Ещё в квартире обреталась… нет, не кавказская овчарка, вроде бы соответствовавшая имиджу Скудина, а — крыса. Декоративная. То есть белая с тёмно-серой отметиной на холке. Снабжённая фирменным сертификатом о непредставлении ею угрозы в плане холеры и чумы. Хвостатая была умна, носила кличку Валька, за обе щеки лопала «Педигри пал» и для поддержания формы бегала в колесе. Жирик держался вольноопределяющимся, летал, где хотел, спал, где придётся, столовался, где дадут, гадил, где приспичит… и по ходу дела громко ругался ужасными словами.

— Миленький?.. — Иван в задумчивости посмотрел на обои, обрызганные будто известью с мастерка, и решил быть оптимистом:

— Хорошо, что коровы не летают.

Однокомнатная квартира, которой отечество пожаловало его за двадцатилетнюю безупречную службу, имела место в «точечном» доме на улице Тимуровской, там, где её рассекает пополам Светлановский проспект. Если кто не знает — это в одном квартале от северной границы Санкт-Петербурга. Двести метров — и добро пожаловать в Ленинградскую область. Из окон третьего этажа видны поля совхоза «Бугры». И сам дом хорошо виден с горки, когда подъезжаешь к городу по шоссе… Только с появлением Марины Иван стал воспринимать свои квадратные метры действительно как ДОМ. До тех пор было — так, очередное (сколько их он видал!) обиталище, которое, может быть, предстоит завтра покинуть, да и не больно-то жалко. Теперь…

Да. В правильной семье, то есть построенной на доверии и любви, не бывает проблемы отцов и детей. Там не отменяют поездку на пляж, потому что надо срочно мириться с отцом. Но правильные семьи не образуются по волшебству. Их надо выращивать.

«Ах, лето красное, любил бы я тебя…» В душном воздухе жужжали мухи, наглые, разъевшиеся, отливающие зелёным. На близком, хорошо просматриваемом балконе загорала девица, безуспешно (насколько знал Скудин) мечтавшая о карьере фотомодели. Результат насилия над организмом был костляв, неаппетитен и отчётливо напоминал бледную поганку. «Тощие ключицы фройляйн Ангелики меня не волнуют…» — брезгливо покосился Иван. Он кого-то когда-то он слышал, будто манекенщиц, ни дать ни взять вчера сбежавших из Бухенвальда, продвинули на подиум «голубые» кутюрье, одержимые образом недоразвитого подростка. А что? Кого ещё могут вдохновить сорок восемь кило при росте под сто девяносто?.. Ко всему прочему, девица загорала «топлесс», сиречь без лифчика, в одних неопределённо-серых, застиранных трусиках. Видимо, полагала, что на балконе «не считается». Так иные дамы вполне зрелого возраста, выйдя в чахлый сквер, стелют на траву одеяло и разоблачаются до нижнего белья, чтобы улечься на солнышке. Не до купальников, а именно до розового «семейного» бельеца. И нипочём не желают слушать милиционера, когда тот пытается оградить общественную нравственность. Они «на природе» — стало быть, «не считается»…

Иван затянулся и. выпустил дым колечком. Небось, встретившись следующий раз у почтового ящика, опять ему глазки строить начнёт.

Внизу, во дворе, было зелено и шумно. Четыре аксакала стучали костяшками по дощатому столику, забивая «козла». Тинейджеры на скамейке резались в буру, хрипло . орали слова, коим позавидовал бы Жирик — и не только пернатый, но и тот, который двуногий. Скудин снова покосился на соседний балкон. «Фройляйн Ангелика» безмятежно пропускала словесные изыски мимо ушей. Это при том, что ее бабушка уже дважды наведывалась к соседям, дабы обсудить с ними особенности попугаева лексикона, пагубные для стыдливости нецелованной внучки. Ребятня помладше бесхитростно ловила кайф короткого питерского лета. Кто пинал мяч в облаке пыли, кто накручивал педали велика… Какие-то обалдуи, уже задетые микробом акселерации, ломались в танце под грохот магнитолы. Площадку для этого дела они облюбовали довольно оригинальную. А именно — крышу скудинского кровного гаражи, одиноко притулившегося у помойки. Эту самую крышу Иван в своё время застелил — на кой хрен, интересно?.. — благороднейшей зеленью турмалайского рубероида.

«Хорошо хоть, не брейк-данс… — Скудин вздохнул, понаблюдал немного за подростками, бросил окурок. — Точно стыки смолить придётся…» — Валя, Валя, — позвал он, вернувшись в комнату. — Где ты, девочка моя?

Крыса, недавно отобедавшая, призыв проигнорировала. Вместо неё с энтузиазмом откликнулся Жирик:

— А в жопу? А в жопу? Слабо? Слабо? За чир-рик, за чир-р-рик!

Где он воспитывался и где его обучили всю нецензурщину повторять дважды — один Бог знает.

— На Руси раньше сорок дрессировали, — прокомментировала Маша. — Во экзотика для иностранцев! Русская говорящая сорока…

— И лексикон — весь словарь Даля, — Скудин вновь глянул на обои, густо оштукатуренные Жириком, вздох-пул, посмотрел на часы. — Так к какому часу нас пригласили?..

Лев Поликарпович жил совсем рядом со своим институтом. На той же Бассейной, только по другую сторону Московского проспекта, в добротном позднесталинском доме на углу улицы Победы, в том, что развёрнут к парку фасадом.

Внешне это вполне обычный дом, без особых архитектурных кружев, подразумевающих необыкновенное внутреннее устройство. Но, если присмотреться, на нём можно найти мемориальные доски. Здесь в своё время жил артист Копелян и ещё несколько не менее выдающихся личностей. Доски под стать всей остальной внешности дома — неброские, но основательные и достойные. Несколько лет назад Маше впервые пришло в голову, что когда-нибудь, а на самом деле — ужасающе скоро, здесь появится ещё одна. О её папе. «Здесь жил…» Она помнила: в тот день папа показался ей совсем пожилым, бренным и хрупким. С тех пор она стала очень болезненно переживать любую размолвку, житейски неизбежную, но способную, по её мнению, приблизить появление пресловутой доски. Это всё было до появления Вани. До того, как папа выговорил слова, которые в древности правильно называли непроизносимыми: «Вот помру…»

Она нашла руку мужа и крепко стиснула её. Иван не вполне правильно истолковал причину её волнения и клятвенно пообещал:

— Я буду беленьким и пушистым…

Маша не стала его разубеждать.

Она ещё помнила времена, когда на двери парадной красовалась начищенная медная ручка. Той ручки давно не было и в помине, а сама дверь из красиво застеклённой превратилась в банально-железную с кодом. «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Маша не помнила, кто это сказал.

— Ну, Господи, пронеси… — Выйдя из лифта, она оглянулась на Скудина и придавила кнопку звонка. У неё был ключ, и папа, надобно думать, не стал разыгрывать плохую мыльную оперу, меняя замок. Тем не менее Маша предпочла позвонить. Кнопка работала скверно, её следовало нажимать строго определённым образом, чтобы состоялся контакт; сапожник был без сапог — один из ведущих специалистов «Государственного института передовых технологий» всё не мог наладить простейшее по его меркам устройство… Машин палец автоматически нашёл нужную точку — изнутри послышалась электронная трель «Марсельезы». Времена действительно не выбирают, но прогибаться под каждое веяние и слушать «Боже, царя» папу не заставила бы никакая сила на свете.

В глубине квартиры звонко затявкала собака, раздался звук таких знакомых шагов. Щёлкнул замок. Один-единственный и, как определил по звуку Иван, — простенький .до неприличия. Подполковник слегка покачал головой. По его мнению, обороноспособность квартиры никакой критики не выдерживала.

— А-а, гости дорогие! — На пороге появился хозяин, Лев Поликарпович Звягинцев. Он улыбался. Спортивный костюм облегал крепкую, несмотря на шестьдесят с гаком, фигуру. — Прошу, прошу…

У Маши сперва слегка дрогнуло сердце: она, стало быть, в родительском доме уже «гостья»?.. Но папа расцеловался с ней как ни в чём не бывало, а Ивану пожал руку. На её памяти — в первый раз.

Костюм, в котором он нынче щеголял, ему купила Маша. Купила с некоторым скандалом. Профессор, державшийся старомодных понятий, поначалу встал на дыбы, категорически утверждая, что яркий и жизнерадостно-красивый «Найк» ему не по возрасту. Но дочь настояла, он капитулировал… и вскоре обнаружил, что, надевая «молодёжный» костюм, всерьёз чувствует себя почти молодым.

На самом деле он зря торопился причислять себя к старикам. Как сказал бы давний друг-однокашник Иська Шихман — "Ты глупый поц[9], в приличных государствах в твоём возрасте только жить начинают. Сбережения накоплены, дети выращены…" К тому же и внешностью Бог Звягинцева не обидел. Открытое, с правильными чертами лицо, густые, зачёсанные назад волосы цвета «соль с перцем», хороший рост… и ещё то особое качество, которое делает человека красивым вне зависимости от возраста и наружности. Оно трудно поддаётся описанию, но ощущается безошибочно, причём в первые же минуты. Иван посмотрел на профессора и, кажется, наконец понял, за что полюбил его дочь. А Маша невнятно всхлипнула и повисла у папы на шее.

…При всех своих габаритах подполковник Скудин, когда было нужно, весьма успешно делался незаметным. Воссоединение профессорской семьи в зрителях не нуждалось, и он тихо опустился на корточки, знакомясь со странным существом, выбежавшим в прихожую. Существо было бородато, как фокстерьер, по-боксёрски куцехвосто и вдобавок продолговато, как такса. То есть смахивало, точно в детской песенке, «на собаку водолаза и на всех овчарок сразу». Имя «двортерьер» носил грозное и такое же классово направленное, как «Марсельеза» в звонке: Враг Капитала. Однако выговорить подобную кличку, отдавая команду, оказалось решительно невозможно, и пёсику приходилось довольствоваться домашним прозвищем: Кнопик.

В большинстве своем спецназовцы псовых не жалуют, но Скудина это не касалось. Формула «в тайболе живём» подразумевала, помимо ножа, верную собаку, желательно посерьёзнее. Ту самую, которая соответствовала бы его имиджу и которую он всё никак не мог завести. Иван сперва погладил, потом дружески потрепал мутанта по загривку. Вот кого он действительно не переносил, так это трусливых и оттого непредсказуемых собачонок, мелких пуделей например. Кнопик, к его полному удовлетворению. оказался совсем не таков. Он восторженно облизал его руку, виляя обрубком… и из самых лучших чувств набрызгал на паркет.

— Щенячья реакция. — Маша метнулась в ванную, вернулась с половой тряпкой и принялась затирать, а профессор сделал приглашающий жест:

— Вы, Иван Степанович, я вижу, не только моей дочери нравитесь.

Nothing personal[10], как говорят в американских боевиках. Да только им бы, американцам, наши проблемы. В тридцать девятом году люди с синими околышами увели на смерть отца будущего учёного. А мать как ЧСИРа — была такая аббревиатура, означавшая члена семьи изменника родины — отправили по этапу. Где и как она умерла, было до сих пор неизвестно. Трёхлетнему малышу повезло. Он не погиб от пневмонии в спецъяслях, умудрился выжить в детдоме. Позднее даже поступил в институт — сын за отца, как известно, не отвечал. И вообще, «за детство счастливое наше…»

Теперь он двигал вперёд бывшую советскую науку. Двигал, чёрт возьми, под присмотром всё тех же людей в синих околышах. А вот лучший, ещё институтский друг Ицхок-Хаим Гершкович Шихман, первым из их выпуска оформивший докторскую, такой жизни не захотел. Намылился за рубеж. Головастую публику вроде Иськи советская родина тогда выпускала из материнских объятий только после десяти лет на рабочей сетке. Чтобы окончательно отупели и не смогли там, за рубежом, сразу «всё рассказать». Иська оттрубил эти годы ассенизатором. Можно сказать, в дерьме высидел. И отчалил… Теперь он у них там крупнейший учёный. Председатель богатого фонда, «многочлен» полудюжины академий… не говоря уже об упорно ползущих слухах насчёт нобелевского лауреатства. А в дерьме нынче сидит любимое отечество. Сидит, как ни печально, по уши. И с ним те, у кого историческая родина была и останется — здесь. Здесь, «где мой народ, к несчастью, был…»[11]

Приехав в очередной раз, Иська посмотрел на пост-перестроечное житьё-бытьё старого друга… и прослезился. "Кишен мире тохэс[12], Лёва, какой же ты всё-таки упрямый поц…" После его отъезда профессору Звягинцеву вдруг доставили целый контейнер всякого барахла.

Та по мелочи, холодильник, стиральную машину, телевизор, компьютер… и так далее и тому подобное. Сты-тобища, уж что говорить. Но приятно.

— In hac spevivo[13], — Скудин вспомнил о своём обещании быть «беленьким и пушистым» и доброжелательно улыбнулся:

— Magna res est amor[14].

Профессор удивлённо хмыкнул, в глазах его блеснуло нечто подозрительно похожее на уважение. Меньше всего он ожидал от «питекантропа» склонности к латинским сентенциям.

— Пап, может, помочь чего? — Маша, скинув туфли, босиком направлялась мыть руки.

— Да всё готово, сейчас картошка сварится, и сядем…

Маша задумчиво покивала и отправилась помогать. Скудин про себя улыбнулся. Кухня — это такое место, где лишних рук не бывает. И уж в особенности — за пять минут перед началом застолья.

Он не ошибся. Очень скоро там хлопнула дверца холодильника, забренчала посуда и застучал нож, шинковавший нечто жизненно необходимое, но, как водится, благополучно забытое. Раздались голоса. Иван чуть не пошёл предлагать свои услуги, но вовремя сообразил, что отца с дочерью лучше оставить на некоторое время наедине.

Клопик с энтузиазмом повёл его на экскурсию по гостиной. «Покажи мне, где ты живёшь, и я скажу, кто ты»… И наоборот. После нескольких месяцев общения с профессором Звягинцевым Иван не удивился царившему в комнате смешению стилей и времён. Супермодерновый «Панасоник» по соседству с секретером «Хельга» производства покойной ГДР, красавец «Пентиум» — на древнем столике с резными, ненадёжного вида ножками, стереоцентр «Сони», фосфоресцирующий голубым дисплеем с полированной полочки, сразу видно, самодельной…

Против двери в простой чёрной раме висел фотопортрет женщины, удивительно похожей на Машу. Казалось, со стены смотрела её родная сестра. Смотрела, с лёгкой улыбкой наблюдая за своими домашними, за их жизнью и хлопотами, происходившими уже без неё…

…Но доминировали, без сомнения, книги. В высоких шкафах, достигавших облупленного потолка. На крышке кабинетного «Стейнвея» (явно забывшего. Господи прости, когда его последний раз открывали). На кожаных подушках огромного кожаного дивана, на подоконниках больших окон, выходящих в сторону парка…

Иван сунул палец в кадку со столетником, вздохнул, покачал головой. Горшечная земля была сухой, потрескавшейся, словно в пустыне.

Окно оказалось не заперто на шпингалет, лишь притворено — видимо, в спешке. Иван открыл створку, слегка высунулся и, повернув голову, увидел — благо этаж позволял — над крышами мрачноватый силуэт «Гипертеха». Пятнадцатиэтажная башня, хмурящаяся тёмным стеклом окон и от чердака до подвала набитая государственными секретами. Иван слышал, будто её в своё время возвели потрясающе быстро и не снизу вверх, как все нормальные здания, а наоборот. То есть собрали из блоков самый верхний этаж, подняли чудовищными домкратами, приделали снизу следующий… и так все пятнадцать. Правда или вражьи выдумки, а только Ивану башня не нравилась. Было в ней, по его внутреннему убеждению, нечто подспудно зловещее. Он помнил: когда он в самый первый раз подошёл к проходной и посмотрел вверх, ему отчётливо показалось, будто гладкая отвесная стена кренилась и нависала. С явным намерением рухнуть лично ему на голову. Иллюзия, конечно. Такая же, как та, что накрывает посетителей Эйфелевой башни: смотришь вниз и не можешь отделаться от ощущения, что железная конструкция, простоявшая больше ста лет, вот прямо сейчас заскрипит и медленно завалится набок… Иллюзия, а всё равно неприятно.

— Ваня! За стол! — позвала с кухни Маша. Он закрыл окно и опустил в гнездо шпингалет.

Сидели за расшатанным столом, выдвинутым для такого случая на середину кухни. На первое была окрошка-с пузырящимся квасом из полиэтиленовой бутыли, под холодную «Столичную» и расспросы о недавней поездке. На кухне царила все та же разношёрстность обстановки. Шикарный холодильник «Самсунг» прекрасно уживался с пеналом цвета скисшего от древности молока, микроволновая печка «Сименс» мирно соседствовала со своей газовой прабабушкой, перевалившей, верно, двадцатилетний рубеж, комбайн «Мулинекс» стоял на обшарпанной тумбочке с неплотно закрывающейся дверцей…

После окрошки был плов — по новомодному рецепту, куриный, из микроволновки. Принюхавшись, Враг Капитала заскулил, обиженно тявкнул и с видом оскорблённой добродетели убрался из кухни. Курицу он не уважал. Люди остались — открыли «Ахтамар», занялись пловом и продолжили игру в вопросы и ответы. Собственно, общались в основном профессор с дочерью.

— Что это вы, Мариша, вернулись так скоро? — Звягинцев с напускным равнодушием поддел вилкой рис, прожевал, задумался, добавил на тарелку кетчупа. — С погодой не заладилось? Или… по дому соскучилась?

Голос его предательски дрогнул. На какое-то мгновение он превратился из. респектабельного научного мужа в одинокого, всеми забытого старика.

— Не, пап, погода здесь ни при чём. — Маше вдруг стало мучительно жаль отца. Оставив недоеденный плов, она резко поднялась, принесла из прихожей сумочку и вытащила небольшой целлофановый пакет. — Вот, смотри! Это тебе привет из Лапландии.

— Так, так… — Сразу оживившись, Звягинцев положил вилку и осторожно, кончиками пальцев, извлёк замысловатое образование. Уже не серое, а угольно-чёрное; — Хм, интересно, этот ваш. привет, похоже, ничего не весит, хотя весьма плотен на ощупь. И. похоже, поглощает весь видимый спектр…

Загадочная веточка успела изменить не только цвет, но и форму, превратившись из сувенирной плетёнки в некое .подобие причудливой спирали. Теперь она была выгнута наподобие ленты Мёбиуса, только на порядок более сложно.

— Понимаешь, пап. вначале оно было совершенно аморфно и сверкало, как рождественская ёлка. — Маша, несмотря на жару, вздрогнула и почему-то перешла на шёпот:

— А потом усохло, в веточку превратилось.

И, опуская некоторые касавшиеся только их с Иваном подробности, она поведала о восхождении на Чёрную тундру. Начиная с россказней старого саама и кончая страшными котообразными людьми с их явно нехорошими намерениями. Не забыла ни о таинственной полянке, ни о недовольстве бабки Григорьевны…

— Нехорошо как-то получилось. Вначале огненный цветок у чуди подземной потырили… — Маша налила себе квасу, попробовала легкомысленно улыбнуться, но память о пережитом страхе мешала. — Потом Ваня этим типам по шеям надавал…

«Кому надавал, а кого совсем уложил…» — Иван счёл за лучшее не уточнять. На другой день он наведался к месту побоища, но не нашёл там ни мёртвых, ни живых. Ни, между прочим, каких-либо следов перетаскивания тел. Вот тогда баба Тома и посоветовала им уезжать подобру-поздорову — пока чего похуже не приключилось. И подполковник спецназа послушался, ибо знал свою бабушку. Зря пугать не будет…

Профессор, слушавший внимательно, неодобрительно хмурил кустистые брови.

— Чудь подземная? Ты, Марина, почитай-ка внимательно северные сказки. — Он встал, прошёлся от стола к окну, снова сел. — Все подземные жители крайне низкорослы. Норвежские альвы, датские эльвы, ирландские лепреконы, англосаксонские гномы… Гномы!.. А британские малютки медовары пикты? А премудрые карлики, на которых держится весь скандинавский эпос? А германские нибелунги, наконец? По всей вероятности, и наша «чудь белоглазая» должна быть малоросла. Так что, осмелюсь предположить, уважаемый Иван Степанович имел дело с кем-то покрепче…

— Согласен. Пардон… — Скудин привстал, расстегнул лёгкую рубашку, предъявляя вещественное свидетельство. — Вот такие сказки Кольского леса…

На животе у него ещё красовался могучий, словно от удара копытом, кровоподтёк. Звягинцев только покачал головой: ему-то казалось, колотить Марининого мужа было всё равно что бетонную стену. Однако научный интерес возобладал, и он повернулся к дочери:

— Ну а если сказки в сторону, то каково ваше мнение, коллега?

(Конечно, коллега. Если бы не закрутила роман, связавшись с этим звероподобным, как раз теперь бы докторскую дописывала…)

— Я бы, если выражаться в терминах теории Джозефсена, назвала это синтроподом. — Кивнув на «привет из Лапландии», Маша прищурила глаза и медленно отпила кваса. — Его визуализация с последующей материализацией ничуть не противоречит модели Уиллера. Особенно если принять во внимание концепцию Эйнштейне-Розеновских туннелей искривлённого пространства…

— Ага! И превосходным образом сочетается с идеями Теияра де Шардена о психическом гиперуниверсуме. — Окончательно забыв о хлебе насущном, Звягинцев поднес к глазам загадочное образование, и на губах его заиграла восторженная улыбка. — И обрати внимание, Марина, оно материализовалось в виде спирали, что навряд ли случайно. Весь космос, все мироздание состоит из спиралей. От галактик до вакуумно-квантовых вихрей. Видимо, это элемент кода… единого кода единого мира, заложенный природой-матерью в фундамент всего живого и неживого… Тут тебе и знаменитая двойная спираль Уотсона-Крика, молекулярная модель генетического кода… А торсионные поля, которыми мы, собственно, занимаемся? — Он вдруг замолчал, осенённый неожиданной мыслью. Рывком поднялся и едва ли не бегом устремился к себе, коротко бросив на ходу:

— Маша, наливай чаю, там рулет в холодильнике. Вишнёвый…

— «Не женитесь на курсистках, они толсты, как сосиски», — вздохнул Скудин, когда умчавшийся по коридору профессор более не мог его слышать. — Кто такой хоть этот ваш Джозефсен? Иностранный шпион? Может, я с ним пиво где-нибудь пил?..

В его голосе звучала тоска. Перед Машей можно было не притворяться. Угодив на работу в НИИ, он изо всех сил старался соответствовать, но получалось далеко не всегда. Образования не хватало. Ох, джунгли!.. Насколько там иной раз было проще…

— Брайен Джозефсен — нобелевский лауреат. — Маша поднялась, включила электрочайник, стала потрошить вишнёвый рулет и с торжеством продемонстрировала Скудину срез:

— Ага! Кстати-то о спиралях… Так вот, Джозефсен создал теорию о возможности существования параллельных миров. Кино смотрел небось?.. Где эти самые туда-сюда прыгают?

Скудин кивнул.

— Как ты понимаешь, — продолжала она, — в действительности всё сложней. Параллельные миры не то чтобы соприкасаются с нашим… Джозефсен пишет, мы их не воспринимаем, так как наше сознание сковано бременем догм и формальной логики. Тем не менее, структуры высших измерений в наш универсум всё-таки иногда проникают. Он их называет «синтроподами», или тенями многомерных структур. Понимаешь?.. Время мыслится как особого рода квазиматериальная сущность…

Не зря говорят, будто один из признаков настоящего учёного — это способность объяснить, чем он занимается, последней уборщице на примере водосточной трубы. Если это верно, то Маша, без сомнения, была настоящим учёным. Умела растолковать мужу-спецназовцу так, что он хоть и на пределе, «в осях», но всё-таки понимал. Скудин снова кивнул.

— …Как связующий материал, соединяющий воедино всё сущее. Тем самым оно не внесущностно, оно есть сама жизнь. Можно даже утверждать, что нет вообще ничего, кроме времени. Еще Эйнштейн говорил, что деление на прошлое, настоящее и будущее есть не что иное, как иллюзия. Хотя достаточно устойчивая…

— «И много преуспел в изучении Дзынь», — процитировал Скудин писателя Успенского. Маша свободно витала в мирах, где он был так же беспомощен, как сама она — в дремучем Кольском лесу. Тут не только приключения богатыря Жихаря можно припомнить…

— …Короче, мой дорогой, вся наша так называемая эволюция — просто историческая парадигма. Идея, порождённая убогим трёхмерным мышлением при линейном одномерном понимании времени. Академический нон — . сене! Вероятно, существуют универсумы, движущиеся в обратном направлении. А уж более растянутые или сжатые во временном отношении, чем наш, — наверняка! — За такие пассажи, — проговорил Иван задумчиво, — тебя в средние века знаешь бы что?..

— Ну и совершенно не обязательно, — фыркнула Маша, уютно устраиваясь подле него на диване. Были всё-таки вселенные, равно понятные им обоим. — Иногда, говорят, приходил добрый молодец и спасал красную девицу… Вырывал из лап инквизиции…

Кнопик, учуяв десерт, рысью заявился в кухню, мастерски сделал стойку и заскулил, жалобно тряся бородой. Сладкое он готов был жрать без меры, с волчьим аппетитом, совершенно не заботясь о фигуре. Пока барбос блаженствовал над кусочком рулета, а Маша ораторствовала, Иван одолел чашку чаю и задумчиво закурил. Слово «синтропод» вызывало у него какие-то ассоциации из мира животных. Он бы так обозвал не Машину закорючку, а скорее уж тех… котоподобных. Со зрачками и сплюснутыми ушами…

— Итак, Ванечка, всё во власти хронального, колеблющегося с крайне высокой частотой поля… — Маша наконец выдохлась и тоже занялась чаем. Тем временем послышались торопливые шаги, и на кухне появился Звягинцев. В руке у него был альбом с таинственными изображениями пустыни Наска:

— Марина, ты только посмотри! — С торжествующим видом он указал на гигантскую обезьяну, нарисованную тысячелетия назад, рядом выложил на глянцевый лист «привет из Лапландии». — Идентичность стопроцентная, хоть на компьютере проверяй. Вот хвост мартышки, вот твой… синтропод. Обе спирали, без сомнения, образованы парными потоками временной энергии, направленными противоположно. То есть древние прекрасно знали о динамическом хрональном равновесии и символически запечатлели это на рисунке. А твой образец, Марина, — что материальное подтверждение их гениальной догадки. Истоки которой, несомненно, в сокровищнице земной протоцивилизации… — Он сдёрнул с носа очки. — Всё возвращается на круги своя!..

— Субатомная голографическая концепция поля, — подсказала Маша.

— Вот именно. Когда ещё Анаксимандр рассуждал об алейроне? А Пифагор с его утверждением о двойственности мира?.. Пожалуйста: антивещество, работы англичанина Уотсона…

— Сдаётся мне, папа… — Маша отставила в сторону блюдечко и наклонилась вперёд, став похожей на пантеру перед прыжком. — А не слабо нам теперь выделить квант хрональной праматерии, а?.. Той самой «временной субстанции» алхимиков… Даёшь?!!

Глаза её засверкали. Скудин вспомнил, как она обнимала его на полянке.

— Ну конечно, умница, ну конечно! — Звягинцев снова вскочил, возбуждённо закружился по кухне. Так он расхаживал по лаборатории во время важного эксперимента. — Мы развернём эту спираль! Да тут, пожалуй, вся современная концепция вакуума на попа встанет!..

…Вот так у нас в России происходят перевороты в науке. На кухне за чаем…

Два месяца спустя подполковника Скудина вызвали в Москву. Маша самолично отвезла его в аэропорт на «девятке», покинувшей ради такого случая крытый зелёным рубероидом гараж возле помойки. Небо было хмурое и сочилось дождём, но никаких метеорологических кризисов не ожидалось, так что самолёт отбывал без задержки. Маша с Иваном подкатили, что называется, впритирку к окончанию регистрации и только успели торопливо поцеловаться возле стойки московского рейса, бесследно заглаживая лёгкую размолвку, случившуюся накануне. Скудин убежал на посадку и без каких-либо приключений добрался в столицу, чтобы сразу, пока самолёт ещё бежал по дорожке, позвонить с мобильника жене в лабораторию. Они поговорили, слегка посекретничали, посмеялись каким-то своим пустякам, ничего не значившим для посторонних…

А спустя неполные сутки по всем главным телевизионным каналам показывали один и тот же сюжет. О взрыве и грандиозном пожаре в санкт-петербургском НИИ под скромным названием «Гипертех». С неисчислимым материальным ущербом и, что самое скверное, с человеческими жертвами..

Закопчённый и смертельно усталый огнеборец, отснятый на фоне ещё сочащихся дымом руин, заявил об отсутствии радиационного и химического заражения и уверенно назвал в качестве причины возгорания самую что ни есть бытовую оплошность сотрудников. Что-то вроде вовремя не выключенного кипятильника… Однако Иван, услышавший о пожаре далеко не из выпуска новостей, ЗНАЛ. ТЕЛЕВИЗИОНЩИКИ ВРАЛИ. В интересах дела, конечно… Как всегда… На этот день у Маши в лаборатории был назначен стратегический опыт по изучению свойств пространства и времени. Что-то там такое собирались в мартышкин хвост закрутить с помощью лазеров и магнитного поля. Не то, наоборот, раскрутить…

Иван, без звука отпущенный генералом, прилетел назад в Питер через три часа после катастрофы, и его худшие опасения подтвердились. Профессор Звягинцев отыскался в больнице. С гипсом на левой ноге. А вот Маши в числе тех, кто выскочил из здания сам или был вытащен пожарными, не обнаружилось.

Лаборатория, где проводили безобидный — согласно замыслу — эксперимент, выглядела сущим Чернобылем. Тяжеленные стальные шкафы на другом конце обширного зала были раскиданы, точно обувные коробки. А трое сотрудников, хлопотавших в тот момент непосредственно возле установки, так и не были найдены. Ни среди живых, ни среди мёртвых.

Только жирные хлопья сажи гроздьями свешивались с потолка…