Мэйфейрские ведьмы (№3) - Невеста дьявола

Шестого января, когда Майкла перевели из отделения интенсивной терапии в обычную отдельную палату, его навестил Райен, явно испытывавший замешательство и неловкость по поводу того, что ему предстояло сообщить. Райен постарался проявить максимальный такт.

Роуан будет отсутствовать «неопределенное» время. Ее точное местонахождение неизвестно, но она часто связывается с адвокатами «Мэйфейр и Мэйфейр» через юридическую фирму в Париже.

Дом на Первой улице переходит в полное владение Майкла. Ни один член семьи не мог оспорить его исключительное и полное право на эту собственность. Дом должен остаться в руках Майкла, и только в его руках, до дня кончины, по наступлении которой дом вернется, согласно закону, к завещательной собственности.

Что касается текущих расходов Майкла, то он получает карт-бланш, исходя из финансовых ресурсов Роуан. Другими словами, он сможет иметь любые суммы, какие захочет или какие когда-нибудь запросит, без определенных ограничений.

Майкл все это выслушал молча.

Райен заверил его, что исполнит малейшее желание Майкла, что инструкции Роуан всеобъемлющи и подробны, и что фирма «Мэйфейр и Мэйфейр» готова выполнить их до последней буквы. Когда Майкла выпишут из клиники, ему будет обеспечен максимальный комфорт.

Майкл даже не слышал большую часть того, что говорил ему Райен. Не мог же он в самом деле объяснить ему – или кому бы то ни было – всю иронию своей судьбы, или как он день за днем, пребывая в наркотическом забытьи, думал об одном и том же, вспоминал главные события и повороты своей жизни, начиная с самых ранних.

Стоило ему закрыть глаза – и Мэйфейрские ведьмы снова представали перед ним в огне и дыму. Он слышал барабанный бой, пронзительный смех Стеллы и чувствовал запах гари.

Затем воспоминания рассеивались.

Наступал покой, он мысленно возвращался в раннее детство: вот он идет с матерью по Первой улице, чтобы посмотреть парад Марди-Гра, и любуется прекрасным особняком.

Чуть позже, когда Райен умолк и терпеливо сидел, глядя на Майкла и явно терзаясь роем вопросов, но боясь произнести их вслух, Майкл спросил, как семья отнеслась к тому, что он теперь пожизненный владелец дома. Не хотят ли они, чтобы он отказался от всех прав на особняк?

Райен заверил, что абсолютно никто не высказался против. Все надеются, что Майкл будет жить в доме. Все надеются также, что Роуан вернется и он с ней помирится. Тут Райен пришел в замешательство. В явном смущении и расстройстве он произнес дрогнувшим голосом, что семья «просто не может понять, что произошло».

В голове у Майкла промелькнуло несколько возможных ответов. Он отстраненно представил, как отпустит пару таинственных фраз, которые отлично дополнят старинные семейные легенды; туманные намеки на дверь и число тринадцать, замечания, которые долгие годы будут потом обсуждать на лужайках, во время семейных обедов, на похоронах. Нет, он не мог так поступить. Сейчас самое главное – промолчать.

А потом он услышал, что произнес на удивление уверенно: «Роуан вернется». Больше он не сказал ни слова.

Утром следующего дня, когда Райен снова пришел, Майкл все-таки выразил одну просьбу: пусть его тетушка Вив переедет в особняк, если сама того пожелает. Он не видел теперь причин, чтобы она оставалась одна в своей квартире. И если Эрон согласится погостить у него в доме, он тоже будет рад.

Райен пустился в длинные юридические объяснения, что дом – собственность Майкла и ему не нужно спрашивать ничьего разрешения или одобрения для каких-либо перемен, малейших или кардинальных, касающихся собственности на Первой улице. К этому Райен добавил свою собственную нижайшую просьбу, чтобы Майкл обращался к нему по любому поводу – без исключений и ограничений.

Наступила тишина, и Райена наконец прорвало. Он признался, что никак не может понять, чем семья или он обидели или подвели Роуан. Она начала переводить огромные суммы из-под их контроля. Планы создания медицинского центра отложены в долгий ящик. У него просто в голове не укладывалось, что могло произойти. Майкл постарался его успокоить:

– Это не ваша вина. Вы не имеете к этому никакого отношения. – После длинной паузы, в течение которой Райен сидел, явно стыдясь своего срыва, и сконфуженно, как побитая собака, смотрел на Майкла, тот снова повторил: – Она вернется. Вот увидите. Это еще не конец.

Десятого февраля Майкла выписали из больницы. Он был все еще очень слаб и расстраивался по этому поводу, зато сердце работало как часы. И здоровье в целом было хорошее. Он ехал в черном лимузине вместе с Эроном.

За рулем сидел темнокожий шофер по имени Генри, которому предстояло поселиться во флигеле на заднем дворе, рядом с дубом Дейрдре, и выполнять поручения Майкла.

День был ясный и теплый. После Рождества снова наступили холода, потом прошло несколько ливней, но теперь установилась чудесная весенняя погода, и повсюду цвели розовые и красные азалии. Оливковые деревья полностью восстановили после морозов свой зеленый наряд, и старые дубы расцветились новыми яркими красками.

Все радуются, сказал Генри, потому что Марди-Гра уже на носу. Совсем скоро начнутся парады.

Майкл обошел сад. Все погибшие тропические растения успели убрать, из темных замерзших пней уже прорастали новые банановые деревья, и даже гардении возвращались к жизни, сбросив сморщенные коричневые листья и обрастая новой блестящей листвой. Костлявые мирты все еще не были одеты, но этого и следовало ожидать. Высаженные вдоль забора камелии были сплошь покрыты темно-красными цветками. А магнолии только недавно сбросили свои огромные, размером с блюдце, цветки, и все дорожки были усыпаны крупными розовыми лепестками.

Дом сиял чистотой и порядком.

Тетушка Вив заняла спальню, когда-то принадлежавшую Карлотте, а Эухения по-прежнему обитала в самом дальнем конце второго этажа, возле лестницы, ведущей в кухню. Эрон спал в бывшей спальне Дорогуши Милли.

Майкл не захотел вернуться в прежнюю комнату, и ему приготовили старую хозяйскую спальню с северной стороны. Там было довольно уютно, несмотря на высокую деревянную кровать, в которой умерла Дейрдре. Теперь кровать завалили белыми пуховыми перинами и подушками. Ему особенно пришлась по душе маленькая северная терраса, куда он мог выходить и, присев за железный столик, смотреть на угол улицы.

Первые несколько дней он был вынужден терпеть целые процессии визитеров. Беа пришла вместе с Лили, затем явились Сесилия, Клэнси и Пирс, Рэндалл пожаловал вместе с Райеном, который принес различные бумаги на подпись. Заглядывали и другие, чьи имена Майкл с трудом вспоминал. Иногда он разговаривал с гостями, иногда отмалчивался. Эрон отлично справлялся со всеми делами вместо него. Тетушка Вив тоже очень хорошо помогала при приеме гостей.

Но Майкл видел, как глубоко обеспокоены все родственники. Они были очень сдержанны, скованны, а кроме того сбиты с толку. Им было неуютно в этом доме, а временами даже страшновато. В отличие от Майкла.

Дом был пуст и чист, насколько он мог судить. Он знал все переделки в доме до малейшей детали, каждый оттенок использованной краски, каждый восстановленный кусочек лепнины или резьбы. Этот дом был его величайшим достижением, начиная с новых медных желобов на крыше и заканчивая сосновым паркетом, который он собственноручно поднял и протравил. Он чувствовал себя здесь прекрасно.

– Я рада видеть, что вы больше не носите свои ужасные перчатки, – сказала Беатрис. Это было в воскресенье, во время ее второго визита, когда они сидели в спальне.

– Они мне больше не нужны, – ответил Майкл. – Очень странно, но после происшествия с бассейном мои руки снова стали нормальными.

– Значит, вы больше ничего не видите?

– Нет, – сказал он. – Может быть, я не научился правильно использовать ту силу. Может быть, я не использовал ее вовремя. Поэтому у меня ее и отобрали.

– Может, это и к лучшему, – пробормотала Беа, пытаясь скрыть свое смущение.

– Теперь уже не важно.

Эрон проводил Беатрис до дверей. Майкл случайно оказался на лестнице и услышал ее слова:

– Он постарел на десять лет. – Беа разрыдалась, умоляя Эрона рассказать ей, как произошла трагедия. – Я вполне могу поверить, – лепетала она, – что на особняке лежит проклятие. В нем полно зла. Им не следовало жить в этом доме. Мы должны были остановить их. Постарайтесь заставить его уехать отсюда.

Майкл вернулся в спальню и прикрыл за собой дверь.

Посмотрев в зеркало на старом комоде Дейрдре, он решил, что Беа права. Он действительно выглядит старше. Только сейчас он впервые заметил седину на висках. Пробивалась она и в остальной шевелюре. На лице появились новые морщины. Много морщин. Особенно вокруг глаз.

Внезапно он улыбнулся. Днем он даже не заметил, во что переоделся. И только теперь увидел, что на нем темная атласная домашняя куртка с бархатными лацканами, которую Беа прислала ему в больницу. Тетушка Вив специально выложила куртку для него. Надо же, подумал он, Майкл Карри, ирландский мальчишка, одет в нечто подобное. Такая куртка скорее подошла бы Максиму де Винтеру из Мандерли.[3] Он меланхолично улыбнулся своему отражению, приподняв одну бровь. А седина на висках придает ему… Импозантность?

– Eh bien, месье, – сказал он, стараясь подражать голосу Джулиена, который слышал на улице в Сан-Франциско. Даже выражение лица несколько изменилось. Ему показалось, что в нем теперь есть что-то от сдержанности Джулиена.

Разумеется, это был его Джулиен, тот, кого он видел в автобусе и кого Ричард Ллуэллин однажды видел во сне. Не Джулиен с игривой улыбкой, как на портретах, или злобно хохочущий Джулиен из темного ада, полного дыма и огня. Того ада на самом деле не существовало.

Он спустился по лестнице медленно, как советовал врач, и вошел в библиотеку. После смерти Карлотты, когда вычистили письменный стол, в нем больше ничего не хранили, поэтому Майкл забрал его себе и держал в нем теперь записную книжку. Дневник.

Это был тот самый дневник, который он начал вести после первого визита на ферму Оук-Хейвен. И он продолжал писать в нем, делая записи почти каждый день, потому что это был единственный способ выразить свои чувства по поводу всего случившегося.

Разумеется, он все рассказал Эрону. И Эрон останется единственным человеком, с которым он поделился.

Но ему было необходимо это тихое, неспешное общение с чистым листом бумаги, когда хотелось излить душу. Как прекрасно сидеть в библиотеке, время от времени поглядывая сквозь тюлевые занавески на прохожих, которые направлялись на Сент-Чарльз-авеню поглазеть на парад Венеры. До Марди-Гра оставалось всего два дня.

Одно ему было не по душе – иногда в тишине он слышал бой барабанов. Так случилось, например, вчера, и ему это очень не понравилось.

Когда он уставал писать, то брал с полки томик «Больших надежд», усаживался на кожаный диван поближе к камину и начинал читать. Пройдет какое-то время, и к нему кто-нибудь заглянет – Эухения или Генри – и принесет перекусить. Может быть, он согласится поесть, а может быть – нет.

2

Вторник, 27 февраля, праздник Марди-Гра.

Никогда не поверю, что мое второе видение было правдой. Отныне и всегда я буду считать, что это козни Лэшера. Не было никаких Мэйфейрских ведьм, потому что их здесь нет, и не ждут они на земле своей очереди, чтобы пройти сквозь портал, хотя, возможно, именно так он лгал каждой из них, когда они были живы. В этом и заключалось соглашение, которое он предложил им, чтобы заполучить их помощь.

Я верю, что после смерти он или она просто переставали существовать или достигали высшей мудрости. И не было никакого намерения содействовать какому-либо плану на этой земле. А если и было, то мне известны попытки расстроить этот план.

Одна из них была сделана, когда Дебора и Джулиен впервые явились ко мне. Они сообщили о плане и сказали, что я должен вмешаться, совратить Роуан, чтобы ее не смог соблазнить своими лживыми речами Лэшер. А потом в Сан-Франциско, когда они велели мне отправляться домой, они тем самым вновь попытались заставить меня вмешаться.

Я верю этому, потому что не существует никакого другого разумного объяснения. Я бы никогда не согласился совершить такое зло, как зачать ребенка, с помощью которого это ненасытное чудовище смогло бы прийти в мир живых. А если бы меня захотели сделать участником этого ужаса, то я бы очнулся не преисполненный чувства долга и рвения, а в полной панике, с глубочайшим отвращением к тем, кто пытался меня использовать.

Нет. Это все Лэшер подстроил, все эти галлюцинации с душами умерших на земле и их уродливой дремучей моралью. Его выдает одна деталь, и я не возьму в толк, почему Эрон этого не понимает: участие монахинь во всем этом адском действе. Монахини, безусловно, там были не к месту. И барабанный бой парада Марди-Гра – тоже был лишним. Это все отголоски детских страхов.

Весь адский спектакль был порожден моими детскими кошмарами, а Лэшер перемешал их с Мэйфейрскими ведьмами и создал для меня ад, в котором мне предстояло умереть, утонуть, захлебнувшись отчаянием.

Если бы его план сработал, я бы, разумеется, умер, и картина ада, созданная им, исчезла бы, и, возможно – только возможно – в какой-нибудь жизни после этой я бы нашел истинное объяснение.

По поводу последнего предположения, однако, мне трудно рассуждать. Я ведь остался в живых. И теперь у меня есть второй шанс, чего бы он ни стоил, остановить Лэшера, просто оставаясь в живых, просто оставаясь здесь.

В конце концов, Роуан знает, что я здесь, и я не верю, что ее любовь ко мне умерла без остатка. Во всяком случае, так мне подсказывает сердце.

Наоборот, Роуан не только знает, что я жду, она хочет, чтобы я ждал, – вот почему она отдала мне дом. Она по-своему попросила меня остаться здесь и продолжать верить в нее.

Больше всего, однако, я опасаюсь того, что теперь, когда этот ненасытный оборотень живет в личине человека, он причинит Роуан зло. Постепенно он перестанет в ней нуждаться и тогда попытается от нее избавиться. Мне остается только молиться и надеяться, что она уничтожит его раньше, хотя чем больше я об этом думаю, тем лучше понимаю, какая трудная стоит перед ней задача.

Роуан всегда пыталась предупредить меня, что у нее предрасположенность ко злу, которой я не обладаю. Разумеется, я далеко не невинный агнец, каким она меня представляла. И сама она не является воплощением зла. Самое главное в ней – это… блестящий ум, чисто научного склада. Она влюблена в клетки этого создания, я знаю, как может быть влюблен одержимый ученый, она изучает эти клетки. Она изучает весь организм, его работу, его жизнь в этом мире, и ее интересует только одно – действительно ли он является улучшенной версией человеческого организма, и если это так, то в чем состоит это улучшение и как оно в конечном счете может быть использовано на благо людей.

Почему Эрон не принимает эту версию, я тоже не понимаю. Он полон сочувствия и в то же время упорствует в своей уклончивости. Таламаска на самом деле не что иное, как сборище монахов, и хотя он не устает уговаривать меня уехать в Англию, это невозможно. Я бы ни за что не смог ужиться с ними; они слишком бездеятельны, слишком много занимаются теорией.

Кроме того, для меня очень важно остаться здесь и ждать Роуан. В конце концов, прошло всего каких-то два месяца, а ей, возможно, понадобятся годы, прежде чем она сумеет разрешить эту проблему. Роуан всего тридцать лет, а в наш век это еще молодость.

Зная ее так, как я, и являясь единственным, кто хоть в какой-то мере ее понимает, я убежден, что Роуан придет в итоге к истинной мудрости.

Вот как я толкую происшедшее. Мэйфейрские ведьмы, земные ведьмы, не существуют и никогда не существовали, и все соглашение – сплошная ложь; в моих первых видениях меня посетили добрые существа, которые надеялись, что я сумею покончить с царством зла.

Интересно, злятся ли они на меня теперь? Неужели они отвернулись из-за моей неудачи? А может, они убедились, что я старался изо всех сил, используя единственное средство в моем распоряжении. Видят ли они то, что я вижу? Видят ли они, что Роуан вернется, и это еще не конец истории?

Не знаю. Зато я знаю, что в этом доме не прячется зло, и по комнатам не бродят духи. Наоборот, в нем удивительно легко дышится, он кажется чистым и ярким, чего я и добивался.

Я неспешно исследовал все чердаки и обнаружил интереснейшие вещи. Нашел все рассказы Анты. Они потрясающи. Сижу в комнате на третьем этаже и читаю их при солнечном свете, льющемся из окна, и чувствую вокруг себя Анту – не привидение, а живое присутствие женщины, которая писала такую тонкую прозу, стараясь выразить свою муку и борьбу, и свою радость от обретения свободы, пусть и недолгой, в Нью-Йорке.

Кто знает, что еще я там найду. Возможно, за какой-нибудь балкой спрятана биография Джулиена.

Жаль только, что у меня так мало сил и я так медлителен. Прогулка по дому превращается для меня в тяжелую работу.

Хотя, конечно, лучшее место для прогулок невозможно и представить. Я всегда это знал.

Сейчас стоят теплые дни, и наш старый розарий возвращается к жизни во всем своем великолепии. Только вчера тетушка Вив призналась, что всю жизнь мечтала на склоне лет ухаживать за розами и что отныне она станет заботиться о них. Ей нужна лишь небольшая помощь садовника. Кажется, он еще помнит времена, когда за розами ухаживала «старая мисс Белл», и буквально забрасывает тетушку названиями различных сортов.

Превосходно, что тетушка здесь так счастлива.

Лично я предпочитаю менее капризные цветы. На прошлой неделе, когда на террасе Дейрдре вновь установили сетки, а для меня поставили новенькое кресло-качалку, я заметил, что по новым деревянным перилам вовсю разрослась жимолость, точно так, как было, когда мы впервые пришли сюда.

А перед домом, на клумбах, под вычурными камелиями расцветает ночная красавица, а еще низкорослая цветная крапивка, которую мы называли из-за ее желто-оранжево-коричневых цветков «яичница с ветчиной». Я велел садовникам не трогать эти растения. Пусть приобретут свой прежний дикий вид. В конце концов, в нашей жизни и так слишком много заранее заданных узоров. Мне кажется, будто я передвигаюсь от многоугольников к прямоугольникам и квадратам, когда брожу по саду, а хотелось бы мягких линий, смазанных границ, утопающих в зелени, как это всегда было в Садовом квартале моего детства.

Кроме того, сад перестал быть достаточно уединенным местом. Только сегодня, когда люди толпами проходят по улицам, направляясь к маршруту парада на Сент-Чарльз-авеню, чтобы посмотреть на проезд короля или покрасоваться в своих карнавальных костюмах, слишком много голов поворачиваются в сторону особняка. Сад должен быть более укромным.

Кстати, из-за этого сегодня произошла очень странная вещь.

Но для начала я вкратце опишу сегодняшний день – все-таки это Марди-Гра, величайшее событие.

Все пять сотен Мэйфейров явились с утра пораньше, так как королевский парад проходит по Сент-Чарльз-авеню около одиннадцати. Райен, как всегда, обо всем позаботился: в девять организовали завтрак а-ля фуршет, в полдень накрыли ленч и весь день подавали чай и кофе.

Все было, по-моему, превосходно, особенно если учесть, что мне не пришлось ничего делать, а только лишь изредка спускаться в лифте, пожимать руки, целовать щеки и, сказавшись усталым, что не было ложью, отправляться обратно наверх – передохнуть.

В своих прежних мечтах я именно так управлял этим домом. Эрон был под рукой, помогал, и тетушка Вив с удовольствием принимала гостей.

С верхней террасы я наблюдал, как дети бегают взад-вперед из сада на улицу, играют на лужайках перед домом и даже купаются в бассейне, пользуясь чудесной погодой. Сам я ни за какие сокровища не приблизился бы к этому бассейну, но мне было приятно смотреть, как в нем плещутся ребятишки, действительно приятно.

Чудесно сознавать, что все это возможно благодаря этому дому, и не важно, есть в нем Роуан или нет. Есть в нем я или нет.

Но около пяти, когда веселье пошло на спад, и кое-кто из детей уже успел уснуть, а все остальные ждали последнего парада, моему покою пришел конец.

Оторвавшись от «Войны и мира», я увидел перед собой Эрона и тетушку Вив. Я заранее знал, о чем пойдет речь.

Я должен одеться, должен что-то съесть, хотя бы попробовать блюда без соли, которые Генри с такой тщательностью приготовил для меня. И просто обязан спуститься вниз.

И я должен пройтись до авеню, говорила тетушка Вив, чтобы увидеть хотя бы последний парад Марди-Гра.

Как будто я сам не знал этого.

Эрон, до этого молчавший, предположил, что, возможно, мне будет полезно побывать на параде после стольких лет и развеять скопившуюся мистику. Разумеется, он будет рядом со мной весь парад.

Не знаю, что на меня нашло, но я согласился.

Я надел темный костюм, галстук, как полагается, расчесал волосы, любуясь на седину, и спустился вниз, чувствуя неуверенность и скованность после стольких недель, проведенных в халате и пижаме. Тут же начались объятия и поцелуи, посыпались теплые приветствия десятков родственников Роуан, которые слонялись повсюду. Как я хорошо выгляжу! Как я окреп! И тому подобные утомительные замечания, все из лучших побуждений.

Майкл, сердечник-инвалид. Я задохнулся от того, что просто спустился по лестнице!

Как бы там ни было, в шесть тридцать я уже медленно шел на парад в компании Эрона. Тетушка Вив вместе с Беа, Райеном и толпой других родственников ушла вперед. Начали бить те самые барабаны, выстукивая дьявольский бешеный ритм, словно сопровождая осужденную ведьму, которую везут в тележке к поленнице дров.

Я ненавидел этот бой всем сердцем, как ненавидел огни, освещавшие парад, но я знал, что Эрон прав. Я должен это увидеть. А потом, я не испытывал никакого страха. Ненависть – это одно, страх – совсем другое. В своей ненависти я был совершенно спокоен.

Народу собралось мало, так как был конец дня и конец праздника, и мы легко отыскали удобное место, чтобы наблюдать за шествием, посреди примятой травы и мусора после целого дня суматохи. Я прислонился к столбу, сложив руки за спиной. Вскоре появились первые платформы.

Жуткие, кошмарные дрожащие фигуры огромных размеров из папье-маше, совсем как в моем детстве, медленно плыли по улице над ликующей толпой.

Помню, как отец выговаривал мне, семилетнему: «Майкл, ты ведь не боишься ничего того, что настоящее? Значит, ты должен преодолеть свой нелепый страх перед этими парадами». Он был прав, конечно. К тому времени у меня развился жуткий страх перед этими шествиями, я превращался в настоящего плаксу и портил праздник Марди-Гра ему и матери. Это правда. Вскоре, однако, я научился преодолевать свои страхи. Или, по крайней мере, научился с годами прятать их.

И что же я видел теперь, когда факельщики промаршировали с важным видом со своими красивыми чадящими факелами, и барабанный бой становился все громче, возвещая о гордом приближении первого из больших школьных оркестров?

Просто любопытное зрелище, не более. Во-первых, было слишком много света, при таком мощном уличном освещении все эти факелы были всего лишь данью традиции, толку от них никакого, а мальчики и девочки, игравшие на барабанах, были всего лишь симпатичными детьми с яркими мордашками.

Затем под приветственные крики и визг появилась королевская платформа с огромным высоким троном, великолепно украшенным. Да и король тоже смотрелся величественно в своей короне, усыпанной камнями, в маске и длинном завитом парике. Какое расточительство, весь этот бархат. И конечно, он размахивал золотым кубком с таким величественным видом, словно не являлся участником одного из самых нелепых зрелищ во всем мире.

Безобидно, все это было безобидно. Никакой тьмы или ужаса, никого не собираются казнить. Внезапно меня дернула за руку маленькая Мона Мэйфейр. Не соглашусь ли я взять ее на плечи, спросила она, а то ее папочка устал.

С удовольствием, ответил я. Самое трудное было посадить ее на плечи, а затем выпрямиться – задача не для старой развалины. Я чуть не умер! Но все-таки справился, и она отлично повеселилась, с визгом ловя дешевые бусы и пластмассовые стаканчики, сыпавшиеся на нас с проезжавших платформ.

И какие же это были симпатичные старомодные платформы. Прямо из нашего детства, как сказала Беа, без всяких новомодных механических или электрических штучек. Просто милые замысловатые поделки: трепещущие деревья, цветы, птицы, затейливо отделанные блестящей фольгой. Королевская команда, в масках и атласных костюмах, работала без устали, разбрасывая безделки и побрякушки по морю поднятых рук.

Наконец все закончилось. Праздник Марди-Гра завершился. Райен снял Мону с моих плеч, отчитав ее за то, что она побеспокоила меня, а я протестовал, заявляя, что все прошло отлично.

Мы медленно пошли домой. Мы с Эроном плелись поодаль от остальных, а потом, когда гости продолжили веселиться в доме, с музыкой и шампанским, произошло это странное событие.

Я, как всегда, прошелся по темному саду, любуясь азалией, усыпанной белыми бутонами, чудесными петуниями и другими однолетниками, высаженными в клумбу. Дойдя до большой индийской сирени в конце лужайки, я впервые понял, что она наконец ожила после морозов. Весь куст покрывали крошечные зеленые листочки, хотя в свете луны он все еще выглядел голым и костлявым.

Я постоял под ним несколько минут, глядя на улицу, где мимо чугунной ограды проходили последние отбившиеся от праздничной толпы гуляки. Кажется, я обдумывал, не удастся ли мне выкурить здесь втихую сигаретку, а потом вспомнил, что Эрон и тетушка Вив по приказу доктора выбросили все сигареты.

Как бы там ни было, я погрузился в мечтания, наслаждаясь весенним теплом, когда заметил за оградой женщину с ребенком, торопливо бегущих мимо. Ребенок, увидев меня, показал пальцем и начал что-то говорить матери о «том человеке».

Тот человек…

На меня вдруг накатил приступ веселья. Я стал «тем человеком». Поменялся местами с Лэшером. Превратился в человека из сада. Занял его прежний пост, унаследовав его прежнюю роль. Что там говорить, я сделался черноволосым незнакомцем с Первой улицы. Такой расклад чрезвычайно меня позабавил. Я все смеялся и смеялся, не в силах остановиться.

Не удивительно, что сукин сын говорил о любви ко мне. Еще бы ему меня не любить. Он украл моего ребенка, мою возлюбленную жену, а меня оставил здесь, посадив на свое место. Он забрал у меня жизнь и взамен всучил неотвязную службу. Почему бы ему не любить меня после всего этого?

Не знаю, как долго я простоял там, улыбаясь самому себе и тихо посмеиваясь в темноте, но постепенно я почувствовал усталость. Стоит мне походить или постоять какое-то время, как я быстро устаю.

А потом на меня навалилась гнетущая печаль из-за того, что такой поворот мог быть не случаен. Вдруг я с самого начала ошибся, и ведьмы все-таки существуют? Тогда мы все прокляты.

Нет, не верю.

Я продолжил свою ночную прогулку, а позлее попрощался со всеми чудесными родственниками, пообещав каждому из Мэйфейров прийти в гости, когда мне станет лучше, и уверив всю компанию, что мы устроим здесь еще один большой прием по случаю Дня Святого Патрика, уже совсем скоро, через несколько недель.

Ночь стала тихой и спокойной, как любая ночь в Садовом квартале, а королевское шествие превратилось в воспоминаниях в нечто нереальное, столь красивое, яркое и помпезное в своей серьезности, что это никак не вязалось с миром взрослых.

Да, я победил старого зверя, побывав на параде. И, надеюсь, заставил барабаны умолкнуть навсегда.

И я не верю, что все это было задумано и спланировано заранее. Не верю.

Возможно, Эрон в своей пассивности и догматичности может придерживаться теории, что все было предрешено, что даже смерть отца была частью плана и что мне было предписано судьбой стать любовником Роуан и отцом Лэшера. Но я этого не принимаю.

И дело не только в том, что я не верю в это. Я не могу поверить.

Не могу поверить, потому что разум подсказывает мне: такая система, при которой кто-то – Бог или дьявол, или наше подсознание, или наши гены-тираны – диктует нам каждый шаг, просто невозможна.

Жизнь строится сама по себе, благодаря бесконечным возможностям выбора, бесконечным случайностям. И если мы не можем доказать, что это так, мы должны хотя бы в это верить. Мы должны верить, что способны изменять и направлять наши собственные судьбы, что способны управлять ими.

Ведь все могло случиться по-другому. Роуан могла отказаться помочь той твари. Она могла убить Лэшера. И все еще может убить его. За ее действиями может скрываться одно трагическое обстоятельство: как только Лэшер стал живым, она не смогла заставить себя уничтожить его.

Я отказываюсь судить Роуан. Ненависть, которую я к ней испытывал, улеглась.

И я решаю по собственной воле остаться здесь, ждать ее и верить в нее.

Эта вера в нее является первым догматом моего кредо. Неважно, какой огромной и запутанной кажется эта цепь событий, неважно, как сильно она напоминает все эти узоры на плитах, балюстрадах и литых чугунных оградах, которые преобладают на этом маленьком клочке земли, мои убеждения останутся при мне.

Я верю в абсолютную свободу человеческой воли, в силу Всемогущего, благодаря которому мы ведем себя словно сыновья и дочери справедливого и мудрого Господа, даже если и не существует никакого Бога. А благодаря свободной воле мы делаем выбор и творим добро на этой земле, и неважно, что мы все умрем, не зная, куда попадем после смерти, как и того, ждет ли нас там справедливость или объяснение смысла жизни.