловито, особо не мешкая, но и не торопясь. Вытащил старый рюкзак, погрузил харч, бельишко, одежду, сменную обувку, ещё кое-что по мелочи, не забыл про деньжата. Потом, невольно оглянувшись, подался в ванную и вытащил из тайника пистолет, ухоженный, офицерский, в промасленной тряпице. Какой же чердачник без оружия! Да ещё нюхнувший крови в Афгане!.. Пистолет он не в рюкзак положил — сунул в карман: дорога ложка к обеду. Потом Юркан включил телевизор. Мимолётно подумал, что больше на этом диване ему перед экраном, скорее всего, не сидеть... А если и сидеть, то очень не скоро. Отрегулировал громкость так, как сделал бы, занимаясь чем-нибудь по хозяйству. Запер квартирную дверь — придётся ли отпирать? — на цыпочках спустился в подъезд — и рванул наружу. Конечно, не через парадную дверь, а через заднюю, что выходила к помойке.

На улице было вовсю утро. Дворники на помойках гремели лопатами, тявкали и грызлись бродячие собаки, урчали, визжали тросами машины спецтранса, забирая переполненные пухты. Начинался новый день. Поплутав на всякий случай дворами, Юркан вышел к метро и отправился на «Московскую». Глупость, конечно, эмоции, но ему не терпелось добраться до кладбища, увидеть Дюбеля, Ливера, Штыка, предупредить... Кореша не кореша, но все-таки живые души, хоть и «негры», но уж точно не худшие из россиян...

На Московской площади он долго ждал «Икаруса», влез, наконец, в жёлтую кишку и, уже вдыхая солярочные миазмы, тоскливо глянул на часы: «Как пить дать, опоздаю...»

Действительно, когда он слез с автобуса и миновал ёлки у здания администрации, народу у контейнера Сан Саныча было уже полно. У Юркана были зоркие глаза, он отлично видел, как Ливер что-то заливал Дюбелю, а Штык прикуривал папироску у незнакомого, видно, нового «нефа». Вот Сан Саныч открыл двери контейнера, начал раздавать лопаты и ценнейшие указания, и вдруг...

Юркан на мгновение ослеп. Впереди, затмевая все краски дня, полыхнул солнечный протуберанец и расцвёл огромный, выше старых деревьев, огнедышащий цветок. Потом ударил по ушам грохот, свистнули во все стороны обрывки лепестков, поднялся в воздух тяжеленный ребристый контейнер, предназначенный для морских перевозок... Чтобы, перевернувшись, гулко опуститься на то место, где полсекунды назад толпился народ...

...Юркан не впал в ступор и не ударился в панику. Спасительный инстинкт заставил его развернуться — и в хорошем темпе, но не настолько стремительно, чтобы привлечь нежелательное внимание, рвануть прочь. Он понимал: тот, кто подорвал мину в контейнере, наверняка был где-нибудь поблизости, наблюдал...

На его счастье, в этот утренний час на кладбище оказалось порядочно посетителей. Так что к выходу он бежал не один. И, что характерно, не у него одного болтался за спиной набитый рюкзак. Люди, приехавшие поухаживать за могилками, привезли с собой кто лопату, кто коробку с рассадой, кто полиэтиленовое ведро. И не таков закалённый многими бедами россиянин, чтобы чуть что пожитки бросать!

В автобус грузились не то что без паники — даже с меньшим, нежели обычно, скандалом. Юркан сначала подсаживал внутрь каких-то бабок и дедок, наконец, влез сам. И поехал обратно в город чуть ли не на том же самом «Икарусе», на котором прибыл сюда.

Едва свернули с Волхонского шоссе, как навстречу с сиренами и мигалками промчалась милиция.

— Оперативно, — похвалил кто-то.

«Ага, — подумал Юркан. — Только подрывник, может, с нами сейчас в автобусе едет. Под старого дедушку переодетый...»

Домой, к гадалке не ходи, было нельзя. Не замочили с первого захода — исправятся во второй. Друзей, таких, чтобы приютили, нет. Сами с ребятишками по коммуналкам. А снимать жильё — не вариант, деньги есть, но это пока, и только на прокорм... Юркан тяжело вздохнул, глядя в окно и начиная на всем серьёзе чувствовать себя загнанным волком. Или, что прозаичней, кандидатом в обитатели пресловутой Говниловки... Потом вдруг мотнул головой и улыбнулся впервые со вчерашнего дня.

Он вспомнил о Натахе.

«А ещё, командир, я голоса слышу!»

Когда развитие событий вступает в фазу награждения непричастных, по логике вещей следует ждать наказания невиновных. Сидя за столом у Гринберга, Скудин все никак не мог отделаться от этой мысли, тихонько гадая про себя: и в какой же, интересно бы знать, форме это самое наказание произойдёт?

Или уже произошло? И можно чуть-чуть расслабиться, не ожидая в ближайшее время неприятностей?

Ага. Как же...

Между тем застолье было посвящено сразу нескольким приятным — в кои-то веки! — событиям. Во-первых, полковничьим звёздам самого Кудеяра. Во-вторых, майорской — досрочной, между прочим, — звезде хозяина дома. Ещё Гринбергу за особые заслуги перед Родиной был презентован орден Дружбы народов. Как плоско шутил по данному поводу сам Евгений Додикович, тут явно имелась в виду дружба народа избранного — с остальными. Боря Капустин за все хорошее удостоился почётной грамоты, почему-то ещё с профилем Владимира Ильича. А Глеба Бурова в связи с выздоровлением обрадовали горящей турпутёвкой. Действительно горящей, куда-то под Гагры. Ехать туда он, естественно, не собирался, и Гринберг уже прикидывал, кому бы оную путёвку продать.

Такие вот высокие правительственные награды. За совместную с американцами экспедицию, кончившуюся в научном плане едва ли не пшиком, но зато ознаменованную сражением с беглыми рецидивистами и таинственным случаем в подземелье под реликтовой елью...

Стол, изогнутый буквой «С», был накрыт в розовой гостиной необъятной гринберговской квартиры. Той самой квартиры, что чудесным образом таилась в трущобах Васильевского острова и, словно развёртка четвёртого измерения, обнаруживала комнаты практически на любой случай жизни. И на случай амурный, и на случай суровой медитативной аскезы, и на случай вполне серьёзной обороны от вражеского нашествия. Ну и, естественно, на случай небольшого дружеского застолья.

В розовой гостиной царствовали антикварного вида гобелены, мирно уживавшиеся с бессчётными колонками современного домашнего кинотеатра. Доминировал же написанный маслом портрет хозяина дома. На картине Гринберг вплавь атаковал американскую субмарину «Трэшер», которая именно после этого, говорят, и затонула.

Стол же, простите за избитое выражение, ломился от яств. И при этом яства радикально отличались от обычных гринберговских, доставляемых из облюбованного ресторана. Дело в том, что, звезды звёздами и ордена орденами (не говоря уже о почётных грамотах и горящих турпутёвках), а реальный повод для сегодняшней вечеринки, по общему молчаливому согласию, имелся только один.

Выздоровление Глеба.

И по этой причине на великолепно оснащённой Жениной кухне, чья стерильная чистота весьма редко осквернялась серьёзной готовкой, некоторое время назад воцарилась Глебова мама, Ксения Ивановна. Тётя Ксения, как давным-давно называл её Кудеяров спецназ, а с недавних пор — и молодые ученики профессора Звягинцева.

Конечно, тётя Ксения колдовала над кастрюлями и сковородками не одна. От лица науки ей деятельно помогала Виринея. А от лица спецназа — Ефросинья Дроновна, или попросту Фросенька, скудинская секретарша в звании старшины. И тот, кто сказал, будто «семь топоров вместе лежат, а две прялки — врозь», тот явно не присутствовал при их совместном радении. И уж точно не вкушал его результатов.

Такие застолья, где на скатерти красовалось все в основном покупное, Ксения Ивановна называла презрительно «гастрономом». И уж последним делом было бы праздновать в подобном духе возвращение с того света единственного сыночка. Мы здесь не будем вдаваться в подробные (хотя и очень заманчивые...) кулинарные описания, скажем только, что даже шпроты на столе были домашнего изготовления, и магазинные после них есть совсем не хотелось. Свой был даже хлеб, точно к сроку выданный маленькой хлебопечкой. И, судя по силе источаемого им аромата, этот хлеб сам по себе был достоин собрать кругом себя гостей. Даже без учёта всего остального, что в изобилии к нему прилагалось. Присутствовало в квартире и ещё одно лицо женского полу. В первый наш визит в гринберговские апартаменты мы уже встречали это прехорошенькое лицо, скромно укрывавшееся под псевдонимом Бригитта. Готовить Бригитта решительно не умела, предпочитая зарабатывать насущный хлебушек с маслицем и икоркой весьма иными, неведомыми КЗоТу путями. К Жене она завернула чисто по старой памяти — на огонёк. И тут же была им прикомандирована к кухне, в полное распоряжение трех грозных императриц. А те, за клинической неспособностью готовить, определили Бригитту на должность приспешницы — так, говорят, в старой русской кухне именовалось место «старшего помощника младшего повара», а проще выражаясь, «подай-принеси». Во время великой готовки может внезапно иссякнуть какой угодно припас, от элементарной муки и соли до заковыристой, название не вдруг выговоришь, пряности. А может, просто предполагалось, что после десятого по счёту марш-броска в магазин холёная красавица попросту не вернётся. Отнюдь! Раз за разом Бригитта мчалась то в лавочку на углу, то чуть не в загородную «Ленту», и все это без единой жалобы и гримасы. Только сменила лёгкую, по случаю заморозков, серебристую шубку на более утилитарную спортивную курточку да в один прекрасный момент смыла косметику, которую все равно некогда было поправлять.

Когда дошло до собственно застолья, Евгений Додикович бессердечно попытался выставить девушку если не из квартиры, то хотя бы за пределы гостиной. Дескать, тут все сугубо свои, так что «не позволите ли вам выйти вон».

К полному изумлению новоиспечённого майора Грина, за Бригитту мгновенно встал горой весь кухонный триумвират. Да так, что вон едва не оказался выставлен сам Гринберг. Теперь Бригитта сидела между Фросенькой и Борькой Капустиным — к полному восторгу этого последнего.

Скудин смотрел на них со своего места, и ему было весело и смешно. И даже тот факт, что рядом с ним — там, где могла и должна была бы находиться Марина, — по-прежнему зияла ледяная пустота, воспринимался чуть глуше, чуть отстраненней обычного. Как привычная боль старого неизлечимого увечья, сквозь которую, как со временем выясняется, могут-таки просочиться и дружба, и добро, и тепло...

Сам Глеб сидел совершенно прежний — огромный, добрый, шириной в дверь. Ел за четверых, говорил мало, больше кивал. Все как всегда. Однако Скудин уже заметил: после ранения Глеб стал какой-то задумчивый, сосредоточенный, как бы постоянно слушающий то, что другим не дано услышать. При этом он с глубочайшим уважением посматривал на Виринею, и та отвечала ему короткими заговорщицкими взглядами. Грин зеленел от зависти, если их замечал. А между тем так смотрят друг на друга вовсе не любовники. Скорее, единомышленники, увлечённые люди, имеющие общую цель. Иван Степанович видывал нечто подобное у Звягинцева в лаборатории, когда там подвигался к успеху очередной судьбоносный эксперимент.

После закусок и горячего не избалованные обжорством организмы потребовали двигательной зарядки. Тем более что на горизонте маячил десерт — строго засекреченный и оттого требующий подготовки. Женя включил музыку и чопорно повёл в танце Ксению Ивановну. Глеб, как и следовало ожидать, завладел Виринеей, Борька помчал длинноногую Бригитту, невероятно изящную в спортивном костюме, а Веня Крайчик успел перехватить у Альберта Фросеньку. Скудин воспользовался танцами и подсел к профессору.

— Простите, Лев Поликарпович, не помешаю?

— Да что вы, голубчик, пожалуйста...

Канули в прошлое времена, когда отец Марины и её муж при виде друг друга готовы были хвататься за шпаги. Только теперь до них в полной мере доходил смысл слова «родственники».

— Что с вами, Лев Поликарпович? — негромко спросил Иван.

Язык тела был для него важным источником информации, по временам способной даже спасти жизнь. От него и теперь не укрылось: хоть профессор был внешне весел и бодр, шутил, улыбался, а у самого вид был такой, словно аккурат вчера ему поставили очень страшный диагноз и он ещё не решил, как с этим быть, как вообще жить дальше.

— Ну... пока ничего особенного не случилось, но к тому идёт, — так же тихо проговорил Звягинцев. — Куратора нам прислали по научной линии... из Москвы.

Скудин понимающе кивнул.

— Чтобы перед Америкой не оплошать, — горько усмехаясь, продолжал Лев Поликарпович. — Академика Опарышева... Слышали, может быть?

«Как же, слышал. И даже видел разок. По телевизору...» Ту передачу об успехах отечественной науки Иван смотрел вместе с Мариной. Ему ещё бросилось в глаза, до чего этот Опарышев соответствовал фамилии. Круглый, толстый, белый — и в мощнейших очках. Очки уродливо искажали глаза, но, против ожидания, вместо впечатления трогательной беспомощности ощущалась аура хитрого и опасного существа. «Я как-то папу спросила: „Почему ты до сих пор не академик?“ — прокомментировала Марина. — А он мне ответил: „Докуда можно было дойти умом, я дошёл. А выше — только жопы лизать. Вот как этот...“ — Марина с отвращением кивнула на экран.

Теперь Скудин спрашивал себя, а не было ли в этом Опарышеве чего-то от кота-переростка. Например, щелевидных зрачков. «Приедешь — надо будет рассмотреть тебя хорошенько...»

— Пересветов сегодня выпил три рюмки коньяку, два раза выругался матом и удрал на неделю на дачу... — с явной завистью рассказывал между тем Лев Поликарпович.

— За свой счёт?

— Ну да, за свой. На больничный... Сказал — в санаторно-профилактических целях. Он же в своей последней статье — в «Ворд Сайнтифик», ни больше, ни меньше, обозвал результаты, представленные Опарышевым, бредом шизофренического больного. И от слов своих отступать не намерен. Сами понимаете, отношения после этого... Ну а у вас как дела?

— Пока никак. — Скудин вздохнул. — Информацию по американцам доводить будут завтра, с утра пораньше.

Вспомнив о том, что завтра придётся опять спешить пред светлые очи начальства, Иван в тысячу первый раз тоскливо подумал, как это было бы здорово — ходить обычным батальонным где-нибудь в родном Заполярье, желательно там, куда московский Макар телят не гонял. Чтобы ни начальства высокого, ни показухи казённой, ни всей этой обрыдлой мишуры. Ещё слава Тебе, Господи, у нас не столица. Там, говорят, вообще полковники шнурки гладят. Генералам. Субординация и дисциплина голимые, подход и отход от начальства. Тьфу...

— Да положите вы на него, Лев Поликарпович, — вдруг сказал Скудин. — На Опарышева этого. Крестообразно и с прибором. Ну его, не таких видали... Прорвёмся.

Ощутив, что профессору чуть-чуть полегчало, Иван чокнулся с ним «Запеканкой» (символически — Звягинцев был за рулём) и перехватил вернувшегося Глеба.

— Ты меня, конечно, извини, — начал он, когда Гринберг уволок кружить Виринею в медленном вальсе. — Знаешь, Глебка, какой-то ты не такой. Я же вижу. Давай колись. Не наводи на мысли. Или организм чего требует? А может, душа?

— Да нет, командир, с организмом все в порядке. — Глеб хмыкнул, воровато оглянулся на Гринберга и... намотал на руку коллекционный, литого серебра поднос. — Видишь? И в душе такая же гармония, можешь не сомневаться.

Скудин с интересом ждал продолжения.

— Только вот знаешь... после ранения я... будто прозрел, — тихо и медленно выговорил Глеб. — Увидел мир... словно с другого ракурса. Ну, будто кто глаза мне протёр. Мир, он ведь совсем не такой, как нам с детства рисуют... заставляют думать, что это — так, а то — этак. В общем, прикинь... как будто ты всю жизнь смотрел на одну грань кирпича и думал, что он плоский. А потом вдруг понял, что граней-то шесть. Хотя на самом деле их гораздо больше... А ещё, командир, я... как бы тебе сказать... только ты не пугайся... я голоса слышу.

«Так...» — только и подумал Иван.

— Разные, — задумчиво продолжат! Глеб. — Мужские, женские, громкие, тихие. Маленькие, вроде наших с тобой. И другие — огромные... Одни вблизи, другие издалека... Ты бы только знал, командир, что они говорят... Только я пока ещё не все понимаю. Вот для неё, — Глеб улыбнулся и взглядом, полным натурального благоговения, указал на Виринею, торжественно вносившую с кухни десерт, — для неё уже не существует пределов. Все видит, все слышит. И, наверное, все понимает. Скоро она сосчитает все грани кирпича. А я... — Глеб подмигнул, лихо пожат плечами и вроде бы даже виновато потупился, — только учусь.

При этом он сделал движение из тех, которые в скверных романах называют неуловимыми, — и скрученный в трубочку, непоправимо изуродованный поднос (между прочим, семейная реликвия и гордость фамилии Гринбергов!) принял свою первозданную форму. Словно вовсе и не бывал в могучих пальцах Глеба. Да, ученик Виринее попался определённо талантливый...

Скудин, впрочем, едва заметил чудесную метаморфозу подноса. Ему до озноба, до судорог хотелось задать один-единственный вопрос: «Марина. Моя Марина, Глебка... ТЫ ЕЁ СЛЫШИШЬ?»

Не спросил. Попросту не хватило духу. И ещё — вспомнилась баба Тома, её строгое: «Не отвечу, не позволено мне. Сам осмыслишь, когда время придёт...» Ставить Глеба перед выбором он не хотел. В этом деле он должен был разобраться сам.

И ещё ему казалось — Глеб отлично понял, о чем хотел спросить его командир. Понял... И промолчал, спасибо ему...

Где же ты, сестричка Айрин?..

Атмосфера в генеральском кабинете была хоть и высоковольтной, но в кои веки безоблачной. Огоньки системы защиты спокойно горели зелёным, выражение лица гаранта Конституции на тотемном портрете было необыкновенно мудрым, строгим и справедливым.

— Ну что ж... Начнём, пожалуй, — сказал девятизвездочный хозяин кабинета. И властно, вполне по-генеральски вычертил дланью замысловатую фигуру в воздухе. — Пал Андреич, прошу вас.

— Слушаюсь, Владимир Зенонович. — Скромный генерал-майор наклонил голову. Крепкий палец упёрся в кнопку пульта. — Полковник, начинайте. Согласно плана.

Сейчас же, словно в театре, в кабинете стал гаснуть свет и с потолка, закрыв секретную, зашторенную брезентом карту, опустилась плазменная панель. Огромная — за такую фанатик компьютерных игр душу продаст.

— Напоминаю, товарищи, никаких записей. Зарисовок тоже. Это совершенно секретная информация, — властно вмешался в процесс девятизвездочный генерал, а на панели вдруг показали то, отчего Скудин натурально обалдел. Перед ним предстал его давнишний сосед по яме с дерьмом. Джон Смит, он же преподобный отец Джозеф Браун, он же... имя ему легион.

— Начальник охраны американской делегации полковник Арнольд Блэк, — объявил голос невидимого комментатора, а на панели между тем возникали знакомые все лица: братья во Христе Хулио и Родригес-младший в форме майоров американской морской пехоты, затем братец Чарли с братаном Бенджамином, прикинутые как лейтенанты-командоры. Что примерно соответствовало нашим капитанам третьего ранга.

Вот это да, вот это ну и ну!.. Затем на панели высветилась властная, сразу видно — с яйцами, баба а-ля Маргарет Тэтчер, про которую комментатор сказал, что она и есть глава американской делегации доктор Сара Розенблюм. Потом продемонстрировали её заместителя по научной часты профессора Питера О'Нила, скучного и невыразительного типа в очках. Показали пару бакалавров, тройку ассистентов, представителя Белого дома... и генеральский кабинет начал вновь наливаться светом. Передача «Очевидное — невероятное» закончилось, началась постановка боевой задачи. Эта самая задача была строгой, конкретной и разночтений не допускала. Американских гостей надлежало встретить чинно, с тонким тактом и русской широтой, сиречь радушно, хлебосольно и в духе времени, то бишь не забывая о Перестройке, гласности и тотальной демократизации («Господи...» — подумал Скудин). Чтобы сразу почувствовали национальный колорит, загадочность души и ни в коем случае не забыли про обещанные кредиты. Так наказала Москва.

— Вам все ясно, товарищи? Вопросы? — Засопев, девятизвездочный глянул на чекиста в белых тапках, тот покосился на Кольцова, Кольцов тут же повернулся к Скудину, и Иван, оказавшись крайним, поднялся.

— Так точно, товарищ генерал. Вопросов нет.

Пока представляли забугорную делегацию, он подсознательно ждал, что вот-вот появится приснопамятная мисс Айрин, то бишь Ромуальда фон Трауберг. Не появилась. Американцы были не совсем уж беспросветные дураки.

— Ну вот и ладно, идите уточнять детали. — Девятизвездочный повеселел и милостивым кивком отпустил подчинённых. — Отечество в моем лице надеется на вас.

Выпроводив коллег, Владимир Зенонович с грохотом отпер сейф, вытащил папку с грифом «Совершенно секретно» и, погрузившись в анатомическое кресло, занялся чтением. В любимом Отечестве было неблагополучно. Разруха, воровство, казнокрадство и бардак. Словом, как всегда. Право слово, следовало бы забеспокоиться, если бы что-то переменилось.

«Черт знает что и с боку бантик...» Генерал дочитал, нахмурился, потёр массивный угловатый череп и, надумав отвлечься, позвонил домой.

— Алле? Сын?.. Ты? Так рано?

— У нас было всего две пары, отец, — ответил Эдик, и в трубке было слышно, как он стучит пальцами по клавишам ноутбука. — Преподаватель по молекулярной физике заболел. Мы всей группой собрали ему передачу и решили проработать материал на дому. В ударном и индивидуальном порядке.

Владимир Зенонович почувствовал, как помимо воли расплывается в блаженной улыбке.

Господи, что за метаморфоза приключилась с наркоманом, обалдуем и дармоедом, коим было ещё совсем недавно генералово чадо, сущее горе отца! Оно, в смысле чадо, по-прежнему было невелико ростом и неспортивно сложением, но кому какое дело до внешности?

Из спецбольницы, сиречь из «Семёрки», она же (ха-ха) «Институт проблем мозга», Эдик вышел, как перевоспитавшийся зэк из советской тюрьмы, другим человеком. Не сильно преувеличивая, можно сказать, что уникальное сочетание земных и небесных энергий напрочь стёрло прежнего Эдика и породило совершенно новую личность. Ситуация была, как в фильме про очередного американского супергероя. Помните, конечно? В лабораторию попадает молния — при землетрясении выливаются разом все пробирки — в автокатастрофе выплёскивается неведомое вещество — и так далее, нужное подчеркнуть. Как следствие, обычный человек оказывается наделён невероятной силой, или скоростью бега, или способностью летать, или умением просачиваться по проводам — в общем, на что только хватит фантазии у постановщика и сценариста. Вот и с Эдиком произошло нечто подобное. Летать он, правда, не начал, зато его кровь превратилась в форменную панацею от всех болезней. Вирус «Юбола Икс» бесславно сдох в этом эликсире жизни, да не он один. От гепатита и гриппа через весь алфавит до пресловутого СПИДа и далее. А посему Эдик дважды в неделю все в той же «Семёрке» сдавал кровь — конечно, понемногу, буквально по капельке, да больше было и не нужно. Кровь «работала» на уровне микродоз. Империалисты зеленели от зависти, больные возвращались буквально с того света, академики в «Семёрке» не вылезали из-за компьютеров и микроскопов, пытаясь разобраться в происходившем, а Эдик... Эдик учился. Учился яростно и самозабвенно, навёрстывая упущенное. Да не где-нибудь — в Университете, причём на матмехе. Там проверили его способность к точным наукам, ахнули — и зачислили сразу на третий курс. И девятизвездочный папа был в данном случае решительно ни при чем.

— А, значит, науку грызёшь, сынок... — умилился генерал. Ему все казалось, что нежданное счастье должно было вот-вот исчезнуть, рассеяться, точно сон, слишком хороший, чтобы оказаться реальностью. Почему-то оглянувшись на портрет Дзержинского, Владимир Зенонович крепко зажмурился, словно кто мог подсмотреть за ним в этот миг. — Ну давай, давай.

— Да, собственно, я уже заканчиваю. Сейчас обедом займусь, — улыбнулся в трубку Эдик и звучно взял аккорд на своём ноутбуке. — Маму я отпустил к подруге детства, пусть отдохнёт от быта... Ты, отец, что хочешь на первое?

Мы совсем забыли сказать, что среди прочих способностей, в одночасье пробившихся у Эдика, обнаружился и кулинарный талант. Вот только предаваться любимому хобби у него получалось нечасто, ибо занятость Эдика вполне соответствовала его новым возможностям. Поэтому в генеральской семье серьёзно подумывали о домработнице.

А этажом ниже в кабинете у Кольцова тоже не сидели без дела — прорабатывали варианты встречи американцев. Собственно, генератором идей выступал в основном чекист в белых кедах. Скудин с Кольцовым больше помалкивали. Тоже, нашли кому пыль в глаза пускать. Американцы и так никуда не денутся. И кредиты дадут. Всем лучше, если русский медведь сытый...

— А может, встретить их на танке? Среднем гвардейском?.. — задумался над очередным вариантом чекист в белых кедах и почесал круглую, начинающую лысеть башку. — А лучше на двух. Или на трех. Под гимн, с триколором. И мы на броне...

— Нет, под этот гимн нельзя, не так поймут. Лучше уж под марш. — Кольцов пожал плечами, тяжело вздохнул. — А потом, танки ведь траками всю полосу испоганят. Да и шуму будет, вони... Нет, не пойдёт.

— Да? — расстроился генератор идей. — А может, снять траки-то? И шуму будет меньше.

Скудин с Кольцовым переглянулись.

— Ладно, — капитулировал Скудин. И тоже вздохнул. — Есть у меня массовик один... затейник. Ему придумать — раз плюнуть. Разрешите озадачить виртуоза?

Было отчего впасть в тоску. Три здоровых мужика, да ещё в погонах, а занимались, извините, фигнёй. Проблему решали. Вселенского свойства...

Прибыв к себе, Кудеяр первым делом вызвал Евгения Додиковича и без обиняков, прямо в лоб поставил ему боевую задачу

— Не беспокойся, командир, все будет сделано тонко. — страшно обрадовался Гринберг. — Встретим американцев по высшему разряду. Я сказал!

Чем-то он здорово напоминал Остапа Бендера, подряжающегося нарисовать агитационный шедевр.

— Ну и ладно, дерзай, — отпустил его Скудин, облегчённо вздохнул и сразу забыл об импортной делегации. Своих дел хватало. Однако скоро выяснилось, что делать эти самые дела ему предстояло в гордом одиночестве. Чёртов Гринберг мигом увёз всех на репетицию. И Бурова, и Капустина, и Ефросинью Дроновну. В неизвестном направлении. На казённом бронированном авто...

Американцев встречали на следующий день в Пулково-2. Простенько и со вкусом. Вначале прямо к трапу направились Буров и Ефросинья Дроновна. Чинно, степенно, с чисто русским достоинством. Глеб передвигался на четвереньках. Он был наряжён бурым лесным медведем. В шкуре, с клыками, когтями и хвостом. Выглядел, кстати, Глеб нисколько не смехотворно. Натурально выглядел. Даже страшновато — пока в глаза не посмотришь. Фросенька была одета, что называется, на грани фола: а-ля царевна Лебедь. Но, как и Глеб, соответствовала образу идеально. Она несла огромный пшеничный каравай. Никакой не муляж и не ширпотребовскую безыдейную булку, а самый настоящий каравай, с крепенькими румяными рожками, — очередной шедевр тёти Ксении.

— Здрасьте вам, гости дорогие, — певуче сказала Фросенька и поклонилась в пояс с завидной грацией, а Буров зарычал. При этом он чуточку не рассчитал, и Сара Розенблюм с профессором О'Нилом на всем серьёзе собрались ретироваться в свой «Боинг». О, эти русские! А их-то убеждали перед полётом, что в России на улице медведя не встретишь...

— Ну, Скудин, ты даёшь... — Чекист в белых кедах задышал и побледнел под цвет своих тапок. — Этак и международный скандал раздуть можно. Топтыгин-то чего ревёт у вас? Не кормлен, что ли?..

— Не гулян, — с непроницаемым видом пояснил Иван, а тем временем откуда-то чёртом из табакерки вывернулся Гринберг — весёлый, о сабле, в кармазинном кафтане, рысьей шапке и лиловых зарбасных штанах. С приговором, с переплясом, с балалайкой в руках... Да не один! С девицами-душеньками-красавицами — Колеттой, Полеттой, Жанеттой, Жоржеттой и Мриэттой, наряжёнными в мини-юбки, кофты-марлевки и пикантные кокошники.

— Во поле берёзка стояла!!! — затянул Гринберг и послал американцам воздушный поцелуй, а девушки-красавицы повели хоровод и стали подпевать: — Люли-люли стояла, некому берёзу заломати...

— Oh, that's better! — отреагировали американцы, побороли стресс и начали дружно сходить по трапу. — What a song! What a boy! A real kazak...[5]

— Ну слава Богу. — Чекист в белых тапках просиял, высморкался и в шутку погрозил Скудину пальцем. — А ты шалун, шалун. Телки-то у тебя небось того... огуляны...

Однако Скудин не отреагировал. Он смотрел на группу иностранных гостей, которые, забыв о всяческом церемониале и этикете, с воплями радости ринулись к нему. Экс-преподобный Браун и братья во Христе Хулио, Чарли. Бенджамин и Родригес-младший. Только не в милотях[6], не в сутанах, не в рубищах и не в веригах. Во всем блеске американских парадных мундиров.

— Иван, брат наш! — вскричали они хором. — Ты теперь один в поле воин?

— Как это один? — оскорбился Скудин и поманил пальцем. — Ап!

Сейчас же к нему подтянулись Буров (уже не на четвереньках), Гринберг (без балалайки) и Капустин (в фуражке с васильковым околышем). Экс-отец Браун вдруг заговорил о погоде:

— Здесь у вас все же лучше, чем в яме с дерьмом, но чертовски разгулялись ветра. Давно не припомню подобной болтанки. У нас, впрочем, «индейское лето» тоже было паршивым...

Кудеяр сразу же как-то нутром почувствовал, что «паршивость» «индейского лета», оно же бабье, объяснялась не только дождями.

Между тем выяснилось, что американцы и в самом деле успели вовремя. Небо очень быстро, прямо на глазах, затянули тучи, ясный полдень сменился натуральными сумерками. Повеяло ледяным холодом, словно где-то распахнулся чудовищный морозильник... В стылой, ощутимо плотной полутьме закружились белые, тающие на лету мухи.

— И здесь то же... — ни к селу ни к городу пробормотал бывший Браун. По-английски пробормотал, но Иван понял. Другое дело, железного негра внезапным холодом было не прошибить, а вот остальные члены делегации с явной тревогой поглядывали на небеса. Ни дать ни взять прикидывали, не привезли ли они с собой на хвосте через океан нечто такое, с чем успели очень неприятно познакомиться дома.

Когда американцы, унося с собой благоухающий каравай, уже забирались в специальный автобус, Кудеяр придержал Брауна за руку и глазами указал в сторону города. Браун оглянулся. В семи километрах от них тяжёлые клубящиеся тучи подсвечиваю явственно видимое трепещущее радужное сияние.

— Это... оно? — помолчав, почему-то шёпотом спросил негр.

Скудин молча кивнул...

— Ну конечно, были некоторые недоработки, но в целом молодец, — похвалил Кудеяра чекист в белых тапках. Попытался сально посмотреть на бедра Ефросиньи Дроновны, но та подарила его таким «рублём», что он как-то сразу усох и бочком, бочком направился к машине, пернатой от антенн. Буров рыкнул вслед, и дверца очень быстро захлопнулась.

Врёшь, не возьмёшь!

Иван со своими из аэропорта поехал в институт. И самым первым, кого он встретил ещё на парковке, был профессор Звягинцев. Лев Поликарпович не ездил встречать американцев — а что ему их было встречать, ведь Шихмана с Беллингом самолёт на этот раз не привёз... Звягинцев был облачён в старомодную, весьма жидкую по наступившей погоде куртку, и в первое мгновение Скудину при виде учёного стало попросту холодно. Однако потом он заметил, что куртка была расстёгнута чуть не настежь. Профессор натурально не замечал внезапного похолодания — шёл к арахисовому «Москвичу» походкой низвергнутого монарха, отбывающего в изгнание. Верные сподвижники молча топал рядом и по бокам — Альберт, Веня и Виринея. Они не провожали профессора, а уходили с ним вместе. И только у одной Виринеи в уголках зелёных глаз мерцало затаённое ехидство игрока, до поры до времени придерживающего в рукаве козырного туза.

Замыкал шествие Кот Дивуар. Вот он взял короткий разбег, вспрыгнул на плечо Виринее и поплыл, балансируя пушистым хвостом...

— А пошло бы оно все к чёртовой матери, Ваня, — с ходу ответил профессор Кудеяру на невысказанный вопрос. И махнул рукой куда-то за левое плечо, в сторону директорского кабинета. — У нас тут, изволите видеть, революция. Вернее, дворцовый переворот. Руководство сменилось. Так решила Москва. Академик Пересветов уйден... представьте, по болезни... а на его место назначен...

— Опарышев, — проворчат Иван.

— Джабба Хатт[7]... — вполголоса уточнил Алик.

— Ещё слава Тебе, товарищ Господи, что пока только исполняющим обязанности. Вот двинет науку, так уж двинет. Шаг влево, шаг вправо...

— Прыжок вверх, — усмехнулся Иван и поневоле вспомнил свои мечты о джунглях и о милом Заполярье.

Виринея провела пальчиком по его рукаву, коснувшись запястья.

— Иван Степанович, вы не думайте, мы в обиду не дадимся, — негромко проговорила она. У неё был тон человека, очень хорошо знающего, о чем говорит. — И вы не давайтесь, ладно?

Иван невольно улыбнулся.

— Меня обижать, — сказал он, — грех. Такого беленького, пушистого...

Неисповедимы пути!.. Никого и ничего не боявшемуся Кудеяру предлагала защиту девчушка, которую они с Буровым не далее как минувшим летом несли, чуть не плачущую от боли, через лес на руках. И, самое-то смешное, она его действительно могла защитить. Иван вдруг преисполнился шальной и весёлой уверенности, которая, как он по опыту знал, иногда в самом деле двигала горы. Он поддался душевному порыву — и коротко обнял Виринею, словно боевого товарища, пообещавшего прикрыть спину в бою.

— Ты их береги... — шепнул он ей, указав глазами на троицу, стоявшую около «Москвича».

Виринея подмигнула ему и убежала, неся на плече кота, а Скудин отправился к себе, за бронированную дверь. Однако долго отсиживаться за нею не пришлось. Очень скоро его кликнули к высокому начальству. На предмет знакомства.

Секретарша перед знакомой дверью сидела тоже новая... Ничего общего с милой пожилой тёткой, которая обменивалась с Фросенькой кулинарными тайнами и временами допускала жутко полезные «протечки» административных намерений. Новая секретарша сочетала в себе лоск московской бизнес-вумен со всем обаянием надзирательницы из женской тюрьмы. Скудин про себя обозвал её «гестаповкой» и вошёл в кабинет.

Здесь перемены покамест коснулись только стульев. Все были новенькие, только сегодня из магазина. Прочая обстановка оставалась на привычных местах, но вид имела какой-то... приговорённый. Каким образом это чувствовалось — Бог весть, но у Скудина не осталось сомнений, что не далее как завтра-послезавтра все будет подчистую списано и отправится по дачам деятелей вроде Кадлеца.

Почему-то от этой мысли ему стало ещё противнее, чем в тот раз у туалетчика Петухова, в окружении награбленной роскоши. Однако бесшабашная лихость, которой наградила его Виринея, никуда не делась, и Кудеяр прищёлкнул каблуками, расправил грудь:

— Здравия желаю! Полковник Скудин, начальник режимного отдела.

Академик Опарышев в жизни оказался точно таким же, как на телеэкране. Сделанный словно из белого теста, только не пышно-сдобного, а скорее немного перележавшего и подкисшего. С бледными, какими-то размазанными губами. С зоркими и опасными глазками из-за линз толстенных очков... Скудин присмотрелся — зрачки были нормальные. Но из-за этих глаз улыбка, предназначенная, вероятно, быть доброй и располагающей, получалась приторно-медово-смертельной, как приманка для доверчивой мухи.

Со своей стороны, Скудин видел, что и сам не слишком понравился исполняющему директорские обязанности. Улыбка постепенно пропала, и Кудеяр увидел настоящего Джаббу Хатта, который с радостью заморозил бы его в углероде[8] и выставил возле стола «гестаповки»: оставь надежду всяк сюда входящий...

— Давненько я хотел на вас посмотреть, — не здороваясь, очень тихо начал Опарышев. — Значит, это ваша жена нам устроила весь нынешний сыр-бор?

И он хмыкнул, нанеся пробный укол и ожидая реакции. Скудин ни кивать, ни спорить не стал. Замерев в стойке «смирно», он продолжал смотреть на него сверху вниз, смотреть весело и насмешливо. «Нам»?.. Может, и вам... Спасибо Виринее: слова академика отлетали от него, как пресловутый горох от стенки.

— Под руководством вашего же бывшего тестя Звягинцева и при попустительстве очковтирателя Пересветова... — чуть не шёпотом продолжал новый директор.

Скудин и это воспринял с невозмутимостью танковой башни. Видимо поняв, что не сумеет вызвать его на скандал, академик свернул аудиенцию.

— Да... компания подобралась... Ну ничего, будем делать выводы. Пока — организационные, а там посмотрим. Завтра утром жду вас с годовым перспективным планом мероприятий. Все, вы свободны, полковник.

Завершение первого раунда, по мнению Кудеяра, было бездарным. Между тем у него — что редко бывало — успел созреть план эффектной концовки, в духе Гринберга с его самосвалом.

— Есть! — Скудин чётко развернулся и строевым, на всю ступню, шагом подался из кабинета. Тут надо напомнить читателю, что весил он немножко за центнер, причём каждым граммом этого центнера владел по своему усмотрению. Мог скользнуть тенью — не увидишь и не услышишь. А мог... и вот так. ТАК. ТАК! ...Скорбно задрожал хрусталь в серванте, запела под потолком люстра, а в недрах института наверняка забеспокоились сверхчувствительные сейсмографы... Причём все по уставу. Не придерёшься.

— Я весёлый, но голодный и злой, — входя к себе в бункер, переврал он Газманова. — Боря!

У подбежавшего Капустина на лице, наоборот, отражалась вся мировая скорбь. Какой-то доброжелатель нынче утром засмеял его с потрохами, сообщив бедолаге, что его прозвище следовало произносить не «Монохорд», а совсем даже «Монорхид», и Борька ещё не успел этого переварить.

— Боренька, про академика Опарышева слыхал?

— Это про ту гниду в кабинете? — неполиткорректно осведомился Капустин. И вдруг возликовал, не иначе заразившись кровожадным весельем Ивана: — Что, командир, пластидом его? Граммчиков эдак сто пятьдесят[9]?.. Или как?..

— Экий ты у нас гуманный стал, — усмехнулся Иван. И показал разом все зубы: — Без выдумки порываешься работать, без рашпиля, без плоскогубцев... Не-ет, ты мне лучше все как есть про эту сволочь разузнай. Где оная сволочь родилась, как училась, как женилась. Что жрёт, что пьёт, как срет... Ну не мне тебя учить, Боренька. Сделаешь?

Капустин кивнул, потёр ладони и заулыбался. Можно было не сомневаться: он нароет про Опарышева такой неприукрашенной правды, что тому в самом деле пластид мёдом покажется. Раздобудем на него и рашпиль, и плоскогубцы. Ну в самом деле, сколько можно, чтобы всякие гниды хороших людей гнобили?..

Врёшь, не возьмёшь! Найдётся сила на их силу! А на всякую хитрую гайку — и винт с резьбой!

Катакомбная академия

У Кнопика, двор-терьера профессора Звягинцева, была теперь не жизнь, а малина, А то!.. Хозяин оставил пагубную привычку куда-то исчезать ни свет, ни заря и появляться лишь к вечеру. Теперь он целыми днями сидел дома. И, понятное дело, выгуливал пёсика раза в три чаще обычного. Откуда было знать кобельку, что такое добровольно-принудительный отпуск без содержания?.. Он только понимал, что в жизни произошли перемены. И, естественно, к лучшему. А ещё к хозяину почти ежедневно приходили гости, добрые знакомые Кнопика, и, случалось, они отправлялись на прогулку все вместе...

Но об этом чуть позже.

Однажды утром, когда Звягинцев только-только привёл Кнопика с ритуального променада, профессору позвонили из Америки. Кто? Ну конечно же...

— Здорово, Изя!.. — чуть не до слез обрадовался Лев Поликарпович. Одной рукой он держал трубку, другой снимая с терьера ошейник. — Да ничего, спасибо, живём — хлеб жуём... Ты-то как?

Рассказывать Шихману о передрягах в «Гипертехе» у него особого желания не было. Впрочем, тут же выяснилось, что и в благополучной Америке бардака было не меньше.

— А никак! Расслабляюсь, — довольно-таки зло ответствовал Ицхок-Хаим Гершкович. — Хотел было опять к вам приехать... но не с этой же идиоткой Сарой и гомиком Питером! — Шихман фыркнул так, что Звягинцев мог оценить всю силу его омерзения. Было слышно, как за океаном плеснулась вода в джакузи. — Я тебе как-нибудь расскажу на досуге, как эти двое вошли в большую науку... Вернее, кто и как вошёл в Сару Розенблюм... и сколько дерьма вышло из Питера О'Нила. В общем, как ни уговаривали, в эту комиссию я ни ногой. Ваши аномальные поля как-нибудь обойдутся без нас. Чудес, к слову сказать, и здесь хватает...

Лев Поликарпович насторожил уши.

— Я тут был в Иллинойсе по приглашению тамошнего университета, так у них такое, — продолжал Шихман. Видимо, «не телефонных» разговоров он в принципе не признавал. — Не знаю, как у вас, а там все законы физики раком встали. Какой Максвелл, какой Фарад ей, какое что! Ни хрена понятного. Короче, Лева, все катится к черту, грядёт конец света. И свернётся небо в свиток, и погаснет солнце, и луна станет цветом, как власяница. А виной тому коммунисты, говнюки из Белого дома и учёные мудозвоны типа Пита О'Нила... Ладно, рад был тебя слышать. Позвоню на днях.

Чувствовалось, что настроение у без пяти минут нобелевского лауреата было не очень.

— Счастливо, Изя, — задумчиво проговорил Звягинцев в трубку, уже попискивавшую гудками отбоя, покачал головой и строго одёрнул Кнопика, стремившегося на кухню, к миске. — Куда? А лапы мыть?..

Скоро к Льву Поликарповичу должны были прийти его молодые сотрудники. Так же как их руководитель, обвинённые во всех бедах «Гипертеха» и отправленные вместе с ним в бессрочное автономное плавание. Звягинцев поначалу даже задумывался: почему Опарышев выпер всю его лабораторию в отпуск, вместо того чтобы взять да чохом уволить?.. И через некоторое время, как ему показалось, понял причину.

В ситуации вроде теперешней увольнение было бы дело бесповоротное. А стало быть, как на Руси принято, чреватое разрыванием тельняшек и битьём тарелок. О головы. И, понятно, Опарышев на такое подписываться не желал, а то мало ли чем в итоге может кончиться. Между тем человек в отпуске без содержания как бы балансирует на одной ноге, пребывая в неустойчивом равновесии. Может, все-таки простят, может, примут обратно? А если с повинной головой явиться, вдруг смилостивятся? Допустят заново к любимой работе?.. «А вот тут-то я им новую тему подкину. Самую скучную и рутинную. Уж мой новый замдиректора по науке, Кадлец, что-нибудь да присоветует...»

И откуда было знать высокому начальству, что дома у профессора Звягинцева с недавних пор обосновался новый компьютер взамен погубленного неведомым вирусом. И был, пожалуй, даже мощней казённого лабораторного. Его приволок в дом ко Льву Поликарповичу загадочно ухмыляющийся Гринберг. Данные и программы, которые было строжайше запрещено выносить за институтские стены, несколько позже доставил лично замдиректора по режиму, Иван Степанович Скудин, профессорский тесть. Явился и без лишних слов вытащил из-за пазухи толстую пачку лазерных дисков. «Вот. Осваивайте». А ещё через сутки на кухне у Звягинцева сидела в полном составе вся тридцать пятая лаборатория: «Ну что, шеф, приступаем?..»

Десяток с лишним лет назад, когда в стране шли полным ходом реформы и учёным было натурально нечего кушать, Лев Поликарпович нередко замещал коллег и знакомых, работавших в различных питерских вузах и вовсю «халтуривших» в более денежных фирмах. Однажды он пришёл в Политех[10] несколько раньше времени. В аудитории ещё не кончилась предыдущая лекция, и он заглянул послушать — просто из интереса, как нынче физику студентам читают. К его удивлению, оказалось, что с кафедры велись речи вовсе не о кинетической энергии и не об упругом соударении тел. Лектор производил форменный «разбор полётов», подводя итог выступлениям на недавнем заседании студенческого научного общества — СНО, весьма модного в те времена. Вернее, все внимание физика было посвящено одному конкретному докладу, сделанному каким-то Альбертом Головкиным. «Вы посмотрите только на этого сноба! кричал лектор, и Звягинцев даже огляделся, ожидая увидеть провинившегося выставленным на лобное место. — Это же надо иметь подобное пренебрежение к работе своих же товарищей! Они, между прочим, под дождём и в грязи эту установку монтировали, плёнки проявляли, а потом за электронными микроскопами слепли...» Тут Звягинцеву сделалось интересно, он пропустил мимо ушей чисто нашенский сомнительный пафос грязи под дождём и безвременно испорченного зрения и стал слушать. Скоро оказалось, что хоздоговорная работа была посвящена расползанию железнодорожной насыпи под нагрузкой от поездов, идущих по рельсам. Пресловутые студенты, мокнувшие в грязи, работали «за зачёт». Научным руководителем являлся сам лектор. А криминал студента Головкина состоял в том, что он указал — и, по мнению Льва Поликарповича, вполне основательно — на бессмысленность данных, выдаваемых установкой в её нынешнем виде. Начиная с того, что измерения производились совсем не по тем осям, вдоль которых внутри насыпи происходило движение. Так что можно было и не портить глаза, расшифровывая крохотные кадрики киноплёнки, на которых помех было к тому же существенно больше, чем информации...

Что положительного предлагал сноб Головкин, надругавшийся над вымокшими товарищами, терялось в полемическом тумане. Но, видимо, предлагал, причём нечто толковое. Иначе стаи бы физик так бесноваться!

Когда прозвенел звонок и студенты, уставшие от тягостной атмосферы аутодафе, облегчённо вздохнули, Звягинцев встал около двери и скоро выделил в шумной толпе бледного взъерошенного парня, молча стремившегося на выход. «Это вы Головкин? — спросил Лев Поликарпович. Парень остановился, враждебно глядя на незнакомого преподавателя. — У меня сейчас здесь лекция — представившись, продолжал профессор. — Сможете после неё подойти?..»

Спустя некоторое время уже в ЛЭТИ[11] Звягинцев проводил семинар по технической электронике. В тот раз он немножко схулиганил. Воспользовался своим безответственным положением подменяющего — и решил чуточку предвосхитить уровень подготовки доставшейся ему группы. А заодно проверить, не сыщется ли и тут какого таланта. Лев Поликарпович начертил на доске схему. Не самую простую, но и, по его понятиям, не самую сложную. И велел студентам вычислить коэффициент, определявший электрический ток в заданной точке.

Студенты срисовали и уткнулись в тетради. Большинство, конечно, просто делало вид, будто усердно корпит, но некоторые вправду пытались делать расчёты. По мнению Льва Поликарповича, им должно было хватить этого занятия до самого конца семинара. Однако уже минут через десять один из ребят, длинноволосый очкарик, неуверенно поднял руку. «Не посмотрите?..» Звягинцев, тогда ещё отнюдь не хромой, подошёл, заглянул в тетрадку... «Неправильно». Очкарик виновато улыбнулся, жил за уши патлы и вновь согнулся над листом, перепроверяя свои рассуждения. Время шло... Больше попыток предъявить формулу коэффициента не сделал никто. «Эх вы!» — сказал профессор. Добавил пару фраз о великой будущности экономики, которая скоро получит таких вот молодых инженеров, и, взяв в руки мел, принялся выводить формулу сам. «Этим током можно пренебречь... и этим тоже... А здесь, видите, открывается транзистор...» Когда коэффициент приобрёл законченный вид, Звягинцев в некотором удивлении посмотрел на доску, потом оглянулся... и встретил робкую улыбку очкарика. Парень оказался полностью прав. А он, старый зубр, забывший об электронике больше, чем эти ребята успеют узнать за все время учёбы, оплошал, когда сам делал прикидки. В одном месте пропустил знак. «Фамилия?» — строго спросил Лев Поликарпович.

«Крайчик...»

Ещё месяца через два профессора Звягинцева примерно теми же судьбами занесло в ЛИАП[12]. Его здешний коллега, проводивший лабораторные работы опять-таки по электронике, имел у студентов прозвище «Крокодил». Он мог, ведя пальцем по списку в журнале, вдруг с отвращением осведомиться: «Эт-то ещё что?» — «Пятёрка», — отвечал кто-нибудь из студентов, сидевший ближе других. «Откуда она тут?» — «Так вы же сами поставили...» — «Кто, я пятёрку поставил? Быть такого не может!..»

Судьбе было угодно, чтобы Льву Поликарповичу пришлось замещать Крокодила в достаточно ответственный момент. Шла сдача курсовиков. Сперва Звягинцев просматривал студенческие работы не без некоторого интереса, потом заскучал и, наконец, начал испытывать раздражение. У него складывалось отчётливое убеждение, что все курсовые проекты были сделаны одной и той же рукой. У кого-то в группе оказался технически продвинутый папа. А возможно, и муж. Все без исключения схемы были любопытны, некоторые вполне остроумны... Одна беда — многие так называемые авторы смотрели в собственные проекты, точно козы в афишу. Особенно, как водится, прекрасный пол. Каждому студенту Звягинцев задавал какой-нибудь вопрос и, не слыша мгновенного ответа, отправлял размышлять. Почти самой последней к нему подошла темноволосая девушка, полноватая и не слишком красивая. Лев Поликарпович бегло перелистнул курсовик, заглянул в схему... «Зачем тут у вас триггер Шмитта на входе стоит? Я, например, не понимаю, — бросил он раздражённо. И добавил: — Идите разбирайтесь!»

Он не понял, почему она посмотрела на него так, будто он прилюдно унизил её и всячески оскорбил, причём незаслуженно. Схватила свой курсовик и отошла... Звягинцев занялся со следующим студентом, но минуту спустя расслышал сдавленное всхлипывание, доносившееся из-за громадного лампового осциллографа. Он присмотрелся: несколько девушек, опасливо косясь в его сторону, утешали темноволосую. «Ну вот...» — недовольно подумал профессор, не ощущая, впрочем, никаких угрызений. Спецсредства вроде слез или там обмороков во время экзамена на него не действовали уже давно. Однако ещё через минуту темноволосая решительно высморкалась и вернулась к его столу. В её глазах пылала мрачная ярость подвижника, идущего на костёр за идею.

«Триггер Шмитта стоит здесь как пороговый элемент с гистерезисом — от помех! А операционник с эр-це цепочкой в обратной связи — для частотной коррекции! А тиристор на выходе — для подачи мощности на исполнительный орган! А транзисторный каскад...»

Ещё не дослушав, Лев Поликарпович понял, кто был создателем всех просмотренных им сегодня курсовиков.

Он перевернул сшитые вместе листы и прочёл: «Башкирцева Виринея».

...Из прихожей раздалась трель звонка и сразу за ней — жизнерадостный лай Кнопика, прекрасно знавшего, кто пришёл. Профессор Звягинцев торопливо включил электрочайник и устремился открывать дверь. Что до компьютера, тот уже пребывал в полной готовности. Подпольной лаборатории предстоял напряжённый рабочий день.

«Бобик сдох!»

День выдался солнечный, ясный, даже не верилось, что не за горами зима. Воздух был полон утренней свежестью, запахом облетевших листьев, чуткой тишиной каменных, давно уже необитаемых джунглей. Ни тебе каких выхлопных газов, мерзкого бензинового смрада, шума двигателей, визга колёс, скрежета включаемых передач. Машины здесь не ездили уже давно. Прямо не городской район, а дачный посёлок по окончании отпускного сезона.

— Погодка-то, Иван, точно как у нас в Колорадо! — Экс-отец Браун ухмыльнулся и, вытащив настоящий, не новгородского производства «Джуси-фрут», протянул Скудину. — Шепчет...

— Ага, и все по матери, — буркнул Кудеяр. Взял жвачку и задумчиво сунул в рот. — Не нравится мне эта тишина. Нехорошая какая-то.

Они сидели в домике на курьих ножках, что у грибка на детской площадке, внимательно следили за происходящим и не спеша обменивались впечатлениями. Делать им покамест было нечего. Оцепление выставлено, посты проверены, системы связи, оповещения и сигнализации отлажены... Спецназовцы сидели вдвоём, своей компанией, и ни во что не вмешивались. Тем более что их мнения не больно-то спрашивали. Правильно же кто-то сказал, будто история повторяется дважды. Причём второй раз — в виде фарса... Скудин никогда не претендовал, будто разбирается в науке. Но все-таки он достаточно потёрся с настоящими учёными, вроде Марины, Льва Поликарповича и его молодых гениев, чтобы ясно видеть: здесь и сейчас происходил именно фарс. Летом в Заполярье — удачно ли, нет ли — трудились люди науки. Люди, рядом с которыми он и сам ощущал себя причастным к чему-то значительному и большому. Если он их о чем-нибудь спрашивал, ему объясняли. Спокойно, понятно и терпеливо, не насмехаясь над его солдатской непроходимостью. А здесь... Здесь суетилось несколько квазиучёных, так или иначе дорвавшихся до возможности сделать себе имя. Причём Опарышев с Кадлецом и их американские подельники желали въехать в научный рай, мягко выражаясь, на чужом горбу, и это было самое прискорбное.

Американцы, естественно, притащили с собой необыкновенное количество техники. В том числе электронного робота-разведчика. Стоил он два миллиона долларов. О'Нил называл Кадлецу эту цифру столько раз и с таким выражением, как будто тот был виноват в подобных затратах. Ну, может, где-то как-то и был... Во всяком случае в том, что робот из-за периметра не вернулся, сгинул с концами. Так же как и самообучающаяся универсальная кибертанкетка. Сущий марсоход. Стоимостью уже не два миллиона долларов, а целых четыре... Как видно, с особенностями местного рельефа межпланетные аппараты не справились. Всем известно, какие у этих русских дороги. Куда там лунной поверхности.

После этого было принято решение. Абсолютно нашенское по духу, хотя инициаторами выступили американцы. Они предложили послать за периметр людей. На своих двоих небось не забуксуешь! И вот пошли — по всей науке, втроём... Двое американцев и один наш, не какой-нибудь местный бездельник, а лучший из лучших, из московской команды, приехавшей вместе с Опарышевым. Троицу облачили в полное защитное снаряжение от НАСА, зарядили дыхательные баллоны особой, разработанной для космонавтов гелиево-азотной смесью. Привязали крепчайшей — средний танк буксировать можно! — кевларовой верёвкой. Верёвку подавала лебёдка с мощнейшим процессором.

Скудин только невесело вздохнул, глядя, как фигуры в скафандрах переваливаются через стену. Он вспоминал луч света, изгибавшийся над асфальтом, и его снедали самые чёрные подозрения. Расстрига отец Браун сморщился, присвистнул и с презрением сплюнул:

— Вот чёртовы засранцы. Их гонять и гонять. Да в бытность мою сержантом...

Он не договорил. Насторожился, повернул голову... Секундой позже послышались степенные шаги, и из-за облетевших кустов показались неразлучные друзья — майор Собакин, сантехник Евтюхов и туалетчик Петухов. Они шли неспешно, чинно, в торжественной тишине, словно в старые добрые времена — ни дать ни взять князь Участковый обходит свои владенья дозором с верной дружиной...

— Эй, это кто у нас там? — Майор с похвальной бдительностью устремился к детской избушке, не поленился подняться по лесенке, глянул. — А, это вы, товарищ полковник... Здравия желаю. Гражданин негр с вами?

— Здравствуй, майор. — Скудин протянул ему руку и укоризненно покачал головой. — Познакомься, это полковник Блэк. И учти: негров неграми не называть, они обижаются. Они афроамериканцы теперь.

— Собакин, — представился участковый. — Андрон. Майор.

Втроём на насесте стало тесно, пришлось спуститься на детскую площадку к грибочку.

— О, какие люди! — Сантехник и туалетчик поздоровались со Скудиным, ничтоже сумняшеся пожали руку Брауну, и Петухов несколько некстати, видимо в честь российско-американской дружбы, сказал:

— Тот, кто носит джинсы «Левис», будет спать с Анджелой Дэвис... — И вытащил пачку «Примы»: — Ну что, братцы, курнём наших?

Блэк дружески подмигнул и ответил русской пословицей:

— Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт.

— Святые слова, — обрадовался туалетчик, проглотил слюну и хлебосольным жестом указал на хорошо видимый с детской площадки сортир. — Так, может, двинем, дерябнем за встречу? По соточке «Абсолюта»?

— «Абсолюта»? — Браун вопросительно покосился на Скудина, сразу погрустнел и с обречённым видом повернулся к Петухову. — Impossible, my friend, impossible. Sorry[13]. Мы на боевом посту.

— А... так это никак ваши в оранжевых гондонах за стену полезли? — сплюнув через зубы, вклинился в беседу Евтюхов, и в голосе его послышались трагические нотки. — А зря. Дымка что-то не в себе, злая жутко. Можно запросто копытами накрыться... — Он замолчал, снова сплюнул и шумно потянул ноздрями воздух. — И вообще, братцы, не знаю, как вы, а я сваливаю. Пока гроза-то не началась.

Гроза? Ясным солнечным днём в преддверии зимы? Нет, право же, некоторым товарищам стоит меньше пить и больше закусывать... По крайней мере, нечто подобное читалось на лице полковника Блэка. Только ни Петухов, ни Собакин почему-то не удивились и никакого сомнения не выразили.

— Да, нам, пожалуй, тоже пора, — сразу и почти хором сказали они. — Дела.

И троица, попрощавшись, все так же чинно, степенно, с чувством собственного достоинства направилась к туалету. Как видно, слово Евтюхова здесь имело немалый вес... А спустя минут пять и Скудин, и экс-отец Браун получили прекрасную возможность убедиться в том, что сантехник глаголет веще. Как-то неестественно быстро, вопреки логике и законам природы, небо окуталось свинцовым покрывалом, послышались раскаты грома и пошёл дождь. Да какой! Форменный ливень! В английском языке существует не только всем известное выражение насчёт падающих с неба кошек и собак, но и более для данного случая подходящее — «вилами ручками кверху». Происходила натуральная Ниагара, разверзались небесные хляби. Тьма, пришедшая неведомо с какой стороны, была ощутимо плотной, свет возникал только во всполохах бесчисленных зарниц. Причём молнии били прицельно и исключительно в одно место — в башню многострадального института.

От первых признаков непогоды и до полного светопреставления прошли буквально секунды.

— Ни хрена себе, — в унисон, сугубо по-русски, сказали вслух Скудин с Брауном и хотели снова нырнуть в избушку, но в это время по рации послышался голос Глеба:

— Командир, у нас тут бобик сдох.

Это был условный сигнал, означавший: «случилось страшное».

— Вперёд, преподобный, у нас ЧП. — Иван тряхнул Брауна за плечо, и они стремглав, не разбирая дороги, кинулись к палатке, где стояла лебёдка с могучим процессором. Вымокнув до нитки, они прорвались через завесу дождя, откинули полог, одновременно влетели внутрь... и увидели растерянные глаза Сары Розенблюм, утратившей в эти мгновения всякое сходство с Маргарет Тэтчер. Увидели недоуменно открытый рот Питера О'Нила и белый от ужаса лоб Андрея Кадлеца. А ещё они увидели крепчайшую кевларовую верёвку. Конец её лохматился кисточкой разрыва и был густо измазан грязью и чем-то радикально красным...

Особенности национальной самообороны

Дачный посёлок Орехово — не только самое лучшее место на свете. Это ещё и необыкновенно интересное место. Несколько лет назад нам уже доводилось описывать его достопримечательности. Вроде заборов, целиком сваренных из дверей от старых лифтов, и дорожек, выложенных списанными эскалаторными ступенями. Те неповторимые советские чудеса частью сохранились поныне, частью ушли в прошлое. Вместе с эпохой под девизами «сделай сам» и «голь на выдумки хитра». Ну в самом деле, кто нормальный попрёт в разобранном виде бывшую конюшню аж из-под Пскова, чтобы в Орехове её собрать заново и в ней поселиться, — ежели достаток семьи позволяет возвести домик из новеньких калиброванных брёвен, по удобному и не запредельно дорогому финскому проекту?.. Рите было известно, что внутри таких домиков присутствовали тёплые смывные сортиры, газовые плиты, столитровые котлы-водогреи и душевые кабинки. Не говоря уже о белёных потолках, моющихся обоях по стенам и всем таком прочем, что, конечно, придавало жизни добавочный комфорт, но, по твёрдому убеждению Риты, превращало дачный домик в ублюдочное подобие городской квартиры.

От которой ему не грех бы отличаться, причём по возможности радикально.

Помнится, три месяца назад, идя через лесополосу, отделявшую посёлок от железной дороги, они с бабушкой все гадали, какой окажется дача «адмирала в отставке». Пожалуй, сразу отпадали только самые крайние варианты: «новорусский» коттедж с мраморными ступенями и плесневелая развалюха с драным полиэтиленом на окнах. В первом небось уже сидела бы охрана не чета двум женщинам с дворнягой. А вторая вряд ли запиралась бы на ключ вроде того, что принёс с собой Олег Вячеславович. Ключ соответствовал добротному замку из тех, которые ставят на железные двери.

Бабушка Ангелина Матвеевна в свои семьдесят восемь лет ходила уже не так быстро, как в молодости. Тем не менее, топать от перрона до Рубиновой улицы даже её темпом пришлось едва ли десять минут. Чейз с энтузиазмом обнюхивал кусты вдоль тропинки и энергично задирал лапу, помечая новоосвоенную территорию: «Здесь был Вася!»

Тропинка вывела к поселковому шоссе и по ту сторону асфальта превратилась в улицу. Ещё сто метров по плотно утрамбованному песку...

Домик Олега Вячеславовича внешне ничего особенного собою не представлял. За сетчатым забором красовалось вполне типовое сооружение конца шестидесятых годов, попавшее, впрочем, в добрые руки. Блестела железом новая крыша, а стены были обшиты пока ещё не вагонкой — толстой и сугубо некрашеной волосатой доской. От этого создавалось впечатление, будто домик был облачён в неказистый, но тёплый и добротный тулупчик. А дверь при ближайшем рассмотрении оказалась в самом деле железная.

Бабушка отперла эту дверь и, отставив сумку, умилённо прижала руки к груди. Какой водогрей, какая, к бесу, газовая плита на вонючих взрывоопасных баллонах?! В центре дома красовалась могучая и удивительно уютная дровяная печь. А при ней — несколько чугунков, две доисторические сковородки и далеко не декоративный ухват.

Чейз деловито изучил на кухне все углы и отправился с ознакомительным визитом в комнату. Рита прошлась следом за ним, вернулась к печке... Ангелина Матвеевна уже нашла спички и кочергу и собралась разводить огонь.

— Бабуль, а бабуль, — задумчиво проговорила Рита. — Слушай, может, не будем на квартиру копить? Может, лучше такой домик купим? И будем в нем жить...

Что даёт хозяйке большой послушный пёс, доказавший свои способности телохранителя? Отвечаем: восхитительное ощущение полной свободы. И не требуется быть патологической трусихой, чтобы оценить это. Гуляешь ты, к примеру, в практически вымершем после первого сентября дачном посёлке. Осваиваешь незнакомую улицу. И вдруг видишь, что навстречу топает здоровенный мужик в потасканном ватнике. Или даже компания в два-три таких мужика. И единственная мысль, которая при этом посещает маленькую и слабую женщину, примерно такова: а нехай себе топает!

Потому что это ни в коем случае не разбойники, а, без сомнения, чьи-то строители, идущие в станционный ларёк за булочкой и кефиром! Нормальные, хорошие, добрые люди!

Рита здоровалась со строителями, выслушивала ответное «добрый день» и прекрасно отдавала себе отчёт, что без Чейза её посещали бы мысли совершенно противоположного свойства.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.