С глубочайшей любовью посвящаю эту книгу Стэну Раису, Кристоферу Райсу и Джону Престону.
      А также моей крестной, Патриции О'Брайен Харберсон, женщине с большим любящим сердцем, которая обратила меня к церкви, и сестре моей матери Алисе Аллен Давио, которой я многим обязана.
      Выражаю благодарность Вики Вильсон за мужество, мировоззрение и душевную теплоту.

      Вначале был голос отца.
      — Эмалет...
      Шепот раздавался где-то неподалеку от живота матери, когда та спала. Потом тот же голос запел длинные песни о стародавних временах. Они повествовали о горной долине Доннелейт и замке, о тех местах, куда отец с дочерью когда-нибудь придут вместе, а также о том, как однажды она родится на свет — родится, уже зная все, что знает ее отец. Рассказывая ей о предстоящем пути, он тараторил так быстро, что никто, кроме них двоих, при всем желании не смог бы разобрать ни слова из его речи.
      Go стороны она весьма смахивала на жужжание или свист. Быстро сменявшие друг друга слога для постороннего уха представляли собой непонятную скороговорку, меж тем как для отца с дочерью это был тайный язык общения. Казалось, что они умели в этих песнях изливать друг другу душу. Казалось, Эмалет подпевала отцу, будто на самом деле умела говорить...
      «Эмалет, дорогая моя Эмалет, доченька моя и моя возлюбленная». Отец с нетерпением ожидал ее появления на свет. Ради него ей нужно было поскорее расти и набираться сил. Когда наступит положенный срок, к ней на помощь придет мама и начнет вскармливать ее своим молоком.
      А пока мама спала. Плакала. Видела сны. Болела. Порой они с отцом ссорились, и в эти минуты весь мир Эмалет сотрясался от дикого ужаса.
      Но вскоре после этого кошмара к ней всегда приходил отец и затягивал свою песнь, не уставая напоминать, что его речь слишком быстра, чтобы ее могла разобрать мать. От этой мелодии маленький круглый мир Эмалет как будто расширялся и постепенно превращался в безграничное пространство, в котором она парила на крыльях отцовской песни.
      Кроме того, отец читал ей чудесные стихи, в особенности прекрасные своей рифмой, заставлявшей маленькое тельце Эмалет содрогаться от волнения. Она вытягивала ножки и ручки, вертела головкой в разные стороны — уж очень приятно было внимать музыке слов.
      В отличие от отца мать с Эмалет никогда не разговаривала. Подчас создавалось такое впечатление, что она даже не подозревает о существовании своей дочери. Однако, несмотря на то что Эмалет была совсем крошкой, ее тельце, как утверждал отец, уже было сущим совершенством. А на маленькой головке успели вырасти длинные волосы.
      Тем не менее, Эмалет понимала все, что говорила мать, и даже видела слова, которые та писала на бумаге. Она часто слышала, как мать что-то шепчет, и знала, что матери страшно. Порой они вместе видели одни и те же сны. Лицо Майкла Сцены борьбы. Эмалет взирала на лицо отца глазами матери и при этом ощущала ее невыразимую печаль.
      Отец любил мать, но порой она доводила его до белого каления. Будучи не в силах совладать с собой, он нередко распускал руки, причем подчас колотил ее так сильно, что она не могла удержаться на ногах. Мать страдала, и Эмалет при этом визжала, вернее сказать, пыталась визжать. А ночью после таких побоищ, когда мать забывалась сном, всегда являлся отец. Он успокаивал дочь, говорил, что ей не следует ничего бояться. Говорил, что они вместе придут к каменному кругу Доннелейта. И всякий раз завершал свой разговор с дочерью рассказами о тех далеких временах, когда все люди были прекрасны и жили на одном острове, который был сущим раем. Это замечательное время длилось до тех пор, пока на остров не явились другие люди, в том числе и низкорослые.
      Невозможно было без грусти и жалости слушать о слабостях и трагической судьбе этих маленьких человеческих созданий. И невольно напрашивался вопрос: а не лучше бы им вовсе исчезнуть с лица Земли?
      «Я расскажу тебе все, что знаю сам. Все, что когда-то было поведано мне», — говорил отец.
      И перед взором Эмалет явственно вырисовывался каменный круг, а посреди него — высокая фигура отца Он представал перед ней таким, каким он был в те далекие годы. Отец играл на арфе, и все танцевали. Она видела, как в тенях деревьев прятались низкорослые люди. Сердитые и злорадные, они были ей неприятны, и ей очень не хотелось, чтобы они прокрались в город. Отец говорил, что эти люди испытывают к ним врожденную ненависть. Еще бы! Можно ли ожидать от них чего-то другого? Но все это теперь не имело никакого значения. Ведь эти людишки остались лишь в обрывках несбыточных снов.
      Теперь наступал их час. Час Эмалет и ее отца.
      Она вновь видела отца в те давние времена. Он протягивал к ней руки. Это было на Рождество, когда горная долина вся утопала в снегу. Шотландские сосны подступали совсем близко. Слышались рождественские гимны, и Эмалет с упоением внимала мелодичным голосам, то словно взмывавшим ввысь, то опускавшимся до самых низких нот. Сколько всего ей предстояло увидеть и узнать в будущем!
      — Радость моя, если нам придется разлучиться, приходи в долину Доннелейт. Ты обязательно ее найдешь. Уверен, ты сможешь это сделать. Люди, которые разыскивают твою мать, могут нас разлучить. Но ты должна всегда помнить главное. Придя в этот мир, ты будешь знать все, что тебе необходимо. Ну а теперь скажи, можешь ли ты мне что-нибудь ответить?
      Эмалет сделала над собой усилие, но тщетно. Она не смогла выдавить из себя ни звука.
      — Талтос, — произнес отец, целуя живот матери. — Я слышу тебя. И люблю тебя.
      Эмалет была счастлива, только пока мать спала. Потому что, просыпаясь, та всегда начинала плакать.
      — И почему ты, интересно знать, считаешь, что я не прикончу его на месте? — грозился отец, когда у них с матерью разгорались ссоры из-за Майкла. — Как бы не так! Убью — и глазом не моргну. Сама подумай, что меня может от этого удержать, если ты меня покинешь.
      Эмалет видела человека, которого называли Майклом и которого любила мать, но не любил отец. Майкл жил в большом доме в Новом Орлеане. Отец хотел вернуться в этот дом и вновь стать его хозяином, потому что это был его дом. Он приходил в ярость от одной мысли, что в нем жил Майкл. Но отец знал, что его время еще не пришло. Он ждал, когда Эмалет станет большой и сильной и сможет присоединиться к нему. Это будет их Началом. Он хотел, чтобы они вошли в долину Доннелейт вместе. Хорошее начало — залог будущего. Без хорошего начала нельзя рассчитывать на успех какого бы то ни было дела.
      Расти и расцветай, моя доченька.
      Талтос.
      Долина Доннелейт уже давно опустела. Но они — отец, Эмалет и их дети — поселятся в ней и будут жить. У них родятся сотни детей. Это станет их блистательным началом.
      — Это место будет нашим храмом, святилищем нашего Начала. Нашим Вифлеемом, — шепотом вещал дочке отец. — Началом всех времен.
      Было темно. Мать плакала, уткнувшись в подушку, снова и снова повторяя лишь одно имя: «Майкл. Майкл. Майкл!»
      Эмалет всегда знала, когда начинало всходить солнце.
      В это время все краски становились ярче, и Эмалет уже могла разглядеть пред собой тонкую руку матери, которая выглядела в ее глазах огромным темным пятном, заслонявшим собой весь мир.

      В доме было темно. Машины разъехались, и только в одном окне продолжал гореть свет. Это была старая комната Майкла Карри. Та самая, в которой умерла Дейрдре. Мона вполне отдавала себе отчет в том, что произошло сегодня вечером. Более того, она размышляла о случившемся с явным удовольствием. И неудивительно, потому что она сама, можно сказать, все спланировала...
      Она сказала отцу, что вернется в Метэри вместе с дядей Райеном и кузинами Джен и Клэнси. Однако дядя Райен ни сном ни духом об этом не ведал. Покидая дом, он был уверен, — как, впрочем, и все остальные, — что она отправилась на Амелия-стрит с отцом, меж тем как Мона ни с кем никуда не поехала.
      В ночь на Марди-Гра они с Дэвидом были на кладбище. Мона поспорила с ним, заявив, что он не решится с ней кое-что сотворить пред могилой Мэйфейров, — и проиграла. Он сделал это. Не то чтобы это оказалось потрясающе здорово, но не так уж плохо для пятнадцатилетнего парня. Во всяком случае, Моне данное действо пришлось весьма по вкусу. Ей нравилось то, что они вместе сбежали от взрослых. Нравилось видеть в глазах юноши неподдельный страх и ощущать собственное возбуждение. Нравилось перелезать с ним через побеленный кладбищенский забор и крадучись пробираться меж высоких мраморных надгробий. Нравилось, расправив под собой юбку, чтобы не испачкать трусики, бесстрашно раскинуться на одной из мощеных дорожек и, невзирая на холод и сырость, которые источалаземля, наконец сделать то, к чему подстрекал ее инстинкт.
      — Ну давай же, давай, — подстегивала она Дэвида, хотя он к этому времени уже не нуждался в том, чтобы его подбадривали и направляли.
      Ее взгляд был устремлен не на него, а на холодное, затянутое облаками небо, в котором горела только одна звезда. Потом глаза Моны скользнули вверх по стене, по укрепленным на ней небольшим прямоугольным плитам, пока не остановились на высеченной на одной из них надписи: «Дейрдре Мэйфейр».
      Наконец Дэвид кончил. Все оказалось очень просто.
      — А ты бесстрашная девушка, — сказал он, когда все было позади.
      — А кого мне бояться? Уж не тебя ли? — Она приподняла голову и села.
      Разгоряченная от возбуждения, плутовка напустила на себя безразличный вид, будто данное занятие не доставило ей ни малейшего удовольствия. Пусть двоюродный брат далеко не был предметом ее мечтаний, тем не менее, случившееся не оставило ее равнодушной.
      Спустя некоторое время после того, как ее миссия была выполнена, Мона внесла запись об этом в свой компьютер — там в секретной директории WS\MONA\AGENDA хранились ее самые сокровенные тайны и признания в собственных победах, которыми она не делилась ни с единым человеком на свете. Компьютерная система Моны была никому не доступна. В нее не могли попасть даже дядя Райен и кузен Пирс, которых она время от времени заставала на месте преступления, когда они рыскали по чужим файлам. Ее электронный друг считался наиболее быстродействующим из имеющихся в продаже аналогов IBM-386, обладал самым большим объемом памяти и самым емким жестким диском. Мона не переставала поражаться тому, как мало люди знают о компьютерах. Сама же она с каждым днем открывала в нем все новые и новые возможности.
      Да, с ней произошел один из тех случаев, свидетелем которого являлся разве что компьютер. Правда, если ее родители будут продолжать напиваться до потери сознания, не исключено, что подобные события приобретут регулярный характер. Тем более что ей предстояло покорить еще не одного Мэйфейра. Что же касается представителей прочих фамилий, то они ее практически не интересовали. Во всяком случае, она не имела на них никаких видов, если не считать Майкла Карри. Впрочем, он тоже не был исключением, потому что в сущности уже стал Мэйфейром, и вся семья приняла его в свои крепкие объятия.
      Дело происходило в ночь на Марди-Гра. Было десять часов вечера. Три часа назад закончилось карнавальное шествие. Кроме Майкла Карри, в доме никого не было. Мона Мэйфейр в гордом одиночестве стояла на углу Первой улицы и Честнат-стрит и смотрела на дом. В легком, почти воздушном платье она очень смахивала на привидение. Ночь была темной и ласковой, как раз такой, какие более всего нравились Моне.
      К этому времени ее отец уже успел изрядно набраться, и, очевидно, кто-то отвез его домой. Во всяком случае, если бы он самостоятельно одолел тринадцать кварталов до Амелия-стрит и Сент-Чарльз-авеню, это можно было бы счесть за настоящее чудо. Он был пьян еще до начала карнавального шествия, иначе бы не уселся прямо на траву на Сент-Чарльз-авеню с полупустой бутылкой «Саузерн Комфорт» в руках, из которой продолжал отхлебывать на глазах у дяди Райена и тети Беа, а также всех остальных, кто удостаивал его своего внимания. При этом он то и дело отмахивался от Моны, недвусмысленно давая ей понять, чтобы она оставила ею в покое.
      Однако Моне здорово повезло. Майкл Карри подхватил ее на руки и во время всего шествия носил на плечах — благо она весила не больше пушинки. Ей же было приятно ощущать себя верхом на сильном мужчине. Запустив пальцы в копну его черных курчавых волос, она другой рукой — так крепко, как только могла осмелиться, — обняла его за голову, прижала ладонь к щеке и не без удовольствия сжимала колени, чтобы ощутить бедрами его лицо.
      До чего потрясающий мужчина, этот Майкл Карри! А ее собственный родитель до того затуманил свой взор алкоголем, что даже не замечал, чем занимается его дочь.
      Что же касается матери, то она отключилась еще в полдень. Если бы ей удалось встать, чтобы взглянуть на карнавальное шествие по Сент-Чарльз-авеню и Амелия-стрит, этот подвиг тоже можно было бы причислить к несусветному чуду. Конечно же, от матери не отходила ни на шаг молчаливая Старуха Эвелин. Она всегда начеку и может позвать на помощь, если вдруг Алисия по неосторожности подожжет собственную постель. Оставлять Алисию одну было небезопасно.
      Итак, как говорится, все было схвачено. В доме на Первой улице не было даже тети Майкла, Вивиан. Вместе с тетей Сесилией она отправилась на всю ночь гулять куда-то в город. Мона видела, как они уезжали вскоре после праздничного шествия. Эрон Лайтнер, этот таинственный ученый муж, удалился вместе с тетей Беа. Мона слышала их разговор, когда они обсуждали, чьей машиной лучше воспользоваться — его или ее. Мона всегда радовалась тому, что Беатрис Мэйфейр проводит время с Эроном Лайтнером. В ее обществе Эрон как будто сбрасывал с себя по меньшей мере лет десять. Сама же Беатрис относилась к тому типу женщин, которые, несмотря на свой почтенный возраст, не перестают пользоваться мужским расположением. Когда бы она ни появлялась на пороге «Уолгрин» , из всех подсобок к ней навстречу спешили мужчины, предлагая руку помощи. Джентльмены не упускали случая поинтересоваться ее мнением относительно качества шампуня от перхоти. Казалось, тетя Беа привлекала к своей особе внимание мужчин играючи, исключительно ради шутки. Но если говорить об Эроне Лайтнере, то здесь дело обстояло иначе. Он был тем единственным, которого она по-настоящему желала, и это обстоятельство явилось совершенно новым поворотом в ее судьбе.
      То, что в доме на Первой улице осталась старая служанка Эухения, вряд ли могло испортить дело, потому что она обитала в самой дальней комнате и, как говорили, стоит ей принять на ночь стакан портвейна — и ее уже никто не добудится.
      Другими словами, все складывалось как нельзя лучше. В доме практически никого не было — никого, за исключением мужчины, о котором мечтала Мона. Теперь, когда она узнала историю Мэйфейрских ведьм, вернее сказать, когда она наконец добралась до минного повествования, составленного Эроном Лайтнером, тайна Первой улицы безудержно манила к себе. Конечно, у Моны возникло множество вопросов по поводу прочитанного. Она узнала о том, что тринадцать ведьм происходили родом из шотландской деревушки под названием Доннелейт. В тысяча шестьсот пятьдесят девятом году там была привязана к столбу и сожжена первая из них — несчастная хитроумная колдунья. О такой колоритной истории рода другие могут только мечтать. А Моне довелось принадлежать к такому семейству.
      В истории Мэйфейров, которая создавалась на протяжении нескольких веков, был целый ряд фактов, которые имели для Моны особое значение. Но более всего ее заинтриговало жизнеописание дядюшки Джулиена.
      Даже самая близкая Моне тетя Гиффорд в этот вечер находилась вдалеке от Нового Орлеана — она скрывалась от всего и от всех в собственном доме в Дестине, штат Флорида. Тетя Гиффорд, которая вечно беспокоилась о судьбе клана, умоляла семью не собираться на Первой улице в канун Марди-Гра. Бедная тетушка Гиффорд. Она и слышать не желала об истории Мэйфейрских ведьм и расследовании Таламаски. «Я в это не верю!» — категорично заявляла она.
      Жизнь тети Гиффорд была буквально насквозь пропитана страхом. Она затыкала уши, не желая слушать рассказы о прошлом, и только в последнее время смогла сблизиться со своей бабушкой, древней Старухой Эвелин, потому что та практически перестала говорить. Тете Гиффорд было неприятно даже упоминать о том, что она доводилась внучкой Джулиену.
      Подчас Моне становилось так жаль тетю Гиффорд, что она была готова расплакаться. Казалось, тетя Гиффорд обрекла себя на страдания за весь род. Никто из семьи не был опечален исчезновением Роуан Мэйфейр так, как она. Никто, даже Райен. У нее воистину была добрая и нежная душа и исполненное любви сердце. В чисто практических вопросах — когда, например, речь заходила о наряде для школьных танцев, духах, которые больше подойдут тринадцатилетней девочке («Лаура Эшли» , номер один), или о том, не пора ли начать брить ноги, — лучшего советчика, чем тетя Гиффорд, было не найти. О подобных банальных вещах вслух обыкновенно не говорят, однако Мона зачастую не могла принять решение без посторонней помощи.
      Итак, вернемся на Первую улицу. Любопытно, что же было у Моны на уме в ту ночь на Марди-Гра, когда она, никем не замеченная, оказалась у небезызвестного особняка? Что она собиралась делать? Этого никто не знал. Вернее сказать, вряд ли на это мог кто-нибудь дать ответ, кроме нее самой. Все было готово. Первая улица была полностью в ее распоряжении! «Мона, Мона, входи! — казалось, шептал ей большой мрачный дом с белыми колоннами, в котором когда-то жил и умер дядя Джулиен. — Это дом ведьм, а ты, Мона, такая же ведьма, как и все остальные. Поэтому твое место здесь».
      Уж не сам ли дядя Джулиен говорил с ней? Нет, это невозможно. Стоит дать волю своему воображению — и начинаешь видеть и слышать все, что тебе заблагорассудится.
      Хотя все может быть. Во всяком случае, не исключено, что, оказавшись внутри, она встретит призрак дяди Джулиена. Вот было бы здорово! Особенно если он окажется таким же веселым и добродушным, каким всегда рисовался в ее воображении.
      Перейдя улицу, осененную сводом ветвистого дуба, она перебралась через ограждавшую дом кованую решетку и спрыгнула в заросли кустарника, ощутив, как холодные влажные листья неприятно полоснули ее по лицу. Затем поправила розовую юбку и, благополучно миновав на цыпочках участок рыхлой земли, выбралась на выложенную плитами дорожку.
      В замочную скважину было видно, что за входной дверью едва теплился тусклый свет. Терраса утопала во мраке ночи, и стоявшие на ней кресла-качалки было почти невозможно рассмотреть. Под стать ставням они были окрашены в черный цвет. Сад, окружавший дом, казалось, обступил его плотным кольцом и прижался так близко, будто слился в единое целое со зданием.
      Сам особняк виделся Моне, как всегда, прекрасным, таинственным и гостеприимным. Правда, в глубине души она была вынуждена признать, что гораздо милей он был ей в своем прежнем обличье — полуразрушенным и в паутине. Таким, каким оставался в течение многих лет до того, как Майкл взялся за его переустройство. Ей нравился дом в добрые старые времена, когда на террасе в кресле-качалке сидела тетушка Дейрдре, а вокруг буйствовал дикий виноград, готовый, казалось, заполонить весь дом.
      Хотя Майкл, несомненно, спас особняк от разрушения, тем не менее, Моне хотелось бы вновь увидеть древнюю полуразвалину. В свое время она много чего слышала о том, что в нем происходило, и даже знала о трупе, который однажды нашли на чердаке. Этот факт был на устах матери и тетушки Гиффорд на протяжении многих лет. Матери едва стукнуло тринадцать, когда она родила Мону. И сколько Мона себя помнила, рядом с ней всегда была тетушка Гиффорд.
      Порой Мона даже затруднялась сказать, кто же был ее матерью — Алисия или Гиффорд. Кроме того, ее часто держала на руках бабушка Эвелин, которая мало о чем говорила, а в основном пела старые заунывные песни. Если рассудить здраво, то тетушка Гиффорд гораздо больше подходила на роль матери, чем Алисия, которая к тому времени уже стала горькой пьяницей. Но Мона считала иначе и твердо придерживалась этого мнения долгие годы. Недаром же она выросла в доме на Амелия-стрит.
      Прежде родственники Моны то и дело обсуждали происшествие с трупом. Не менее часто темой их бесед становилась и Дейрдре, прикованная к постели и медленно приближающаяся к своей кончине. Говорили они также и о тайнах дома на Первой улице.
      Когда Мона впервые попала в этот особняк — это было незадолго до свадьбы Роуан и Майкла — ей показалось, что она чует запах тлена. Она попросила разрешения подняться на чердак, чтобы дотронуться до места, где нашли мертвое тело. Как раз тогда Майкл занимался реконструкцией дома, и наверху полным ходом шли малярные работы. Но тетушка Гиффорд сказала:
      — И думать не моги!
      И всякий раз, когда Мона порывалась осуществить свое навязчивое желание, та удостаивала ее строгим и предупредительным взглядом.
      То, что сотворил с родовым особняком Майкл, казалось сродни чуду. Мона мечтала, чтобы нечто подобное когда-нибудь произошло с ее родным жилищем, находившимся на углу Сент-Чарльз-авеню и Амелия-стрит.
      Итак, войдя в дом, Мона прежде всего собиралась подняться на третий этаж. Из истории семьи она узнала, что некогда обнаруженное на чердаке тело принадлежало молодому исследователю из Таламаски по имени Стюарт Таунсенд. Однако оставался вопрос: кто его отравил? Мона была готова побиться об заклад, что это сделал дядя Кортланд, который на самом деле приходился ей не дядей, а прапрадедушкой. Во всяком случае, эта фигура в семейной биографии была окутана самыми невероятными тайнами.
      Запахи. Внимание Моны привлек странный запах, который преследовал ее в коридоре и жилых комнатах дома на Первой улице. Он появился вместе с несчастьем, которое случилось на Первой улице на Рождество, и не имел ничего общего с тем зловонием, которое источает мертвое тело. Если верить тетушке Гиффорд — по крайней мере, она так уверила племянницу, — этот запах никто, кроме Моны, не чувствовал.
      И все-таки тетушка Гиффорд соврала. Как и всегда, когда речь заходила о каких-нибудь подозрительных явлениях вроде видений или запахов. «Я ничего не вижу! И ничего не слышу!» — раздраженно заявляла она, явно не желая продолжать данную тему. Не исключено, что она говорила чистую правду, потому что Мэйфейры обладали виртуозной способностью не только читать чужие мысли, но и отключать свои собственные ощущения.
      Мона желала увидеть все собственными глазами. Хотела найти знаменитую виктролу . Драгоценности вроде жемчуга ее ничуть не интересовали, а вот старая виктрола пробуждала в ней неподдельное любопытство. Но больше всего ей не терпелось проникнуть в БОЛЬШУЮ СЕМЕЙНУЮ ТАЙНУ, чтобы наконец узнать: что случилось на Рождество с Роуан Мэйфейр? Почему Роуан бросила своего мужа Майкла? И как он, полумертвый, оказался на дне бассейна с ледяной водой? Когда его вытащили, никто не верил, что он выживет. Никто, кроме Моны.
      Наряду с прочими Мона могла лишь строить предположения по поводу происшедшего, однако догадки ее не устраивали. Ей хотелось узнать правду. Узнать из уст самого Майкла Карри. Насколько ей было известно, до сего дня его версию случившегося никто никогда не слышал. Если он кому-то и рассказал о событиях того злосчастного Рождества, то только своему другу Эрону Лайтнеру из Таламаски, а из того, как известно, слова лишнего не вытянешь. Остальные же пребывали в таком же неведении, как и Мона. Поскольку Майкл не изъявлял никакого желания откровенничать, его никто не принуждал. Очевидно, люди не решались ворошить прошлое из чувства такта и сострадания — все были уверены, что Майкл чудом выжил после покушения на его жизнь.
      В ночь после случившегося Моне удалось пробраться в палату интенсивной терапии. Она коснулась руки Майкла и поняла, что он выживет. Конечно, длительное пребывание в холодной воде не прошло бесследно для его здоровья: у него явственно наблюдались нарушения сердечной деятельности из-за слишком долгой остановки дыхания. Но прощаться с жизнью Майкл отнюдь не собирался. Чтобы оправиться от потрясения, его организму требовался всего лишь отдых. Мона поняла это сразу, едва только прощупала его пульс. Однако когда она это делала, то испытала те же ощущения, что и от прикосновения к другим Мэйфейрам. В нем было нечто такое, чем обладали прочие представители ее рода. Чутье подсказывало ей, что он так же, как они, видит призраков. И хотя история Мэйфейрских ведьм не упоминала ни Майкла, ни Роуан, Мона знала наверняка, что он по сути такой же, как они. Но захочет ли он рассказать ей правду? Во всяком случае, если верить дошедшим до нее безумным слухам, то у нее были все основания рассчитывать на удачу.
      Сколько ей предстояло узнать! Сколько открыть тайн! Быть тринадцатилетней девочкой казалось Моне сущим издевательством. Насколько она помнила, Жанне д'Арк или Екатерине Сиенской тоже было не больше тринадцати, но разве их можно сравнить с ней. Конечно, они святые, но это еще как посмотреть. С одной стороны, святые, а с другой — едва ли не ведьмы.
      Или взять, к примеру, Детский  крестовый поход. Если бы Моне довелось принять в нем участие, они бы наверняка отвоевали себе Святую землю. А может, ей стоит подумать об этом серьезно? Скажем, развернуть общенациональное восстание гениальных тринадцатилетних детей. И выдвинуть требование о получении права голоса в зависимости от уровня интеллекта, а не возраста. И неплохо бы давать водительские права всем тем, кто умеет хорошо водить машину. Главное, чтобы он мог разглядеть дорогу из-за руля. Но все это мелочи. Во всяком случае, они могут пока подождать.
      Сейчас Мону волновало другое. А именно: удастся ли сегодня затащить Майкла в постель? Когда они возвращались с праздничного шествия, она поняла, что он уже достаточно окреп и вполне в состоянии исполнить свои мужские функции. Другое дело, сумеет ли она его к этому склонить.
      Майкл еще пребывал в том возрасте, когда мужчина довольно ловко умеет балансировать между зовом плоти и голосом разума. Люди более почтенного возраста, как, например, ее двоюродный дядя Рэндалл, являли собой более легкую добычу. Не говоря уже о таких желторотых юнцах, как кузен Дэвид, который вообще достался ей без всякого труда.
      Но поход на Майкла, да еще когда тебе всего лишь тринадцать, представлялся Моне чем-то вроде покорения Эвереста. Тем не менее, уже одна только мысль о такой возможности доставляла ей удовольствие. «Я буду не я, если этого не сделаю!» — беспрестанно твердила она себе. А после того, как это свершится, она непременно выудит из Майкла правду о Роуан. В конце концов, должна же Мона узнать, что произошло в то роковое Рождество и почему исчезла Роуан. Вряд ли со стороны той это выглядело предательством в полном смысле этого слова. Однако то, что Роуан ушла не одна, ни у кого не вызывало сомнений. Именно поэтому вся семья за нее ужасно волновалась, хотя далеко не все желали признаться в этом вслух.
      Почему-то никто не верил, что Роуан умерла. Создавалось такое впечатление, что она просто ушла, забыв закрыть за собой входную дверь. Но не успела она выйти за порог, как ей на смену поспешила Мона. Та самая, которая давно изнывала по Майклу Карри. Сильный и волосатый, как мамонт, он в буквальном смысле сводил ее с ума.
      На мгновение Мона задержала взгляд на огромной входной двери, перебирая в памяти всех членов семьи, которые входили через нее в дом. На Амелия-стрит до сих пор висел большой портрет двоюродного дяди Джулиена. Правда, перед приездом тети Гиффорд мать Моны, Алисия, всегда его снимала, что глубоко задевало чувства бабушки Эвелин. Почти всегда молчаливая, та, казалось, постоянно пребывала в плену собственных мечтаний, от которых ее могло отвлечь только беспокойство за Мону и Алисию — за последней нужен был глаз да глаз, чтобы она не упилась до смерти. Патрик, отец Моны, уже давно потерял человеческий облик и, верно, позабыл даже, как его зовут.
      Когда Мона взглянула на входную дверь, ей почудилось, будто в проеме возник седовласый и голубоглазый дядя Джулиен. В эту минуту она почему-то вспомнила о том, что он когда-то танцевал в этом доме с бабушкой Эвелин. Однако семейная история об этом умалчивала, равно как и о самой Эвелин, ее внучках Гиффорд и Алисии, а также о единственном ребенке Алисии — Моне. Но видение оказалось всего лишь плодом воображения. Никакого дяди Джулиена в дверях не было. Мона поняла, что ей нужно соблюдать осторожность и быть постоянно начеку. Что бы ей ни привиделось, это было за гранью реальности — той самой реальности, на пороге которой она стояла.
      Мона направилась по выложенной плитками дорожке к торцу дома, где находилась терраса. На ней в течение многих лет сидела в своем кресле-качалке тетушка Дейрдре. Бедная тетушка Дейрдре! Мона много раз видела ее из-за забора, но ни разу девочке не удалось проникнуть в дом. Теперь она знала, что тетю Дейрдре безбожно накачивали лекарствами.
      Теперь терраса была приведена в образцовый порядок. Противомоскитную сетку сняли. Правда, Майкл снова поставил здесь кресло-качалку тетушки Дейрдре и, подобно ей, часами просиживал в нем на свежем воздухе, словно тоже тронулся рассудком. На окнах жилых комнат висели кружевные занавески и изысканные шелковые портьеры. Одним словом, по всему было видно, что в доме жили состоятельные люди.
      Там, где тропинка изгибалась, много лет назад упала и скончалась на месте тетя Анта. Та самая, которой на роду было написано произвести на свет ведьму — Дейрдре. Несчастная Анта разбила голову и поэтому лежала здесь вся в крови.
      Поскольку поблизости никого не было, Мона, не опасаясь быть застигнутой врасплох, опустилась на колени, чтобы коснуться камней. На какое-то мгновение ей померещился призрак Анты — восемнадцатилетняя девушка с огромными безжизненными глазами. На ее шее висел перепачканный кровью изумрудный кулон, спутанные волосы переплелись с цепочкой.
      Но, как и прежде, видение возникло у Моны лишь перед внутренним взором. И не удивительно, что она едва не приняла его за появление настоящего призрака. Когда всю жизнь только и делаешь, что слушаешь странные рассказы, а потом они не менее удивительным образом воплощаются в снах, можно навоображать себе все что угодно. Помнится, тетушка Гиффорд, роняя слезу за кухонным столом в доме на Амелия-стрит, умоляла мать Моны:
      — Этот дом — средоточие зла! Слышишь, что я тебе говорю?!! Сущее зло! Не позволяй Моне переступать его порог.
      — Не говори чепухи, Гиффорд. Она всего лишь отнесет цветы на свадьбу Роуан Мэйфейр. Для нее это большая честь.
      Еще бы! Это было самое пышное венчание за всю историю семьи. Надо сказать, что Моне оно пришлось весьма по вкусу. Жаль, что тетушка Гиффорд не спускала с нее глаз и лишила возможности досконально осмотреть весь дом на Первой улице еще в тот незапамятный полдень, когда все гости праздновали бракосочетание. Увлеченные шампанским и пустопорожними разговорами — в том числе перемыванием костей мистеру Лайтнеру за то, что он до сих пор не изволил представить на всеобщий суд составленную им историю семьи, — присутствующие вряд ли бы обратили внимание на Мону, шныряющую по тайным закоулкам семейного особняка.
      Но своим появлением на свадьбе Мона была целиком обязана бабушке Эвелин. Помнится, она поднялась со своего кресла и, перебив тетушку Гиффорд, сухим шепотом заявила:
      — Пусть ребенок пройдет по нефу.
      Ей уже шел девяносто первый год. Главное преимущество, которое давало Эвелин практически постоянное молчание, заключалось в том, что, стоило ей заговорить, как все смолкали и начинали ее слушать. Конечно, это не относилось к тем случаям, когда она бормотала нечто несвязное себе под нос.
      Временами Мона почти ненавидела тетю Гиффорд за ее вечные страхи, опасения и выражение непреходящего ужаса на лице. Однако по-настоящему ненавидеть тетю Гиффорд было невозможно, потому что она чрезвычайно по-доброму относилась ко всем, кто ее окружал. В особенности к своей сестре Алисии, матери Моны, которую после троекратного безуспешного лечения от алкоголизма все списали в разряд безнадежных. Каждый вторник Гиффорд приходила на Амелия-стрит, чтобы немного прибрать в доме, подмести пол и посидеть с бабушкой Эвелин. Она также приносила одежду для Моны, которая терпеть не могла ходить по магазинам.
      — Знаешь, хорошо бы тебе начать одеваться по моде современных подростков, — как бы между прочим заметила тетя Гиффорд несколько недель назад.
      — Спасибо, но меня вполне устраивают мои детские наряды, — ответила Мона. — Они служат чем-то вроде маскировки. К тому же если тебя интересует мое мнение, то большинство современных юношей и девушек выглядят слишком дешево. Ничего не имею против того, чтобы одеваться в соответствии со своим возрастом, но мне кажется, что я еще не доросла до этого уровня.
      — Возможно, я бы с тобой согласилась, если бы не твоя грудь. Она выдает тебя с головой! Видишь ли, простеньких детских платьев, рассчитанных на большой бюст, просто не шьют.
      — Что-то я тебя не пойму. То тебе хочется, чтобы я поскорее выросла. А то вдруг упрекаешь в безнравственности поведения. Кто я, по-твоему? Ребенок или какая-то социологическая проблема? К тому же я терпеть не могу подстраиваться под какие-то нормы. И вообще... Тебе самой не кажется, что, следуя догмам, мы разрушаем собственную индивидуальность? Ты только посмотри на сегодняшних мужчин. Тех, что показывают по телевизору. За всю историю человечества никогда не было такого, чтобы люди выглядели как из одного инкубатора. Галстуки, рубашки, серые пиджаки... Смотреть противно. Кошмар, да и только.
      — Мы говорим о совершенно разных вещах. Я имею в виду лишь необходимость соответствовать своему возрасту сообразно одеваться и подобающим образом себя вести. Что же касается тебя, то ты не делаешь ни того, ни другого и к тому же переводишь разговор в другую крайность. Не стоит воображать себя кем-то вроде заурядной вавилонской блудницы с лентой в волосах. Тебе это не к лицу.
      Произнеся слово блудница,тетя Гиффорд так испугалась, что тотчас замолкла и, нервно сжав руки, опустила голову. Черная шапка стриженых волос нависла над покрасневшим от смущения лицом.
      — О Мона, детка, я тебя люблю.
      — Знаю, тетя Гиф. Но прошу тебя, ради Бога, ради всего святого никогда, никогда впредь не считай меня заурядным созданием! Слышишь? Никогда!

* * *

      Мона довольно долго простояла на коленях на каменных плитах, пока холод не пробрал ее до самых костей.
      — Бедная Анта, — прошептала она, поднимаясь на ноги и в очередной раз поправляя свое розовое платье.
      Потом Мона встряхнула головой, чтобы убрать с плеч волосы, и проверила, хорошо ли сидит на затылке атласный бант. Дяде Майклу он всегда нравился.
      — Пока у Моны на голове бант, — заметил он в вечер перед карнавалом, — можно быть уверенным, что ничего дурного не случится.
      — В ноябре мне будет тринадцать, — прошептала она в ответ, придвинувшись ближе, чтобы схватить его за руку. — Говорят, мне пора снять с себя эту ленту.
      — Тринадцать? Тебе? — Окинув ее взглядом, он на какое-то мгновение задержался на бюсте и, наверное устыдившись своих мыслей, покраснел. — Не может быть! Просто не верится! Но ты все равно не снимай эту ленту. Тебе она очень идет. Я сплю и вижу ее в твоих рыжих волосах.
      Конечно, его хвалебная песнь банту была невинной шуткой. Такой же, как он сам. Ведь все знали, что он человек здравомыслящий, благоразумный и очень милый. Тем не менее, его щеки покрылись румянцем. Любопытно почему? Некоторые мужчины его возраста обычно смотрят на тринадцатилетних девочек с большой грудью как на злую шутку природы, но Майкл, судя по всему, к таковым не относился.
      Так или иначе, но ей не мешало бы тщательно обдумать, как она будет себя вести, когда окажется рядом с ним.
      Первым делом Мона решила оглядеть со всех сторон бассейн. Она поднялась по ступенькам и вышла на широкую, выложенную плиткой террасу. Внизу, под водой, горели голубоватые лампы подсветки, а над поверхностью сгущался пар. Странно, что в бассейне не отключили подогрев... Ведь Майкл уже давно в нем не плавал. По крайней мере, он сам так утверждал. Очевидно, он решил не остужать воду до Дня святого Патрика. На этот праздник вне зависимости от погоды обыкновенно приезжает добрая сотня малолетних Мэйфейров. Так что имеет смысл заранее прогреть бассейн.
      Мона прошла до конца террасы к душевой кабине, возле которой некогда на снегу была обнаружена кровь. Судя по всему, здесь состоялась жестокая схватка. Сейчас же это место было совершенно чистым, если, конечно, не считать маленькой кучки прелых листьев. Деревья в саду по-прежнему клонились к земле под тяжестью выпавшего в эту сумасшедшую зиму снега, что было крайне необычно для Нового Орлеана. Неожиданное тепло, которое наступило в последнюю неделю, пробудило природу, и из земли показалась ялапа. Мона чувствовала запах ее крошечных цветков. Глядя на них, она никак не могла представить себе это место залитым кровью, а Майкла Карри лежащим на дне — с окровавленным, разбитым лицом и остановившимся сердцем.
      Вдруг Мона ощутила запах... Это был тот же странный запах, что преследовал ее раньше — и в прихожей, и в гостиной, где обычно лежал китайский ковер. И хотя он был едва уловим, она не могла его ни с чем спутать. Следуя за ним, Мона приблизилась к балюстраде. В сочетании с благоуханием ялапы запах, привлекший ее внимание, казался Моне весьма соблазнительным. Она бы даже сказала, вкусным — таким же вкусным, каким кажется сладкий аромат карамели или ирисок, но с той разницей, что этот запах имел явно иное, не связанное с пищей, происхождение.
      Неожиданно в ней вспыхнул гнев на того, кто избил Майкла. Этот мужчина понравился ей с первого взгляда. Она также восхищалась и Роуан Мэйфейр. И была бы не прочь когда-нибудь остаться с ними наедине, чтобы кое-что у них выведать и, в свою очередь, кое о чем рассказать. А главное — попросить у них виктролу, если, конечно, они ее нашли. Однако подобная возможность ей ни разу не представилась.
      Мона снова встала коленями на обжигающие холодом плиты и дотронулась до них рукой. Запах точно исходил из этого места, однако ничего подозрительного ей обнаружить не удалось. Она посмотрела на дом, на утонувший во мраке черный ход. Везде было темно. Мона перевела взор на здание бывшего каретного сарая, находившееся за железной оградой, неподалеку от дуба Дейрдре.
      Это было небольшое строение, в котором теперь жила прислуга. В его окнах светился единственный огонек. Очевидно, Генри еще не спал. Но Мону это обстоятельство не слишком беспокоило. С кем-кем, а с ним уж она сумела бы справиться. Вечером за ужином она заметила, что Генри до смерти напуган случившимся в особняке и, вероятно, уже серьезно подумывал о том, чтобы сменить место работы. Он лез из кожи вон, чтобы угодить Майклу, а тот в ответ лишь неустанно повторял:
      — Понимаете, Генри. Я принадлежу к так называемой рабочей интеллигенции. И весьма неприхотлив в своих требованиях. Меня вполне устроит самая обыкновенная пища Например, красные бобы и рис.
      Рабочая интеллигенция... После ужина Мона подошла к Майклу, когда тот собирался удалиться, чтобы совершить свой, как он выражался, вечерний моцион.
      — Дядя Майкл, — обратилась к нему она, — а что это еще за чертовщина такая — рабочая интеллигенция?
      — Ну у тебя и выражения! — прошептал он с нарочитым удивлением в голосе, непроизвольно поправляя ленту в ее волосах.
      — О, простите, — пробормотала она в ответ. — Видите ли, я считаю, что всякая девушка из высшего общества должна непременно обладать большим запасом слов.
      Он одобрительно рассмеялся. Казалось, такой ответ пришелся ему по вкусу.
      — Рабочий интеллигент — это такой человек, которого меньше всего заботит благосостояние среднего класса, — объяснил он. — Достаточно ли ясно я выразился, чтобы меня могла понять девушка из высшего общества?
      — Вполне. Ваш ответ чрезвычайно последователен и точен. Должна вам заметить, что я терпеть не могу соглашательство в какой бы то ни было форме.
      И снова он разразился мягким, обворожительным смехом.
      — А как вы стали рабочим интеллигентом? — продолжала расспрашивать Мона. — Не могла бы и я записаться в ваши ряды?
      — Записаться, Мона, нельзя, — ответил он. — Чтобы стать рабочим интеллигентом, надо родиться рабочим.
      Например, сыном пожарника, сколотившего небольшое состояние. Рабочий интеллигент, если захочет, может сам косить траву. Может самостоятельно мыть свою машину. Или сесть за руль автофургона, несмотря на то что, по мнению окружающих, ему больше подошел бы «мерседес». Рабочий интеллигент свободен в выборе своих занятий.
      Господи, как он улыбнулся при этих словах! Безусловно, в них сквозила ирония над самим собой, возможно даже несколько горькая. Но это было не главное. В его взгляде она прочла, что одним своим видом доставляет ему удовольствие. Ну конечно, в этом не могло быть сомнений. Она определенно вызывала у него интерес, и только некоторая усталость и благовоспитанность заставляли его держать себя в рамках.
      — Ну что же, мне это кажется весьма привлекательным, — одобрительно заключила она. — Любопытно только узнать: вы снимаете рубашку, когда косите траву?
      — Мона, сколько тебе лет? — игривым тоном осведомился он, склонив голову набок. Его взгляд оставался по-прежнему совершенно невинным.
      — Я же говорила, тринадцать, — простодушно бросила она в ответ.
      Поднявшись на цыпочки, она быстро чмокнула его в щеку, своим порывом заставив в очередной раз покраснеть. Он не мог не заметить очертания ее груди, талии и бедер — всей фигуры в целом, откровенно угадывавшейся под свободным розовым ситцевым платьем. Майкла тронуло такое проявление внимания, но, несмотря на невинность, ее поцелуй пробудил в нем совершенно иные чувства. Взгляд его на минуту словно остановился. Чуть придя в себя, он сказал, что ему нужно выйти на воздух. Помнится, он что-то бормотал насчет ночи на Марди-Гра и вспоминал, как в детстве, направляясь на карнавальное шествие, каждый раз проходил мимо этого дома.
      Хотя врачи продолжали пичкать Майкла всевозможными лекарствами, с сердцем у него было все в порядке. Правда, время от времени он жаловался Райену на легкие боли, и тот неустанно напоминал ему, что можно, а чего нельзя делать. Однако в вопросе разрешений и запретов Мона предпочла разобраться сама.
      Она долго стояла возле бассейна, перебирая в памяти все подробности давнего злосчастного происшествия: бегство Роуан, что-то вроде выкидыша, кровавые следы, избитый Майкл в ледяной воде... Может быть, запах как-то связан с прерванной беременностью? Мона поинтересовалась у Пирса, чувствует ли он этот запах. Тот ответил, что нет, не чувствует. Тетя Беа тоже. Равно как и Райен. Ладно, хватит ходить вокруг, выискивая всякие таинственные явления! Вдруг в памяти Моны всплыло мрачное лицо тети Гиффорд в больничном коридоре в ночь на Рождество. Тогда все думали, что Майкл не выживет. Вспомнила Мона и взгляд тети Гиффорд, обращенный на дядю Райена.
      — Ты знаешь, что там произошло! — заявила ему тетя Гиффорд.
      — Чушь, — отрезал ей в ответ Райен. — Это все твоя маниакальная подозрительность. Не желаю это даже обсуждать. Тем более в присутствии детей.
      — И я не хочу, чтобы наш разговор слышали дети, — дрожащим голосом продолжала тетя Гиффорд. — Им не следует знать об этом! Поэтому, умоляю, увези их отсюда. Слышишь, увези! Я давно тебя об этом прошу.
      — Ты так говоришь, будто во всем виноват я! — прошептал дядя Райен.
      Бедный дядя Райен! Семейный юрист и адвокат, он являл собой великолепный пример того, что может сделать с человеком желание «соответствовать определенным нормам». Вообще-то, дядю Райена можно считать во всех отношениях шикарным самцом: широкий квадратный подбородок, голубые глаза, хорошо развитая мускулатура, плоский живот, изящные, как у музыканта, руки... Но эти его качества мало кто замечал, потому что, когда люди смотрели на дядю Райена, им в глаза прежде всего бросались безупречно сидящий костюм, отлично сшитая рубашка и сияющие блеском ботинки. Ему под стать выглядели и все прочие сотрудники фирмы «Мэйфейр и Мэйфейр». Странно, что их примеру совершенно не следовали женщины. Правда, у них тоже были свои стереотипы: жемчуга, пастельные тона и каблуки всевозможной высоты. Мона считала этих дам ненормальными. На их месте и с их миллионами она непременно стала бы родоначальницей собственного стиля.
      Что же касается того спора, который разгорелся между дядей Райеном и тетей Гиффорд в коридоре больницы, то он вовсе не хотел каким бы то ни было образом причинить ей боль, а всего лишь выказал свое отчаяние. Ведь он, как и все остальные, был чрезвычайно обеспокоен состоянием Майкла Карри.
      Положение спасла тетушка Беа, которая подоспела вовремя и успокоила их обоих. Помнится, Моне очень хотелось тогда сообщить тете Гиффорд, что Майкл Карри не умрет, но она боялась еще сильнее напугать ее своим пророчеством. В разговорах с тетушкой Гиффорд лучше вообще не касаться подобных тем.
      Поскольку мать Моны практически не просыхала от запоев, то говорить с ней тоже не имело никакого смысла. Равно как с бабушкой Эвелин — та, как правило, отмалчивалась, когда Мона о чем-нибудь ее спрашивала. Правда если она все же удосуживалась что-то изречь, то это было нечто весьма разумное. По словам ее врача, с головой у нее все было в полном порядке.
      Мона никогда не забудет того времени, когда дом пребывал в страшном запустении, почти на грани разрушения, а Дейрдре сидела в своем кресле-качалке. Мона неоднократно просила разрешения посетить дом, но каждый раз нарывалась на категорический запрет.
      — Прошлой ночью мне приснился странный сон, — как-то сказала она матери и тетушке Гиффорд. — Мне привиделся дядя Джулиен. Он велел мне перелезть через ограду и посидеть на коленях тети Дейрдре. И добавил, что я должна это сделать, независимо от того, будет с ней рядом тетя Карлотта или нет.
      Она сказала чистую правду. Но от этой правды у тети Гиффорд случилась истерика.
      — Не смей никогда даже приближаться к Дейрдре. Слышишь, никогда! — кричала она.
      Алисия вдруг разразилась нездоровым смехом. А Старуха Эвелин спокойно наблюдала за ними со стороны.
      — Скажи, пожалуйста, проходя мимо, ты кого-нибудь видела возле тети Дейрдре? — вдруг осведомилась Алисия.
      — Си-Си, как ты можешь?! — укоризненно воскликнула тетушка Гиффорд.
      — Только молодого человека, — ответила матери Мона, — всегда одного и того же. Он всегда рядом с ней.
      Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения Гиффорд. Моне пришлось поклясться, что она будет держаться подальше от пресечения Первой улицы и Честнат-стрит и на этот дом никогда даже глаз не поднимет. Откровенно говоря, Мона без зазрения совести нарушала данное обещание и впредь по-прежнему не упускала случая лишний раз пройти мимо запретного места. Двое ее друзей из школы при монастыре Святого Сердца жили неподалеку от дома на Первой улице. Под предлогом оказания им помощи в выполнении домашнего задания Мона частенько возвращалась с занятий вместе с ними. Им очень нравилось то, что она взяла их на поруки, девушка же, в свою очередь, делала это не без удовольствия, ибо втайне преследовала совсем иные цели. К тому же друзья рассказывали ей всевозможные истории о таинственном доме.
      — Этот молодой человек — призрак, — прошептала мать Моны, несмотря на присутствие Гиффорд. — Никогда никому не говори, что ты его видела. Но ко мне это не относится. Мне можно рассказывать все. Как он выглядит?
      С этими словами Алисия залилась пронзительным смехом и хохотала до тех пор, пока Гиффорд не расплакалась. Старуха Эвелин не проронила ни слова, хотя все слышала, о чем свидетельствовало настороженное выражение ее маленьких голубых глаз. Одному Богу было известно, что она тогда думала о своих внучках.
      Чуть позже, по дороге к своей машине («ягуар»-седан весьма соответствовал образу Гиффорд и мог считаться вполне достойным средством передвижения для любого обитателя Метэри), тетя решила поговорить с Моной с глазу на глаз:
      — Прошу тебя, поверь мне на слово. Не нужно даже близко подходить к этому дому. От него исходит одно только зло.
      Мона выдавила из себя обещание. Но какое это могло иметь для нее значение, если она была отмечена судьбой! А значит, должна была узнать об этом месте все, что можно.
      Теперь же, когда между Роуан и Майклом случилась ссора, девушка считала своей первостепенной обязанностью докопаться до причин странного происшествия.
      Еще больше раздразнило ее любопытство составленное в Таламаске досье Мэйфейрских ведьм, на которое она как-то наткнулась, копаясь среди бумаг на столе у Райена. Чтобы подробно ознакомиться с документом, она вытащила бумаги из папки и поспешила в буфетную, где поудобнее устроилась возле стойки, моля лишь о том, чтобы ее не застали на месте преступления. Шотландия... Доннелейт... А ведь семья, кажется, до сих пор владеет собственностью в тех краях. Потрясающая история! Что же касается некоторых подробностей относительно Анты и Дейрдре, то они были поистине скандальными. Кроме того, Мона поняла, что история семьи не завершена: в ней отсутствовали сведения о Майкле и Роуан Мэйфейр.
      Эрон Лайтнер прервал свое, как он его называл, повествование, на периоде, предшествовавшем рождению нынешнего поколения Мэйфейров. Ибо счел непозволительным вмешиваться в частную жизнь здравствующих представителей рода, несмотря на то что в ордене рассуждали иначе и полагали что семья имеет право знать собственную историю, если таковая где-нибудь существует в устной или письменной форме.
      Да-а-а... Удивительные люди в этой Таламаске! Мона вспомнила о том, что тетушка Беа собирается замуж за одного из них, и в голову ей вдруг пришло странное сравнение: ей представилось, будто большая жирная муха запуталась в липкой паутине.
      Ох уж эта Роуан Мэйфейр! И как она только сумела ускользнуть из цепких рук Моны? Но факт остается фактом: Моне ни разу не доводилось и пяти минут побыть с Роуан наедине. Столь трагическое обстоятельство стоило запечатлеть в файле под именем WS\MONA\DEFEAT .

* * *

      Однако Мона все же сделала одно верное наблюдение: Роуан очень боялась той силы, которой обладала. Впрочем, боялась не только она, но и все остальные.
      Как ни странно, но Мону эти силы ничуть не пугали. Она чувствовала себя кем-то вроде виртуоза-танцора, приближающегося к вершине своего мастерства. Ее рост составлял пять футов и один дюйм, и, судя по всему, выше она уже не будет, а тело ее созревало буквально на глазах.
      Ей нравилось ощущать свою силу и непохожесть на других. Нравилось читать чужие мысли и видеть то, чего не видят другие. То обстоятельство, что человек, который находился при тете Дейрдре, оказался призраком, сильно ее взволновало, но не слишком удивило. Как будто она об этом уже знала. Жаль, что ей так и не удалось попасть в дом в те дни!
      Но они ушли безвозвратно в прошлое. Что было, то было. И нужно уповать только на то, что имеется в распоряжении в настоящее время. Надо заметить, некоторые обстоятельства просто наводят ужас. После исчезновения Роуан Мэйфейр, которое взбудоражило всю семью, стали всплывать весьма нелицеприятные подробности происшедшего. Но Мона должна выяснить все сама. Ради этого она оказалась в эту ночь перед небезызвестным домом, в котором никого, кроме Карри, не было.
      Она не заметила, как перестала ощущать запах, преследовавший ее у бассейна. Возможно, она к нему привыкла. Тем не менее, он никуда не исчезал.
      Все складывалось как нельзя лучше.
      Мона прошла вдоль задней террасы, проверив одну за другой многочисленные двери, ведущие с улицы в кухню. Хоть бы одну из них забыли запереть! Но не тут-то было. Генри исполнял свои обязанности с особой тщательностью, запирая все замки и засовы, словно это был не дом, а крепость. Ну да ладно, это пустяки. Мона знала, каким образом можно проникнуть внутрь.
      Она тайком прокралась к задней части дома, где находилась старая кухня, которая теперь служила ванной, и взглянула вверх, на окно. Вряд ли кому пришло бы в голову его запирать — ведь оно находится достаточно высоко от земли. Оставалось решить, как до него добраться. Тогда Моне пришло в голову воспользоваться одним из больших, но довольно легких мусорных баков, сделанных из пластмассы. Она спустилась вниз по аллее, взяла один из баков за ручку, и — о чудо! — без особого труда подтащила его к стене дома. Поставив бак под окном, Мона вскарабкалась на черную крышку, которая затрещала у нее под ногами, и дернула зеленые ставни. Они поддались, хотя и не сразу...
      Мона надавила снизу вверх на раму. Сначала та поднялась легко, но на половине дороги застряла. Тем не менее, образовавшегося отверстия оказалось вполне достаточно, чтобы пролезть. Мона рисковала лишь испачкать платье о запылившийся подоконник, однако на это можно махнуть рукой. Подтянувшись на руках, она проскользнула внутрь и буквально свалилась на покрывавший пол резиновый ковер.
       Наконец-то! Она внутри дома на Первой улице!
      Конечно, ее появление сопровождалось немалым шумом, и потому Мона на секунду замерла посреди ванной комнаты и прислушалась. Озираясь по сторонам, она сумела разглядеть блеск старого фарфорового унитаза и мраморный бортик душевой. На память ей вдруг пришел давний сон — последний из тех, в которых являлся дядюшка Джулиен. Он привел ее в этот дом и вместе с ней поднимался по лестницам.
      Сейчас Мона уже наверняка позабыла бы подробности этого сна, если бы не записала его содержание в свой компьютерный дневник — в файл WS\DREAMS\JULIEN . Там же были зафиксированы и все другие сны, связанные с дядюшкой Джулиеном. Теперь она вспомнила этот файл, который перечитывала много раз, однако воссоздать подробности самого сна никак не удавалось.
      Дядюшка Джулиен включил виктролу, ту, которую так хотелось заполучить Моне, и начал танцевать. На нем был длинный стеганый атласный халат. Дядюшка говорил, что Майкл для их семьи чересчур хорош. Но даже совершенство ангелов имеет свои пределы.
      — Понимаешь, Мона, абсолютное добро передо мной почти всегда было бессильно, — произнес он со своим очаровательным французским акцентом. Во всех снах он разговаривал с ней по-английски, несмотря на то что она прекрасно знала французский. — Но для окружающих людей, за исключением себе подобных, идеальный человек всегда является помехой.
      Идеальный человек... В файл MICHAEL она записала: «Великолепен и восхитителен до чрезвычайности. Исключительное совершенство».
      И далее сделала комментарий: «Мысли о Майкле Карри: после сердечного приступа, он стал привлекательнее прежнего. Теперь он похож не то на огромное чудовище с раненой лапой, не то на рыцаря со сломанной рукой, а больше всего, пожалуй, — на хромоногого лорда Байрона».
      Она всегда находила Майкла парнем что надо, так сказать, стоящим того, чтобы за него побороться. И не нуждалась в дополнительных указаниях на этот факт. Правда, слушая дядюшку Джулиена во сне, она лишний раз утверждалась в своей решимости завоевать Майкла. Кроме того, Джулиен рассказывал ей о собственных любовных похождениях. О том, в частности, как на чердаке особняка на Первой улице соблазнил бабушку Эвелин, которая тогда была не старше теперешней Моны. От их незаконного союза появилась на свет бедная Лаура Ли — мать Гиффорд и Алисии. Перед смертью дядюшка Джулиен отдал бабушке Эвелин виктролу.
      — Убери ее из этого дома, пока не явились они, — сказал он. — Унеси ее подальше отсюда и сохрани...
      — ...Это был безумный план, — продолжал рассказывать он Моне во сне. — Понимаешь, Мона, я никогда не верил в колдовство. Но нужно было что-то предпринять. Мэри-Бет начала сжигать мои книги. Она делала это прямо на улице, вернее сказать, на лужайке, унижая перед всеми мое человеческое достоинство. Викт-рола была для меня чем-то вроде маленького колдовства. Маленьким чудом, средоточием всей моей воли.
      Пока Джулиен рассказывал о своем «безумном плане», Моне было все ясно и понятно, но когда она на следующий день попыталась восстановить в памяти их разговор, то поняла, что почти все забыла. Ну да ладно. Итак, виктрола. Дядюшка Джулиен хотел, чтобы она оказалась у Моны. Ей всегда было по душе разного рода колдовство.
      Любопытно было бы узнать, что же произошло с этой проклятой виктролой.
      Джулиен навлек на себя все неприятности (если считать неприятностью то, что он спал с тринадцатилетней Эвелин) в тысяча девятьсот четырнадцатом году, когда отдал виктролу Эвелин. Когда же та попыталась передать реликвию Моне, между Гиффорд и Алисией разгорелась страшная ссора. Девочке тогда думалось, что наступил самый черный день в ее жизни.
      Она никогда не видела такой ожесточенной схватки между сестрами.
      — Ты не отдашь ей виктролу! — в запале кричала Гиффорд.
      Подбежав к Алисии, она влепила той несколько пощечин. Затем начала выталкивать ее из спальни, в которой находилась виктрола.
      — Ты не имеешь никакого права вмешиваться. Она моя дочь, а не твоя. Старуха Эвелин велела отдать эту вещь ей! — в свою очередь орала Алисия.
      Несмотря на то что они дрались с ожесточением девчонок-подростков, бабушка Эвелин, которая все это время находилась в гостиной, просила Мону не обращать на них внимания:
      — Гиффорд ничего дурного с виктролой не сделает. Рано или поздно она все равно станет твоей. Никто из рода Мэйфейров не способен ее уничтожить. Что же касается жемчуга, то пусть он пока хранится у Гиффорд.
      Что-что, а жемчуг интересовал Мону меньше всего.
      Своей непродолжительной речью бабушка Эвелин исчерпала запас красноречия на три или четыре недели вперед.
      После этого скандала Гиффорд тяжело заболела и провалялась в постели несколько месяцев. Ссора истощила ее жизненные силы, чего, впрочем, и следовало ожидать. Дяде Райену пришлось увезти ее в Дестин, во Флориду, чтобы дать возможность отдохнуть на взморье. Приблизительно то же самое произошло и после похорон Дейрдре. Здоровье тети Гиффорд вновь так сильно расшаталось, что Райен в очередной раз отправил ее в Дестин. В тяжелые минуты жизни она всегда сбегала в свое прибрежное жилище — современный дом, никоим образом не связанный ни с какими таинственными историями. Там на белом песчаном пляже под плеск прозрачных волн ее душа находила покой и умиротворение.
      Но самое ужасное для Моны было то, что тетя Гиффорд так и не отдала ей виктролу! Однажды Мона поставила вопрос ребром и потребовала ответить, где находится вожделенный предмет, на что тетушка Гиффорд ответила:
      — Я отнесла ее на Первую улицу. Вместе с жемчугом. Не волнуйся, они спрятаны в надежном месте — там же, где хранятся остальные памятные вещи дядюшки Джулиена.
      Услышав это, Алисия возмутилась, накричала на Гиффорд, и сестры снова сцепились в драке.
      В одном из снов дядюшка Джулиен танцевал под музыку с пластинки, стоявшей на виктроле. «Это вальс из „Травиаты“, дитя мое, — сказал он Моне, — весьма подходящая музыка для куртизанки». Джулиен кружился в танце под щемящее-проникновенное звучание высокого сопрано.
      Хотя обычно редко удается воспроизвести приснившуюся мелодию, на этот раз девушка на удивление хорошо ее запомнила и слышала достаточно отчетливо. Как очаровательно она звучала! Позже, когда Мона стала ее напевать, бабушка Эвелин узнала знакомую музыку и сказала, что это вальс Виолетты из знаменитой оперы Верди.
      — Я слышала ее на пластинке Джулиена, — сообщила тогда ей бабушка Эвелин.
      — Как же мне заполучить виктролу? — помнится, спросила Мона в своем сновидении.
      — Ну хоть бы кто-нибудь в нашей семье решал свои проблемы самостоятельно! — чуть не плача, сетовал дядюшка Джулиен, — Я так устал! Разве ты не видишь? Я становлюсь все слабее и слабее. Cherie , пожалуйста, носи фиолетовую ленту. Я ничего не имею против розовых тонов, но они выглядят вульгарно в рыжих волосах. Носи фиолетовый цвет ради своего дядюшки Джулиена. Ах, как я устал...
      — Почему? — спросила она, но дядюшка Джулиен к этому времени уже исчез.
      Это был последний раз, когда Мона видела его во сне. Позже она купила несколько фиолетовых лент, однако Алисия, убежденная в том, что этот цвет приносит несчастье, забрала их у дочери. Поэтому у Моны на голове по-прежнему красовался розовый бант в тон ее ситцевому с кружевами платью.
      Бедная Дейрдре, кажется, скончалась в мае прошлого года, вскоре после того, как Моне привиделся этот сон. Дом на Первой улице перешел в собственность Роуан и Майкла, и в нем началась великая реставрация. Каждый раз, проходя мимо, Мона заставала Майкла за работой. То он что-то делал на крыше, то взбирался на лестницу, то перелезал через высокое железное ограждение или шел по парапету с молотком в руке.
      — Тор!  — как-то окликнула его она, но он не расслышал, поэтому в ответ лишь улыбнулся и помахал ей рукой. Да, этот парень просто умопомрачителен.

* * *

      Она не могла точно сказать, когда именно ей впервые приснился дядюшка Джулиен. Поначалу она, конечно, не догадывалась, что он будет появляться так часто. Возникало ощущение, будто он постоянно присутствовал в окружающем пространстве. Ее не сразу осенила идея записывать даты снов и соотносить их с хронологией событий, происходивших в семействе Мэйфейр. К этому она пришла позже, когда начала заносить информацию обо всем случившемся во сне и наяву в файл WS\MAYFAIR\CHRONO . С каждым месяцем она открывала для себя все новые возможности компьютерной системы, все больше способов прослеживать свои мысли, чувства и планы.

* * *

      Открыв дверь ванной, Мона вышла в кухню. Через стеклянные двери было видно, как от порыва своенравного ветра всколыхнулась, словно живая, поверхность воды в бассейне. Девочка сделала несколько шагов вперед, при этом на сигнальном датчике загорелся красный огонек. Мона бросила взгляд на расположенную в кухне контрольную панель и обнаружила, что сигнализация отключена. Вот почему она не сработала, когда девушка открыла окно! Выходит, ей просто повезло, тем более если учесть, что Мона начисто забыла об этой чертовщине, а ведь именно сигнализация спасла Майклу жизнь. Дело в том, что он мог бы умереть, не приходя в сознание, в ледяной воде, если бы вовремя не подоспели пожарные. Кстати сказать, они прибыли из того самого отделения, где когда-то работал его отец, уже давно ушедший из жизни.
      Майкл... Мону неодолимо тянуло к нему с первой минуты их встречи. Это было нечто вроде рокового влечения. Не последнюю роль в этом деле играла его внушительная комплекция, в частности крепкая, мощная шея. Мона питала особую слабость к этой части мужской фигуры. Она могла пойти в кино только ради того, чтобы увидеть крупным планом шею Тома Беренджера.
      Кроме того, ей нравилось присущее Майклу чувство юмора. Пусть он редко одаривал ее улыбкой, зато не упускал случая разок-другой игриво ей подмигнуть. А какие у него были глаза! Огромные, голубые и поразительно невинные. Однажды тетя Беа, очевидно желая сделать ему комплимент, сказала во всеуслышание:
      — Люди такого типа всегда обращают на себя внимание!
      Даже Гиффорд не могла не согласиться с таким утверждением.
      Обычно мужчины хорошего сложения редко блистают умом. Однако Мэйфейры являлись приятным исключением из этого правила. От природы интеллектуалы, они всегда отличались правильными пропорциями. Если на ком-то из них плохо сидела одежда от братьев Брукс или от «Барберри», значит, он не был чистокровным Мэйфейром. От таких можно было ждать чего угодно. И глазом не моргнут, подложат вам яду в чай. А ведут себя точно заводные куклы, вышколенные в Гарвардском университете. Загорелые, аккуратно причесанные, они только и делают, что направо и налево пожимают всем руки.
      Даже кузен Пирс, гордость и радость Райена, не избежал этой участи и превратился в глянцевого двойника своего отца. Ему под стать была очаровательная кузина Клэнси, которая являла собой уменьшенную копию тети Гиффорд, хотя в отличие от нее обладала крепким здоровьем. Пирс, Райен и Клэнси, адвокаты корпорации, выглядели так, будто были сделаны из винила. Главной задачей в их жизни было изыскивать всевозможные способы избегания любого рода внешнего беспокойства.
      Юридическая контора «Мэйфейр и Мэйфейр», казалось, кишела виниловыми людьми.
      — Не обращай внимания, — сказала однажды мать в ответ на критические замечания Моны. — Они денно и нощно пекутся о деньгах. Благодаря им мы избавлены от необходимости отягощать себя заботами о собственном благосостоянии.
      — Не уверена, что подобное распределение ролей мне по душе, — ответила Мона, наблюдая за тем, как мать проносит сигарету мимо рта, после чего пытается нащупать рукой стакан вина на столе.
      Мона подтолкнула стакан к ней. Она ненавидела себя за этот жест, но ей было мучительно больно видеть, что мать не в состоянии самостоятельно справиться даже с таким элементарным делом.
      Однако Майкл Карри отличался от прочих представителей мужской половины Мэйфейров. Этому уравновешенному, невозмутимому лохматому здоровяку явно недоставало своеобразного лоска, свойственного мужчинам типа Райена, — лоска нестареющего выпускника частной школы. Тем не менее, когда Майкл надевал очки в темной оправе и садился читать Диккенса, от него невозможно было глаз оторвать — до того притягательно он выглядел в чисто физическом плане. Именно таким Мона застала его, когда сегодня в полдень поднялась к нему в комнату. Предстоящее праздничное шествие Майкла нисколько не интересовало. Он даже не хотел спускаться вниз. Судя по всему, ему до сих пор не удалось до конца оправиться от удара, нанесенного Роуан. Время для него ничего не значило, вернее сказать, он сознательно от него отмахивался, поскольку следом за размышлениями о сменявших друг друга днях и ночах сразу же приходили мысли о Роуан, точнее о том, как давно она его покинула.
      — Что ты читаешь? — спросила его Мона.
      — "Большие надежды", — ответил он. — Тебе знаком этот роман? Я часто беру его в руки. Особенно мне нравится глава о жене Джо, миссис Джо, — о том, как она писала букву Т на доске. Обожаю перечитывать книги. Это все равно что снова и снова слушать любимую песню...
      В его теле скрывался восхитительный неандерталец, который ждал подходящего случая, чтобы схватить вас за волосы и утащить в свою пещеру. Неандерталец с мозгом кроманьонца. Он мог быть самой любезностью и блистать хорошими манерами, владеть всеми имеющимися в арсенале современного человека улыбками и соответствовать всем требованиям семьи. Мону восхищала его эрудиция. У него был очень богатый запас слов, хотя он не всегда считал нужным им пользоваться. Что же касается самой Моны, то ее лексический уровень вполне соответствовал старшему курсу колледжа. Однажды в школе кто-то даже недоуменно заметил, что самое большое число слов выходит из самого маленького в мире тела.
      Подчас Майкл начинал говорить как новоорлеанский полицейский, а через минуту его речь могла стать не менее благообразной, чем речь директора школы. «Необычное сочетание свойств и качеств», — записала Мона в свой компьютерный дневник. И тотчас вспомнила замечание дядюшки Джулиена: «Этот парень чересчур хорош».
      — А что, если я каким-то образом причиню ему зло? — шепотом задала сама себе вопрос Мона, вглядываясь в темноту дома. — Ерунда!
      Честно говоря, Мона ни на миг не сомневалась в том, что не несла в себе никакого зла. И вообще, подобные мысли казались ей старомодными. Они были больше свойственны дядюшке Джулиену, во всяком случае тому Джулиену, который виделся ей во сне. Она совсем недавно узнала, что склонность к подобным раздумьям называется самокопанием. Поэтому это слово она не преминула занести в компьютер в поддиректорию WS\ JULIEN\CHARACTER , в файл под именем DREAM.
      Пройдя через кухню, Мона оказалась в узкой кладовой. С террасы струился мягкий белый свет, его отблески лежали пятнами на полу. Она сделала еще несколько шагов и очутилась в огромной столовой. Майкл считал, что полы из твердых пород дерева были настелены здесь в тридцатых годах двадцатого века, но, если верить дядюшке Джулиену, это сделали еще в последнем десятилетии века девятнадцатого. Такой пол получил название деревянного ковра, правда с течением времени он слегка покоробился. От дядюшки Джулиена Мона узнала о доме много интересного, хотя, откровенно говоря, она не имела понятия, для чего могут ей пригодиться все эти сведения.
      Удивительно, но она сумела разглядеть в полутьме настенную роспись — изображение Ривербенда, плантации, на которой родился Джулиен: причудливый мир сахарных заводов, повозок с невольниками, конюшен и фургонов, движущихся по старой дороге вдоль реки. Даже подумать страшно, и как это она сумела увидеть все это во мраке ночи, словно обладала зрением кошки. И вообще, темнота была очень по душе Моне. Именно во тьме она всегда чувствовала себя уютно, как дома Никто и не догадывался о том, насколько приятно ей было бродить во мгле в полном одиночестве. У нее даже возникало желание петь.
      Она обошла вокруг длинного стола, до блеска отдраенного и вымытого, хотя всего несколько часов назад он ломился от всевозможных яств, выставленных по случаю празднования Марди-Гра. Среди них был и замороженный «Королевский торт», и наполненная шампанским огромная серебряная чаша, которая некогда использовалась для пунша. Собираясь в особняке на Первой улице, Мэйфейры практически каждый раз обжирались до колик в желудке.
      И все-таки счастье, что Майкл не уехал из этого дома, после того как при весьма странных обстоятельствах его покинула Роуан. Интересно, известно ли ему, где она находится?
      — Она разбила его сердце! — со слезами на глазах как-то сказала тетя Беа.
      Но вот на арену действий выходит девушка, совсем еще ребенок, обладательница чудодейственного клея, способного скреплять разбитые сердца. Остановись, мир, и дай дорогу малышке Моне.
      Через высокие двери она вошла в переднюю и остановилась, прислонившись к дверному косяку, — точь-в-точь как дядюшка Джулиен. На старых портретах его почти всегда изображали в проеме какой-нибудь из дверей дома. Всем своим существом она пыталась впитать в себя тишину и величие старинного особняка, вдохнуть аромат дерева, которым тот был отделан изнутри.
      И вновь Мона ощутила прежний запах, едва не пробудивший в ней чувство голода. Что же он ей напоминает? Откуда бы ни исходил этот аромат, в приятности ему не откажешь. Казалось, он являл собой композицию доброй сотни ароматов — нечто среднее между сливочной помадкой, карамелью, шоколадом... А вернее сказать, нечто похожее на них и в то же время ни на что из них не похожее... Он вызывал такое же неповторимое ощущение, как то, которое обычно испытываешь, впервые пробуя на вкус шоколадную конфету с вишневым ликером. Или шоколадное пасхальное яйцо от «Кэдбери».
      Нет, пожалуй, ни одно из этих сравнений не соответствует истине. Мона попыталась найти другие, более подходящие, никак не связанные со съестным. Как насчет запаха горячей смолы? Когда-то она считала этот запах весьма соблазнительным, но в какой-то момент вдруг ощутила в нем легкий оттенок бензина, который испортил все дело. Пожалуй, в данном случае сравнение с ним более всего уместно.
      Она прошлась по прихожей, мимолетом бросив взгляд на мерцающие лампочки сигнализационного устройства. Кстати сказать, оказалось, что и здесь сигнализация отключена: устройство находилось в режиме ожидания. У подножия лестницы запах усилился.
      Мона знала, что, после того как смыли кровь и убрали из комнаты китайский ковер, дядя Райен еще раз тщательно обследовал все помещения и закоулки дома При этом он использовал вещество, которое вызывало свечение оставшейся крови в темноте. Теперь везде царили идеальный порядок и чистота Райен лично позаботился о том, чтобы все уборочные работы были завершены до возвращения Майкла из больницы, и был готов поклясться, что никакого странного запаха в доме больше нет и быть не может.
      Мона глубоко вдохнула, пытаясь полнее ощутить неизвестный аромат. Да, пожалуй... Да Он будил в душе страстное желание. Нечто подобное она испытала во время одной из своих сумасбродных выходок, когда однажды с карманами, полными денег, дерзнула в одиночестве отправиться на автобусе в центр города. Это было одно из самых запоминающихся приключений в ее жизни. За окном уже мелькали большие дома, и вдруг до нее донесся аппетитный запах жаренного на углях мяса Она тут же вышла, решив во что бы то ни стало разыскать его источник. Им оказался небольшой ресторанчик, ютившийся в полуразрушенном здании на Эспланейд-авеню во Французском квартале. Однако вкус барбекю обманул ее ожидания.
      Ладно, хватит говорить о еде, тем более что, как было уже замечено ранее, к пище данный запах не имел никакого отношения.
      Она заглянула в комнату и в очередной раз поразилась переменам, произведенным Майклом в особняке после исчезновения Роуан. Китайский ковер, разумеется, убрали, потому что он был весь залит кровью. Но что заставило его переделать старую систему смежных гостиных? Мэйфейры дружно сочли это кощунством.
      Тем не менее, он их реконструировал, и теперь они представляли собой одно большое помещение с необъятным мягким диваном, стоявшим под арочным сводом, и множеством французских стульев, некогда принадлежавших лично дядюшке Джулиену, о чем Майкл не уставал напоминать. Правда, теперь они были обиты парчой с золотистым узором или дорогой полосатой тканью, что придавало им чертовски богатый вид. В комнате также стоял стол, через стеклянную столешницу которого просвечивал старинный ковер. Ковер был длиной не меньше двадцати пяти футов и покрывал пол целиком — от камина до камина. Выглядел он ужасно старым — наверное, лет ему было не меньше, чем той рухляди, что хранилась на чердаке. Да и этот ковер Майкл, скорее всего, достал оттуда же, вместе с позолоченными стульями.
      Ходили слухи, что, вернувшись из больницы, он отдал одно-единственное распоряжение: перестроить смежные гостиные, изменив их вид до неузнаваемости, и разместить там мебель Джулиена.
      Что ж, вполне разумно. Уничтожая комнаты, в которых они с Роуан провели счастливейшие минуты жизни, он таким образом стирал едва ли не последние следы ее присутствия. Обивка некоторых кресел была изрядно потерта, деревянные детали местами крошились. Ковер на полу, сделанном из добротной сосны, истончился и залоснился до блеска.
      А что, если мебель тоже была запачкана кровью? Моне никто никогда не рассказывал подробностей происшедшего, если, конечно, не считать дядюшки Джулиена. Но затуманенное сном сознание не позволяло собраться с мыслями и задать ему самые главные вопросы. А дядюшка Джулиен о чем-то рассказывал и рассказывал или беспрестанно танцевал.
      Однако виктролы в гостиной не было. Вот было бы здорово, если бы ее спустили сюда вместе с прочими вещами Джулиена! Но, увы, этого не произошло. Более того, Мона ни от кого не слышала о том, что виктролу кто-то нашел.
      Каждый раз, приходя в этот дом, Мона обследовала первый этаж. Майкл слушал музыку в библиотеке, где стоял магнитофон. Огромный рояль фирмы «Бёзендорф» в зале гостиной скучал в своем углу напротив камина и воспринимался скорее как предмет мебели, чем как инструмент, способный издавать звуки.
      Гостиная и сейчас производила прекрасное впечатление. А как приятно было в прежние времена удобно устроиться здесь на большом диване, с которого отлично просматривались и все зеркала, и симметрично расположенные по боковым стенкам мраморные камины, и две двери в противоположной выходу на старую террасу Дейрдре стене. Да, думала Мона, великолепная комната. А сколько в ней преимуществ! Часто, танцуя на голом полу зала на Амелия-стрит, она мечтала о зеркалах и о том, что однажды возьмет кредит у «Мэйфейр и Мэйфейр» и сделает на нем себе целое состояние.
      «Дайте мне всего один год, — размышляла про себя она, — и я взорву рынок. Если удастся найти азартного игрока в этой скучнейшей юридической конторе, то...» Дом на Амелия-стрит уже давно нуждался в ремонте, но до этого никому не было дела. Бабушка Эвелин всегда отсылала прочь плотников и рабочих, ибо свое спокойствие ставила превыше всего. Да и какой смысл приводить в порядок дом, хозяева которого, Патрик и Алисия, не просыхают от пьянства, тем более что саму Эвелин вполне устраивал сложившийся быт.
      У Моны был свой уголок — большая спальня на втором этаже. Здесь находился ее компьютер со всем содержимым, а также книги. Она знала, что ее день еще придет. А пока у нее было достаточно времени, чтобы в свободное от учебы время изучать денежные фонды, ценные бумаги, способы управления материальными средствами и тому подобное.
      Она мечтала стать во главе собственного фонда «Мона-1». Для этого она собиралась попросить Мэйфейров вложить начальный капитал, с тем чтобы потом прибрать к рукам все инвестируемые ими компании под предлогом борьбы за охрану окружающей среды.
      Читая «Уолл-стрит джорнал» и «Нью-Йорк таймс», Мона была в курсе всего, что происходило на рынке. Компании, делающие ставку на природоохранные технологии, зарабатывали неплохие деньги. Кто-то изобрел микроорганизмы, поглощающие разлитую нефть, которые могли очистить изнутри даже кухонную плиту. Но их время еще не наступило. Фонд «Мона-1» увековечит ее имя. Он станет таким же легендарным, как «Фиделити Магеллан» или «Николай II». Мона была бы не прочь заняться бизнесом хоть сейчас, найдись хоть одна живая душа, готовая в нее поверить. Если бы царство взрослых хотя бы чуточку приоткрыло дверь и позволило ей войти!
      Да, ее планы изумили и даже потешили дядю Райена. Казалось, он был заинтересован и заинтригован, а возможно, даже несколько смущен, однако не изъявил ни малейшего желания помочь в претворении этих планов в жизнь.
      — Тебе нужно еще учиться, — заявил он. — Хотя, не скрою, я глубоко поражен твоим знанием рынка. Откуда такая осведомленность?
      — Ты что, издеваешься надо мной? Оттуда же, откуда и у тебя, — ответила Мона. — Из «Джорнал» и «Бэррон» . Кроме того, я получаю последние статистические данные в режиме онлайн в любое время дня и ночи. — Она имела в виду модем и множество информационных служб, с которыми имела возможность связываться. — Хочешь узнать, какой курс акций на рынке? Не звони в офис, звони мне.
      Помнится, услышав это, Пирс смеялся до упаду: «Просто позвоните Моне!»
      Однако дядя Райен был в самом деле поражен. Сыграла ли свою роль усталость после праздника Марди-Гра или нет, но перед уходом он весьма неосмотрительно заметил:
      — Я искренне рад, что ты этим интересуешься.
      — Интересуюсь! — фыркнула Мона — Да я жду не дождусь, чтобы поскорее приступить к делу! Но почему, дядя Райен, ты становишься таким занудой, когда речь заходит о быстром росте капитала? А что ты думаешь насчет Японии? Разве тебе не известно, что, уравновесив рынок ценных бумаг США внешними инвестициями, можно получить мировую...
      — Хватит, — оборвал он ее. — Скажи, кто будет инвестировать фонд «Мона-1»?
      Ответ Моны не заставил себя ждать:
      — Все!
      Самым приятным и утешительным в этом разговоре было то, что дядя Райен, от души рассмеявшись, пообещал, подарить ей на пятнадцатилетие черный «порше-каррера». Заручившись этим обещанием, она ни на секунду не позволяла дяде о нем забыть. Мона никак не могла понять, почему при тех деньгах, которые водились у Мэйфейров, нельзя купить фальшивые водительские права, чтобы она уже сейчас могла давить на педали. О машинах она знала все. «Порше» был ее машиной, и всякий раз, заметив его на какой-нибудь парковке, Мона начинала рыскать вокруг, ожидая появления владельца. Три раза ей посчастливилось покататься на машине своей мечты с совершенно незнакомыми людьми. Естественно, для ее родных такие поездки оставались тайной. В противном случае их бы хватил удар.
      Как будто ведьма не в состоянии себя защитить.
      — Да-да, я своего обещания не забыл, — сказал дядя Райен накануне вечером. — Будет тебе черный «порше». А ты сама помнишь, что обещала не ездить свыше пятидесяти пяти миль в час?
      — Да ты, верно, опять надо мной издеваешься! — возмутилась она. — С какой радости я стану делать на «порше» более пятидесяти миль?
      Пирс чуть не поперхнулся джином с тоником.
      — Не вздумай покупать ребенку гроб на колесах! — заявила тетушка Беа. Вечно она во все вмешивается. Да еще наверняка, как всегда, позвонит тете Гиффорд и заручится ее поддержкой.
      — Какому ребенку? Что-то я не вижу здесь никаких детей, — хмыкнул Пирс.
      Мона продолжила бы обсуждение совместных капиталовложений, если бы не Марди-Гра. От праздничного шествия и банкета все устали, к тому же дядю Райена втянул в политическую дискуссию дядя Рэндалл, а значит, как собеседники они были потеряны для остальных на весь оставшийся вечер. Дядя Рэндалл вообще повернулся к Моне спиной. Он старался не смотреть ей в глаза и всячески избегал встреч с нею, после того, как она затащила его в постель. Но Моне было на это наплевать. Для нее это было нечто вроде эксперимента: сравнить восьмидесятилетнего старика с молодыми парнями.
      Теперь же она всеми силами стремилась заполучить Майкла, а потому дядя Рэндалл волновал ее меньше всего. Если он и был ей прежде интересен, то только по причине преклонного возраста: она искренне забавлялась, глядя, как старые мужчины таращатся на молоденьких девочек. Тем более что в противоположность Майклу дядя Рэндалл не отличался добротой. А это качество Мона очень ценила. Она обнаружила в себе эту склонность много лет назад и зачастую даже делила всех людей на добрых и недобрых.
      Итак, к вопросу о капитале она еще вернется завтра.
      Завтра или в один из ближайших дней она заведет папку под названием «Мона-1», где будут храниться основные сведения о биржевых операциях последних пяти лет. Для такого человека, как Мона, сделать это не составит труда. Она уже видела, как начнет разрастаться ее фонд. Со временем он станет таким большим, что от него сначала отпочкуется совместный фонд «Мона-2», а потом настанет очередь создания и «Моны-3». Она будет путешествовать по всему миру в личном самолете и встречаться с генеральными директорами инвестируемых ею компаний.
      Она будет следить за работой заводов в Китае, офисов в Гонконге и научных разработок в Париже. Мона воображала, что в такие поездки она будет отправляться непременно в ковбойской шляпе, хотя пока таковой у нее не было. Вместо шляпы голову Моны украшал бант.
      Тем не менее, девушка не представляла себя иначе и знала, что настанет день, и она в ковбойской шляпе спустится по трапу самолета.
      Может быть, уже было пора показать дяде Райену распечатку курса ценных бумаг, за которым она следила весь прошлый год. Вложи Мона в них свои деньги, она давно уже сделала бы себе состояние. Да, пожалуй, стоит открыть этот файл и вывести его на печать.
      Однако нельзя было терять ни минуты. Мона явилась в дом на Первой улице, чтобы добиться своей главной на сегодняшний день цели. Во-первых, завладеть лакомым куском под названием Майкл. Во-вторых, отыскать таинственную виктролу.
      Во мраке тускло блестели позолоченные детали стульев и кресел. На узорчатой обивке дивана выделялись беспорядочно разбросанные гобеленовые подушки. На всем лежал налет безмятежности, словно окружающий мир улетучился как дым. На рояле виднелся слой пыли. Бедная старушка Эухения была уже слишком слаба, чтобы следить за чистотой. А Генри, верно, чересчур хорош, чтобы снизойти до таких мелочей, как подметание полов и уборка пыли. Майкл еще не оправился от потрясения, поэтому не обращал внимания на то, как слуги выполняют свои обязанности.
      Выйдя из гостиной, Мона подошла к подножию лестницы. Как и следовало ожидать, наверху царила тьма, и ступени словно растворялись в небесном мраке. Мона коснулась ладонью столбика перил и начала подниматься. Наконец очутившись в вожделенном месте под покровом ночи, она ощутила себя чрезвычайно свободной и даже пропела тоненьким, чуть слышным голоском:
      — Дядюшка Джулиен, я здесь.
      Поднявшись наверх, она убедилась, что комната тети Вив пуста.
      — Бедный Майкл! Теперь ты в моей власти, — тихо проговорила она, а обернувшись, с удивлением обнаружила, что дверь в спальню хозяина открыта. Оттуда в коридор сочился тусклый свет маленького ночника.
      "Выходит, ты тут совсем один, мой большой мальчик, — подумала она. — И даже не боишься находиться в комнате, в которой умерла Дейрдре. А помнишь, что говорила бабушка Мэри-Бет? И все те, кто видел вьющихся возле нее призраков, когда она лежала на этой самой постели. И одному Богу известно, что творилось в этой комнате прежде.
      Решение Майкла переехать в эту проклятую комнату тетя Гиффорд сочла прискорбным, достойным искреннего сожаления. Но Мона могла его понять. После того как Роуан покинула мужа, ему не хотелось оставаться в супружеской спальне. Кроме того, бывшая северная спальня хозяев была самой красивой и уютной во всем доме. Майкл отреставрировал собственными руками и гипсовый потолок, и медальон. И даже отполировал огромную кровать под балдахином.
      О да, Мона прекрасно понимала Майкла. Подобно ей, он тоже любил темноту, но только по-своему. Иначе зачем ему было жениться на женщине из их рода? Тьма для него обладала некой притягательной силой. Так же как и Мона, он хорошо чувствовал себя и в полумраке, и в непроглядной мгле. Она сразу об этом догадалась, увидев его прогуливающимся по ночному саду. Любопытно, нравилось ли ему раннее утро? Если да, то наверняка только самое начало, когда еще едва брезжит рассвет и очертания предметов неясны и зыбки.
      «...Чересчур хорош» — снова вспомнились ей слова дядюшки Джулиена. Но это еще нужно проверить.
      Неслышно приблизившись к дверному косяку, Мона увидела горевший ночник, шнур от которого тянулся к розетке на противоположной стене. Сквозь кружевные занавески в комнату проникал мягкий свет уличных фонарей. На кровати, повернувшись на бок, лежал Майкл — в безукоризненной белизны пижаме, столь тщательно выглаженной, что виднелась даже стрелка на рукаве. На маленькой подушечке покоилась ладонью вверх его рука. Мона слышала его глубокое, тяжелое, хрипловатое дыхание.
      Но Майкл не чувствовал ее присутствия. Он крепко спал и бормотал во сне что-то непонятное.
      Мона тихо проскользнула в комнату.
      Его дневник лежал на столике возле кровати.
      Мона узнала его по обложке. Она видела, как Майкл записывал в него что-то сегодня вечером. Мона сознавала, что читать чужие дневники недопустимо, но ей так хотелось хотя бы мельком увидеть несколько слов.
      А что, если только заглянуть в него — всего лишь одним глазком?
       «Роуан, вернись ко мне. Я жду».
      Тихо вздохнув, Мона закрыла дневник.
      Сколько пузырьков с таблетками! Да уж, врачи просто закормили его лекарствами. Большинство названий были Моне знакомы: такие же препараты довольно часто принимали старшие Мэйфейры — либо для нормализации давления, либо в качестве мочегонного. Правда, многие из этих снадобий давали побочный эффект: выводили из организма кальций, как, например, это случилось с Алисией, когда она однажды решила вдруг привести себя в порядок и начала их употреблять, чтобы похудеть. Некоторые наименования лекарств, однако, Мона встречала впервые. Очевидно, именно из-за них он все время ходил полусонный.
      Она бы сделала ему большое одолжение, если бы выбросила всю эту коллекцию в мусорное ведро. Единственное, что ему было нужно, так это напиток Мэйфейрских ведьм. Мона решила, что, как только вернется домой, обязательно залезет в большой фармацевтический справочник, который был у них в библиотеке, и прочтет об этих лекарствах. Взять хотя бы ксанакс. Эта дрянь может кого угодно превратить в зомби, тем более если принимать ее по четыре раза в день. Помнится, Алисии врачи запретили принимать этот препарат, потому что она поглощала его горстями, запивая вином и пивом.
      Да, пожалуй, эту комнату и в самом деле можно назвать несчастливой. Хотя декоративная отделка окон и люстра отличались красотой и изысканностью, тем не менее, следует признать, что комната в целом производит весьма унылое впечатление и не способствует созданию радостного настроения. К тому же и здесь ощущается тот странный запах.
      Преследовавший Мону запах был очень слабым, но тем не менее, несомненно, присутствовал — изысканный аромат, чуждый духу этого дома, и имевший некое отношение к Рождеству.
      Мона подошла ближе к очень высокой старинной кровати и взглянула на дядю Майкла. Его голова утонула в белоснежной подушке, но темные ресницы и брови были на удивление отчетливо видны. Этот яркий представитель сильной половины человечества являл собой воплощение воистину совершенной мужской красоты. Чуть больше тестостерона — и он скорее походил бы на обезьяну с мохнатой грудью и кустистыми бровями. Но этой капли как раз не хватало, а потому вышло как раз то, что надо.
      — "Да будет славен прекрасный новый мир, — прошептала она, — в котором есть такие люди!"
      Майкл находился под действием лекарств, и будить его бесполезно — в этом Мона не сомневалась.
      До Рождества он почти постоянно носил перчатки, объясняя это чрезмерной чувствительностью своих рук. Сколько раз Мона пыталась поговорить с ним об этом! Но сегодня он несколько раз повторил, что больше в перчатках не нуждается. Еще бы! Если каждые четыре часа принимать по два миллиграмма ксанакса вместе со всей прочей дрянью, можно вообще лишиться всяких ощущений.
      Именно избыток всяческих снадобий довел Дейрдре до полного отупения и лишил ее жизненных сил. Кто знает, какие возможности были при этом утеряны! Но больше подобного никогда не произойдет.
      А это что еще за симпатичная склянка? Элавил? Очередное успокоительное? Ничего себе! Да еще в какой лошадиной дозе! Удивительно, что Майкл вообще сумел спуститься вниз, не говоря уже о том, что во время шествия нашел в себе силы нести Мону на плечах. Бедняга, да и только. Такое обращение с ним иначе как садистским не назовешь.
      Мона легонько дотронулась до щеки Майкла. Как она гладко выбрита... Он не проснулся, а лишь протяжно вздохнул — а может быть, зевнул — такие звуки способен издавать только мужчина.
      Она не сомневалась в том, что в конце концов сможет его разбудить. Действительно, он же не в коме. Но тут ее точно громом поразило: ведь этим вечером она уже успела переспать с Дэвидом. Какая досада! Все прошло нормально, и секс был вполне безопасным, но все-таки после этого действа Моне было немного не по себе. Словом, прежде чем будить Майкла, нужно обязательно принять теплую ванну.
      Как же она не подумала об этом раньше?! Ведь ее платье до сих пор испачкано землей. Быть тринадцатилетней — просто беда Невозможно постоянно сохранять опрятный вид. То забудешь сделать одно, то другое. И так всегда. Что ни говори, но даже Алисия сумела это заметить:
      — То ты маленький компьютерный гений, то начинаешь вопить, что не можешь найти свою куклу. А ведь я говорила, что все твои куклы в кабинете. Да и кому они нужны, твои чертовы куклы?! Господи, как я рада, что мои тринадцать остались в далеком прошлом! Ты же знаешь, что мне было именно столько, когда я тебя родила.
      Нашла кому рассказывать! Да, Моне было всего лишь три года, а матери шестнадцать, когда та потеряла ее в «Мэйсон Бланш»  и не могла найти целых два часа!
      — Подумаешь, я просто забыла о ней, — оправдывалась тогда Алисия. — Мне казалось, что я вовсе не брала ее с собой в город.
      Только в шестнадцать лет может прийти в голову, что это достаточное оправдание. Хотя для Моны тогда все сложилось не так уж и плохо. По крайней мере, она всласть накаталась на эскалаторах.
      — Обними меня, — тихо произнесла Мона, глядя на спящего Майкла. — У меня было такое ужасное детство!
      Но он спал, словно заколдованный волшебной палочкой какой-то феи.
      Возможно, Мона избрала не слишком подходящую ночь, чтобы заманить Майкла в постель. Да, начинать штурм нужно, хорошо подготовившись, — все должно быть безукоризненным. А между тем Мону уже терзали сомнения. И не только из-за Дэвида, но и из-за юбки, испачканной кладбищенской землей, и из-за того, что к волосам прилипли жухлые листья. Ни дать ни взять Офелия, разве что еще не столь сексуальна.
      Возможно, эта ночь больше подходила для тщательного обследования мансарды. А вдруг удастся отыскать виктролу и завести ее? Не исключено, что вместе с патефоном хранятся и старые пластинки — даже та, которую обычно заводила бабушка Эвелин. А что, если в эту темную ночь ей доведется повстречать самого дядюшку Джулиена? Что, если сейчас вовсе не время заниматься Майклом?
      Но как великолепен, как хорош был ее рабочий интеллигент Эндимион!  Нос с небольшой горбинкой, неглубокие бороздки на лбу. Вылитый Спенсер Трейси , мужчина ее мечты. А, как говорится, лучше синица в руках, чем журавль в небе, что применительно к ее ситуации означает примерно следующее: лучше иметь мужчину наяву, чем двух призраков во сне.
      Кстати, о руках... Они у него были большие и мягкие — чисто мужские. Ему никто никогда не скажет: «У вас пальцы скрипача». Прежде Мона находила сексуальными мужчин с изящными руками и чертами лица. Таких, как, например, кузен Дэвид — с гладким, без щетины, лицом и одухотворенным взглядом. Однако вкусы меняются, и с некоторых пор ее в большей мере привлекал так называемый мужественный тип — сильные, мускулистые, грубоватые самцы.
      Она коснулась пальцами сначала подбородка Майкла, потом шеи и кончика уха, провела рукой по вьющимся темным волосам. Что в мире могло быть мягче и прекраснее этих легких завитков! У ее матери и у тети Гиффорд были такие же чудесные черные волосы. Рыжая копна Моны никогда не будет столь мягкой. Потом девушка ощутила легкое, но теплое и приятное благоухание его кожи. Не удержавшись, она наклонилась и поцеловала его в щеку.
      Внезапно Майкл открыл глаза, но взгляд их казался невидящим. Мона присела рядом с ним на кровать, хотя понимала, что подобное вторжение в его жизнь — поступок, мягко говоря, неблаговидный. Тем не менее, она ничего не могла с собой поделать. Он повернулся. Разве не этого она добивалась?.. Внезапно ее охватило непреодолимое желание, напрочь, однако, лишенное эротики. Это было чисто романтическое чувство. Ей хотелось, чтобы он ее обнял, поднял на руки, поцеловал... — в общем, сделал нечто в этом роде. Она хотела ощутить на себе его руки, оказаться в объятиях не мальчика, но мужа. Все-таки здорово, что он давно уже вышел из юношеского возраста. Сейчас перед ней лежал дикий зверь, могучий, неотесанный, грубый, с бледными губами и непокорными мохнатыми бровями.
      Она поняла, что он проснулся и смотрит на нее. В тусклом свете уличных фонарей его лицо выглядело бледным, но виделось вполне отчетливо.
      — Мона!.. — прошептал он.
      — Да, дядя Майкл. В этой суматохе все про меня позабыли. Можно мне провести у вас ночь?
      — Но, милая моя, нужно позвонить твоим папе с мамой.
      Он начал подниматься, и его очаровательно взлохмаченные волосы упали ему на глаза. Не было никаких сомнений, что он все еще находится под действием лекарств.
      — Нет, дядя Майкл! — сказала она быстро, но мягко, положив руку ему на грудь. Потрясающее впечатление! — Мои папа и мама давно уже спят. Они думают, что я в Метэри, с дядей Райеном. А дядя Райен полагает, что я дома. Не надо никому звонить. Вы только взбудоражите всех, и мне придется брать такси, чтобы ехать домой в одиночестве. А я этого совсем не хочу. Я хочу провести ночь здесь.
      — Но они поймут...
      — Мои родители? Уверяю вас, они ничего не поймут. Дядя Майкл, вы видели моего отца сегодня вечером?
      — Да-а, дорога-а-я, видел. — Он попытался подавить зевок, но безуспешно и от этого почувствовал себя неловко и внезапно напустил на себя участливый вид. Очевидно, он счел неприличным зевать при обсуждении ее отца-алкоголика.
      — Он долго не протянет, — мрачным тоном произнесла она. Больше ей не хотелось говорить об отце. — Я не могу оставаться на Амелия-стрит, когда они с матерью напиваются. Там нет никого рядом, кроме бабушки Эвелин. Из-за них она уже давно потеряла сон, потому что все время должна следить за ними.
      — Бабушка Эвелин, — пробормотал в раздумье Майкл. — Как приятно звучит. А я ее знаю? Бабушку Эвелин?
      — Нет. Она никогда не выходит из дому. Однажды она попросила, чтобы к ней привели тебя, но ее никто не послушал. На самом деле она доводится мне прабабушкой.
      — Как же, помню, помню... Мэйфейры с Амелия-стрит, — произнес он. — Ваш дом такой большой, розового цвета. — Он опять оказался не в силах подавить зевоту и к тому же с трудом удерживал вертикальное положение. — Мне его показала Беа. Очень милый. Итальянский стиль . Помнится, Беа говорила, что в нем выросла Гиффорд.
      — Верно. Это так называемый новоорлеанский консольный стиль, — уточнила она. — Дом был построен в тысяча восемьсот восемьдесят втором году. Позднее его несколько модернизировал архитектор Салли. Теперь он весь забит всяким хламом с плантации Фонтевро.
      Кажется, ее слова пробудили в Майкле любопытство. Но она пришла не за тем, чтобы говорить с ним об истории и архитектуре. Ее интерес был совсем иного рода.
      — Ну, так вы позволите мне провести ночь у вас? — вновь осведомилась она. — Мне очень-очень нужно остаться сегодня здесь, дядя Майкл. Понимаете, другой такой возможности может не представиться. Поэтому мне просто необходимо сегодня быть здесь.
      Он сел и откинулся на подушку, изо всех сил стараясь держать глаза открытыми.
      Неожиданно она взяла его за руку. Судя по всему, он не осознавал, что означает этот внезапный жест. А она всего лишь собиралась прощупать у него пульс, как это обычно делают врачи. Его рука оказалась тяжелой и немного холодной, пожалуй даже чересчур. Однако сердце билось достаточно ровно. Значит, все в порядке. Значит, он не так уж болен, по крайней мере не настолько, насколько ее отец, которому жить оставалось от силы месяцев шесть. Но у отца слабым местом было не сердце, а печень.
      Стоило Моне закрыть глаза, и перед ее внутренним взором возникало сердце Майкла — она отчетливо видела его во всех деталях. Картина, появлявшаяся в ее воображении, походила на произведение современной живописи: хитросплетение небрежных дерзких мазков, сгустков красок, линий и выпуклых форм! Итак, со здоровьем все было в полном порядке. Стало быть, уложи она его сегодня в постель, он сможет это пережить.
      — Знаете, в чем сейчас ваша проблема? — вдруг спросила она. — В этих пузырьках с лекарствами. Выбросьте их в мусорную корзину. От такого количества лекарств даже здоровый сделается больным.
      — Ты в самом деле так думаешь?
      — Имейте в виду. Вам это говорит сама Мона Мэйфейр, которая принадлежит к числу наиболее одаренных представителей семейства Мэйфейр и которой открыто то, чего другим знать не дано. Дядюшка Джулиен доводился мне трижды прапрадедушкой. Понимаете, что это означает?
      — В тебе сходятся три линии родословной, берущие начало от Джулиена?
      — Именно. Кроме того, существуют еще жутко запутанные другие линии. Без компьютера их даже невозможно представить и проследить. Но у меня есть компьютер, и я выяснила всю картину в целом. Оказалось, что во мне гораздо больше мэйфейровской крови, чем в ком-либо из других членов семьи. А получилось это потому, что мои родители приходятся друг другу кузенами. Таким близким родственникам, в принципе, нельзя жениться. Но мать забеременела, так что им пришлось это сделать поневоле. Откровенно говоря, у нас в роду внутрисемейные браки далеко не редкость, так что...
      Она остановилась, решив, что слишком разговорилась. Мужчину в его возрасте подобной болтовней не возьмешь. Она лишь утомит его, тем более что он и так с трудом борется со сном. Поэтому нужно действовать более искусно.
      — У тебя все хорошо, парень, — сказала она — Поэтому выбрось эти лекарства.
      Он улыбнулся:
      — Хочешь сказать, что моей жизни ничто не грозит? И я опять буду лазить по лестницам и забивать гвозди?
      — Ты будешь махать молотком, как Тор. Только откажись от всех успокоительных. Не знаю, зачем тебя ими пичкают. Очевидно, чтобы ты не извелся от беспокойства из-за тети Роуан.
      Он тихо рассмеялся, пылко схватив ее за руку. Но в этот миг в выражении его лица, в глазах промелькнула мрачная тень, и даже в интонации голоса Мона уловила печальные нотки.
      — Неужели ты веришь в меня, Мона?
      — Еще как верю. И не только верю, но еще и люблю тебя.
      — О нет! — усмехнулся он.
      Он попытался отдернуть руку, но Мона лишь крепче ее сжала. Нет сердце его функционировало вполне нормально. А все неприятности происходили исключительно из-за лекарств.
      — Я люблю тебя, дядя Майкл. Но тебе не нужно из-за меня беспокоиться. Просто будь достоин этой любви.
      — Вот именно это меня и беспокоит. Достоин ли я любви очаровательной девочки из школы Святого Сердца?
      — Дядя Майкл, ну пожа-а-алуйста! — пропела Мона. — Мои эротические приключения начались в восемь лет. Но я не потеряла невинности. Я просто вырвала с корнем все ее следы. Я уже совсем взрослая женщина, хотя и притворяюсь маленькой девочкой, притулившейся на краю твоей кровати. Когда тебе тринадцать лет и все твои родственники знают об этом, невозможно доказать, что ты уже взрослая. Поэтому приходится строить из себя ребенка — исключительно из политических соображений. Этого требуют обстоятельства. Но, уверяю тебя, я совсем не такая, какой кажусь со стороны.
      Он рассмеялся, и в его смехе прозвучало понимание и в то же время отчетливо слышалась ирония.
      — А что, если Роуан, моя жена, вернется домой и застанет нас вместе? Что, если она услышит, как ты рассуждаешь со мной о политике и сексе?
      — Роуан, твоя жена, не вернется домой, — как-то само собой вырвалось у Моны, и она тут же пожалела об этом. Ей не хотелось говорить ему ничего неприятного, ничего такого, что могло бы его расстроить. Судя по выражению лица Майкла, она поняла, что ее слова глубоко задели и больно ранили его душу. — Я хотела сказать... Она...
      — Она?.. Что ты имеешь в виду, Мона? Скажи. — Он вдруг стал невероятно спокоен и серьезен. — Что ты знаешь? Поведай мне, что таит твое маленькое мэйфейрское сердце? Где моя жена? Ну же, примени ради меня свое колдовство.
      Мона вздохнула. Она старалась, чтобы ее голос звучал так же тихо и спокойно, как и его.
      — Этого никто не знает. Все насмерть перепуганы, но пребывают в полнейшем неведении. Я могу сказать только то, что чувствую. А я чувствую, что она жива, но боюсь, что к прошлому возврата нет. — Она посмотрела на него. — Понимаешь, что я имею в виду?
      — У тебя нехорошие предчувствия? Думаешь, она не вернется? Ты это хочешь сказать?
      — Ну да, вроде того. Я не знаю, что у вас случилось на Рождество. И не хочу расспрашивать тебя об этом. Но кое-что могу тебе поведать. Я держу руку у тебя на пульсе, верно? Мы говорим с тобой о том ужасном происшествии. Однако оно не вызывает у тебя никакого беспокойства. Твой пульс никак на него не реагирует. Стало быть, не так уж ты болен. Тебя одурманили. И, как всегда, твои доктора перестарались. В их действиях нет никакой логики. И все, что тебе сейчас нужно, — это хорошее противоядие.
      Майкл вздохнул, всем своим видом давая понять, что она победила.
      Мона наклонилась и запечатлела у него на губах поцелуй. Казалось, на миг их губы срослись, так что она даже слегка испугалась. Вздрогнул и Майкл. Однако за этим ничего не последовало. Лекарства сделали свое черное дело — так сказать, завернули поцелуй в одеяло.
      Какое большое значение имеет возраст! Одно дело целоваться с мальчишкой, который это делает второй раз в жизни, а совсем другое — с опытным взрослым мужчиной. Механизм отлажен. Вся загвоздка в том, чтобы его раскрутить, а для этого нужен мощный толчок.
      — Спокойно, дорогая, спокойно, — ласково произнес Майкл, отстраняя девушку от себя.
      Ей стало доболи обидно. Вот он, мужчина ее мечты, совсем рядом, а она никак не может заставить его сделать то, что ей хочется. Хуже того, ей, возможно, не удастся добиться этого не только сейчас, но и когда-либо в будущем.
      — Я понимаю тебя, дядя Майкл. Но и ты тоже должен понять, что существуют семейные традиции.
      — Неужели?
      — Дядюшка Джулиен переспал с моей прабабушкой в этом самом доме, когда ей тоже было тринадцать. Вот почему я получилась такой умной.
      — И прехорошенькой, — добавил он. — Но я, в свою очередь, унаследовал кое-что от своих предков. То, что называется «моральными устоями».
      Майкл медленно расплылся в улыбке и, взяв ее руку, принялся поглаживать ее, словно котенка или маленького ребенка.
      В такой ситуации лучше было отступить. Сейчас он выглядел еще более вялым, чем в самом начале разговора. Может, зря она затеяла это дело сегодня? Может, нужно было немного подождать? Но Мона изнывала от желания. Ее неумолимо влекло к этому мужчине и ко всему миру взрослых, который он олицетворял. Ей снова дали понять, что она ребенок, и от этого ей стало так горько и неловко, что она чуть не расплакалась.
      — Почему бы тебе не переночевать в другой спальне? — предложил Майкл, — Она убрана. И с тех пор, как ушла Роуан, там все время поддерживают чистоту. Если хочешь, можешь спать там. Очень милая комната... — Он произнес эти слова хриплым голосом и с закрытыми глазами, продолжая любовно гладить ей руку.
      — Хорошо, — согласилась она, — Пусть будет в другой спальне.
      — Там ты найдешь несколько фланелевых ночных сорочек — из тех, что я когда-то подарил Роуан. Правда, тебе они будут длинноваты. Только... Подожди минуточку. Может быть, тетя Вив еще не спит. Думаю, стоит поставить ее в известность, что ты здесь.
      — Тетя Вив с тетей Сесилией поехали гулять куда-то в город, — произнесла Мона, отважившись при этом еще раз пожать его руку, которая стала немного теплее. — Они подружились. Полагаю, тетя Вив стала теперь самым почетным членом семьи Мэйфейр.
      — Остается еще Эрон. Он должен быть в соседней спальне, — как бы размышляя вслух, сообщил он.
      — Эрон уехал с тетей Беа. У них роман. Они отправились в его гостиничный номер. Потому что честь тети Беа не позволяет ей пригласить Эрона к себе домой.
      — Правда? Беа и Эрон? Гм-м-м... Надо же... Кто бы мог подумать? Никогда не замечал.
      — Неудивительно. Держу пари, Эрон тоже скоро станет почетным членом семьи Мэйфейр.
      — Вот это будет парочка! Для него она просто находка Ведь Эрону как раз нужна женщина, которая ценила бы в нем джентльмена. Ты со мной согласна?
      Он снова смежил веки, словно не в силах был долго держать глаза открытыми.
      — Я считаю, дядя Майкл, что на свете нет ни одной женщины, которая бы не ценила джентльменов, — ответила Мона.
      Он открыл глаза.
      — Неужели тебе все на свете известно?
      — Нет конечно. Разве может кто-то знать все на свете? В таком случае Господу стало бы скучно. Ты со мной не согласен?
      — Не знаю, я об этом не думал. — Майкл снова улыбнулся. — Мона, ты маленькая, но очень опасная. Прямо как хлопушка.
      — Ты еще не видел меня во фланелевой рубашке.
      — И не увижу. Надеюсь, что ты запрешь свою дверь и спокойно уснешь. Эрон может вернуться в любую минуту. И Эухения часто просыпается ночью и бродит по дому...
      — Бродит по дому?
      — Ну, ты же знаешь, как это бывает у пожилых людей. Мона, я умираю — хочу спать. А ты?
      — А если мне станет страшно одной в спальне Роуан?
      — Не сочиняй.
      — Что это значит?
      — Это значит, что ты никого и ничего не боишься. Ты сама это знаешь. И знаешь, что я знаю.
      — Ты хочешь переспать со мной? Да?
      — Нет.
      — Неправда.
      — В данной ситуации это не имеет значения. Я никогда не сделаю то, что мне не положено делать. И вообще, Мона. Полагаю, мне все же следует кого-нибудь сюда позвать.
      — Не надо, — возразила она. — Честное слово, я уже ухожу спять. Утром мы позавтракаем. Генри говорит, что великолепно готовит яйца по-бенедиктински.
      Майкл слегка улыбнулся. Он чувствовал себя слишком усталым, чтобы спорить с малышкой, и не мог даже собраться с мыслями и вспомнить номера телефонов тех, кому следовало бы сейчас позвонить. До чего же коварны эти лекарства! Из-за них он с трудом подбирал самые обыкновенные выражения. Она ненавидела всякие лекарства. И дала себе слово никогда не прикасаться ни к ним, ни к алкоголю в какой бы то ни было форме.
      Моне хотелось, чтобы ее ум оставался блестящим и острым, как коса.
      Неожиданно Майкл рассмеялся и шепотом произнес:
      — Как коса...
      Неужели он услышал ее не высказанные вслух мысли? Мона прервала свои размышления на эту тему, потому что он не понял, что на самом деле она ничего не говорила. Девушка была не прочь поцеловать его еще раз, но боялась, что добром это не кончится, а потому лишь улыбнулась и приготовилась уходить, зная, что через несколько минут он уснет мертвым сном. Она решила принять теплую ванну, а потом поискать на чердаке виктролу.
      К ее удивлению, он скинул с себя одеяло, встал с кровати и пошел впереди нее не слишком твердо и уверенно, однако с поистине рыцарским достоинством.
      — Идем, я покажу тебе, где что лежит.
      Уже на пороге он еще раз зевнул и глубоко вздохнул.
      Спальня Роуан была так же красива, как и в день ее свадьбы. На каминной полке, как и тогда, стоял букет белых и желтых роз. И белое платье Роуан было аккуратно разложено на старинного образца кровати с четырьмя столбиками, покрытой светло-розовым узорчатым покрывалом. Создавалось такое впечатление, что хозяйка ненадолго уехала и должна вскоре вернуться.
      Майкл на мгновение остановился, словно забыл, зачем сюда пришел. Но не потому, что его охватили воспоминания. Мона сумела бы почувствовать, если бы он вдруг им предался. Все дело было в том, что он не мог собраться с мыслями. Вот до чего могут довести лекарства! Из-за них можно утратить способность восприятия самых обыкновенных и до боли знакомых вещей.
      — Ночные сорочки там, — наконец сказал он, сделав легкий жест в сторону распахнутой двери в ванную.
      — Я сама справлюсь, дядя Майкл. Иди и ложись в постель.
      — Тебе действительно не будет здесь страшно, малышка? — искренне забеспокоился он.
      — Нет, дядя Майкл, — ответила она, — не волнуйся. Возвращайся в свою комнату.
      Он долго смотрел на нее, словно не в силах постичь смысл сказанного. Тем не менее, было очевидно, что он ощущал ответственность за ее безопасность и считал своим долгом проявить максимальную заботу о нежданной гостье.
      — Если тебе все же станет страшно...
      — Не станет, дядя Майкл. Мне просто хотелось тебя подразнить. — Она не могла удержаться от улыбки. — Если кого-то и надо бояться, то, скорее всего, меня.
      Он тоже расплылся в добродушной улыбке, после чего кивнул и, бросив на нее прощальный взгляд своих лазурных глаз, очарование которых на миг затмило действие лекарств, вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.
      В ванной Мона обнаружила небольшую, но симпатичную газовую колонку, и сразу ее включила. На плетеной полке лежала стопка белых махровых полотенец. На верхней полке туалетного шкафчика девушка отыскала аккуратно сложенные ночные сорочки. Толстые и старомодные, они были сшиты из пестрого материала в цветочек. Мона выбрала ту, которая, по ее мнению, выглядела наиболее вульгарно: розовую с красными розами. Потом открыла кран и начала набирать воду в глубокую и широкую ванну.
      Аккуратно отцепив изящный розовый бант из тафты, она положила его на туалетный столик рядом со щеткой и гребешком.
      До чего же чудесный дом, думала Мона. Совсем не такой, как на Амелия-стрит. В доме Моны ванны были шершавыми, пол прогнил от сырости, а несколько уцелевших полотенец почти превратились в отрепья. Да и те, кроме Моны, никто не удосуживался постирать. Спасибо, тетя Беа принесла им стопку подержанных полотенец, не то им вообще нечем было бы вытираться. Всем было на такие мелочи наплевать. Правда, надо признать, бабушка Эвелин каждый день подметала дорожку у дома, которую она называла «тротуаром».
      Дом же Майкла являл собой яркое свидетельство вложенной в него любви. И пусть белый кафель был старым, зато сливовый ковер с густым ворсом купили совсем недавно, бронзовые детали арматуры были приведены в порядок, а с двух сторон от зеркала висели бра с прозрачными, как пергамент, плафонами. На стуле лежала розовая подушка, из центра медальона на потолке свисала небольшая люстра с четырьмя свечеобразными лампочками из розового стекла.
      — А деньги?.. Откуда взять такие деньги? — как-то раз сказала Алисия, когда Мона завела разговор об их доме и выразила желание вновь сделать его красивым.
      — Можно было бы попросить денег у дяди Райена. Мы же все Мэйфейры. И деньги достались всем нам по наследству. Черт, я уже достаточно взрослая, чтобы вызвать водопроводчика и нанять рабочих. Почему ты всегда напрочь отметаешь все мои предложения?
      В ответ Алисия лишь презрительно махнула рукой. Просить у людей денег значит позволять им вмешиваться в твою жизнь. А этого на Амелия-стрит никто не хотел. Да и кому придется по душе, если кто-то начнет производить ревизию в его доме? Бабушка Эвелин вообще не переносила шума и чужих людей; отец терпеть не мог, когда кто-нибудь задавал ему вопросы... — в общем, на все всегда находились отговорки.
      А вещи продолжали ржаветь, гнить или биться, и никто ни о чем не заботился. Две ванные комнаты вообще уже несколько лет не работали. Оконные стекла были либо разбиты, либо закрашены темной краской. Перечисление можно продолжать до бесконечности.
      И тут Мону осенила одна коварная мысль. Вернее сказать, впервые она пришла ей в голову, когда Майкл сказал, что ее дом построен в итальянском стиле. Любопытно, что бы он сказал о его нынешнем состоянии? Возможно, кое-что посоветовал бы? Ведь во всем, что касается реставрации жилых помещений, он большой мастер. Поэтому Мона решила привести его к себе в дом, чтобы он на него посмотрел.
      Но если он приедет к ним домой, неизбежно случится то, что должно случиться. Он увидит не вяжущих лыка Алисию и Патрика и сообщит об этом дяде Райену. Рано или поздно он обязательно это сделает. А дальше события будут развиваться так, как это уже было множество раз: придет тетя Беа и в очередной раз предложит поместить их в больницу.
      К сожалению, сердобольные Мэйфейры не понимают, что в таких случаях госпитализация приносит больше вреда, чем пользы. После очередного курса лечения Алисия возвращалась домой безумнее прежнего и с еще большей алчностью нажимала на спиртное — очевидно, чтобы залить им свое горе. Последний раз она превзошла самое себя и начала крушить в комнате Моны все, что попадалось под руку. Спасти удалось разве что компьютер — Мона заслонила его собой.
      — Да как ты посмела посадить под замок родную мать? Я знаю, это твоих рук дело! Вы с Гиффорд заодно! Ах ты лживая маленькая ведьма! Да как тебе только в голову пришло проделать такое со мной?! Со мной — твоей собственной матерью! Я бы на твоем месте никогда так не поступила! Старуха Эвелин права: ты сущая ведьма А ну-ка вынь этот розовый бант из своих волос!
      Они сцепились. Мона, схватив Алисию за руки, пыталась угомонить мать:
      — Ну ладно, ма! Хватит!
      Потом Алисия, как всегда, обмякла. Задыхаясь от рыданий, она, словно мешок с картошкой, свалилась на пол и начала бить по нему кулаком. И тут в дверном проеме появилась бабуля Эвелин. То, что она проделала такой большой путь без посторонней помощи, уже само по себе было дурным знаком Увидев ее, Алисия мгновенно стихла.
      — Не тронь ребенка! — сурово приструнила ее Эвелин. — Алисия, ты типичная пьянь. Такая же, как твой муж.
      — Этот ребенок доставляет мне одни только неприятности... — заныла Алисия.
      Нет, Мона ни за что больше не согласится отправить мать в больницу. Однако это могут сделать другие. Мало ли что вообще может случиться. Поэтому лучше не вмешивать в это дело Майкла, даже если он изъявит желание помочь ей привести дом в порядок. Нет, эта идея положительно никуда не годится. Нужно придумать что-нибудь получше.
      К тому времени, как Мона сняла с себя всю одежду, ванную комнату окутал приятный теплый пар. Девушка выключила лампу, оставив в качестве единственного освещения оранжевое пламя газовой колонки, и погрузилась в горячую ванну. Она лежала с распущенными волосами и представляла себя Офелией, отдавшейся воле водной стихии, которая несла ее навстречу смерти.
      Вертя головой в разные стороны, Мона начала полоскать свои рыжие волосы, как белье. Они должны быть чистыми. Она вытащила из них все остатки опавших листьев. Господи, да ведь среди них вполне могли оказаться какие-нибудь насекомые! Фу, какая гадость! Именно после такого мытья ее волосы всегда становятся густыми и блестящими. Другое дело — душ. Он начисто лишал их пышности. А Мона всегда мечтала об очень длинных и густых волосах.
      Ароматизированное мыло. Подумать только! Флакон густого, переливающегося, как перламутр, шампуня. Что ни говори, а эти люди знали толк в жизни. У них все было как в лучшем отеле.
      Наслаждаясь каждым мгновением, Мона медленно намылила тело и волосы, после чего погрузилась в воду, чтобы смыть пену. Если бы только ей удалось как-нибудь отремонтировать дом на Амелия-стрит, не привлекая к нему внимание своей вездесущей родни. Или уговорить дядю Майкла провернуть это дело без лишнего шума, то есть никому ничего не рассказывая об Алисии и Патрике. Но что делать с бабушкой Эвелин, если она начнет вдруг отсылать рабочих прочь или требовать, чтобы они выключили свои шумные агрегаты?
      До чего же приятно чувствовать себя чистой! Она опять подумала о Майкле — могучем гиганте, спящем на кровати ведьм.
      Мона встала, достала полотенце и принялась энергично вытирать им волосы, сначала откинув их вперед, потом назад. Покончив с этим, она вылезла из ванны. Ей было приятно ощущать свою наготу. Ночная сорочка оказалась ей немного длинна, однако в ней Мона почувствовала себя очень покойно и комфортно. Она приподняла подол, как это делали маленькие девочки на картинах старых мастеров. Именно такой она себя ощущала, особенно когда на голове ее красовался бант. Ей больше всего нравилось строить из себя маленькую старомодную девочку, и этот образ она всегда стремилась поддерживать. Хотя... Если разобраться, таковой она на самом деле и являлась.
      Мона еще раз тщательно растерла голову полотенцем, потом взяла с туалетного столика щетку, и, на секунду задержав взгляд на своем отражении в зеркале, принялась расчесывать волосы — от лба к затылку и далее по плечам, чтобы они лежали ровно и аккуратно.
      Пламя газовой колонки казалось живым существом, которое вилось и дышало, обдавая Мону своим теплом. Взяв бант, она привязала его так, что два кончика торчали вверх, как рожки дьявола.
      — Дядюшка Джулиен, мой час настал, — прошептала она, плотно смежив веки. — Скажи, где мне искать виктролу?
      Раскачиваясь из стороны в сторону, как Рэй Чарльз, она старалась выделить из сонма неясных видений единственное, которое ей было нужно.
      Вдруг к ровному шуму газовой горелки прибавился еще один звук, едва слышно доносившийся откуда-то издалека. Отдаленно он напоминал игру скрипок, был таким тихим, что определить, какие инструменты его издают, было невозможно. Наверняка Мона знала только одно: их было много, и, скорее всего, это... Она открыла дверь ванной. Ну конечно же, это вальс из «Травиаты»! Где-то вдалеке определенно слышалось сопрано. Мона невольно принялась ему вторить, но при этом перестала слышать музыку! О Господи, неужели виктрола в гостиной?
      Накинув полотенце на плечи, словно шаль, Мона босиком вышла в коридор и, перегнувшись через перила, прислушалась. Песня зазвучала очень отчетливо, намного громче, чем во сне. Веселый женский голос пел по-итальянски, затем вступил хор — его пение, как это обычно бывает на старых заезженных пластинках, больше напоминало птичий гомон.
      Неожиданно сердце Моны яростно заколотилось. Она нащупала бант, чтобы убедиться, что он надежно держится в волосах. Потом подошла к ступенькам и сбросила с себя полотенце. Как раз в этот миг из зала большой гостиной в коридор полился тусклый свет. По мере того как она спускалась по лестнице, он становился все ярче. Наконец ее босые ноги ощутили грубоватую поверхность шерстяного ковра Бросив взгляд вниз, она увидела по-детски торчащие из-под подола рубашки пальцы — точь в точь как у ребенка с картинки.
      Мона остановилась. И вдруг обнаружила, что у нее под ногами уже не красный шерстяной ковер, а дорожка с восточным узором, очень старая и чрезвычайно тонкая. Она явственно почувствовала, как изменилась фактура ткани. А точнее, ощутила, что стоит на чем-то изношенном и потертом, и двинулась дальше, ступая по голубым и розовым персидским розам. Стены вокруг нее тоже изменились: теперь их покрывали обои, обильно украшенные темной, потускневшей от времени позолотой. Далеко внизу, в холле, из самой середины медальона в виде гипсовых листьев свисала совершенно незнакомая люстра — нечто венецианское, воздушное, как пена. В люстре горели настоящие свечи.
      Мона даже почувствовала запах воска. А сопрано продолжало звучать все в том же неизменном ритме, по-прежнему пробуждая в Моне желание петь. Сердце ее, казалось, было переполнено чувствами.
      — Дядюшка Джулиен! — тихо вымолвила она, едва не плача. О, такого грандиозного видения у нее еще никогда в жизни не было!
      Мона вновь взглянула в сторону холла. Какие восхитительные вещи там стоят!
      Высокие створки двери, ведущей в большую гостиную, были распахнуты. В проеме этой двери когда-то стоял убийца ее родственницы, а спустился он туда по той же лестнице, по которой спускалась сейчас Мона. Зал гостиной тоже выглядел совсем иначе. Теперь в нем над изящными хрустальными подсвечниками плясали тоненькие язычки пламени.
      Неизменными остались только ковер и парчовые стулья дядюшки Джулиена.
      Спешно сбегая по лестнице, Мона старалась ничего не упустить из виду. Бросая взгляд то влево, то вправо, она то и дело подмечала интересные детали: старинные газовые канделябры с гофрированными хрустальными поддонами, обрамление из освинцованного стекла вокруг входной двери, которого раньше не было.
      Судя по всему, виктрола была включена на полную громкость. На этажерке для безделушек стояло множество фарфоровых статуэток, на одной из каминных полок красовались бронзовые часы, а на другой — греческая статуя. Кроме того, на окнах теперь висели мягкие, переливающиеся портьеры из старинного бархата, отделанные бахромой и каскадом ниспадавшие на начищенный до блеска деревянный пол.
      Дверные рамы и плинтуса были выкрашены под мрамор! Такой декор вошел в моду в конце девятнадцатого века. Газовые лампы отбрасывали ровный свет на оклеенный обоями потолок, и казалось, будто брызги этого света танцевали в ритме звучавшего вальса.
      А ковер? Несомненно, это был тот самый ковер, который она видела раньше, только, естественно, теперь он выглядел более новым. Да, так и должно быть — ведь он принадлежал Джулиену, равно как и стоящие сейчас в самом его центре великолепные кресла, предназначенные для удобства тех из гостей, кто предпочитал танцам спокойную беседу.
      Мона подняла руки и, встав на цыпочки, начала вальсировать, вторя льющемуся с пластинки сопрано. Она так закружилась в танце, что узкая ночная сорочка раздулась, образовав вокруг тела колокол. Как ни странно, девушка без труда понимала итальянский, хотя учить этот язык начала совсем недавно. Захваченная ритмом, она неистово раскачивалась из стороны в сторону, то позволяя волосам рассыпаться по лицу, то отбрасывая их назад. Взгляд ее сделался блуждающим, а перед глазами попеременно мелькали детали интерьера: поблекшая желтая бумага, которой был оклеен потолок, неясные очертания большого дивана, похожего на новый, купленный Майклом, с той только разницей, что обит он был не бежевой парчой, а золотистым бархатом, довольно потертым, но зато гармонировавшим с тоном портьер. В свете мерцающих фонарей он выглядел особенно роскошным и теплым.
      На кушетке в простой хлопковой пижаме неподвижно сидел Майкл, устремив на нее застывший взгляд. Замерев на полутакте, она опустила красиво изогнутые, как у балерины, руки, ощутив при этом, как вспорхнули вверх ее распущенные волосы. Майкл глядел на нее, как на несусветное чудо. Музыка продолжала звучать. Набрав в грудь побольше воздуха, чтобы восстановить дыхание, Мона направилась к кушетке. Никогда в жизни она не видела перед собой более пугающего зрелища, чем то, что предстало сейчас перед ее глазами: совершенно ошарашенный, растерянный, находящийся, казалось, на грани безумия Майкл.
      Не то чтобы Майкл был испуган — страх вообще не был ему свойствен, так же как, впрочем, и самой Моне, — а скорее, взволнован, расстроен, потрясен происходящим. Судя по всему, он видел то же, что и Мона, и слышал ту же музыку. Приблизившись, Мона опустилась на кушетку рядом с ним. Он не шелохнулся, а лишь поднял на нее круглые от удивления глаза. Едва она прильнула к его губам поцелуем и, притянув к себе, откинулась назад, на кушетку, как свершилось неожиданное. Майкл оказался бессилен перед ее чарами и всецело отдался во власть инстинкта, и тогда свершилось то, что должно было свершиться. Она его покорила.
      На мгновение он отпрянул назад, словно хотел еще раз удостовериться в том, что рядом с ним действительно Мона. Его взор все еще был затуманен лекарствами, хотя, если говорить откровенно, их действие было только ей на руку. Не иначе как они помогли усыпить его благочестивую католическую совесть. Мона снова поцеловала его в губы, на этот раз немного поспешно и небрежно, одновременно просовывая руку ему между ног. Знак мужского достоинства был тверд как скала. Было бы странно, если бы Майкл оказался в состоянии сопротивляться.
      Она ощутила ответные объятия и услышала свойственный ему жалобный вздох. Дескать, уже слишком поздно, и он не властен ничего с собой сделать, разве что уступить искушению, уповая на то, что Господь простит ему эту слабость. Однако расслышать, что он на самом деле при этом пробормотал, Мона не сумела.
      Под звуки вальса Мона буквально затащила его на себя и еще глубже утонула в мягкой кушетке, от которой пахло пылью. Потом Майкл слегка приподнялся, и она, вытянувшись, почувствовала, как его дрожащая рука скользнула под ночную сорочку. Слегка приподняв подол, его пальцы нащупали обнаженный девичий живот и бедро.
      — Знаешь, а там еще кое-что есть, — промурлыкала она, изо всех сил прижимая его к себе.
      Опережая мысленный посыл, рука Майкла мягко и нежно пробиралась все дальше и дальше, все сильнее разжигая в Моне страсть и постепенно отключая ее внутренний сигнал тревоги. Она почувствовала, как увлажнились с внутренней стороны ее бедра.
      — Давай же, я больше не в силах ждать, — поспешно пробормотала она, чувствуя, как жар разливается по лицу. — Сделай мне этот подарок.
      Возможно, ее слова прозвучали несколько диковато, но она больше не могла изображать из себя маленькую девочку. Он вошел в нее, и тело пронзила до боли приятная судорога, а когда он начал ритмично двигаться, она, в блаженстве откинув назад голову, слегка приоткрыла рот, из которого, казалось, был готов сорваться крик: «Да! Да! Да!»
      — Твоя взяла, маленькая соблазнительница! — хриплым шепотом произнес Майкл.
      Она отдавалась страсти алчно и неистово, скрипя зубами и едва сдерживая рвавшийся наружу стон. Невыносимо сладостное ощущение овладело обоими с такой невероятной силой, что противостоять ему не было никаких сил.
      Наконец Мона в сладостной истоме повернулась на бок. Покрытая испариной и почти бездыханная, она походила на Офелию, которую только что нашли в усыпанной цветами реке. Вдруг в комнату ворвался жуткий пронзительный звук, который заставил ее открыть глаза.
      Как будто кто-то резко сорвал иглу с пластинки на виктроле. Мона повернулась. Майкл тоже. Взгляд девушки выхватил маленький силуэт: Эухения, темнокожая служанка, с суровым видом стояла возле стола, недовольно скрестив руки и вызывающе вскинув вверх подбородок.
      Виктрола тотчас исчезла, диванное покрывало стало вновь парчовым, а тусклые свечи превратились в обыкновенные электрические лампочки.
      Стол, возле которого стояла Эухения, тоже словно куда-то вмиг испарился, и теперь она оказалась прямо напротив кушетки, на которой они занимались любовью.
      — Мистер Майк, скажите на милость, чем это вы занимаетесь с этим ребенком?!
      Майкл был настолько выбит из колеи, расстроен, пристыжен, смущен, что, кажется, был готов провалиться сквозь землю. Тем не менее, собрав силу воли в кулак, он поспешно вскочил и принялся завязывать тесемки на пижаме, попеременно поглядывая то на Эухению, то на Мону.
      Кажется, настало время показать, на что способны Мэйфейры, по крайней мере праправнучка Джулиена Мона поднялась и, подойдя почти вплотную к дерзкой старухе, произнесла:
      — Послушайте, Эухения. Вы дорожите работой в этом доме? Если да, то сейчас же возвращайтесь в свою комнату и поплотнее закройте за собой дверь.
      На мгновение мрачное морщинистое лицо служанки застыло, искаженное гримасой оскорбленного достоинства, но под пристальным взглядом юной особы вскоре смягчилось.
      — Ну же, выполняйте приказание, — повторила Мона. — Вам не о чем беспокоиться. Мона всегда делает только то, что хочет. И ничего дурного дяде Майклу не желает. Вы сами это прекрасно знаете. А теперь ступайте.
      Любопытно, что подействовало на прислугу больше: чары Моны или испытанное потрясение? Впрочем, какая разница? Так или иначе, она не нашла в себе силы вымолвить хоть слово в ответ. Мона владела силой ведьалы, а старая женщина всего лишь ей подчинилась. Этой девушке повиновались все и всегда, однако она сама считала малодушием прибегать к подобным мерам воздействия на людей. В данном же случае ничего другого ей не оставалось.
      В нерешительности потупившись, Эухения наконец повернулась и поспешила прочь, быстро семеня ногами по полу. Потом шуршание юбок донеслось с лестницы. Походка у нее была какой-то странной, но на удивление проворной!
      Майкл сидел на диване, сощурившись и вперив в Мону пристальный взгляд. Выглядел он при этом неожиданно спокойным и, казалось, никак не мог взять в толк, что, собственно говоря, произошло. Внутреннее смущение выдавало лишь легкое подергивание век.
      — Господи Иисусе! Мона! — прошептал он.
      — Это свершилось, дядя Майкл, — торжественно провозгласила Мона и вдруг почувствовала, что голос ей изменил и она готова вот-вот упасть в обморок. — А сейчас позволь лечь рядом с тобой в постель, — уже совсем другим тоном добавила она, — потому что теперь мне и в самом деле страшно.

* * *

      Они лежали в темноте на большой кровати. Мона разглядывала собранный в сборки атласный балдахин. Когда-то на него вот так же смотрела Мэри-Бет. Интересно, какой узор она предпочитала? Опьяненный лекарствами, обессилевший Майкл тихо сопел рядом. Дверь в комнату была заперта на замок.
      — Спишь? — шепотом осведомилась она.
      Ей ужасно хотелось расспросить его насчет видения. Но она не осмеливалась. В памяти остался образ большой гостиной, и Мона старалась его сохранить — словно драгоценный рисунок сепией. Ведь именно эти канделябры и кресла она видела на старых картинах и фотографиях.
      — Это никогда не должно повториться, милая, — не слишком твердым тоном произнес Майкл. — Никогда, слышишь, никогда!
      Потом ласково обхватил ее рукой и слегка притянул к себе. Его неумолимо одолевал сон, а сердце билось очень медленно и тихо. Но ровно.
      — Как скажешь, дядя Майкл, — тихо пробормотала она в ответ. — Но мне бы хотелось тебя кое о чем спросить.
       Она лежит в кровати Мэри-Бет, в кровати Дейрдре!
      Мона уютно свернулась калачиком и придвинулась еще ближе к Майклу, с удовольствием ощущая его руку на своей груди.
      — Милая, — прошептал он. — Что это был за вальс? Из Верди? Кажется, «Травиата»? Но...
      Он не закончил фразу и затих, окончательно сморенный сном.
      Глядя в темноту, Мона улыбалась. Майкл слышал! Он был там, в этом видении, вместе с ней. Потом она повернулась и осторожно, чтобы не разбудить, коснулась губами его щеки. Пальцы ее скользнули под пижаму спящего рядом мужчины, дабы полнее насладиться теплом его кожи.
      Вскоре и она забылась сном.

      В Сан-Франциско зарядил противный зимний дождь. Вода стекала по крутым улицам Ноб-хилл, а пелена тумана, размывая очертания, заволокла здания, объединенные в единое целое по каким-то немыслимым законам. Так, рядом с готическим собором Милости Господней и импозантными, украшенными лепниной фасадами домов, возвышались похожие на башни современные постройки, выросшие на фундаменте старого отеля «Фэйрмонт». Небо мрачнело с невероятной быстротой, и дорожное движение уже в пять часов вечера становилось просто невыносимым.
      Доктор Сэмюель Ларкин медленно миновал отель «Марк Хопкинс» — кажется, так он назывался прежде; во всяком случае, теперешнего его названия доктор не знал. После этого он поехал вниз по Калифорния-стрит, как всегда не отставая от переполненного кабельного вагончика, набитого промокшими до нитки туристами. Глядя на них, Ларкин не уставал поражаться энтузиазму этих людей, подвигшему их отправиться на экскурсию в такой холодный и мрачный день. Сам Ларкин был человеком достаточно осторожным, поэтому никогда не стремился угнаться за легковыми автомобилями, за рулем которых сидели неместные водители.
      На светофоре он всегда уступал дорогу кабельному вагончику, только потом трогался с места сам.
      Следуя по своему обычному маршруту, который был, на его взгляд, несколько небезопасным, но зато весьма живописным, Ларкин спустился к Маркет-стрит и через несколько кварталов в который уже раз полюбовался симпатичным, выглядевшим весьма экзотически деревянным въездом в Китайский квартал. Давно ставший привычным путь напоминал доктору о первых годах пребывания в этом городе. В те времена в кабельных вагончиках можно было спокойно ездить на работу, шпиль собора Святого Марка являлся самой высокой точкой города, а манхэттенских небоскребов не было и в помине.
      «И как только Роуан решилась покинуть эти места?» — удивлялся он. В Новом Орлеане Ларкин был всего несколько раз, тем не менее, этого оказалось вполне достаточно, чтобы составить о нем собственное мнение. Переехать туда из Сан-Франциско — все равно что променять Париж на глухую провинцию. Впрочем, что касается Роуан, то это был далеко не единственный ее поступок, мотивов которого Ларкин не мог понять.
      Доктор едва не проехалмимо непритязательного вида ворот Института Кеплингера Круто свернув, он быстрее обычного спустился по пандусу в подземный гараж, сухой и темный. Часы показывали десять минут шестого. Самолет на Новый Орлеан вылетает в восемь тридцать. Нельзя терять ни минуты.
      Ларкин показал пропуск охраннику на первом посту, тот сразу куда-то позвонил, очевидно, чтобы проверить его достоверность, и, быстро получив удовлетворительный ответ, разрешил ему пройти.
      Во второй раз засвидетельствовать свою личность Ларкину пришлось у входа в лифт — перед встроенным под видеокамерой маленьким динамиком, вещавшим женским голосом. Ларкин всегда терпеть не мог, когда не видел в лицо того, кто его рассматривал.
      Быстро и беззвучно лифт поднял его на пятнадцатый этаж в лабораторию Митчелла Фланагана Довольно скоро отыскав нужную дверь и увидев, что за ее дымчатым стеклом горит свет, Ларкин громко постучал.
      — Митчелл, это Ларкин, — произнес он в ответ на бормотание, раздавшееся из-за двери.
      Митчелл Фланаган выглядел как обычно: подслеповатый увалень, взиравший на все и вся сквозь толстые очки в металлической оправе. Копна его волос соломенного цвета больше подошла бы огородному чучелу. Лабораторный халат был явно несвежим, но, по непонятному стечению обстоятельств, без единого пятнышка.
      «Гений, которого так ценит Роуан, — пронеслось в голове у Ларкина. — Но разве не я ее любимый хирург? Уж не ревную ли я?» Когда-то Ларкин был без ума от Роуан Мэйфейр, но теперь прежнее увлечение изрядно поистощилось. А потому, что бы с ней ни случилось, ему не было до того никакого дела. Какая, собственно говоря, разница, уехала она на юг или нет, выскочила замуж или нет? Так почему сейчас его должен волновать тот факт, что Роуан впуталась в какой-то кошмарный медицинский эксперимент? Да, в свое время Ларкин был не прочь уложить ее в постель, но ведь до этого их отношения так и не дошли.
      — Входи, — произнес Митчелл, с трудом сдерживая желание силой затащить Ларкина в застеленный ковром коридор, в котором струи белого света мягко очерчивали пол и потолок.
      «Это место меня с ума сведет, — подумал Ларкин. — Все время кажется, будто откроется какая-нибудь дверь, а за ней в резервуарах с антисептиком лежат человеческие тела».
      Митчелл шел впереди, ведя Ларкина мимо стальных дверей с маленькими смотровыми окошками, из-за которых доносились различные шумовые сигналы, издаваемые электронными приборами.
      Ларкин знал, что бесполезно просить о разрешении посетить эти лаборатории, считавшиеся в данном заведении святая святых. Генетические исследования в Институте Кеплингера проводились под грифом «совершенно секретно» и поэтому были недоступны для большинства медицинского персонала Ларкину же предстояло взять нечто вроде частного интервью у Митчелла Фланагана, за которое Роуан Мэйфейр — или ее семья, что, собственно говоря, одно и то же — назначила весьма высокую цену.
      Митчелл привел Ларкина в просторный кабинет с большими, распахнутыми настежь окнами, выходившими на оживленную, наводненную народом Калифорния-стрит. Из них открывался весьма захватывающий вид на Бэй-бридж. Прозрачные занавески, больше похожие на противомоскитную сетку, были прикреплены по периметру окон длинными хромированными рейками. С одной стороны, они маскировали и смягчали уличною темноту, но с другой — усиливали впечатление замкнутого пространства и вызывали у Ларкина неприятное ощущение, от которого ему становилось не по себе. Его воспоминания о Сан-Франциско до наступления эры высоких зданий были еще слишком свежи и отчетливы. Мост выглядел непропорциональным и явно находился не на своем месте.
      По одну сторону от большого стола из красного дерева возвышалась стена, сплошь состоявшая из компьютерных экранов. Митчелл сел на стул с высокой спинкой лицом к Ларкину, жестом указав гостю на более удобное мягкое кресло возле стола, обитое тяжелым темно-красным шелком и по стилю отдаленно напоминавшее что-то восточное, хотя, возможно, никакого стиля у него и вовсе не было.
      Под подоконниками громоздились выдвижные ящики с дискетами, снабженные замками с цифровым кодом. Ковер по тону совпадал с цветом кресла, в котором вольготно устроился Ларкин. Прочие же беспорядочно стоявшие в кабинете кресла тоже были темно-красными и почти терялись на фоне пола и обитых темными панелями стен.
      Стол, перед которым они сидели, был пуст. Позади лохматой головы Митчелла висела огромная абстрактная картина, на которой, судя по всему, был изображен сперматозоид, спешивший оплодотворить яйцеклетку. Тем не менее, цветовая гамма картины была удивительной: ярко-синие, пылающие оранжевые и неоново-зеленые тона. Создавалось впечатление, будто картину написал какой-то гаитянский художник, почерпнувший сюжет из научного журнала. Увидев в нем изображение спермы и яйцеклетки, он вряд ли понял, а скорее всего, и не стремился понять, что это означало на самом деле.
      Офис в целом отличался избытком роскоши, как, впрочем, и весь Институт Кеплингера. Не вписывался в общую картину разве что сам Митчелл. Неряшливый и даже грязноватый на вид, он являл собой образ типичного самоотверженного ученого, которого ничто, кроме науки, не интересует. Судя по всему, на внешние приличия ему тоже было наплевать. Во всяком случае, он явно не брился вот уже, по крайней мере, два дня.
      — Господи, до чего же я рад, что ты наконец пришел! — начал Митчелл. — Я чуть было не свихнулся. Когда ты мне две недели назад без всяких объяснений подсунул это дело, я думал у меня ум за разум зайдет. Ты сказал, что действуешь по поручению Роуан Мэйфейр. И что я должен выяснить все, что смогу. Не так ли?
      — И что же ты выяснил? — спросил Ларкин.
      Он начал было расстегивать плащ, потом передумал и потянулся к портфелю, собираясь его раскрыть. В нем находился магнитофон, но Ларкину не хотелось его использовать. Это могло только помешать делу и, чего доброго, до смерти напугать Митчелла.
      — А чего ты хочешь за две недели? Чтобы получить изображение человеческого генома , пришлось затратить пятнадцать лет. Надеюсь, ты об этом слышал?
      — Мне хотелось бы узнать, что ты вообще по этому поводу думаешь. Ты же понимаешь, что даешь интервью не научному редактору «Нью-Йорк таймс». Все, что мне от тебя нужно, это характеристика ситуации в целом. Что все это значит? С чем мы имеем здесь дело?
      — Хочешь увидеть своего рода гипотезу? — Митчелл жестом показал на компьютер. — То, как это должно выглядеть в трехмерном пространстве? Так сказать, раскрашенное в натуральные тона?
      — Давай для начала просто поговорим. Терпеть не могу компьютерные версии.
      — Послушай, прежде чем я смогу что-либо сказать, я должен получить дополнительные образцы. Кровь, ткань, все, что только возможно. Мой секретарь звонил тебе каждый день, вплоть до сегодняшнего, но безрезультатно — тебя не поймать. Почему ты мне не перезвонил?
      — Видишь ли, больше ничего не удалось раздобыть. Так что в твоем распоряжении были все имеющиеся у нас материалы.
      — Что ты хочешь этим сказать?
      — А то, что ты получил все образцы, все, чем я располагаю. Кое-что еще есть в Нью-Йорке, но мы вернемся к этому позже. К сожалению, я не могу прислать тебе ни дополнительное количество крови, ни ткани, ни околоплодную жидкость, ни что-либо еще. В твоих руках все, что прислала мне Роуан Мэйфейр.
      — Тогда мне нужно поговорить с Роуан Мэйфейр.
      — Это невозможно.
      — Почему?
      — Ты не мог бы выключить этот противный мигающий свет? Он действует мне на нервы. Надеюсь, в твоих хоромах найдется самая обыкновенная лампочка?
      Поначалу Ларкину показалось, будто его просьба застала Митчелла врасплох. Он отпрянул словно в испуге, так что Ларкин даже решил, что тот не понял смысла обращенных к нему слов. Однако Митчелл быстро пришел в себя и наконец произнес:
      — О да.
      Он коснулся панели, встроенной с нижней стороны крышки стола, у самого ее края. Свет под потолком мгновенно погас, а на столе зажглись две маленькие лампы, источающие мягкий, приятный для глаз желтый свет. И только теперь Ларкин обратил внимание на лежавший на столе журнал для записей в темно-зеленой обложке.
      Поначалу Ларкин даже не приметил этот безукоризненно чистый, великолепный журнал с кожаными уголками. Равно как и черный, антикварного вида телефонный аппарат с огромным количеством таинственных кнопок, который почему-то напомнил ему ритуальную китайскую жабу.
      — Вот так-то лучше. Терпеть не могу белый свет, — заметил Ларкин. — А теперь расскажи, что тебе удалось узнать.
      — Нет, сначала ты мне ответь. Почему я не могу поговорить с Роуан Мэйфейр? И почему я не могу получить дополнительные образцы? Почему она не прислала тебе фотографии этого субъекта? Я должен поговорить с ней сам.
      — Ее никто не может найти. Несколько недель подряд я только и делал, что пытался ее разыскать. Ее семья безуспешно этим занимается еще с самого Рождества. С того самого дня, когда она исчезла. Сегодня вечером, в восемь тридцать, я улетаю в Новый Орлеан. Хочу повидаться с ее родными. Я был последним, с кем говорила Роуан. Это случилось две недели назад. Она позвонила мне, что уже само по себе было очень важно, потому что свидетельствовало о том, что она жива. Всего один телефонный звонок, а потом вот эти образцы. По ее просьбе я связался с Мэйфейрами, чтобы переговорить с ними насчет денежных средств. И только тогда я узнал о ее исчезновении. После Рождества, кажется, ее встречали только раз — в Шотландии, в городке под названием Доннелейт.
      — А как же курьерская служба, доставившая образцы? Откуда они были посланы? Это же можно проследить.
      — Пытались. Но не добились ровным счетом никакого успеха. Курьер получил образцы у консьержа женевского отеля. Ему, в свою очередь, передала их некая дама, которая как раз выезжала из этого отеля. Судя по описанию, это была Роуан. Однако нет никаких доказательств того, что Роуан останавливалась в этом отеле, по крайней мере под своим именем. Все эта история окутана тайной. Но если верить свидетельствам, именно Роуан сообщила консьержу адрес, по которому следует отправить посылку. Послушай, Митчелл, ее родные разузнали все, что могли. Поверь, они обеспокоены исчезновением Роуан больше других. Когда я позвонил им, чтобы рассказать о ее звонке и посылке с образцами, чувствовалось, что они вне себя от горя. Поэтому я сегодня отправляюсь в Новый Орлеан. Они желают видеть меня лично. Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов материальную сторону дела. Поэтому я с радостью окажу им эту услугу. Семья направила своих детективов во все уголки Женевы, но им не удалось обнаружить никаких следов А уж если это семейство не смогло ничего разузнать, то... Не думаю, что кому-то другому посчастливится больше.
      — Но почему?
      — Деньги. Все дело в деньгах Мэйфейров. Ты наверняка слышал о крушении планов Роуан в борьбе за Мэйфейровский медицинский центр. Так вот, Митчелл, давай, не тяни время, скажи мне, что это за образцы. У меня каждая минута на счету. Я рискую опоздать на самолет, а потому прости, но вынужден тебе напомнить, что пора перейти к делу.
      Скрестив руки на груди, Митчелл Фланаган какое-то время просто молчал. О напряженной работе его мозга свидетельствовала лишь подергивающаяся нижняя губа. Потом он снял очки и уставился в пустоту. Затем снова их надел — как будто без них у него не ладился мыслительный процесс — и лишь после этого перевел пристальный взгляд на Ларкина.
      — Ладно. Насчет того, что ты сказал... Или того, что, по твоим словам, сказала Роуан...
      Ларкин молчал — он боялся, что, начав говорить, может выдать себя с головой, поэтому решил держать язык за зубами. Ему не терпелось услышать, что поведает Митчелл дальше.
      — Этот субъект не является homo sapiens, — продолжал Митчелл. — Он примат. Млекопитающее мужского пола. Очень жизнеспособен. Имеет уникальную — я бы сказал, сверхъестественную — иммунную систему. Последние тесты показали, что он достиг зрелости. Хотя это еще не доказано. Обладает странным механизмом усваивания белков и минеральных солей. Кроме того, я обнаружил нечто необычное в его костях. А именно, что его костный мозг огромен. Правда, это может быть связано с прогрессирующим слабоумием. Это все, что я могу сейчас сказать. Для того чтобы узнать больше, нужно провести дополнительные исследования.
      — А не мог бы ты дать мне его словесный портрет?
      — Я могу только основываться на рентгенографических данных. Его вес около ста пятидесяти фунтов. По данным последних, январских, тестов, рост составлял шесть с половиной футов. Надо сказать, что данные о росте, полученные в результате первой рентгенограммы, снятой двадцать восьмого декабря в Париже, существенно ниже тех, которые были получены во второй раз, пятого января в Берлине. Однако между пятым и двадцать седьмым января никаких изменений не произошло. Все параметры остались прежними, что позволило сделать предположение о достижении им зрелости. Хотя, это, конечно, всего лишь мои гипотезы и догадки. Его черепная коробка недоразвита, но, возможно, такой и останется.
      — На сколько он прибавил в росте в промежуток между декабрем и январем?
      — На три дюйма. Рост произошел преимущественно за счет конечностей. Кстати сказать, передние конечности у него очень длинные. Немного увеличился размер головы. Но, возможно, не настолько, чтобы это обратило на себя внимание. Тем не менее, его голова стала крупнее обычной. Если хочешь, я покажу тебе его на компьютере. Увидишь, как он выглядит, как двигается...
      — Нет, не надо. Лучше расскажи что-нибудь еще.
      — Что-нибудь еще? — с вызовом переспросил Митчелл.
      — Да, что-нибудь еще.
      — А тебе этого недостаточно? Ларкин, это ты, а не ядолжен кое-что объяснить. Например, где проводились все эти тесты? Поскольку эти материалы пришли из разных клиник Европы, хотелось бы знать, кто именно их делал.
      — Мы думаем, что сама Роуан. Ее родственники еще пытаются это выяснить. Очевидно, Роуан незаметно проникла в какую-нибудь клинику вместе с этим субъектом. Сделала ему рентгенограмму. И так же незаметно, не вызвав ничьих подозрений, вышла вместе с ним. И ни у кого не возникло сомнений в том, что она является лечащим врачом, а это существо — ее пациентом. В Берлине никто не мог ее вспомнить. Единственным подтверждением ее пребывания там служат записанные на снимке компьютерные данные и время снятия рентгенограммы. Подобным образом были получены результаты сканирования мозга, электрокардиограмма и тест на таллий. Она беспрепятственно проникла в лабораторию одной из женевских клиник и сделала необходимые анализы. Никто не задал ей ни одного вопроса по самой простой причине: на ней был белый халат. Кроме того, выглядела она весьма представительно и говорила по-немецки. Потом она забрала результаты и ушла.
      — Что-то у тебя все выходит чересчур просто. В жизни так не бывает.
      — Тем не менее, именно так все и было. Оборудование в клиниках практически общедоступно. А Роуан ты знаешь. Кому придет в голову задавать ей вопросы?
      — Верно.
      — Кстати сказать, все, с кем она встречалась в Париже, запомнили ее очень хорошо. Тем не менее, никто не мог оказать нам существенной помощи в ее розыске. Никто не знал, откуда она приехала и куда отправилась. Что же касается ее спутника, то, по словам очевидцев, он был высоким, худым, с длинными волосами и в шляпе.
      — У него длинные волосы? Ты уверен в этом?
      — Вполне. По крайней мере, так утверждала одна парижанка, с которой беседовали нанятые семьей детективы. — Ларкин пожал плечами. — Те, кто встречал Роуан в Доннелейте, тоже говорили, что ее спутником был высокий худощавый мужчина с длинной черной шевелюрой.
      — Выходит, после той ночи, когда Роуан сообщила тебе о посылке, ты больше не получал от нее никаких вестей?
      — Совершенно верно. Она пообещала связаться со мной при первой возможности.
      — А как насчет этого звонка? Откуда он был? Может быть, сохранилась запись вашего с ней разговора?
      — Она сообщила, что звонит из Женевы. И рассказала то, что я только что тебе передал. Потом очень настойчиво выразила желание переправить мне посылку и заявила, что постарается сделать это до утра. Просила, чтобы я отнес ее тебе. Да, еще она сказала, что она родила весьма подозрительное существо. Околоплодными водами были пропитаны обрывки полотенец. Кроме них, она прислала для проведения анализов свою кровь, слюну и волосы. Надеюсь, ты провел необходимые анализы?
      — Разумеется.
      — Но как она могла родить существо, не являющееся человеком? Я хочу знать все, что ты обнаружил, какими бы невероятными и противоречивыми ни казались твои выводы. Завтра мне придется как-то объяснять происшедшее ее семье. Но сначала я должен постичь это сам.
      Митчелл поднес руку ко рту и слегка откашлялся.
      — Как я уже сказал, это существо не является homo sapiens, — прочистив горло и глядя Ларкину прямо в глаза, начал он, — хотя внешне вполне может выглядеть как обыкновенный человек. Однако кожа у него гораздо эластичнее, чем у нас. Вернее говоря, она такая же эластичная, как у человеческого зародыша. Похоже, это ее качество сохранится и в дальнейшем. Впрочем, время покажет. Череп у него такой же мягкий, как у грудного ребенка. И, вполне вероятно, тоже может оставаться таковым на протяжении всей его жизни, хотя утверждать что-либо наверняка в данном случае нельзя. И еще. У него до сих пор не закрылся родничок. Более того, если верить последним рентгенограммам, тенденция к его зарастанию отсутствует, а это означает, что он не закроется никогда.
      — Боже правый! — воскликнул Ларкин.
      Он не мог удержаться, чтобы не пощупать собственную голову. Детские роднички всегда вызывали у него странное беспокойство. У самого Ларкина детей не было. Очевидно, поэтому он никак не мог привыкнуть к столь необыкновенному явлению — в отличие от матерей, которых ничуть не удивляли затянутые кожей дырки в голове их малышей.
      — Кстати говоря, это существо в утробном состоянии развивалось совершенно не так, как обычно растет и развивается обычный человеческий зародыш, — продолжал Митчелл. — Анализ околоплодной жидкости показал, что при рождении он представлял собой маленькое, но полностью развитое существо мужского пола Вполне возможно, что благодаря своей столь поразительной эластичности он, едва покинув утробу матери, встал на ноги и начал самостоятельно передвигаться, как делают это сразу после рождения жеребята или детеныши жирафа.
      — Значит, полная мутация, — предположил Ларкин.
      — Нет, выбрось ты это из головы. Никакая это не мутация. А продукт независимого и очень сложного эволюционного процесса. Конечный результат различных мутаций и выборок, продолжавшихся несколько миллионов лет. Если матерью этого создания является не Роуан Мэйфейр — а анализы имевшихся в моем распоряжении образцов заставляют склоняться к мысли, что родила его все-таки она, — то я бы позволил себе предположить, что мы имеем дело с неким существом, которое эволюционировало в полной изоляции на каком-то неведомом нам континенте. По развитию оно далеко превосходит homo erectus или homo sapiens. И в отличие от человека обладает полным набором генетически унаследованных признаков других видов.
      — Других видов?
      — Именно так. Это существо поднималось по своей собственной эволюционной лестнице. Оно не чужеродно нам, ибо развивалось из той же первичной субстанции. Но состав его ДНК более сложный. Если раскрутить ее двойную спираль, то полученная длина окажется в два раза больше человеческой. Если судить по чисто внешним, лежащим на поверхности факторам, субъект исследования поднимался по эволюционной лестнице, сохраняя все признаки схожести с существами более низких форм. Признаки, которые человек давно утратил. Я только начал их расшифровывать. Вот в чем проблема.
      — Ты не мог бы работать побыстрее? Может, удастся выяснить кое-что еще.
      — Ларкин, дело здесь не в скорости. Мы только что приблизились к пониманию генома человека, к постижению того, какой ген является настоящим, а какой служит лишь балластом. Как мы можем расшифровать геном этого существа? У него, между прочим, девяносто две хромосомы, то есть в два раза больше, чем у нормального человека. Очевидно также, что вещество клеточных мембран этого существа значительно отличается от человеческого, но чем именно, я не могу сказать. Потому что нам еще далеко не все известно о собственных клеточных мембранах. Мои знания об этом существе ограничиваются рамками знаний о нас самих. Я могу лишь с достоверностью заявить, что оно не такое, как мы.
      — Я никак не могу понять, почему это существо не может быть мутантом.
      — Видишь ли, Ларкин. В своем нынешнем состоянии оно находится от нас слишком далеко. Таких различий невозможно достичь посредством мутации. У него очень сложная и высокая организация. И это не может быть случайностью. Кроме того, он, если можно так выразиться, необыкновенно красив. Давай будем рассуждать в процентах сходства хромосом Человек и шимпанзе схожи на девяносто семь процентов. У этого же существа процент схожести с человеком едва ли дотягивает до сорока. Я уже провел иммунологическое тестирование его крови, которое подтвердило эту цифру. Из этого следует, что данное существо отошло от человеческого пути развития три миллиона лет назад. Разумеется, если оно вообще когда-либо принадлежало к одной из ветвей человеческого рода, в чем я тоже совсем не уверен. Скорее всего, у него свое собственное древо.
      — Но как тогда Роуан смогла стать его матерью? Я хочу сказать, нельзя же просто...
      — Ответ на удивление прост. У Роуан тоже девяносто две хромосомы. Одинаковое количество эконов и интронов. Это подтвердили присланные ею образцы крови, околоплодной жидкости и тканей. Уверен, что она сама уже это определила.
      — А как же Роуан проходила обследования? Неужели никто никогда не замечал, что у этой женщины в два раза больше хромосом, чем положено?
      — Я заглянул в файлы университета, в котором она проходила обследование. И проверил результаты анализов ее крови. У нее действительно девяносто две хромосомы. Однако нет никаких оснований полагать, что в состоянии покоя ее организма дополнительное количество хромосом было бы задействовано. На это никто никогда не обращал внимания, потому что никто даже не заглядывал в распечатку генетической программы Роуан. Да и зачем, собственно говоря, было это делать? Ведь Роуан никогда не жаловалась на здоровье.
      — Но все-таки кто-то...
      — Ларкин, расшифровка ДНК находится в зачаточном состоянии. Некоторые вообще выступают против ее изучения на ком бы то ни было. В мире есть миллионы врачей, которые понятия не имеют о том, что заложено в их собственных генах. А некоторые из них даже не желают это знать. Лично я к таковым не отношусь. Мой дедушка умер от хореи Гентингтона . Мои братья не хотят даже выяснить, являются ли и они носителями этого гена. А я хочу. И рано или поздно сделаю себе этот тест. Но все дело в том, что генетические исследования только начались. Если бы это существо появилось лет двадцать назад, его бы не смогли отличить от обыкновенного человека. Или, что гораздо хуже, сочли бы каким-нибудь уродом.
      — Стало быть, все сводится к тому, что Роуан не человек?
      — Нет, она человек. Совершенно определенно. Как я уже пытался объяснить, все тесты, которые проводились ею на протяжении жизни, были совершенно нормальными. Данные педиатрических обследований, темпы ее роста ничем не отличались от тех, что свойственны обыкновенным людям. Это означает, что до того момента, когда внутри ее зародилась новая жизнь, дополнительные хромосомы не участвовали в процессах развития.
      — И что же случилось тогда?
      — Я подозреваю, что зачатие послужило катализатором некоторых сложных химических реакций в ее организме. Именно поэтому в околоплодной жидкости было обнаружено много различных питательных веществ, в частности высокая концентрация белков и аминокислот. Есть некоторые основания полагать, что питательная субстанция еще долгое время находилась возле растущего существа после прохождения им стадии эмбрионального развития. А теперь что касается грудного молока. Ты разве не знал, что там было еще и грудное молоко? Его состав и плотность в корне отличались от обычного женского молока. Содержание белка было во много раз выше. И опять же мне понадобятся месяцы, а может быть, даже годы, чтобы все это расшифровать. Мы имеем здесь дело с совершенно новым типом плаценты. И я даже толком не знаю, с какого конца подступиться к изучению этого необычного явления.
      — Значит, Роуан была такой, как все, — начал Ларкин. — Хотя у нее в ДНК находились посторонние гены. Когда же произошло зачатие, эти гены включились в работу и привели в движение какие-то процессы.
      — Да. Нормальный человеческий геном работал в ее организме нормально и бесперебойно. А встроенные в ее ДНК дополнительные гены все это время бездействовали, ожидая специальной команды, которая должна была заставить ДНК ввести в работу новые программы.
      — И вы сейчас трудитесь над тем, чтобы воспроизвести эту ДНК?
      — Именно. Но даже если мы не будем уступать в скорости темпам размножения этих клеток, потребуется некоторое время. Кстати, у этих клеток обнаружилась еще одна интересная особенность. Они сопротивляются всем вирусам, которыми я пытался их поразить. Сопротивляются любым видам бактерий. Вдобавок они очень эластичны. Все дело в мембране, как я уже говорил. Это не человеческая мембрана. А когда такая клетка умирает — под действием интенсивного тепла или интенсивного холода — от нее практически не остается никакого следа.
      — Они высыхают? Или исчезают?
      — Скажем так, они сокращаются. И здесь мы наталкиваемся на еще одно удивительное свойство, касающееся этого субъекта. Даже если предположить, что мы столкнулись не с единичным случаем, а подобные существа уже давно живут на земле, доказательств их существования в процессе исследования ископаемых нам все равно не удалось бы найти по одной простой причине: их останки разлагаются и исчезают гораздо быстрее человеческих.
      — Исследование ископаемых? Почему мы вдруг заговорили об исследовании ископаемых, если речь идет о монстре?..
      — Никакой он не монстр. А всего лишь другой вид плацентарного примата, имеющий в своем арсенале огромный набор способностей. Очевидно, его ферменты обладают свойством растворять собственные останки после смерти тела. А что касается костей, то это вообще отдельный вопрос. Такое впечатление, что кости после смерти уплотняются. Хотя я в этом не совсем уверен. Я был бы не прочь получить консультацию других специалистов и поработать над этим вопросом вместе с ними. А еще лучше было бы подключить к исследованиям целый институт.
      — Скажи, пожалуйста, насколько схожи спирали ДНК этого существа с человеческими? Я хочу узнать, возможно ли вычленить участок его спирали и соединить с нашей?
      — Нет. Ох уж мне этот гениальный хирургический ум! Разумеется, сорока процентов сходства недостаточно. По этой причине нельзя, например, скрещивать крыс и обезьян, Ларкин. Кроме всего прочего, могут возникнуть непредсказуемые последствия. Кто знает, может, ДНК этого существа несет в себе некую несовместимую программу. Чертовски не похоже, чтобы эти спирали обладали способностью к соединению. Я не сумел привить их ни к одному виду человеческих клеток. Тем не менее, это не означает, что подобное невозможно в принципе. Организм существа вполне может это проделать, благодаря очень быстрым повторяющимся мутациям, происходящим внутри определенных генов.
      — Погоди, погоди... Чуть помедленнее, пожалуйста, — я не успеваю схватить суть. Как ты справедливо заметил, я ведь не генетик, а всего лишь хирург.
      — Не зря я всегда считал, что ваша братия не удосуживается вникать в то, что делает.
      — Митчелл, если мы все время будем вникать в суть дела, мы не сможем работать. Если тебе когда-нибудь понадобится наша помощь — не дай Бог, конечно, такому случиться — ты сам возблагодаришь нас за невежество, чувство юмора и крепкие нервы. Итак, это существо... Возможно ли скрестить его с человеческими особями?
      — Нет, если ДНК таковых не является подобной той, которая имеется у Роуан. Они должны иметь сорок шесть незадействованных хромосом. Именно по этой причине нам нужно разыскать Роуан и тщательно ее обследовать.
      — Но это существо вполне может совокупляться с Роуан, не так ли?
      — Со своей собственной матерью? Теоретически может. Но не думаю, что она совсем выжила из ума, чтобы на это пойти.
      — Она сообщила мне, что она уже однажды забеременела от него, но у нее был выкидыш. И подозревала, что беременна во второй раз.
      — Неужели? Она сама тебе это сказала?
      — Да. И мне нужно решить, стоит ли сообщать об этом семейству Мэйфейр. Кстати, они собираются построить уникальный нейрохирургический исследовательский центр в Соединенных Штатах.
      — Да Роуан об этом очень мечтала. Но вернемся к семье. Сколько их всего? Я имею в виду ее братьев и сестер, которых можно протестировать. Кстати, где мать Роуан? Она жива? А ее отец?
      — У нее нет братьев и сестер, а отец с матерью давно умерли. Но в этой семье огромное количество двоюродных родственников. И что примечательно, среди них нередки внутрисемейные браки. И не просто браки, а, если можно так выразиться, заранее запрограммированные связи. Правда, об этом они не очень любят распространяться. И вообще эти люди против всяких генетических тестов. Им и прежде предлагали их провести.
      — Но среди них могут оказаться те, у которых тоже имеется дополнительный набор хромосом. А как насчет отца этого существа — человека, от которого забеременела Роуан? Он тоже должен обладать девяносто двумя хромосомами.
      — Вот как? Ты уверен в точности своего предположения? Дело в том, что этим человеком был ее муж.
      — Абсолютно уверен.
      — К мужу мы еще вернемся, но позже Я собрал о нем много сведений. А пока расскажи мне поподробней о мозге этого субъекта Ты видел результаты компьютерной томографии?
      — Объем его мозга превышает человеческий в полтора раза Результаты обследований, проведенных в Париже и Берлине, показали, что за этот период произошел феноменальный рост передних лобных долей мозга Готов поспорить, что этот тип обладает выдающимися лингвистическими способностями. Но пока это всего лишь моя догадка. Еще я отметил некоторую особенность его слуха Судя по всему, он способен воспринимать звуки, недоступные обыкновенному человеческому уху. Подобно летучим мышам или морским животным. Это очень важный фактор. Кроме того, у него очень сильно развито обоняние. Во всяком случае, данных, позволяющих сделать такой вывод, предостаточно. Хотя, конечно, пока это всего лишь моя гипотеза, не более. И знаешь, что более всего потрясает в этом феномене? То, что его генотип не отличается от других. Представляешь, он развивался по совершенно другому пути. Ему требовалось для этого в три раза больше белка, чем нормальному человеческому существу. Он синтезировал свой собственный вид лактозы, который по сравнению с человеческим в большей степени обладал кислотными свойствами. А в результате его внешний вид практически ничем не отличается от нашего.
      — И какой же напрашивается из этого вывод?
      — Никакой. Давай лучше поговорим о том человеке, от которого забеременела Роуан. Что тебе о нем известно?
      — Довольно много. Он жил в Сан-Франциско. До женитьбы на Роуан был довольно знаменит. Недавно его тщательным образом обследовали в клиниках Сан-Франциско. В Новом Орлеане он перенес тяжелейший сердечный приступ. Результаты его последних анализов можно получить в любой момент. Причем для этого не обязательно спрашивать его разрешения. Если у него окажется девяносто две хромосомы... ну, то есть если он...
      — Иначе не может быть.
      — Но Роуан говорила о каких-то сторонних факторах, не имеющих к нему отношения. Она сказала, что отец ребенка был нормальным мужчиной, ее мужем, и что она любила его. Чувствовалось, что воспоминание о нем причиняет ей боль. Но как раз на этом наш разговор прервался. Она лишь успела попросить меня связаться с семьей и договориться насчет денег, после чего сразу повесила трубку. Однако у меня до сих пор остается подозрение, что нас кто-то намеренно прервал.
      — О, я знаю, о ком шла речь! Ну, конечно же. Все в свое время об этом только и говорили. Муж Роуан — тот самый человек, которого она спасла в море.
      — Совершенно верно. Его зовут Майкл Карри.
      — Да, да, Карри. Человек, который буквально вернулся с того света и при этом обрел необыкновенные способности — что-то вроде невероятной чувствительности рук... Я читал статьи о нем в газетах. О, как нам тогда хотелось провести с ним несколько тестов. Ради этого я даже пытался связаться с Роуан.
      — Да. Это он.
      — Значит, он вернулся в Новый Орлеан вместе с Роуан?
      — Можно сказать и так.
      — И они поженились.
      — Да.
      — Экстрасенсорные способности. Ты догадываешься, что это может означать?
      — Ну, я допускаю, что у Роуан они есть. И всегда считал ее великим хирургом. Другие утверждали, что у нее особый дар целителя, диагноста и еще Бог знает кого. Ну, так что же означают экстрасенсорные способности?
      — Выкинь ты из головы всю эту колдовскую чепуху. Я сейчас говорю о генетических особенностях. Экстрасенсорные способности могут быть их проявлением. Они могут быть связаны с наличием девяноста двух хромосом. Хотя это вопрос о том, что первично: курица или яйцо. Господи, если бы нам удалось заполучить результаты анализов родителей этой парочки! Послушай, не мог бы ты уговорить эту семью пройти некоторые тесты?
      — Вряд ли. Они в курсе генетических исследований, проводимых среди меннонитов. Слышали о работах, которые ведут мормоны в Солт-Лейк-Сити. Они также знают, что такое «эффект основателя» . И совсем не в восторге от своих внутрисемейных браков. Напротив, это что-то вроде большой семейной шутки. И в то же время неприятный факт их биографии, о котором они стесняются лишний раз упоминать. Тем не менее, это не останавливает их от дальнейших внутрисемейных союзов. Двоюродные братья продолжают жениться на двоюродных сестрах. Помнишь, как было заведено, например, в семье Уилксов из «Унесенных ветром»?
      — Но им придется вступить с нами в сотрудничество. Это слишком важно. Хотелось бы знать, возможно ли, чтобы эта проклятая особенность не проявилась в каком-либо поколении? Я имею в виду... Черт! Как подумаю о том, какие возможности открываются... Нет, правда, у меня просто голова идет кругом. Но вернемся к мужу Роуан. Не могли бы мы прямо сейчас получить интересующие нас данные?
      — Позволь мне его об этом спросить. Никогда не мешает проявить вежливость. Те не менее все сведения о нем есть в Центральной больнице Сан-Франциско. Ты можешь позвонить прямо туда сразу после моего ухода. Карри добровольно согласился на обследование. Он хотел выяснить источник своих паранормальных способностей. Возможно, он согласится подвергнуться еще одному тестированию. Если тебе удастся поймать его в подходящий момент. Потому что в свое время пресса вынудила его буквально уйти в подполье. Говорят, у него были видения, и, стоило только ему коснуться руками совершенно незнакомого человека, он мог узнать о нем очень многое. Кажется, Карри в конце концов так устал от всего этого, что стал постоянно носить перчатки, пытаясь таким образом избавиться от непрошеных образов, то и дело мелькавших перед его глазами.
      — Да-да, я собирал все материалы, касавшиеся этого феномена, — кивнул Митчелл.
      Он замолчал и задумался, словно мысленно решая какую-то трудную задачу. Потом выдвинул ящик стола, вытащил оттуда большой желтый блокнот с разлинованной бумагой, небрежно исписанной каракулями, и, достав из кармана ручку, начал царапать в нем нечто непостижимое для постороннего глаза, все время что-то бормоча себе под нос и время от времени покашливая, словно прочищая горло.
      Поняв, что Митчелл так глубоко ушел в себя, что стал безнадежен как собеседник, Ларкин решил вернуть его к действительности.
      — Роуан говорила о каком-то постороннем вмешательстве во время родов. Не знаю, о каком именно — термическом или химическом. Она толком не объяснила, что имела в виду.
      — Ну, — не отрываясь от своей писанины, пробормотал Митчелл, запустив свободную руку в густую гриву прямых волос. — Без термического воздействия, разумеется, не обошлось. Что же касается химического, то оно было просто огромным. На полученных мною обрывках ткани присутствовала еще какая-то жидкость, причем в больших количествах. Она похожа на молозиво. Ну, знаешь, это субстанция, которая предшествует появлению у женщин грудного молока. Однако по составу присланная жидкость отличалась от молозива — она оказалась более густой, с более высокой кислотностью, чем молоко, и, подобно ему, содержала множество питательных веществ, но совершенно другого состава. В этой жидкости оказалось гораздо больше лактозы. Что же касается постороннего вмешательства, то оно и в самом деле имело место. Но трудно сказать, откуда оно исходило.
      — А не могло оно иметь паранормальную природу? Нечто вроде психоэнергии?
      — Надеюсь, ты задаешь мне этот вопрос в частном порядке? И не сообщишь о нашем разговоре в «Нэшнл инквайер», когда выйдешь отсюда? Тогда я отвечу, что да, вполне вероятно наличие некой психоэнергии. Мы с тобой оба знаем, что можно измерить теплоту, исходящую от ладоней людей, обладающих так называемым даром целительства. Да, это может быть психоэнергия. Господи, Ларкин, мне позарез необходимо найти Роуан вместе с ее ребенком. Я не могу вот так просто сидеть здесь и...
      — Именно это от тебя и требуется. Просто сидеть здесь и следить, чтобы с этими образцами ничего не произошло. Продолжай изучать ДНК этого существа. А я позвоню тебе завтра из Нового Орлеана. И сообщу о решении Майкла Карри — даст он согласие на обследование своей крови или нет.
      Ларкин встал и взял свой портфель, собираясь уходить.
      — Погоди минутку, — остановил его Митчелл. — Ты что-то говорил о Нью-Йорке. О том, что там остался еще какой-то материал.
      — Ах да, Нью-Йорк. Чуть не забыл. Во время родов Роуан потеряла очень много крови. Потом встал вопрос об исчезновении Роуан. Это произошло на Рождество. Коронер в Новом Орлеане собрал все возможные судебно-медицинские улики и переправил их в Нью-Йорк, в Международный центр генетических исследований.
      — О Господи. Наверно, они умом тронутся.
      — Не знаю, пытался ли кто-нибудь вообще свести воедино полученные результаты анализов. Пока что семье приходят весьма разрозненные сообщения, в целом подтверждающие то, что ты уже выяснил. А именно: генетические аномалии у матери и ребенка, избыточное количество гормонов роста, другой тип ферментов. Но ты оставил их далеко позади. Потому что в твоем распоряжении были рентгенограммы и результаты исследования костей.
      — Ее родные держат тебя в курсе дела?
      — О да. С тех пор как убедились, что я действительно разговаривал с Роуан. Она сообщила через меня кодовое слово, чтобы они могли профинансировать твою работу. Так вот, как только они поняли, что я последний человек, который беседовал с Роуан, пусть даже по телефону, они охотно согласились на совместное сотрудничество. Вряд ли они понимают всю глубину проблемы. И, боюсь, прекратят сотрудничество, как только я им все изложу. Но пока они готовы на все, лишь бы найти Роуан. Они очень пекутся о ее судьбе. И даже обещали встретить меня в аэропорту. Кстати говоря, мне уже пора выходить, иначе я могу опоздать на самолет.
      Торопливо обойдя вокруг стола, Митчелл проводил Ларкина в полутемный коридор, вдоль которого тянулся длинный ряд ламп.
      — А что именно находится в Нью-Йорке? То же самое, что и у меня?
      — Там намного меньше материала, чем у тебя, — ответил Ларкин. — За одним только исключением. В их распоряжении осталась плацента.
      — Я должен ее получить.
      — Ты ее получишь. Родственники предоставят тебе эту возможность. Как я уже говорил, в Нью-Йорке пока что никто не собрал разрозненные данные в общую картину. Но над этим вопросом работает группа ученых.
      — Что ты имеешь в виду? Где?
      Остановившись у двери, ведущей во второй коридор, Ларкин взялся за круглую дверную ручку.
      — У Роуан есть друзья в организации под названием Таламаска Это организация, объединяющая ученых-историков. У них имеются материалы, взятые с места рождения ребенка, а также с места исчезновения Роуан.
      — Правда?
      — Да. Не знаю, к каким заключениям они пришли. Знаю только, что организация проявляет чрезвычайно большое внимание к истории семейства Мэйфейр. Такое ощущение, что у них к этому делу какой-то особый интерес. С того дня, как я вступил в сотрудничество с семьей Роуан, они стали звонить мне днем и ночью. Завтра утром в Новом Орлеане у меня назначена встреча с одним из их представителей — Эроном Лайтнером. Постараюсь у него выяснить, не узнали ли они что-либо еще.
      Ларкин открыл дверь и направился в сторону лифта Митчелл неуклюже и торопливо засеменил вслед за ним. Выглядел он при этом по обыкновению смущенным и рассеянным. Ларкин нажал кнопку вызова лифта, и вскоре перед ними открылись двери кабины.
      — Пора, старик, — произнес Ларкин. — Не прочь отправиться со мной?
      — Еще чего! Я возвращаюсь в лабораторию. Но если ты мне не позвонишь завтра...
      — Непременно позвоню. Обещаю. А пока это все нужно держать...
      — За семью замками. А разве в Институте Кеплингера есть что-нибудь, что не является чрезвычайно секретным? Здесь тайна на тайне сидит и тайной погоняет. Так что насчет этого можешь быть совершенно спокойным. К моему компьютеру ни у кого нет доступа, кроме меня. А без доступа никто не сможет прочесть ни одного файла Так что не волнуйся. Для Института Кеплингера это в порядке вещей. Когда-нибудь я расскажу тебе, какие у нас тут приключались истории, но, разумеется, с измененными именами и датами.
      — Вот и умница Я позвоню тебе завтра.
      Ларкин взял Митчелла за руку.
      — Не оставляй меня в неведении, Ларкин. Этот тип может спариваться с Роуан! И если это произойдет...
      — Обещаю, что обязательно позвоню.
      Ларкин поймал на себе прощальный взгляд Митчелла, который стоял по другую сторону дверей лифта и не спускал с него глаз. И невольно на память доктору пришли слова, сказанные Роуан по телефону: «В Институте Кеплингера есть один парень, которому можно полностью доверять. Ты должен с ним связаться. Это Митчелл Фланаган. Передай ему, что его час настал».
      В этом Роуан была чертовски права. Митчелл как раз тот парень, который им нужен. В этом Ларкин не сомневался.
      Однако по дороге в аэропорт его стали одолевать беспокойные мысли о Роуан. Он вспомнил, как глубоко был изумлен, услышав по телефону ее далекий голос. Вспомнил, как она предупреждала его, что их разговор может прерваться в любую минуту.
      Все дело в том, что эта история с самого начала чрезвычайно заинтриговала Ларкина. Звонок Роуан, образцы, последовавшая за ними серия открытий... И ко всему прочему эксцентричное семейство в Новом Орлеане. Ничего подобного в жизни Ларкина еще ни разу не было. И чем больше его ожидало волнений и меньше увеселений, тем лучше. Чтобы отправиться на поиски приключений, ему пришлось взять бессрочный отпуск в университетской клинике. Уж очень он хотел встретиться с этими людьми в Новом Орлеане, а заодно взглянуть на унаследованный Роуан дом, а также на человека, за которого она вышла замуж и ради которого принесла в жертву свою медицинскую карьеру.
      Когда Ларкин прибыл в аэропорт, дождь зарядил сильнее прежнего. Но Ларкин привык путешествовать в любую погоду, поэтому дождь для него стал столь же привычен, сколь привычен, например, снег в Чикаго или сезон дождей в Японии.
      Он поспешил к стойке первого класса, чтобы получить свой билет, и спустя несколько минут уже шел по направлению к выходу. Все было рассчитано со скрупулезной точностью: как раз шла посадка на самолет.
      Ларкин понимал, что главную проблему составляет уже само по себе рождение странного существа. И загадка его появления была тесно связана с тайнами семейства Мэйфейр. Однако, размышляя над этим, Ларкин впервые был вынужден признать, что не очень-то верит в то, что этот феномен на самом деле существует. Он знал, что существует Роуан. Но, чтобы у нее был какой-то странный отпрыск? Однако вместе с тем Ларкину стало понятно и другое. В существование нечеловеческого ребенка бесповоротно верил Митчелл Фланаган. А также постоянно названивающие ему люди из Тала-маски. Не говоря уже о самой Роуан.
      Значит, это существо отнюдь не было плодом чьего-то воображения. И доказательств тому более чем достаточно.
      К выходу Ларкин подошел последним. «Вот что значит точно рассчитать время, — с гордостью подумал он. — Ни минуты опоздания, ни стояния в очереди».
      Он уже собрался подать свой билет молоденькой стюардессе, когда кто-то дотронулся до его руки.
      — Доктор Ларкин.
      Обернувшись, Ларкин увидел высокого молодого человека крепкого сложения со светлыми волосами и почти бесцветными глазами.
      — Да, я доктор Ларкин, — ответил он, борясь с искушением добавить: «Только не сейчас».
      — Эрик Столов, — представился блондин. — Я говорил с вами по телефону.
      Мужчина помахал перед Ларкиным маленькой белой карточкой. Ларкин отдал билет стюардессе и взял визитку.
      — Вы мне сказали, что представляете Таламаску.
      — Где образцы?
      — Какие образцы?
      — Те, которые вам прислала Роуан.
      — Послушайте, я не могу...
      — Пожалуйста, скажите мне, где они.
      — Прошу прощения, но это исключено. Если хотите, можете позвонить мне в Новой Орлеан. Завтра днем я встречаюсь там с вашим другом, Эроном Лайтнером.
      — Где образцы? — настойчиво продолжал повторять молодой человек, неожиданно преградив Ларкину путь.
      Понизив голос до шепота, Ларкин процедил сквозь зубы:
      — Убирайтесь с моей дороги.
      Внезапно им овладел такой сильный, неодолимый гнев, что он едва удержался, чтобы не размазать парня по стене.
      — Прошу вас, сэр, — спокойно обратилась стюардесса к Столову. — Если у вас нет билета на этот рейс, вам придется немедленно уйти.
      — Вот именно, — теряя остатки терпения, произнес Ларкин. — Уходите отсюда. И вообще. Какое вы имеете право обращаться ко мне подобным образом!
      Оттолкнув молодого человека в сторону, он устремился к трапу самолета. Сердце его бешено колотилось, а пот ручьем тек под одеждой.
      — Проклятый сукин сын. Да как он только посмел? — бормотал он себе под нос.
      Через пять минут после взлета Ларкин уже звонил по сотовому телефону. Связь была отвратительная. Впрочем, так было всегда: во время телефонных разговоров с борта самолета ему почти никогда не удавалось ничего толком расслышать. Тем не менее, дозвониться до Митчелла удалось.
      — Ничего никому не рассказывай, — повторял снова и снова Ларкин.
      — Не волнуйся, — успокаивал его Митчелл. — Никто ничего не узнает. Поверь мне на слово. У меня пятьдесят сотрудников. И каждый из них работает над одним из пятидесяти фрагментов нашей головоломки. Кроме меня, ни у кого нет ни малейшей возможности представить картину в целом. Ни одна живая душа не сможет проникнуть ни в это здание, ни в офис, ни в мои файлы.
      — Я позвоню тебе завтра, Митчелл. — Ларкин отключил связь. — Самонадеянный кретин, — выругался он, пряча телефон.
      В отличие от Столова Эрон Лайтнер произвел на доктора весьма приятное впечатление — во всяком случае, по телефону. Правда, его истинно британская и весьма старомодная манера речи показалась Ларкину излишне официальной. Интересно, что же все-таки за люди работают в этой таинственной Таламаске? Неужели они вправду друзья Роуан? Откровенно говоря, Ларкин в этом сильно сомневался.
      Откинувшись назад в кресле, он стал перебирать в памяти сначала всю долгую беседу с Митчеллом, потом телефонный разговор с Роуан. Эволюция молекул, ДНК, клеточные мембраны... Все это его пугало и одновременно увлекало и притягивало к себе.
      Он вдруг вспомнил, что в начале беседы Митчелл хотел показать ему трехмерное компьютерное изображение исследуемого им существа. Угораздило же Ларкина отказаться! Скорее всего, однако, он увидел бы на экране лишь некий набросок, неясные контуры или что-то в этом роде. Ну в самом деле, откуда Митчелл может знать, как это создание выглядит? Уродливо оно, например, или, наоборот, красиво?
      Ларкин попытался нарисовать его в своем воображении. Ему представилось тонкое, как тростинка, человекоподобное существо с непомерно большой головой и чрезвычайно длинными руками.

      Всего час оставался до наступления среды — начала Великого поста. Стоящий на берегу залива маленький дом, двери которого выходили прямо на белый пляж, был погружен в тишину. Звезды усыпали все небо, и казалось, что вдали, у линии горизонта, они спускаются так низко, что почти касаются земли. Их мягкое мерцание служило единственным освещением в ту ночь. Легкий ветерок гулял под невысокими потолками комнат, неся с собой вечернюю прохладу в каждый уголок, в каждую щелку и без того холодного дома.
      Но Гиффорд холода не боялась. Облачившись в толстый свитер из чистой шотландской шерсти и теплые шерстяные носки, она наслаждалась свежим дуновением морского ветра, равно как и приятным жаром, исходящим от пылавшего в камине огня. Холод, морской воздух, запах горящих дров — именно такой Гиффорд всегда представляла зиму во Флориде. Это место было ее надежным пристанищем, где она скрывалась от жестокого мира.
      Гиффорд лежала на кушетке напротив камина, наблюдая за тем, как световые блики пляшут на белом потолке. Интересно, почему именно здесь она ощущала себя такой счастливой? Почему ее так неодолимо тянуло сбежать сюда от безысходной тоски, которая одолевала ее дома? Дестин был идеальным местом для отдохновения ее души. Этот дом ей достался в наследство от Дороти, прабабушки по отцовской линии, и с ним уже долгие годы у нее были связаны самые приятные мгновения жизни.
      Однако именно сейчас Гиффорд отнюдь не была счастлива. Да, здесь она не испытывала такой тоски, которая терзала ее во время празднования Марди-Гра в Новом Орлеане, но это не делало ее более счастливой. Она все равно продолжала страдать. Но какой бы виноватой она себя ни чувствовала из-за своего бегства, она успокаивала себя мыслью о том, что все равно не может пойти на Марди-Гра в старый дом на Первой улице, как бы ей этого ни хотелось.
      Марди-Гра она провела в Дестине, во Флориде. Это был самый обыкновенный день, такой же, как все остальные. Тихий и чистый, далекий от всякой суматохи, связанной с карнавалом, толпами людей, грязной Сент-Чарльз-авеню, пьяными и вечно о чем-то спорящими родственниками. День, проведенный вдалеке от ее любимого мужа Райена, который продолжал вести себя как ни в чем не бывало, делая вид, будто Роуан Мэйфейр никуда не сбежала и не бросила своего мужа Майкла Карри. И будто в Рождество на Первой улице не было никакой кровавой стычки. Он делал вид, будто то, что тогда случилось, вполне исправимо, нужно только все тщательным образом обдумать, взвесить и принять правильное решение, в то время как на самом деле все безнадежно разваливалось на части.
      Майкл Карри в то незапамятное Рождество едва не лишился жизни. Никто до сих пор не знал, что произошло с Роуан. Но ни у кого не оставалось сомнений в том, что случилось нечто ужасное. И тем не менее, несмотря ни на что, родственники все равно изъявили единодушное желание собраться на Марди-Гра на Первой улице. Что ж, рано или поздно они расскажут Гиффорд, как прошел праздничный вечер.
      Конечно, великому наследству Мэйфейров ничто не угрожало. Личные трастовые фонды Гиффорд, в которых были задействованы баснословные деньги, тоже оставались вне опасности. Если что и настораживало Гиффорд, так это образ мышления, общий настрой шести сотен Мэйфейров. Практически все они приходились друг другу троюродными или четвероюродными братьями и сестрами и в большинстве своем сумели подняться до нынешних высот совсем недавно — после замужества Роуан Мэйфейр, новой наследницы невероятно огромного состояния семейства, которая незадолго до этого вступила в свои права. Но волею странного происшествия, имевшего место в рождественскую ночь, все они были столь же быстро низвергнуты едва ли не в самые глубины ада. Гиффорд крайне беспокоило и здоровье Майкла Карри, который до сих пор не оправился от сердечного приступа, случившегося как раз двадцать пятого декабря. Увидев его в конце января, она пришла к выводу, что бедняга за один месяц постарел лет на десять.
      Конечно, все собрались в семейном особняке на Марди-Гра не ради дани традиции, а исключительно от отчаяния. Они пытались сохранить оптимизм и бодрость духа, которые, казалось, уже невозможно было обрести после того кошмара. Но какую дурную услугу они оказали Майклу! Неужели всем было наплевать на то, что он чувствовал? Нетрудно представить, каково человеку, которого бросила жена, попасть в окружение толпы ее родственников, тем более если они ведут себя так, будто ничего не произошло. Впрочем, это было весьма характерно для семейства Мэйфейр. Неискренние рассуждения, дурные манеры, извращенная мораль — все это представлялось как возвышенные идеалы, достойные всеобщего почитания, и становилось стержнем любого семейного торжества.
      «Я родилась не человеком, а членом семейства Мэйфейр, — размышляла Гиффорд. — И замуж я вышла за Мэйфейра, и родила Мэйфейров, и, уж конечно, умру тоже как истинная Мэйфейр. Все придут на мои поминки и будут лить слезы, как это принято у Мэйфейров. Чего же тогда стоит моя жизнь?» В последнее время подобные мысли часто посещали Гиффорд, но исчезновение Роуан отодвинуло их на второй план. Сколько еще ей удастся протянуть? И почему она в свое время не отговорила Роуан и Майкла от женитьбы? Почему хотя бы не убедила их уехать из этого дома и даже из Нового Орлеана?
      Особую проблему представлял Мэйфейровский медицинский центр — огромный исследовательский комплекс, который создавался по инициативе и при активном участии Роуан. К его созданию с большим энтузиазмом отнеслись сотни членов их огромного семейства — и особенно старший и любимый сын Гиффорд, Пирс, который теперь страшно сокрушался по поводу того, что медицинский центр, наряду со всем, что имело отношение к Роуан, попал в неизвестно чьи руки. Дочь Шелби тоже пребывала в глубоком расстройстве, несмотря на то что еще училась в юридическом колледже и была довольно далека от этих дел. Даже Лилия, младшая и наиболее отдалившаяся от семьи дочь Гиффорд, которая находилась сейчас в Оксфорде, писала домой, что необходимо любой ценой продолжить создание медицинского центра.
      Вспомнив об этом, Гиффорд почувствовала, что ее охватило волнение. Нарисовав себе всю картину целиком, она не на шутку испугалась и пришла к выводу, что необходимо приступить к более активным действиям. Искать, раскрывать, разоблачать!
      К тому же ее беспокоила судьба Майкла. Кто знает, что ждет его впереди? Правда, врачи утверждали, что он поправится. Но как сообщить ему, насколько плохо обстоят дела на самом деле? Такие вести могут вызвать у него очередной сердечный приступ. И не исключено, что на этот раз он окажется смертельным.
      Итак, наследство Мэйфейров разрушило еще одну невинную душу, с горечью подумала Гиффорд. Не удивительно, что им приходится заключать браки между близкими родственниками. По крайней мере, это позволяет не втягивать в пучину несчастий ни в чем не повинных людей. Чтобы заключить союз с кем-либо из Мэйфейров, нужно быть Мэйфейром самому. Потому что их руки по локоть в крови.
      Мысли о том, что Роуан в опасности, что ее заставили бежать в ту рождественскую ночь, что с ней что-то случилось, была слишком невыносимой для Гиффорд. Тем не менее, она совершенно не сомневалось, что все обстояло именно так. И что с Роуан случилось нечто очень плохое. Это ощущение испытывали все. А главное — так считала Мона, племянница Гриффорд. А если Мона что-то чувствовала, на это стоило обратить внимание. Девочка не отличалась особой впечатлительностью и никогда не хвасталась тем, что видела призраков на Сент-Чарльз-авеню. Так вот на прошлой неделе Мона заявила, что не следует рассчитывать на возвращение Роуан и, если кто-то заинтересован в создании медицинского центра, следует продолжать это дело без нее.
      «Подумать только, — тогда улыбнулась про себя Гиффорд, — достойнейшая из достойных фирма „Мэйфейр и Мэйфейр“, которая представляет интересы всех Мэйфейров, прислушивается к словам тринадцатилетнего подростка». Как ни странно, но это было истинной правдой.
      Больше всего Гиффорд сожалела о том, что в свое время не свела Мону с Роуан. Может быть, Мона сумела бы почувствовать неладное и заблаговременно предупредить об этом остальных. Гиффорд вообще сожалела о многом. Временами ей казалось, что вся ее жизнь состояла из одних только охов и раскаяний. За фасадом ее внешнего благополучия: прекрасный, словно сошедший с картинки дом в Метэри, замечательные дети, красавец муж, ее собственная привлекательность южной аристократки — не было ничего, кроме сожаления, как будто ее жизнь была построена на фундаменте огромной подземной тюрьмы.
      Гиффорд ожидала самого худшего: вести о том, что Роуан мертва. Впервые за сотни лет у семьи не было законной претендентки на наследство. Ох уж это наследство. После того как Гиффорд прочла длинное повествование Эрона Лайтнера, она уже не могла испытывать прежних чувств к наследию семьи. Интересно, где находится драгоценное ожерелье? Наверняка ее предусмотрительный муж Райен припрятал его в надежном месте. Вероятно, там же, где хранил рукопись этой ужасной «истории» семьи. Гиффорд не могла простить ему неосторожности, из-за которой длинное исследование Таламаски, раскрывавшее семейную тайну, попало в руки Моны. Теперь девочке известно о передающемся из поколения в поколение даре ведьмовства.
      А может быть, Роуан сбежала вместе с ожерельем? Гриффорд вдруг вспомнила о еще одном, хотя и менее значительном поводе для сожаления: она позабыла отослать Майклу медаль.
      Через два дня после Рождества, когда детективы и следователь полиции осматривали дом изнутри, а Эрон Лайтнер и его напарник Эрик... — как бишь его там? — собирали образцы крови,залившей ковер и стены, Гриффорд случайно заметила валяющуюся возле бассейна медаль.
      — Ты хоть понимаешь, что они и об этом напишут в своем исследовании? — возмущалась в разговоре с мужем Гиффорд, имея в виду труд Лайтнера.
      Но Райен и слушать ее не хотел.
      Еще бы! Эрону Лайтнеру доверяли все. А Беатрис, судя по всему, вообще в нем души не чаяла. Чего доброго, она еще и замуж за него выскочит.
      Находкой Гиффорд была медаль, а правильнее сказать — орден святого Архангела Михаила, великолепный старинный серебряный экземпляр на порванной цепочке. Гиффорд украдкой сунула его в свою сумочку и собиралась отдать Майклу, когда он вернется домой из больницы. Ей хотелось избавить его от лишнего расстройства. Однако после Гиффорд почему-то совершенно об этом забыла. Наверное, надо было перед отъездом отдать орден Райену? Но кто знает, какие воспоминания он мог пробудить в душе у Майкла. Не исключено, что орден был на нем в то самое Рождество, когда он чуть не утонул в бассейне. Бедняга...
      Дрова в камине громко трещали, и мягкое, умиротворяющее мерцание огня разливалось по пологому потолку. Только сейчас Гиффорд обратила внимание на тихий шум прибоя, который оставался таким на протяжении целого дня. Иногда в Мексиканском заливе царил полный штиль. Интересно, бывало ли такое затишье на побережье океана? Гиффорд любила рокот волн. Ей нравилось, когда они в темноте обрушивались на берег, словно предупреждая о своем намерении завладеть новой территорией — отрезком суши вместе со стоявшими на берегу пляжными домиками, особняками и припаркованными автофургонами. Не иначе как они служили первыми ласточками предстоящего урагана и мощной приливной волны, которые беспощадно сметут с песчаной земли все, что попадется им на пути. И если кому-то пока еще случайно удается выйти из такой переделки невредимым, этой участи им все равно не избежать.
      Гиффорд с упоением размышляла о бушующем море. Она всегда хорошо засыпала под грохот шторма. Природа никогда не служила источником ее страхов и несчастий. Нет — все они брали свое начало исключительно в легендах и преданиях окутанного тайной прошлого семьи. И этот дом она любила главным образом за его хрупкость — за то, что ураган в два счета мог разнести его в щепки и разметать по округе словно колоду карт.
      Днем Гиффорд совершила прогулку вдоль берега, чтобы посмотреть на дом, который недавно купили Майкл и Роуан. Он стоял южнее, в нескольких милях от ее убежища, и, естественно, представлял собой вполне современное строение на сваях, свысока смотрящее на пустынную полосу пляжа. Разумеется, никаких признаков жизни Гиффорд в этом доме не обнаружила.
      Вид этого места почему-то оказал на нее довольно удручающее впечатление, от которого она долго не могла избавиться. Возвращаясь назад, она вспоминала о том, как Роуан и Майкл провели здесь свой медовый месяц, а также о том, как полюбился им этот дом. Правда, собственное прибрежное жилище приходилось ей по душе гораздо больше, и она лишний раз порадовалась тому, что оно было низким, а от залива его защищала невысокая и неприметная с берега дюна. В последнее время никто уже не строил таких домов. А Гиффорд очень ценила его именно за уединенность и гармоничное единение с пляжем и водой. Ей нравилось, что можно было выйти за дверь, сделать всего три шага по дорожке и сразу же оказаться на песчаном берегу, откуда было рукой подать до кромки моря.
      В сущности, залив ничем не отличался от моря. Шумный или тихий, он все равно был огромным и безбрежным, каким бывает только настоящее море. И простирался на юг до самого горизонта, если вообще не до самого края земли.
      Через час должна была наступить первая среда Великого поста. Гиффорд ждала ее прихода с таким напряжением и нетерпением, будто это был час ведьмовства. В глубине души она давно затаила обиду на праздник Марди-Гра, который никогда не делал ее счастливой. Более того, обыкновенно он приносил ей гораздо больше печалей, чем она была способна вынести.
      Хорошо бы проснуться на следующий день, когда все уже окажется позади! Гиффорд с таким предвкушением ожидала наступления поста, словно от него зависел приход весны. Заранее разведя огонь, она улеглась на кушетку и, чтобы как-то скоротать ближайший час, отдалась своим размышлениям. Ей нужно было хотя бы чем-то себя занять, чтобы не считать медленно тянущиеся минуты и не терзаться угрызениями совести из-за того, что она проигнорировала общество своей семьи, собравшейся в особняке на Первой улице, а значит, ничего не предприняла для предотвращения беды. Неожиданно она ощутила досаду на тех, всегда мешал ей воплотить в жизнь свои благие намерения, кто не мог отличить истинную угрозу от ложной и пропускал мимо ушей все, что говорила Гиффорд.
      Нужно было предупредить Майкла Карри, размышляла она, а также Роуан Мэйфейр. Но они ведь сами читали семейную историю. И должны были все знать!Дом на Первой улице еще никому не принес счастья. Зря они туда переселились. В этом состояла их роковая ошибка. Зло обитало в каждом кирпиче, в каждом кусочке известки этого дома. В нем коротали свой век тринадцать ведьм, не говоря уже о том, что на чердаке до сих пор хранились вещи Джулиена В этих вещах затаилось зло. Словно осиные гнезда, спрятанные в капителях коринфских колонн, оно облепило весь особняк вместе с его потолками, навесами и карнизами. Это был дом без надежд и без будущего. Гиффорд всегда это знала.
      Чтобы это утверждать, ей не нужны были никакие исследователи из Таламаски, прибывшие из Амстердама. То, что она знала, не прочтешь ни в одной книге.
      Причем осознание опасности пришло к ней с первым посещением дома, когда еще маленькой девочкой, ее привела туда любимая бабушка Эвелин. Ее уже тогда называли Старухой, потому что ей было много лет, а в семье Мэйфейров к тому времени уже появились несколько молодых Эвелин. Одна из них вышла замуж за Чарльза Мэйфейра, другая — за Брюса. Однако об их дальнейшей судьбе Гиффорд ничего не было известно.
      Итак, они с бабушкой пришли на Первую улицу, чтобы навестить тетушку Карлотту и бедную Дейрдре Мэйфейр, как всегда восседавшую на своем троне — в кресле-качалке. Гиффорд тогда увидела знаменитое привидение, причем удивительно ярко и отчетливо. Им оказался мужчина, все время стоявший у кресла Дейрдре. Заметила его и бабушка Эвелин — в этом у Гиффорд не было никаких сомнений. А тетушка Карлотта, эта строгая и высокомерная дама с норовистым характером, без умолку болтала с ними в мрачной гостиной, будто никакого призрака и в помине не было.
      Что же касается Дейрдре, то к тому времени она уже практически впала в невменяемое состояние.
      — Бедное дитя, — посетовала тогда бабушка Эвелин. — Джулиен все это предвидел.
      Это была одна из тех фраз, которые часто повторяла Старуха Эвелин, но всегда наотрез отказывалась давать им объяснения. Позже она сказала своей внучке Гиффорд:
      — Дейрдре пришлось познать всю горечь жизни и не довелось испытать ни капли радости от принадлежности к нашему семейству.
      — А разве в этом есть радость? — спросила тогда Гиффорд. Тот же вопрос задавала она себе и сейчас.
      Гиффорд казалось, что под словом «радость» Старуха Эвелин подразумевала нечто такое, что хранили в себе старые пластинки и фотографии, на которых были запечатлены она и дядюшка Джулиен. На одной из них они — оба в белых плащах и темных очках — сидели летним днем в машине. На другой — стояли под дубами в парке Одубон. Третья фотография была сделана в комнате Джулиена на верхнем этаже...
      После смерти Джулиена Эвелин провела десять лет в Европе вместе со Стеллой. У нее там были какие-то «дела», при упоминании о которых Старуха Эвелин всегда принимала торжественный и серьезный вид.
      Когда бабушка Эвелин еще не прекратила говорить, она с большим удовольствием делилась впечатлениями своей далекой молодости. Помнится, прежде чем поведать ту или иную историю, она понижала голос до таинственного шепота. В особенности она любила рассказывать о том, как Джулиен затащил ее в постель, когда ей было тринадцать, и как он, явившись на Амелия-стрит, кричал без умолку перед окнами ее дома: «Эвелин, спускайся, спускайся!», пока дедушка Уолкер не выпустил внучку из спальни на чердаке, куда сам же ее и запер.
      Отношения между дедушкой Эвелин и Джулиеном не сложились из-за имевшего место в прошлом несчастного случая. Это произошло на Ривербенде, когда Джулиен был еще мальчишкой и из-за неосторожного обращения с оружием стал невольным убийцей своего двоюродного брата Августина Внук Августина поклялся, что на всю жизнь возненавидит того, кто застрелил его предка Правда, в семье Мэйфейров предки у всех были практически одни и те же. Ветви их фамильного древа настолько тесно переплетались друг с другом, что стали подобны колючей лозе, наглухо заполонившей окна и двери замка Спящей Красавицы.
      Как ни удивительно, но тринадцатилетняя Мона сумела отлично разобраться во всех хитросплетениях, С помощью компьютера она восстановила семейное древо и в доказательство тому совсем недавно с гордостью заявила, что на ней соединяется больше линий, нисходящих от Джулиена и Анжелики, чем на ком-либо еще. Очевидно, нет смысла напоминать, что все эти линии вели свое начало от древних Мэйфейров, живших на Сан-Доминго. Всякий раз, когда Гиффорд вспоминала об этом, ей становилось не по себе. Она беспокоилась за Мону. Уж лучше бы девочка уделяла больше внимания своим сверстникам и интересовалась одеждой, а не жизнеописанием семьи, компьютерами, гоночными машинами и оружием.
      — Неужели эта история с ружьем ничему тебя не научила? — в свое время увещевала Мону Гиффорд. — Все беды начались именно с проклятого ружья. Из-за него между нами и Мэйфейрами с Первой улицы образовалась глубочайшая пропасть.
      Но разве могли какие-то аргументы тетушки Гиффорд остановить Мону, одержимую как в большом, так и в малом? Пять раз Гиффорд поддавалась на уговоры племянницы пойти в проклятый стрелковый тир, который находился на другой стороне реки. Той, видишь ли, позарез хотелось научиться стрелять из большого револьвера тридцать восьмого калибра. Тетушку приводили в ужас подобные увлечения племянницы. Тем не менее, она предпочитала уступить Моне, дабы не волноваться из-за того, что та занимается неизвестно чем без пригляда взрослых.
      К тому же увлечения девушки почти всегда находили одобрение у Райена. Более того, после нескольких посещений тетушкой Гиффорд тира, где она обучалась стрельбе вместе с племянницей, муж заставил ее на всякий случай держать оружие в машине. А также уговорил принести пистолет в дом.
      Моне еще многое предстояло узнать. Интересно, рассказывала ли ей бабушка Эвелин свои истории? Подчас она нарушала молчание. Ее голос с прежних времен не изменился, поэтому при желании она, как старшина племени, могла затянуть песнь про ушедшие в прошлое времена.
      — Я бы умерла на этом чердаке, если бы не Джулиен. Этот молчаливый безумец, бледный, как цветок, который никогда не видел солнца, сделал мне ребенка. И этим ребенком стала твоя мать, которой была уготовлена такая печальная участь.
      — Но почему, почему дядюшка Джулиен сотворил это с такой молоденькой девочкой?
      Гиффорд только раз задала бабушке Эвелин этот вопрос, и ответ оказался для нее столь неожиданным, что до сих пор звучал у нее в ушах словно гром:
      — Гордись тем, что в твоих жилах течет кровь Мэйфейров. Гордись. Потому что Джулиен все предвидел.
      Линия наследственности стала терять свою силу. К тому же я любила Джулиена А Джулиен любил меня. Только не пытайся понять этих людей — Джулиена, Мэри-Бет и Кортланда. Они были своего рода гигантами. Таких на земле больше нет.
      Гиганты на Земле. Кортланд, сын Джулиена, был отцом бабушки Эвелин, хотя она никогда этого не признавала, а Лаура Ли — ребенком Джулиена! Господи! Гиффорд никогда не могла проследить линии наследственных связей без помощи ручки и бумаги, да, честно говоря, ей никогда особенно не хотелось это делать. Гиганты на земле! Скорее дьяволы из преисподней.
      — О, как здорово! — восторгалась Алисия, слушая эти истории. Она всегда не без удовольствия подтрунивала над страхами Гиффорд. — Продолжай, бабушка Эвелин. Рассказывай, что было потом. Что случилось со Стеллой?
      К тринадцати годам Алисия уже испытывала страстную тягу к спиртному. Хотя она была такой же худой и хрупкой, как Гиффорд, выглядела Алисия гораздо старше своих лет. Она прожигала жизнь в городских барах, напиваясь до умопомрачения со всякими подозрительными мужчинами. Чтобы хоть как-то усмирить непокорную, дедушка Филдинг решил выдать ее замуж за Патрика. И как только его угораздило выбрать именно его! Как оказалось впоследствии, это была плохая идея, несмотря на то что дедушка действовал из лучших побуждений.
      "И все эти люди — мои родственники... — с горечью размышляла Гиффорд. — Сестра, вышедшая замуж за своего сколько-то там раз двоюродного брата Патрика... Одно можно сказать наверняка, хотя Мона рождена от родителей-алкоголиков, да к тому же и состоявших между собой в кровном родстве, она далеко не идиотка. И пусть девочка слегка не вышла ростом, или, как говорят в таком случае на Юге, немного «petite» , во всех остальных отношениях ей крупно повезло. Она умница, и быть неудачницей ей явно не грозит".
      Пожалуй, Мону можно назвать самой хорошенькой из всех Мэйфейров во все времена. И кроме того, самой умной, самой беспечной и самой воинственной. Что бы Мона ни вытворяла, тетя Гиффорд не переставала ее любить. И не могла без улыбки вспоминать о том, как они стреляли в тире и в наушниках слышался голос Моны:
      — Давай, тетя Гиффорд, давай! А вдруг это тебе когда-нибудь здорово пригодится? Давай, держи двумя руками!
      О том, что Мона была не по годам взрослой девушкой, свидетельствовала ее ранняя сексуальная зрелость. Она вбила себе в голову, что должна познать как можно больше мужчин. От одной только мысли о столь безумной идее Гиффорд начинало трясти. Правда, несмотря на то что она старалась уберечь племянницу от нежелательных последствий подобного поведения, следовало признать, что сожаления скорее были достойны мужчины, ненароком привлекшие внимание девушки, чем она сама. В этом вопросе Мона воистину была бессердечной. Что она сделала с бедным Рэндаллом! Хотя Гиффорд так и не добилась ни от одного из них объяснений, было вполне очевидно, кто из них двоих стал инициатором случившегося. Наверняка Мона сама обольстила старика, после чего утратила к нему всяческий интерес. Теперь при одном упоминании имени Моны с ним случался едва ли не апоплексический удар. Он начинал клясться и божиться, что никогда в своей жизни мухи не обидел, не то что ребенка. Как будто кто-то грозился упрятать его в тюрьму!
      Кстати сказать, Таламаска с ее выдающимися учеными ничего не знала о Моне. Равно, как не знала о Старухе Эвелин и дядюшке Джулиене. Да, действительно, они понятия не имели о маленькой девочке, их современнице, которой было уготовано стать настоящей ведьмой. И это далеко не преувеличение.
      Гиффорд размышляла об этом со смущением и одновременно с удовлетворением. Значит, о том, что представлял собой на самом деле дядюшка Джулиен, почему он застрелил Августина и оставил после себя столько внебрачных детей, членам Таламаски было известно не больше, чем членам семейства.
      Значительную часть истории семьи, которую составили члены Таламаски, Гиффорд считала совершенно неприемлемой. Какие-то привидения, духи... Подобные вещи вызывали у Гиффорд откровенное отвращение. Она запретила Райену распространять этот документ. Но, к сожалению, его успели прочитать сам Райен, Лорен и Рэндалл. И что хуже всего, его полностью прочла Мона, как-то раз тайком стащив бумаги со стола.
      Правда, что касается Моны, то за нее не было нужды беспокоиться: она умела отличать реальность от фантазии. Другое дело — Алисия, которая напрочь лишена такой способности и поэтому и спилась. Большинство Мэйфейров не знали границы реальности, в том числе и муж Гиффорд, Райен. В своем отрицании всего сверхъестественного или заведомо дьявольского он был так же далек от истины, как старая колдунья, которая везде видит одних только духов.
      Но Мона обладала трезвым умом. В прошлом году, позвонив Гиффорд, чтобы объявить ей, что уже утратила девственность, Мона сообщила, что факт дефлорации для нее не имел никакого значения и что самым важным для себя аспектом этого действа она считала изменение собственных взглядов на мир. А потом как бы невзначай добавила:
      — Я принимаю противозачаточные таблетки, тетя Гиффорд, и слежу за циклом. Мне пора начинать открывать для себя мир, набираться опыта и все такое прочее. Или, как говорит бабушка Эвелин «испить свою чашу». Но мне совсем не безразлично собственное здоровье.
      — Ты можешь отличить правду от лжи, Мона? — спросила у нее Гиффорд. В глубине души она немного завидовала племяннице, и от избытка чувств у нее на глазах выступили слезы.
      — Да, могу, тетя Гиффорд. Ты же знаешь, что могу. К тому же сегодня я еще провела генеральную уборку во всем доме. Вылизала его так, что все блестит. Кроме того, уговорила маму и папу пообедать, пока они не начали очередную ночную попойку. Словом, у нас все тихо и спокойно. Бабушка Эвелин сегодня разговаривала. Сказала, что хочет сидеть на террасе и смотреть на проезжающие машины. Так что за меня не волнуйся. У меня все схвачено.
      Все схвачено! Вскоре после этого разговора Мона сделала странное признание Пирсу, которое наверняка было заранее выдуманной ложью:
      — Знаешь, а мне даже нравится то, что они не просыхают от пьянства Нет, я не хочу, чтобы с ними что-то случилось, чтобы они на моих глазах упились до смерти или что-нибудь в этом роде. Пусть себе живут. Зато когда они пьяны, я свободна как птица. Терпеть не могу, когда приходит какой-нибудь сердобольный родственник и начинает меня расспрашивать, когда я ложусь спать и приготовила ли я уроки... А я могу гулять хоть по всему городу. И никому нет до меня никакого дела.
      Ее откровение слегка позабавило Пирса. Как ни странно, Мону он обожал, хотя в его вкусе были создания, скажем так, более невинные и жизнерадостные — такие как его невеста и одновременно двоюродная сестра Клэнси Мэйфейр.
      Даже если не принимать во внимание буквальное значение слова, Мона отнюдь не невинное существо. Все дело в том, что у нее имелась своя философия: никогда не считать себя плохой и не делать ничего дурного. В остальном — полная свобода. Можно сказать, Мона всегда была своего рода язычницей.
      А свободой она и в самом деле пользовалась. И распоряжалась ею в соответствии со своими языческими представлениями. Она даже заранее просчитала, когда ей следует перейти к активной сексуальной деятельности. Вскоре после того, как она начала воплощать свое намерение в жизнь, тетушке Гиффорд постоянно сообщали о ее многочисленных связях.
      — А ты знаешь, что ребенок обожает заниматься этим делом на кладбище?! — кричала в трубку Сесилия.
      Но что Гиффорд могла сделать? Она и так пропадала в доме Моны почти постоянно, так что Алисию от одного ее появления уже начинало тошнить. Мать Моны рада была не пускать Гиффорд на порог, но не тут-то было. Что же касается бабушки Эвелин, то она не имела обыкновения делиться с кем бы то ни было тем, что видела или не видела.
      — Я рассказала тебе все о моих парнях, — однажды заверила ее Мона. — Поэтому можешь на этот счет больше не волноваться!
      По крайней мере, бабушка Эвелин перестала потчевать их целыми сутками историями о том, как они с Джулиеном танцевали под виктролу. И, возможно, из-за ее молчания Моне ни разу не довелось слышать о связи ее прабабушки со Стеллой. И неудивительно. Об этом не пронюхал даже хитроумный Лайтнер! В его документах ни словом не упоминалось о том, что Стелла состояла в сексуальных отношениях с женщинами!
      — Это были лучшие годы моей жизни, — с упоением рассказывала бабушка Эвелин своим дочерям. — Это случилось с нами в Европе, а точнее, в Риме. Даже не помню, где находились в это время Лайонел и эта противная нянька Наверное, она вышла погулять с Антой. Ничего подобного у меня больше никогда и ни с кем не было. Иное дело — Стелла. В первую же нашу ночь она рассказала мне о своих связях с женщинами. Сколько их было всего, сосчитать невозможно. Она говорила, что любовь с женщиной подобна верхушкам сливок. И я с ней вполне согласна. Попадись мне на моем веку еще такая женщина, как Стелла, я вновь отдала бы ей свое сердце. Помнится, после возвращения из Европы, мы вместе поселились во Французском квартале. Стелла снимала там небольшую квартиру. Мы лежали с ней на огромной кровати, ели устрицы с креветками и пили вино. О, до чего быстро пролетели эти недели в Риме!.. Потом у них зашел разговор о виктроле, которую Джулиен подарил юной Эвелин. Стелла все поняла и никогда не просила ее вернуть. Не то что Мэри-Бет. Та как-то раз пришла на Амелия-стрит и заявила:
      — Отдай мне виктролу Джулиена.
      Джулиен умер всего шесть месяцев назад, а Мэри-Бет уже, как ураган, начала рыскать по его комнатам.
      — Я, конечно же, не отдала ей виктролу, — сказала бабушка Эвелин.
      Потом она привела Гиффорд и Алисию в свою комнату и завела виктролу. Они слушали старые песни, а также арии из «Травиаты».
      — Эту оперу мы со Стеллой слушали в Нью-Йорке. Как я любила Стеллу!
      — Дорогие мои, — обратилась она однажды к Алисии, Гиффорд и Моне, которые были тогда, по-видимому, слишком молоды, чтобы суметь ее понять, — рано или поздно вы должны познать нежную и драгоценную любовь другой женщины. Не будьте глупыми. В этом нет ничего неестественного. Такая любовь подобна кусочку сахара в вашей чашке с кофе. Она все равно что клубничное мороженое. Или чистейший шоколад.
      Не удивительно, что после таких рассказов Алисия превратилась в настоящую потаскуху. Она не отдавала себе отчета в том, что делала. В ее постели перебывали почти все моряки, сходившие на берег в увольнение, и целая армия солдат. Она спала со всеми подряд, пока Патрик не взялся за ее перевоспитание.
      Их первая ночь превратилась в сплошную попойку, а на рассвете Патрик объявил, что берет Алисию на поруки. Он обещал позаботиться о маленьком несчастном создании, заблудшей овце. Вскоре она забеременела от него Моной. Это были веселые годы, наполненные шампанским и смехом. Теперь же от былой романтики не осталось и следа: они оба превратились в обыкновенных пьяниц. Не осталось ничего хорошего, кроме Моны.
      Гиффорд взглянула на часы, золотые наручные часики, которые ей подарила Старуха Эвелин. Осталось меньше часа до конца Марди-Гра Ровно в полночь наступит среда Великого поста, и тогда ей можно будет вернуться домой, в Новый Орлеан.
      Она подождет до утра, а то и до полудня. Затем, невзирая на жуткое встречное движение, поедет в Новый Орлеан, и часам к четырем уже будет на месте. По дороге она остановится в Мобиле, у церкви Святой Сесилии, чтобы поклониться предкам. Одно только воспоминание об этой церквушке, а также о святых и ангелах принесло ей успокоение, и она смежила веки. Пусть прах остается прахом. Еще один час — и она сможет отправиться домой.
      Райен не мог понять, отчего жена так сильно боится праздника Марди-Гра.
      — Причина в том, что все вы соберетесь в доме на Первой улице, — отвечала она, — и будете делать вид, что с Роуан ничего не произошло. Вот это меня и пугает больше всего.
      Она опять вспомнила про орден и дала себе слово, что позже проверит, лежит ли он по-прежнему в ее сумочке.
      — Ты должна понимать, что означает для семьи этот дом, — с укором произнес Райен.
      Ох уж этот Райен! Нашел кому говорить! Будто она сама этого не знала. Будто она не росла в десяти кварталах от злополучного особняка и изо дня в день не слушала истории из уст бабушки Эвелин.
      — Я сейчас имею в виду не предания о Мэйфейрских ведьмах, а только нашу семью в целом, — оправдывался он.
      Гиффорд откинула голову на спинку кушетки. Ах, как было бы здорово остаться в Дестине навсегда! Но это невозможно. И никогда возможным не станет. Дестин был для нее убежищем, но не домом. Дестин был всего лишь пляжем и домиком с камином.
      Неожиданно раздался пронзительный звонок телефона Маленький белый аппарат спрятался среди подушек, так что она долго не могла его найти. На другом конце уже собирались дать отбой, когда Гиффорд наконец сняла трубку.
      — Гиффорд слушает, — усталым голосом проговорила она.
      Слава Богу, это был Райен.
      — Не разбудил тебя?
      — Нет, — тяжело вздохнув, ответила она. — Разве я могу уснуть? Я вся в ожидании. Расскажи, как все прошло. Нормально? Как Майкл? Ему лучше? И вообще, я надеюсь, ничего больше не произошло... Или...
      — Гиффорд, ради Бога! Скажи, на милость, о чем ты думаешь, когда вот так говоришь? Уж не внушила ли ты себе, что твои тревожные вопросы могут изменить то, что уже все равно состоялось? Ну, допустим, тебе удастся поразить меня своими чарами. И какой в этом толк? Хочешь услышать дежурные слова, которые всегда готовы сорваться с моих уст? А что еще мне остается делать? Ласково и осторожно поведать тебе о том, что кого-то насмерть затоптали полицейские или перемололи лопасти парома?
      У Гиффорд отлегло от сердца. Она уже поняла, что все в порядке. Ничего плохого не произошло. И могла бы спокойно повесить трубку, если бы Райен со свойственной ему большой деликатностью не пустился в рассказы о всякой всячине, свидетелем которой ему довелось стать. Он стал перечислять ей все забавные случаи, которые произошли на празднике. На самом деле суть его рассказов сводилась к одной-единственной фразе: «Все прошло прекрасно, и ты, глупая, зря не осталась в городе».
      — После двадцати шести лет совместной жизни ты так и не научился понимать, о чем я думаю... — нерешительным тоном начала она.
      Ей не хотелось сейчас ни вступать с ним в спор, ни вообще продолжать разговор. Теперь, когда Марди-Гра наконец закончился, она вдруг ощутила страшное утомление.
      — Нет, черт побери. Я в самом деле не знаю, о чем ты думаешь, — ровным голосом ответил он. — Равно как не знаю, почему ты сейчас во Флориде, а не здесь, среди нас.
      — Ну ладно. Что там у тебя еще? — мягко спросила Гиффорд.
      — У Майкла все хорошо. Как, впрочем, и у всех остальных. Джин досталось больше бусин, чем кому-либо другому из нашей семьи. Малышка Си-Си получила приз за лучший костюм. А Пирс готов прямо сейчас идти с Клэнси под венец! Если ты хочешь, чтобы твой сын не наделал глупостей и все произошло как полагается, по всем правилам, то лучше поскорее приезжай и обсуди с матерью Клэнси все, что касается подготовки к предстоящей свадьбе. Меня она определенно слушать не желает.
      — Ты сказал ей, что расходы на организацию свадебной церемонии мы берем на себя?
      — Нет, до этого вопроса я не дошел.
      — Так дойди. Именно это она хочет от тебя услышать. Послушай, расскажи мне о Майкле. Что вы говорили ему о Роуан?
      — Почти ничего. Во всяком случае, мы старались эту тему не затрагивать.
      — Слава Богу.
      — Видишь ли, он еще недостаточно окреп, чтобы выслушать всю историю целиком.
      — А кто ее вообще знает целиком? — с горечью в голосе произнесла Гиффорд.
      — Однако мы собираемся ему все рассказать, Гиффорд. Долго так продолжаться не может. Нельзя все время держать его в неведении. Он должен все узнать. Физически он уже почти здоров. Правда, не могу того же сказать о здоровье душевном. Да и никто не может. Выглядит он... каким-то не таким, как раньше. Он очень изменился.
      — Постарел, ты хочешь сказать? — печальным тоном осведомилась Гиффорд.
      — Нет, но изменился. И дело не в том, что теперь у него волосы с проседью. Изменилось выражение его глаз. И его поведение. Он стал чересчур мягок, спокоен и выдержан в общении со всеми.
      — Не нужно его волновать, — посоветовала Гиффорд.
      — Можешь целиком положиться на меня. — Это была одна из излюбленных фраз Райена, которую он всегда произносил с подчеркнутой нежностью. — Береги себя. И не заходи в воду одна.
      — Райен, о чем ты говоришь? Вода уже просто ледяная. Чтобы не мерзнуть в доме, мне приходится целый день топить камин. Правда, погода стоит тихая и ясная. На небе ни облачка. Подчас мне кажется, что я могла бы остаться тут навсегда. Прости меня, Райен. Я не могу заставить себя переступить порог особняка, не могу даже приблизиться к Первой улице.
      — Знаю, Гиффорд, знаю. Но уверяю тебя, дети сказали, что в этом году у нас был самый лучший Марди-Гра. Всем очень нравятся наши сборища на Первой улице. В течение дня там побывали все Мэйфейры. Представляешь, в этом году на праздник прибыли шестьсот или семьсот человек. Честно говоря, я сбился со счета. Помнишь Мэйфейров из Дентона, из Техаса? Так вот. В этом году приехали даже они. А Грейди из Нью-Йорка, помнишь? Все-таки Майкл молодчина. Хорошо, что он не нарушил традиции. Гиффорд, не принимай это в упрек, но если бы ты видела, как все было здорово, ты бы меня поняла.
      — А как Алисия? — полюбопытствовала Гиффорд, имея в виду, протрезвела ли она. — С ней и Патриком тоже было все хорошо?
      — До дома Майкла Алисия не дошла. К трем часам она уже была в своей обычной форме. Патрик тоже на банкет не явился. Ему было плохо. Нам пришлось оказать ему небольшую медицинскую помощь.
      Гиффорд вздохнула. Она надеялась услышать, что Патрик умер. Она вполне отдавала себе отчет в своих чувствах. К чему врать самой себе? Патрик всегда был ей не по душе. Пьяница и развратник, он находил особое удовольствие в том, чтобы придираться к жене и дочери. Для Моны он был почти что пустым местом. «Я не уважаю отца», — хладнокровно заявляла та. Но над Алисией муж имел какую-то необъяснимую, странную власть.
      — Ну, так как у Патрика дела? — переспросила Гиффорд, надеясь, что тот упал и сломал себе шею или что с ним случилось что-нибудь в этом роде, а Райен не хотел ей об этом сообщать.
      — Он сцепился с Беатрис. Кажется, из-за Моны. Он был так пьян, что вряд ли наутро вспомнит, из-за чего, собственно говоря, они завелись. После шествия его отвезли домой. Ты ведь в курсе того, как Беа озабочена судьбой Моны. Так вот она все еще настаивает на том, чтобы послать ее в школу на полный пансион. А знаешь, что произошло между Беа и Эроном? Вивиан, тетушка Майкла, сказала...
      — Знаю, знаю, — вздохнув, перебила его Гиффорд. — Ты думаешь, что исследование нашей семьи кое-чему его научит.
      Райен вежливо рассмеялся.
      — О, забудь ты эту чепуху. Если бы ты не думала обо всех этих глупостях, ты могла бы быть здесь, с нами и так же, как мы, веселиться. Одному Богу известно, как пойдут у нас дела, если вдруг отыщется Роуан. Возможно, это будет только к худшему.
      — Что ты имеешь в виду?
      — У нас появятся проблемы. Настоящие проблемы. Послушай, я сейчас слишком устал, чтобы снова обсуждать случившееся. С тех пор как исчезла Роуан, прошло шестьдесят семь дней. Меня вымотали переговоры с детективами, которые звонят мне из Цюриха, Шотландии, Франции. Словом, оставим сейчас эту тему. На Марди-Гра было весело. Мы все собрались вместе. Знаешь, Беа, пожалуй, права. Мону надо отправить в школу. Ты так не считаешь? В конце-то концов, она и вправду одаренный ребенок. Настоящий гений.
      Гиффорд хотела ему ответить. Она хотела сказать, что Мона не вернется в школу, как бы ее к этому ни принуждали. Она просто-напросто сбежит оттуда, сядет в первый попавшийся самолет, поезд или автобус и отправится прямиком домой. Ничто и никто не сможет заставить Мону вновь посещать школу! Если школа будет в Швейцарии, девочка вернется домой через сорок восемь часов. А если в Китае, она вернется, наверное, еще скорее. Однако Гиффорд ничего не стала говорить. Она вновь ощутила болезненно приятное чувство любви к племяннице и страстную веру в то, что она никогда не пропадет.
      Однажды Гиффорд спросила Мону:
      — Чем отличаются мужчины от женщин?
      — Мужчины не знают, что может случиться. И поэтому счастливы, — ответила Мона. — Но женщины предвидят все, что может произойти. Поэтому всегда волнуются.
      Гиффорд тогда от души рассмеялась. Среди замечательных воспоминаний о детстве Моны Гиффорд хранила в памяти еще один трогательный эпизод. Моне тогда было всего шесть лет. Пьяная Алисия упала у входа на террасу на правый бок, прижав к земле карман с ключом от дома, так что Мона не смогла его достать. Тогда девочка взобралась снаружи на второй этаж и каблуком своей туфельки аккуратно пробила маленькое отверстие в окне, чтобы дотянуться рукой до задвижки. Конечно, все стекло пришлось заменить, но Мона была так аккуратна, что на ковер верхнего этажа и в сад упало всего несколько маленьких осколков.
      — Почему было просто не заклеить дырку в окне липкой лентой? — удивилась девочка, увидев, что Гиффорд вызвала стекольщика. — Ведь у нас почти все окна в доме так заклеены.
      И как только она, Гиффорд, допустила, чтобы ребенок прошел через это? Более того, Мону и до сих пор постоянно подстерегали подобные испытания. Этот круговорот горестей и сожалений терзал Гиффорд, но она не в силах была его остановить. Равно как и карусель несчастий, которые происходили с Роуан и Майклом. Не проходило и месяца, чтобы Гиффорд не вспоминала случая, когда ее шестилетняя племянница волоком тащила бесчувственную Алисию в дом. Помнится, тогда из клиники ей позвонил доктор Блэйдс.
      — Гиффорд, — сказал он, — ваша сестра серьезно больна. Ребенку и Старухе Эвелин просто не справиться с такой нагрузкой.
      — За Мону не волнуйся, — вдруг сказал Райен, как будто в воцарившейся между ними напряженной тишине сумел уловить ее мысли. — О ней нужно беспокоиться меньше всего. Во вторник у нас намечено обсуждение проблем, связанных с исчезновением Роуан. Мы соберемся за круглым столом и подумаем, что делать дальше.
      — Какой смысл решать, что делать дальше! — возразила Гиффорд. — Если у вас нет никаких доказательств, что Роуан заставили покинуть Майкла силой, вы...
      — Послушай, дорогая, ты не права. Как это у нас нет доказательств? У нас есть доказательства, причем достаточно веские. В этом-то все и дело. Поэтому мы должны обстоятельно во всем разобраться. В настоящее время мы вполне уверены в том, что последние два чека, присланные к оплате на личный счет Роуан, были подписаны не ее рукой. Нам придется сообщить об этом Майклу.
      Ответом ему было молчание. За последнее время это был первый серьезный инцидент. Новость свалилась на Гиффорд как гром среди ясного неба, и от неожиданности у нее перехватило дыхание.
      — Мы считаем, что их подделали, — продолжал Райен. — И вот еще что, дорогая. Эти чеки были последними. Кроме них, больше ничего, слышишь, ничего не поступало в банк. Только эти два чека, обналиченные в Нью-Йорке две недели назад.
      — В Нью-Йорке?
      — Да. След ведет именно оттуда. Мы даже не уверены, что в Нью-Йорке была сама Роуан. Послушай, мне сегодня уже трижды звонили в связи с этим делом. Оказывается, Марди-Гра празднуют далеко не во всей стране. Дома на автоответчике я обнаружил кучу сообщений. Из Сан-Франциско к нам едет тот доктор, который говорил с Роуан по телефону. У него есть какие-то важные новости. Но ему не известно, где сейчас находится Роуан. Чеки — это последняя весточка...
      — Ну же, продолжай, я внимательно тебя слушаю, — потухшим голосом произнесла Гиффорд.
      — Знаешь, мы договорились, чтобы этого доктора завтра утром встретил Пирс А я приеду за тобой. Я уже давно так решил.
      — Глупости. У меня есть машина. Какой смысл тащиться назад в разных машинах? Не выдумывай ерунды. Лучше отправляйся спать. Не волнуйся, я приеду вовремя и еще успею повидать доктора из Сан-Франциско.
      — Но я хочу за тобой приехать, Гиф. Давай я возьму машину напрокат, а твою отгоню домой сам.
      — Райен, это ни к чему. Я выезжаю в полдень. И уже все продумала. Иди на встречу с доктором или в офис. Спокойно занимайся своими делами. Итак, насколько я поняла, у вас все хорошо. На праздник собралась вся семья. Все прошло замечательно. Как, впрочем, и следовало ожидать. И оказалось не важно, была с вами Роуан или нет. Майкл сумел ловко всем подыграть. Осталась, правда, одна загвоздка. Два поддельных чека Любопытно, что бы это значило?
      Вновь воцарилась гнетущая тишина. Разумеется, они оба знали, что это могло значить.
      — Как вела себя сегодня вечером Мона? Никого не повергла в очередной шок?
      — Разве что своего кузена Дэвида. По мне, так у нее день прошел на ура. У Пирса все хорошо. Правда, он никого вокруг не видит, кроме Клэнси. Воду в бассейне подогрели. Барбара спит. Звонила Шелби. Извинялась, что не смогла приехать домой. Лилия тоже звонила. А также Мэндрейк. Джен и Элизабет уютно устроились у себя в берлоге. Я же так устал, что, кажется, вот-вот свалюсь с ног.
      Гиффорд тяжело вздохнула.
      — После праздника Мона поехала домой с этой парочкой? Значит, на Марди-Гра она была совсем одна?
      — За Мону не беспокойся. С ней все будет в порядке, ты же ее знаешь. Если что-нибудь будет не так, мне позвонит Старуха Эвелин. Когда я уходил от них, она сидела у кровати Алисии.
      — Вот так мы всегда себя и обманываем. То по одному поводу, то по другому.
      — Гиффорд...
      — Да, Райен?
      — Я хочу задать тебе один вопрос. Я никогда ни о чем подобном тебя не спрашивал. И сейчас вряд ли отважился бы, если бы мы не...
      — Не говорили по телефону?
      — Да. Если бы мы не говорили по телефону.
      Они много раз обсуждали эту странную особенность их долгого брака Самые задушевные беседы они вели по телефону. Так или иначе, но во время таких разговоров они проявляли больше терпимости друг к другу. И практически никогда не вступали в бесконечные споры, которые обычно затевали при непосредственном общении.
      — Как ты думаешь, что случилось тамна Рождество? — напрямик, без околичностей спросил Райен. — Что произошло с Роуан? У тебя есть какие-нибудь подозрения? Хотя бы смутные? Может, тебе что-нибудь подсказывает шестое чувство?
      Гиффорд потеряла дар речи. За всю их совместную жизнь Райен никогда не задавал ей подобных вопросов. Напротив, все свои силы он прилагал к тому, чтобы не вынуждать Гиффорд искать ответы на трудные вопросы. То, что произошло сейчас, можно назвать поистине из ряда вон выходящим случаем. Вот почему в первый момент она не могла прийти в себя от потрясения. И не знала, что ему ответить. Даже ведьмовское предчувствие оказалось бессильным и не подсказывало ничего конкретного. Поэтому Гиффорд надолго задумалась, прислушиваясь к потрескиванию горящих поленьев и тихому плеску волн снаружи, такому же тихому, как ее собственное дыхание.
      В ее голове пронеслось много разных мыслей. В какой-то миг она едва не выпалила: «Спроси Мону», но вовремя себя остановила. Стыдно вовлекать в это дело племянницу. Наконец, без каких-либо вступлений она начала:
      — Накануне Рождества, днем, в особняке появился мужчина. Вернее сказать, бесплотное существо, тот самый дух. Не буду называть его имени — оно тебе хорошо известно. Он проник в наш мир и что-то сотворил с Роуан. Вот что случилось на Рождество. Теперь этого мужчины в доме на Первой улице нет. Мы все в этом уверены. Все те из нас, кто хоть раз его видел, знают, что его там больше нет. Дом пуст. Он проник в наш мир. Он...
      Гиффорд говорила быстро, высоким голосом, в котором явственно слышались истерические нотки. Потом вдруг замолчала — так же резко и внезапно, как и начала свой ответ. В голове у нее билось только одно слово: Лэшер. Но она не могла произнести его вслух. Она помнила, как много лет назад тетушка Карлотта, тряся ее, как куклу, приговаривала: «Никогда, никогда не произноси это имя, слышишь, никогда!»
      Даже теперь, в своем тихом и спокойном убежище, Гиффорд не могла заставить себя выговорить это имя. Как будто что-то ее останавливало, как будто чья-то рука сжимала ей горло. Может быть, причиной тому была странная смесь жестокости и заботы, которые проявляла по отношению к ней Карлотта. В повествовании, составленном в Таламаске, говорилось, что кто-то вырвал глаз Анте и вытолкнул ее из чердачного окна. Боже милостивый! Нет, Карлотта не могла такое сотворить!
      Гиффорд не удивляло, что муж замешкался с ответом. Собственная откровенность потрясла даже ее саму. А ведь то, о чем она только что рассказала, можно сказать, стояло у нее перед глазами. Она, пусть и не слишком отчетливо, видела всю картину происшедшего. В такие минуты Гиффорд особенно остро чувствовала свое одиночество в браке.
      — Ты действительно веришь в это, Гиффорд? Любимая, ты и в самом деле искренне в это веришь?
      Она не ответила. Не потому что не хотела Просто не могла. Она была чересчур подавлена Ей казалось, что всю совместную жизнь они провели в спорах. Разразится завтра шторм или будет светить солнце? Могут ли изнасиловать Мону, когда она возвращается ночью по Сент-Чарльз-авеню? Вырастут ли снова ввозные пошлины? Свергнут ли наконец Кастро? Существуют ли привидения? Были ли среди Мэйфейров ведьмы? Может ли кто-нибудь на самом деле разговаривать с мертвыми? Почему усопшие так странно себя ведут? Какого черта им нужно? Вредны ли для здоровья масло и красное мясо? Следует ли пить молоко? Ведь взрослые не способны переваривать молоко так, как дети... И так далее, и тому подобное... Вопросам не было конца и края.
      — Да, Райен, — грустным и немного небрежным тоном ответила Гиффорд. — Я в это верю. Понимаешь, Райен, я верю в то, что вижу. А я всегда его видела Тебе же это просто не дано.
      Гиффорд была не совсем права. Вернее сказать, она неправильно выразилась. Райен тоже обладал способностью видеть духов, но он не желал ею пользоваться. Она услышала его тихий вздох и поняла, что он вновь от нее удалился — вернулся в построенный им самим мир. В мир, где не стоял вопрос веры и доверия, где не существовали никакие духи, а ведьмовство Мэйфейров было не более чем семейной забавой. Такой же забавой, как их старые дома, призрачные общие фонды, драгоценности и золотые монеты в подвалах. Такой же забавой, как женитьба Пирса Мэйфейра на Клэнси Мэйфейр, чего, кстати, нельзя было ни в коем случае допускать, потому что у них, так же как у Алисии и Патрика, был общий предок — Джулиен. Но какой смысл снова затевать обо всем этом разговор? Какой смысл? У Гиффорд не было ни причин на это, ни желания делиться своим мнением, ни настоящих доверительных отношений с мужем.
      Но как же любовь? Ведь у нее остались к нему и любовь, и уважение. Ни от кого в мире она так не зависела, как от Райена. Поэтому Гиффорд в ответ сказала то, что обычно говорила в таких случаях:
      — Я люблю тебя, милый. — До чего же приятно было произнести эти слова на манер Ингрид Бергман с таким глубоким чувством, которое придавало им особенный смысл. — Я очень тебя люблю.
      — Гиффорд...
      На другом конце линии повисло молчание. Семейный адвокат задумался. Зачем ему, голубоглазому мужчине средних лет, у которого волосы уже подернуты сединой и которому так же, как и его жене, небезразлично благосостояние семьи, верить в какие-то привидения? Призраки не требуют наследства, не подают на вас в суд, не пугают налоговым управлением и не упрекают за то, что вы позволили себе в обеденный перерыв пропустить порцию-другую мартини.
      — Что, милый? — тихо переспросила она.
      — Если ты веришь в это, — осторожно начал Райен, — если ты действительно веришь в то, что ты мне сейчас сказала, если это привидение, как ты говоришь, покинуло дом, почему ты не пошла туда, Гиффорд? Почему ты не была с нами сегодня?
      — Эта тварь похитила Роуан, — сердито прорычала в трубку Гиффорд. — Если ты надеешься, что все закончилось, то ты глубоко ошибаешься, Райен!
      Вскипев от негодования, она резко выпрямилась. Все ее доброе отношение к мужу испарилось в мгновение ока. Подчас он становился столь редким занудой, что она не могла его выносить. Ей начинало казаться, что именно этот мужчина разрушил всю ее жизнь. И это было такой же правдой, как то, что она его любила. Такой же правдой, как появление призрака в особняке на Первой улице.
      — Райен, неужели ты не ощущаешь ничего странного в этом доме?! — едва сдерживаясь, чтобы не закричать, продолжала она. — Не может быть, чтобы ты ничего не чувствовал! Еще ничего не закончилось. Все только начинается! И мы обязаны во что бы то ни стало найти Роуан!
      — Я приеду за тобой утром, — рявкнул в трубку Райен.
      Было ясно, что он не на шутку рассердился. Обрушившийся на него гнев жены отозвался в нем ответным взрывом ярости. Но сдаваться Райен не собирался.
      — Я хочу приехать и забрать тебя домой.
      — Ладно, — наконец согласилась она. — Приезжай. Я тоже этого хочу.
      Неожиданно для самой себя она услышала в своем голосе жалобные нотки, означавшие лишь одно: ее очередное поражение.
      Хорошо, что она, по крайней мере, отважилась высказать хотя бы небольшую часть собственных соображений о похитившем Роуан субъекте. Да, она сделала то, что хотела, и теперь очередь была за мужем. Пусть он с ней спорит, пусть распекает ее на все лады, пусть даже выйдет победителем в этой схватке. Все это будет не сегодня, а позже. Возможно, даже завтра.
      — Гиффорд, Гиффорд, Гиффорд... — ласково пропел он в трубку. — Я приеду. Буду на месте, прежде чем ты успеешь проснуться.
      Неожиданно ее охватила невероятная слабость, некое странное оцепенение. Ей даже показалось, что она не сможет пошевелиться, пока он не явится за ней. Пока она не увидит, что он вошел в дверь ее домика.
      — А теперь, умоляю тебя, запри хорошенько дом, — продолжал Райен, — и ложись. Держу пари, что ты притулилась на кушетке и что все двери в доме стоят нараспашку...
      — Это Дестин, Райен.
      — Запрись. И положи пистолет возле кровати. Чтобы он был под рукой. И прошу тебя, пожалуйста, включи сигнализацию.
      — Пистолет! О Господи! Да неужели я смогу им воспользоваться в твое отсутствие!
      — Именно в мое отсутствие он может тебе пригодиться.
      Гиффорд вспомнила Мону и невольно улыбнулась.
      Прежде чем закончить разговор, они, свято храня однажды заведенную ими традицию, обменялись поцелуями.
      Впервые Гиффорд поцеловала Райена, когда ей было пятнадцать. Тогда они были влюблены друг в друга. Помнится, сразу после рождения Моны Алисия ей сказала:
      — Счастливая... Ты любишь своего Мэйфейра. Я же вышла замуж только вот из-за этого!
      Сколько раз Гиффорд задумывалась о том, чтобы забрать к себе Мону. Возможно, со стороны Алисии она не встретила бы никаких препятствий. Ее сестра была законченной пьяницей. Странно, что Мона вообще появилась на свет, да к тому же родилась такой крепкой и здоровой. Но на самом деле у Гиффорд и в мыслях не было отобрать у Алисии ребенка. Она прекрасно помнила, к чему привело доброе намерение Элли Мэйфейр — честно говоря, Гиффорд лично ее никогда не знала, — которая взяла на воспитание и увезла в Калифорнию Роуан, дочь Дейрдре, чтобы спасти девочку от семейного проклятия. За этот поступок Элли возненавидели все. Это случилось в тот ужасный год, когда умер дядюшка Кортланд. Он упал с лестницы в доме на Первой улице. Как тяжело переживал его смерть Райен...
      Гиффорд тогда уже исполнилось пятнадцать, и они с Райеном были безумно влюблены друг в друга. Нет, какими бы благими ни были намерения, ни в коем случае нельзя отбирать ребенка у матери. Яркое доказательство тому — судьба Дейрдре, которая, лишившись дочери, сошла с ума, и безвременный уход из жизни дядюшки Кортланда, пытавшегося этому помешать.
      Безусловно, Гиффорд сумела бы лучше позаботиться о Моне, чем родная мать. А если быть до конца откровенной, то заботиться о малышке хуже, чем делали это Патрик с Алисией, было попросту невозможно. Но следует отдать Гиффорд должное: она всегда относилась к Моне как к своему родному ребенку.
      Огонь в камине погас, и в комнате стало как-то неуютно и даже холодно. Неплохо было бы снова его разжечь. Во всяком случае, спать ей еще совсем не хотелось. Хорошо, если удастся забыться сном хотя бы часам к двум ночи. Тогда к приезду Райена она будет свежа и бодра Ничего удивительного: когда тебе сорок шесть, нужда в продолжительном сне, как правило, отпадает. Вполне довольствуешься малым.
      Опустившись на колени перед широким каменным камином, Гиффорд взяла из аккуратной стопки лежащих рядом дров небольшое дубовое полено и бросила в чуть теплящиеся угли. За ним туда же отправились комок газеты и несколько щепок. Огонь вспыхнул с новой силой. Его языки весело заплясали на покрытых копотью кирпичах. Руки и лицо Гиффорд начал обволакивать жар, так что ей вскоре пришлось отпрянуть назад. С огнем у нее было связано что-то неприятное, скорее даже, ужасное — очевидно, какое-то воспоминание о происшествии в семье, которое она старательно стерла из своей памяти.
      Она стояла в комнате, устремив взор на белый пляж. Шума волн совсем не было слышно. Бриз накрыл все тяжелым покрывалом тишины. Звезды светили так ярко, как будто это был последний день мироздания. Легкий морской ветер своей прозрачной чистотой наполнил душу Гиффорд необъяснимым восторгом, так что она была не в силах сдержать слезы.
      Она страстно желала остаться в этом месте еще на какое-то время, до тех пор пока ее не начнет неодолимо тянуть к родным дубам, растущим у ее дома. Но этого никогда не случалось. Она всегда уезжала раньше, чем ей бы хотелось. Долг, семья и многое другое призывали ее покинуть Дестин прежде, чем она была к этому готова.
      Нельзя сказать, что она не любила родные дубы и паутину, опутавшую все и вся, полуразрушенные стены соседних домов и разбитые мостовые, а также бесконечные объятия ее многочисленных родственников. Да, они были очень милы ее сердцу, но почему-то подчас ей так не терпелось сбежать от всего этого.
      Подальше от всех и вся.
      — Мне бы хотелось умереть, — содрогнувшись от своей мысли, прошептала Гиффорд.
      Голос ее дрожал, и бриз уносил его прочь. Она вошла в кухню, которая на самом деле представляла собой лишь часть большой центральной комнаты, выпила стакан воды и через открытые стеклянные двери вышла из дома. Пройдя через двор, она поднялась по ступенькам к дорожке и, одолев маленькую дюну, спустилась вниз, на гладко уложенный ветром песок.
      Теперь она явственно слышала голос залива. Он наполнял ее своим шумом. Казалось, в мире не было ничего, кроме этого звука. Он заставлял забыть обо всем на свете, утратить все прежние чувства и ощущения. Когда она бросила мимолетный взгляд на свой дом, он показался ей маленьким и незначительным и походил скорее на бункер за песчаной насыпью, а не на симпатичное прибрежное строение, каким был на самом деле.
      Прабабушка Дороти построила этот дом для своих внуков и правнуков в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году. В те времена Дестин был обыкновенной рыболовецкой деревней, жизнь в которой сонно текла по своим законам. По крайней мере, все так говорили. Тогда никто понятия не имел об огромных кондоминиумах, гольф-клубах и прочем. Ничего подобного не было и в помине.
      От неожиданного порыва ветра Гиффорд бросило в дрожь. Как будто он усилил свою хватку, собираясь швырнуть ее в сторону. Устремив взгляд на волны, лениво плещущиеся у края мерцающей поверхности пляжа, она направилась против ветра к воде. Ей захотелось прилечь прямо на берегу и уснуть. Она всегда так делала, когда была девочкой. В окрестностях Дестина не было более безопасного места, чем пляж. Сюда еще не дошли такие радости цивилизации, как всякого рода средства передвижения, которые не только могли нанести вам физическое увечье, но и испортить всякое впечатление одним только выхлопом и шумом.
      Как звали того поэта, который когда-то погиб на пляже Огненного острова? Все тогда решили, что его кто-то переехал, пока он спал, хотя толком никто ничего не знал. Ужасная история, просто ужасная. Гиффорд не могла вспомнить его имя. Только стихи. Это было во времена ее студенческой юности. Они с Райеном стояли на палубе лодки, пили пиво и целовались. Он обещал ее увезти из Нового Орлеана. Какая ложь! Они собирались жить в Китае! Или в Бразилии? Но Райен ушел с головой в дела «Мэйфейр и Мэйфейр». Контора поглотила его целиком и полностью задолго до того, как ему исполнился двадцать один год. Интересно, помнил ли он до сих пор их любимых поэтов? Не забыл ли, как они восхищались стихотворением Лоуренса о голубой горечавке или «Воскресным утром» Уоллиса Стивенса?
      Но разве могла она винить его за то, что произошло за годы их супружеской жизни. Она сама не могла отказать ни бабушке Эвелин, ни дедушке Филдингу, ни тем старикам, которые так заботились о ней, когда умерли ее родители. У нее было такое впечатление, будто они с сестрой всегда принадлежали этим старикам. Мать Райена так и не простила им того, что они не устроили традиционной свадьбы и что невеста не надела белого платья. К тому же Гиффорд ни на день не могла оставить Алисию одну — та была еще слишком молода, но уже совершенно безумна и постоянно попадала в какую-нибудь беду. Гиффорд даже не смогла продолжить обучение в университете. Когда она изъявила желание это сделать, бабушка Эвелин ей сказала:
      — А чем плох Тулейн? Туда можно ездить на такси.
      И ей ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Поехать в Сорбонну ей не разрешили, и второй курс там остался только в мечтах.
      — Ты потомственная Мэйфейр, — заявила бабушка Эвелин во время обсуждения свадебной церемонии. — Мэйфейр в десятом поколении. Представляю, как была бы потрясена твоя мать, спаси Господи ее душу. Бедняжка, она и так очень страдала.
      Но камнем преткновения оказался не столько вопрос, где Гиффорд хочет жить — на севере, в Европе или где-то еще, сколько сама свадебная церемония, вокруг порядка проведения которой разгорелись самые жаркие дебаты. Родня никак не могла прийти к согласию, где молодым следует венчаться — в храме Имени Господня или в ирландской церкви Святого Альфонса.
      Гиффорд и Алисия посещали школу при церкви Имени Господня, которая располагалась очень далеко от старой церкви Святого Альфонса — в деловой части города, напротив парка Одубон. В те времена неф еще не был расписан, и великолепные мраморные статуи красиво выделялись на фоне белокаменных стен.
      В этой церкви Гиффорд приняла свое первое причастие и участвовала в торжественной церемонии. На ней было длинное белое платье и туфли на высоких каблуках, а в руках — букет цветов. Как все дебютантки, она очень волновалась.
      Само собой напрашивалось решение устроить венчание в храме Имени Господня. Какое отношение к Гиффорд могла иметь какая-то старая церковь Мэйфейров, церковь святого Альфонса? В конце концов, Дейрдре Мэйфейр можно было об этом не сообщать. К тому времени она уже была безнадежно больна и совершенно невменяема. И все было бы хорошо, если бы не начал мутить воду дедушка Филдинг.
      — Святой Альфонс — наша семейная церковь. А ты Мэйфейр в десятом колене! — заявил он.
      Мэйфейр в десятом колене.
      — Терпеть не могу, когда так говорят. Это совсем ничего не значит, — возражала Гиффорд.
      — Чушь какая! — возмущалась бабушка Эвелин. — Это очень многое значит. Это значит, что за тобой стоят десять поколений. Десять различных родовых линий. Разве этого мало? Ты должна этим гордиться.
      Вечерами бабушка Эвелин вязала, сидя на террасе дома на Амелия-стрит. Она бросала свое занятие только тогда, когда темнело и уже ничего не было видно. Ей нравилось наблюдать за тем, как над Сент-Чарльз-авеню сгущаются сумерки. Они действовали на нее успокаивающе. Она даже любила просто смотреть на толпы людей, прогуливающихся по вечерним улицам, на машины, освещенные изнутри желтыми лампочками и отчаянно грохотавшие на поворотах. Это были дни шума и пыли. Еще не изобрели кондиционеры и не вешали ковры длиной во всю стену. А белье из прачечной было жестким, как картон.
      «Да, мы принадлежим старикам», — думала Гиффорд. Она почти позабыла свою мать. Помнила только, что та всегда была больна, жила в затворничестве и очень страдала. А еще она помнила ее шаги за закрытой дверью. Гиффорд и Алисия очень рано остались сиротами.
      Те давние времена вызывали у Гиффорд своего рода ностальгию. В особенности ей были памятны прогулки с бабушкой Эвелин, которая всегда носила с собой ирландскую трость. Не могла Гиффорд без умиления вспоминать и то, как читала книжки дедушке Филдингу.
      «Нет, уехать из родного города мне никогда по-настоящему не хотелось», — решила про себя Гиффорд. Она никогда подолгу не могла жить в крупных современных городах Америки, таких как, например, Даллас, Хьюстон или Лос-Анджелес. Несмотря на то что поначалу они привлекали ее своей чистотой и насыщенностью жизни, царившая там суета была ей не по вкусу. Когда еще ребенком Гиффорд впервые попала в Лос-Анджелес, он показался ей чудом из чудес. Но такие города ее быстро утомляли. Вероятно, очарование Дестина заключалось еще и в том, что он находился недалеко от ее родного города, и ей не составляло труда до него добраться. А при желании она всегда могла сесть в машину и еще до захода солнца вернуться к родным ее сердцу дубам. Да, она воистину любила свой Новый Орлеан, город тараканов, город разрухи, город ее семьи и многих других счастливых людей.
      На память ей пришел отрывок из Хилари Беллок, который однажды она обнаружила среди бумаг покойного отца:
       Где солнце католикам будет светить,
       Я сам это вам смогу подтвердить,
       Там музыка, смех и хмельное вино.
       Benedicamus Domino!
      — Хочу тебе раскрыть один небольшой секрет, — однажды сказала ей мать, Лаура Ли. — Поскольку ты Мэйфейр в десятом колене, а это действительно так, ты никогда не будешь счастлива за пределами Нового Орлеана. Так что на этот счет даже и не обольщайся.
      Что ж, по-видимому, она была права. В десятом колене, в пятнадцатом... Не в этом суть. Но была ли счастлива сама Лаура Ли? Гиффорд до сих пор помнила ее смех, ее надломленный грудной голос.
      — Я слишком больна, чтобы думать о счастье, любимая моя девочка, — говорила ей мать. — Принеси-ка мне лучше «Таймс пикайун»  и чашку горячего чая.
      Подумать только! В жилах Моны течет больше крови Мэйфейров, чем у кого бы то ни было в клане. Любопытно, каким коленом является она? Может, двадцатым? Нет, Гиффорд положительно должна увидеть компьютерную версию семейного древа собственными глазами. И тщательно изучить сложнейшую схему, в полной мере отображающую многочисленные линии браков между двоюродными и троюродными братьями и сестрами. В этом деле ее интересовало только одно: была ли хоть одна струя свежей крови за последние четыре-пять поколений?
      Мэйфейр женится на Мэйфейр. Никто из них не считал нужным объяснять причину внутрисемейных браков посторонним людям. А теперь еще случилось так, что Майкл Карри остался в злополучном доме совсем один, меж тем как его жена исчезла в неизвестном направлении. И как могло случиться, что Роуан, которую ребенком похитили из этого дома ради ее собственного блага, вернулась в него, чтобы быть проклятой...
      Однажды в минуту отчаяния Райен сказал:
      — Знаешь, Гиффорд, на самом деле в жизни имеют значение только две вещи: семья и деньги. Остальное не важно. Нужно быть очень, очень богатыми, как мы, и иметь хорошую, крепкую семью.
      Она тогда смеялась до слез. Должно быть, это произошло пятнадцатого апреля, когда он посчитал свой подоходный налог. Однако Гиффорд вполне поняла, что он хотел сказать. Она, так же как Райен, не была ни художником, ни певицей, ни танцовщицей, ни музыкантом. Семья и деньги для них олицетворяли собой весь мир. То же самое можно было сказать и о всех остальных Мэйфейрах, для которых семья была не просто семьей в обычном понимании этого слова. Это был клан, нация, религия, одержимая привязанность друг к другу.
      — Я не смогла бы без них прожить, — уже вслух продолжала размышлять Гиффорд. Она любила это делать здесь, где морской ветер поглощал все и вся, где монотонный рев волн создавал такое ощущение легкости, что душа невольно начинала петь.
      Мона будет жить лучше, чем ее тетушка. Она сможет ходить в тот колледж, в который захочет! У Моны будет возможность решать — уехать или остаться. У нее будет выбор. Пока у нее не было подходящего кандидата в мужья. Не то что не было. Гиффорд могла бы назвать по крайней мере человек двадцать двоюродных и троюродных братьев Моны, которые могли бы составить ей хорошую партию. Но дело было совсем в другом. Гиффорд хотела, чтобы девушка пользовалась полной свободой — тем, чего она, Гиффорд, никогда не имела. Мона была сильной. Гиффорд не раз видела во сне, как та проявляла смелость и волю, совершая поступки, на которые далеко не каждый решится. То она ходила по высокой стене, приговаривая: «Поторопись, тетя Гиффорд». То, дымя сигаретой, сидела на крыле самолета, который летел сквозь облака, а Гиффорд тем временем, дрожа от дикого страха, пыталась удержаться на веревочной лестнице.
      Наклонив голову и позволив ветру хлестать ее волосами по лицу, она продолжала стоять на берегу залива, воображая, будто парит над землей.
      — О Господи! Как хорошо! — ощущая себя в незримом полете, восклицала она. — Какая благодать! Завтра приедет Райен и заберет ее домой. Райен приедет сюда. А что, если случится чудо и окажется, что Роуан жива?
      Роуан вернется домой! Все со временем встанет на свои места, и вскоре на горизонте явственно замаячит надежда на великое возвращение Роуан.
      А почему бы на самом деле не упасть прямо на песок и не уснуть? А еще неплохо бы подумать насчет платья для Клэнси. Нужно будет непременно помочь ей в выборе свадебного наряда. Мать девочки ровным счетом ничего не смыслит в этом деле.
      Интересно, наступила ли уже среда?
      Хотя небо было безоблачным и над водой ярко светила луна, Гиффорд не могла разглядеть, который был час. Но в глубине души она знала, что Великий пост уже начался. Очевидно, в Новом Орлеане гильдии уже закрыли свои танцевальные залы и оркестры приветствовали завершение Марди-Гра последним взлетом смычка. Праздник остался позади.
      Пора возвращаться в дом Райен велел ей запереть изнутри все окна и двери и включить сигнализацию. Раз он сказал, значит, она так и сделает. Однажды, сильно рассердившись на мужа, Гиффорд спала на берегу. Никогда она не ощущала такой свободы и безмятежности, как в ту ночь, которую подобно страннику провела под открытым небом. На этом пляже можно было остаться наедине с самыми древними созданиями на земле — с песком и морем. Можно было в грезах улететь в любое время, попасть в любую книгу, переместиться в мечтах в библейские земли или легендарную Атлантиду. Но сейчас следует все же последовать совету Райена.
      О, как бы было хорошо, окажись он сейчас здесь, рядом с ней!
      В ту ночь год назад, когда умерла Дейрдре Мэйфейр, Гиффорд проснулась от собственного крика. Чтобы успокоить, Райен обнял ее и прижал к себе. «Кто-то умер!» — кричала она. Потом раздался телефонный звонок. Райен встал и направился к аппарату. «Дейрдре. Это Дейрдре», — вернувшись, сообщил он.
      Любопытно, повторится ли подобное ощущение, если что-нибудь случится с Роуан? Или она слишком далека от Гиффорд в родстве? Кто знает, может, Роуан умерла ужасной смертью через несколько часов после своего исчезновения? Нет, этого не может быть. Потому что от нее приходили письма и сообщения. Райен сказал, что все шифры были абсолютно правильными. К тому же Роуан лично звонила знакомому доктору в Калифорнию.
      Да, завтра они узнают подробности этого разговора, как говорится, из первых уст. Вернувшись в своих размышлениях к тому, с чего она начала, Гиффорд повернулась спиной к морю и медленно направилась в сторону темнеющей дюны.
      По обеим сторонам от нее стояли низенькие домики, которые, казалось, навечно вросли в окружающий ландшафт. За ними возвышались более внушительные здания с многочисленными огоньками на крышах, чтобы их в темноте могли заметить низко летящие самолеты. А где-то далеко-далеко сияли огни города. Над морем у самого горизонта, отливая лунным светом, клубились кучевые облака.
      Да, пора запереть дом и лечь спать. Причем непременно возле камина. К ней наконец пришла та сладостная истома, которая предвещала приятный сон. В такие минуты она любила оставаться одна и засыпать под шипение пламени. Поутру ее разбудит кофеварка, которая включится в половине шестого. В крайнем случае она услышит, как к берегу причалит первая лодка.
      Среда Великого поста. На Гиффорд снизошло чувство глубокого умиротворения, нечто среднее между верой и набожностью. Прах к праху... Впрочем, хватит о прахе. В свое время она срежет святую пальмовую ветвь на Пальмовое воскресенье. Возьмет с собой Мону, Пирса, Клэнси и Джен и, как в старые добрые времена, отправится в Страстную пятницу в церковь, чтобы поцеловать крест. Возможно, они даже посетят все девять церквей — Имени Господня, Святого Духа, Святого Стефана, Святого Генриха, Пресвятой Богородицы, Вечной помощи Божьей Матери, Святой Марии, Святого Альфонса, Святой Терезы, — как делали прежде с Алисией и Старухой Эвелин. В те времена все храмы находились в центре города, а в городе было полным-полно католиков, причем истинно верующих католиков.
      Им не всегда удавалось заглянуть в церковь Святого Патрика, и чаще всего они проходили мимо негритянской церквушки на Луизиана-авеню, хотя могли бы запросто в нее зайти, потому что в католических церквах никакой сегрегации не было, а церковь Святого Духа воистину стоила того, чтобы на нее посмотреть. Во время обхода церквей бабушка Эвелин никогда не упускала случая вспомнить о том, как снесли храм Святого Михаила. Там когда-то подвязалась сестрой милосердия их двоюродная сестра Марианна. Было до боли грустно слушать о том, как разнесли по частям эту церковь вместе с монастырем и всеми святынями, которые потом распродали с молотка. Кстати сказать, Марианна тоже была потомком Джулиена. Во всяком случае, так говорили.
      Интересно, сколько из этих церквей до сих пор сохранилось? Да, в этом году в Страстную пятницу надо будет обязательно проехать до Амелия-стрит и предложить Моне разыскать их. Девушка всегда обожала приключения, особенно сопряженные с рискованным посещением окрестностей. Только так можно было ее куда-то завлечь. «Мона, я хочу разыскать девять церквей, — скажет ей Гиффорд, — которые обыкновенно посещала бабушка. Надеюсь, их еще не снесли». А что, если они возьмут с собой и бабушку Эвелин? Ее мог бы подвезти Геркулес, а они пошли бы рядом пешком. Бабушка Эвелин уже слишком стара и не в силах долго ходить. Хотя, возможно, все это будет выглядеть очень глупо.
      Что же касается Моны, то она, скорее всего, охотно откликнется на предложение Гиффорд. Только опять начнет расспрашивать о виктроле. И кто ей вбил в голову, что теперь, когда дом на Первой улице отремонтировали, кто-нибудь непременно должен найти виктролу на чердаке и отдать ей? Рано или поздно ей придется узнать, что никакой виктролы на чердаке давным-давно нет. Ее спрятали вместе с жемчугом там, где никто...
      Мысли покинули Гиффорд в мгновение ока, словно внезапно выпорхнули у нее из головы. Она дошла до начала дощатого настила и посмотрела вниз на свой уютный дом — на залитую мягким мерцающим светом жилую комнату, на большие, обтянутые кремовой кожей кушетки и на выложенный плиткой цвета карамели пол.
      В доме Гиффорд кто-то был. И этот «кто-то» стоял справа от камина возле кушетки, той самой, на которой она весь вечер дремала. Она видела, что он поставил ногу на нижний край камина — точь в точь как любила ставить туда босую ногу сама Гиффорд, чтобы ощутить, насколько тот успел прогреться.
      Но этот человек не был бос. Да и одежду его обыкновенной, пожалуй, не назовешь. В свете камина он выглядел истинным щеголем. Высокий и величественно худощавый, он почему-то сразу напомнил ей Ричарда Кори из старой поэмы Эдвина Арлингтона Робинсона.
      Она медленно прошла по дощатому настилу и укрылась от ветра в относительно тихом и теплом заднем дворике. Сквозь стекла дверей ее дом был виден как на ладони. Да, положительно в нем было что-то не так. Общую картину нарушал высокий незнакомец. Что-то в его облике Гиффорд сразу насторожило. На нем был темный твидовый пиджак и шерстяной свитер. Но не они привлекли ее пристальное внимание. Необычными были его длинные, блестящие черные волосы.
      Они доходили до плеч, делая его похожим на Христа. Это сравнение почему-то сразу пришло Гиффорд на ум. В самом деле, когда он повернулся и посмотрел на нее, ей сразу вспомнились открытки с изображением Иисуса из дешевой лавки. Ярко раскрашенные сияющими красками, они выглядели довольно милыми, а изображенный на них Христос, если их повертеть, попеременно то открывал, то закрывал глаза. Его одежды обычно ниспадали мягкими складками, длинные локоны сияли, а в смиренной улыбке не было ни боли, ни таинственности. Надо сказать, что у незнакомца были такие же, как у Христа, аккуратные усы и борода, и это придавало его лицу выражение святости и величественности.
      Да, выглядел он именно так. Но кто же это, черт побери? Не иначе, как кто-то из соседей. Пришел попросить предохранитель на двадцать пять ампер или карманный фонарик. Да еще вырядился в твидовый пиджак от Харриса.
      Незнакомец неподвижно стоял в комнате и смотрел на огонь. Потом медленно повернулся и устремил на Гиффорд взгляд, в котором не было ни капли удивления. Как будто он все время наблюдал за ней и в темноте ночи, наполненной порывами ветра, слышал ее шаги. Как будто знал, что она уже почти рядом и вопрошающе взирает на него, опершись рукой о стальную дверную решетку.
      Какое у него было лицо! Гиффорд сразу поразила удивительно яркая, подкупающая красота, затмевавшая собой и необычно длинную шевелюру, и дорогую одежду. Выражение его лица являло собой безмятежность. Но еще больше ее поразило другое. Запах. От него исходил особый запах — можно сказать, благоухание.
      Оно не было ни сладким, ни цветочным, ни конфетным, ни пряным. И тем не менее, казалось чрезвычайно приятным. Запах принадлежал к тем, которые хотелось вдыхать все больше и больше. Гиффорд уже было знакомо это ощущение — кажется, оно посещало ее совсем недавно. Да, она прекрасно помнила свое страстное желание насладиться чарующим ароматом. Но было в нем все-таки что-то весьма странное. Она отчего-то вдруг вспомнила об ордене Святого Михаила. Надо бы проверить, лежит ли он до сих пор в ее сумочке. Господи, какая ерунда лезет в голову! О чем она думает, когда в ее комнате стоит незнакомец!
      Гиффорд понимала, что ей следует проявлять осторожность. Надо немедленно выяснить, кто он такой и что ему нужно. Причем это необходимо сделать, не входя в дом. У нее в жизни бывали случаи, когда она оказывалась в довольно неловком положении, но, надо сказать, умела выходить из сложных ситуаций, не испытывая при том и половинной доли смущения и страха, которые овладели ею теперь. Правда, следует признать, что сталкиваться лицом к лицу с настоящей опасностью ей еще ни разу не доводилось.
      Да, должно быть, это кто-то из соседей. Очевидно, у него заглох мотор в машине, и он, увидев свет в доме или струящийся из трубы и стелящийся по спящему берегу дым, решил зайти на огонек.
      Впрочем, внезапно возникшие обстоятельства не настолько ее взволновали, насколько заинтриговали. Ее подмывало поскорее узнать, что же за странный тип находится в ее доме и, стоя возле камина, откровенно разглядывает вернувшуюся хозяйку. В облике мужчины и в его манере держаться не было ничего угрожающего. Напротив, казалось, он проявлял по отношению к ней не меньшее любопытство и такой же острый интерес.
      Он наблюдал за тем, как Гиффорд вошла в комнату. Поначалу она хотела закрыть за собой стеклянную дверь, но потом передумала.
      — Итак, чем могу быть полезна? — вместо приветствия осведомилась она.
      Шум залива вновь отошел на второй план, словно в мгновение ока обратился в шепот, который был едва слышен. Она стояла спиной ко всему внешнему миру, и в этом мире царила тишина.
      Неожиданно запах усилился. Казалось, что он заполонил всю комнату, смешавшись с благоуханием горящих в камине дубовых поленьев, обуглившихся кирпичей и свежим морским воздухом.
      — Подойди ко мне, Гиффорд, — произнес незнакомец с ошеломляющим спокойствием и простотой. — Приди ко мне. В мои объятия.
      — Кажется, я вас не вполне расслышала... — ответила она с натужной, неестественной улыбкой, которая возникла на ее лице, прежде чем она успела опомниться.
      Гиффорд медленно направилась к камину. Запах был таким изысканным, таким обворожительным, что хотелось вдыхать его все больше и больше.
      — Кто вы? — стараясь говорить как можно вежливее, осведомилась она Чтобы не выдать своего смущения, она тщилась сохранить внешнюю непринужденность, как будто ничего особенного не произошло. — Мы с вами знакомы?
      — Да, Гиффорд. Ты знаешь меня. Ты хорошо знаешь, кто я такой, — произнес он нараспев, как будто читал стихи, хотя говорил далеко не стихами. Создавалось впечатление, что он придавал особое значение каждому изреченному им слогу. — Ты видела меня, когда была совсем маленькой девочкой, — последнее слово он произнес с наибольшим изяществом. — Знаю, что видела. Но не помню в подробностях, как и когда именно это произошло. Надеюсь, ты сможешь освежить мою память. Гиффорд, перенесись мыслями в прошлое. И попытайся вспомнить пыльную террасу и заросший сорняком сад.
      Вид у незнакомца был грустный и задумчивый.
      — Я впервые вас вижу, — ответила она с некоторым сомнением в голосе.
      Он подошел к ней ближе. Лицо его было вылеплено с удивительным изяществом. А кожа... О, она была поистине безупречна! Пожалуй, он выглядел лучше, чем Иисус на открытках. И еще естественнее, чем знаменитый автопортрет Дюрера.
      —  «Сальватор Мунди»,— продолжая свои размышления вслух, прошептала она. Кажется, так называлась эта картина.
      — Несколько последних столетий прошли для меня бездарно, — продолжал он. — Можно сказать, я их утратил в борьбе за то, чтобы увидеть нечто обыкновенное и вполне осязаемое. Но сейчас я пробудил в себе память прошлого и старые истины. Я обратился к тем временам, когда меня не интересовали трепетные и хрупкие красавицы из рода Мэйфейр. Подобно тому, как это делают люди, мне пришлось воспользоваться собственноручно сделанными записями. Но я их делал второпях, потому что в то время пелена все больше сгущалась надо мной. Плоть сжимала меня все сильней и сильней, лишая легкости и подвижности, которые свойственны призраку и которые могли принести мне более легкую и быструю победу. Гиффорд. Это имя я записал собственноручно. Гиффорд Мэйфейр — внучка Джулиена. Гиффорд пришла на Первую улицу. Гиффорд одна из тех, кто видел Лэшера. Разве я не прав?
      Когда Гиффорд услышала это имя, ее охватило оцепенение. Все прочее, что говорил незнакомец, воспринималось ею как мелодичная песня, смысл которой почти не доходил до ее сознания.
      — Да, я воздал должное каждому плаксивому младенцу. Но только затем, чтобы вернуть им более достойную судьбу. А тебе — драгоценную и трагическую любовь.
      Когда он говорил, его сходство с Христом и с картинами Дюрера все больше и больше усиливалось. По-видимому, он делал это специально, то выделяя легкими кивками какое-то слово, то соединяя на миг пальцы в щепотку, то вздымая ладонь к небу. Ни дать ни взять Христос, беседующий с апостолами и уже доподлинно знающий, что ему предстоит быть распятым на кресте.
      Было вполне очевидно, что его голова совершенно пуста, начисто лишена всякой способности рационально мыслить. Лэшер.Ее тело вдруг напомнило, до какой степени она страшится этого человека Она подняла руки, переплетя их в привычном для нее жесте, и краем глаза заметила, что ее пальцы трепещут, словно легкие крылышки с неясными очертаниями.
      Кровь ударила ей в голову, пульс участился. Гиффорд уже не могла видеть отчетливо его прекрасное лицо — оно маячило перед ней, словно отражение в стекле, сливавшееся с видом за окном. Ее обуял такой страх, что она не могла двинуться с места, но зато он не удержал ее от другого жеста. Она подняла ладонь ко лбу, но рука незваного гостя резко взметнулась и сильной хваткой до боли сжала ей кисть.
      Глаза ее невольно закрылись. Ей стало так страшно, что на мгновение показалось, будто все это происходит не с ней. Будто все это происходит не наяву. Будто она потеряла чувство пространства и времени. Страх то убывал, то накатывался снова, вызывая в ней новую волну ужаса. Гиффорд чувствовала, как сжимаются его пальцы. Ощущала исходящий от него пленящий теплый запах. Одержимая страхом и яростью, но не потеряв присутствия духа, она процедила сквозь зубы:
      — Отпусти меня.
      — Что ты собираешься делать, Гиффорд? — Голос прозвучал нерешительно, мягко и мелодично, как и раньше.
      Теперь он стоял совсем близко. Чудовищно высокий, около шести с половиной футов — точнее она определить не могла. Однако, несмотря на столь большой рост, он выглядел изящным, как будто слепленным из очень тонкого материала Первое, что бросилось Гиффорд в глаза — это его лобная кость, которая сильно выдавалась вперед.
      — Так что же ты собираешься делать? — повторил он свой вопрос, который прозвучал без всякого раздражения, едва ли не по-детски простодушно.
      — Сотворить крестное знамение! — ответила она хриплым шепотом.
      И, высвобождаясь из его хватки, она конвульсивным движением перекрестилась, про себя несколько раз повторив: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа...» Немного успокоившись, она вновь обратила взор на незнакомца и на сей раз увидела его вполне отчетливо.
      — Вы не Лэшер, — сказала она Последнее слово, казалось, растворилось у нее прямо на языке. — Вы обыкновенный человек. Просто мужчина, который стоит здесь, в моей комнате.
      — Я Лэшер, — мягко произнес он, словно стараясь защитить ее от грубого действия, которое производили на нее эти слова. — Я Лэшер, и теперь у меня есть плоть. И я вернулся, моя прекрасная ведьма Мэйфейр. — У него было прекрасное произношение, он говорил очень отчетливо, хотя и достаточно быстро. — Да, я теперь человек. Сотворенный из плоти и крови, моя ненаглядная колдунья. Если ты порежешь меня, потечет кровь. А поцелуешь меня — это лишь усилит мою страсть. Хочешь попробовать?
      Она опять ощутила некое раздвоение сознания. К сожалению, к страху невозможно привыкнуть; он не может состариться и даже не поддается дрессировке. Когда человека напугают до смерти, он, к своему счастью, теряет сознание. На какой-то миг ей показалось, что именно это с ней сейчас произойдет. Но допустить подобное Гиффорд никак не могла. Если она упадет в обморок, все будет потеряно. Поэтому она взяла себя в руки и, призвав все мужество, уставилась на мужчину, который стоял почти рядом с ней, источая невероятно обворожительный, почти божественный аромат, и взирал на нее сияющими, неподвижными и умоляющими глазами. Лицо у него было гладкое, как у ребенка. И так же по-детски выглядели ярко-розовые губы.
      Казалось, он не осознавал, сколь ослепительна его красота, или, по крайней мере, безотчетно пользовался ею, чтобы очаровать Гиффорд, а быть может, просто чтобы сбить с толку, успокоить, усыпить ее бдительность. Казалось, он видел не свое отражение в ее глазах, а только ее.
      — Гиффорд, — шептал он. — Внучка Джулиена.
      Неожиданно ее охватил такой невероятно гнетущий ужас, какими бывают лишь бесконечные детские страхи. Это был миг безумного помрачения. Ребенком она в такие минуты обычно вся скукоживалась и, стиснув колени руками, принималась рыдать, боясь при этом приоткрыть глаза, боясь каждого скрипа в доме, боясь стонов матери, а также темноты и всего того кошмара, который та в себе таила.
      Усилием воли Гиффорд заставила себя вернуться к реальности. Для этого она посмотрела вниз, желая почувствовать под ногами кафельный пол и увидеть надоедливо-настойчивое мерцание огня. Потом взглянула на руки незнакомца — они были белыми, но с ярко очерченными, как у всякого взрослого, венами. Она перевела взор на его гладкий, без единой морщинки, как у самого Христа, обрамленный темными волосами лоб. Она невольно обратила внимание на очертания его ровных черных бровей, благодаря которым еще ярче выделялись глаза, особенно когда они были устремлены на нее. Покрытый блестящей и густой черной бородой подбородок остро выдавался вперед.
      — Я хочу, чтобы вы сейчас же покинули дом, — произнесла она, понимая всю бессмысленность и бесполезность собственных слов.
      Гиффорд вспомнила о пистолете, который лежал в туалете. Только сейчас она поняла, что всегда искала повод применить его в деле. В ее памяти всплыли запах пороха и грязный тир с цементными стенами в Гретне. Казалось, она даже слышала бодрый голос Моны. И почти осязала большой и довольно увесистый предмет в своих руках, который сотрясался при каждом нажатии курка. О, как бы он сейчас ей пригодился!
      — Я хочу, чтобы вы пришли сюда утром, — продолжала она, кивком головы стараясь придать своим словам больше веса. — А сейчас вы должны покинуть мой дом. — Она почему-то вновь вспомнила об ордене. О Господи, почему ей не пришло в голову его надеть! А ведь ей хотелось это сделать. «О святой Михаил Архангел, защити нас в делах ратных!» — Уходите отсюда!
      — Не могу, драгоценная моя, — медленно пропел он в ответ.
      — Вы несете какую-то чушь. Я вас не знаю. И повторяю еще раз: уходите.
      Она хотела отойти в сторону, но не могла набраться смелости.
      Внезапно его лицо утратило всякое очарование и сострадание, если таковое на самом деле было. Он глядел на нее внимательным взором, в котором, возможно, прослеживалась некоторая горечь. Его лицо, как у всякого ребенка, было подвижным и одновременно спокойным. Промелькнувший в глазах всплеск эмоций не оставил на нем ни малейшего следа. Особенно гладок и совершенен был его удивительно пропорциональный лоб. Любопытно, был ли Дюрер от природы таким же совершенным?
      — Прошу тебя, Гиффорд, вспомни меня, — продолжал умолять он. — Я тоже был бы не прочь тебя вспомнить. Когда ты увидела меня, я стоял под деревьями. Расскажи мне, что ты видела. Помоги мне, пожалуйста, Гиффорд. Помоги мне сложить все в одну картину. Я совсем растерялся в этом мире. И преисполнился таких древних страстей, как злоба и ненависть! Преисполнился вечных как мир, равнодушия и боли! Конечно, когда я был невидимым, во мне присутствовала мудрость. И, разумеется, я был ближе к ангелам небесным, чем к дьяволу. Но меня манила плоть, и я не смог устоять. Я не хочу утратить ее еще раз. Ни за что не позволю себя разрушить. Моя плоть будет жить. Ты знаешь меня, Гиффорд. Скажи, что это так.
      — Я не знаю вас! — проговорила она, отшатнувшись и шагнув назад.
      Их разделяло такое малое расстояние, что она не могла рассчитывать на побег. Если бы даже она решилась это сделать, он тотчас бы схватил ее за шею. Стоило ей представить его пальцы у себя на затылке, как у нее вновь затряслись поджилки. Ее охватил дикий ужас от сознания того, что он в любой момент мог это сделать, и никто не в силах его остановить; оттого, что люди вообще способны на такие поступки, и оттого, что она одна и совершенно беззащитна перед странным незнакомцем Охваченная этими мрачными мыслями, она вновь принялась требовательно уговаривать его покинуть дом:
      — Уходите отсюда! Слышите! Немедленно уходите!
      — Не могу, красавица моя, — слегка приподняв бровь, упорствовал он. — Поговори со мной. Расскажи, что ты видела, когда много лет назад приходила в тот дом.
      — Зачем я вам нужна?
      Она отважилась сделать еще один, очень осторожный шаг назад. За ее спиной расстилался пляж. Что, если она побежит через двор по дощатой дорожке прямо к заливу? Теперь морской берег казался ей пустынным пристанищем кошмарных снов. Интересно, не снился ли ей когда-то очень давно этот ужасный сон?
      «Никогда, никогда не произноси это имя!»
      — Я теперь такой неуклюжий, — неожиданно разоткровенничался незнакомец. — Пожалуй, когда я был призраком, то был куда более изящен, верно? Я мог прийти и уйти, когда мне было нужно. Теперь же приходится странствовать по жизни так, как делают это все люди. Но мне нужны только Мэйфейры. Нужны они все до единого. Я хочу собрать их всех в тихой прекрасной долине и петь для них под луной. Ведь прежде я с легкостью мог собрать вас всех в один круг. Но теперь у нас никогда не будет такого счастья, Гиффорд. Полюби меня, Гиффорд.
      Он резко отвернулся, будто пронзенный болью. Но ему не нужно было ни ее сочувствие, ни ее участие. Ему было ровным счетом все равно, какие она испытывала к нему чувства. Предавшись своему страданию, он довольно долго сохранял молчание, и все это время его грустный и безразличный взор был устремлен в сторону кухни. В выражении его лица и в манере держаться было нечто такое, что невозможно выразить словами.
      — Гиффорд, — наконец произнес он. — Гиффорд, скажи... Каким ты меня находишь. Хорош ли я для тебя? — Он вновь повернулся к ней лицом. — Посмотри на меня.
      Он резко склонил голову, собираясь ее поцеловать, причем сделал это с такой стремительностью, с какой только пернатые способны добраться до вожделенного водопоя. И вновь ее окатила волна теплого приятного аромата, на сей раз напоминавшего запах какого-то животного. Подобным образом пахнут собаки и птицы, когда их вытаскивают из клетки. Его губы закрыли ей рот, а ладони обвили шею. Она почувствовала, как его большие пальцы нежно скользнули по ее подбородку, потом по щекам. И ей захотелось убежать, скрыться, замкнуться в своем внутреннем мире, чтобы оградить себя от всякой боли. Она почувствовала томительно-приятное тепло, разливающееся внизу живота, и хотела сказать: «Этому никогда не бывать», но не смогла вымолвить ни слова. Гиффорд поняла, что оказалась полностью в его власти. Он убаюкал ее своими нежными ласками, пальцами, которые поглаживали ей шею и лежали прямо на горле. По телу пробежали мурашки — по спине, по плечам и рукам, до самых кончиков пальцев. Господи, кажется, она вот-вот упадет в обморок. Она теряла сознание.
      — Нет, нет, дорогая, я не причиню тебе боли, — как бы в ответ на ее страхи, проговорил ночной посетитель. — Гиффорд, милая, моей победе будет грош цена, если я заставлю тебя страдать.
      Его слова прозвучали как песня. Ей казалось, что она даже слышала мелодию, которая будто изливалась из него во мрак комнаты. Он целовал ее снова и снова.
      Пальцы, покоившиеся на ее горле, не сдавливали его. Тем не менее, она дрожала. Гиффорд не сразу осознала, что невольно положила руки ему на грудь. Конечно, она не смогла бы с ним справиться. Не смогла бы даже сдвинуть его с места. Ведь он все-таки мужчина и, без сомнения, намного сильнее ее. Всякие попытки с ее стороны отстраниться от него были бы тщетны. Внезапно ее тело охватило такое сильное и до боли приятное ощущение, что она сотряслась в сладостном спазме — можно сказать, достигла вершины, если бы за ней не последовало множество других таких же вершин. А когда вы достигаете множества вершин, это уже не победа, а, наоборот, верное поражение. Нечто вроде сдачи в плен противнику.
      — Пусти меня, — с истинно детским простодушием произнес он. — Позволь мне войти в тебя. Ты создана для меня. И должна принадлежать мне.
      Он отпустил ее, потом снова подхватил и ласково поднял на руки. В следующий миг она ощутила под собой холодный пол. Глаза ее оставались открытыми, и она молча наблюдала за тем, как он стаскивает с нее шерстяные чулки. И в это мгновение Гиффорд вдруг ни с того ни с сего подумала, что свитер может оказаться слишком колючим. Интересно, каково это обнимать человека, облаченного в одежду из грубой шерсти? Шелковые волосы приятно щекотали ей лицо. Она все ощущала и слышала, но не могла издать ни звука. В этом был виноват запах. Он напрочь лишал ее сил, путал мысли в голове.
      — Нет, я не позволю этому случиться, — с трудом выдавила из себя Гиффорд. — Ее голос прозвучал словно издалека. В нем не ощущалось ни силы, ни даже какого-либо искреннего желания говорить. — Уходи, Лэшер, оставь меня, — продолжала она все тем же безвольным тоном. — Я тебе говорю. И Стелла говорила маме...
      Она потеряла мысль на лету. А в памяти мгновенно возникло видение из далекого прошлого. Это была юная Дейрдре, ее старшая двоюродная сестра. Когда-то она забралась на высокий дуб. И там, откинувшись назад и сомкнув веки, предавалась любовным утехам с каким-то мужчиной. Помнится, на ней было коротенькое цветастое платье, не способное скрыть от посторонних глаз творимый ею грех. Гиффорд стояла под деревом и была свидетелем Дурных Мыслей и Порочных Прикосновений. Свидетелем экстаза! Тогда она впервые увидела во всей красе мужскую плоть, которая сливалась с лоном женщины.
      — Избави нас от зла, — прошептала она.
      За сорок шесть лет жизни подобным образом прикасался к ней только один мужчина. Только один мужчина мог так неловко срывать с нее одежду, будь то в шутку или всерьез. Только он мог вонзать в нее свой член и целовать ей горло. То, что происходило с ней теперь, не было плодом воображения. Она явственно ощущала в себе мужскую плоть, которая проникала все глубже и глубже. Да, именно плоть, а не призрачную субстанцию.
      «Господи, я не могу!.. Господи, помоги мне!»
      — Ангел Господень, мой святой хранитель...
      Слова сорвались у нее с языка сами по себе. Она с ужасом вдруг поняла, что, несмотря на то что не давала согласия на подобные действия с его стороны, она тем не менее, даже не пыталась оказать ему сопротивление. И вдруг ее поразила страшная мысль: что скажут люди, узнав, что она даже не боролась за свою честь. А между тем все было именно так. Трусливая пассивность, замешательство, вялые попытки схватить его за плечо и оттолкнуть, которые всякий раз заканчивались безрезультатно — ее ладонь лишь безвольно проскальзывала по гладкому ворсу его пиджака А в конце концов, когда он неистово ею овладел, она позволила волне экстаза захлестнуть ее целиком и унести в море мрака, тишины и умиротворения.
      — Зачем? Зачем ты это делаешь? — бормотала Гиффорд.
      Охватившее ее сладостное ощущение было сродни запаху, исходившему от мужчины. Оно было таким сильным, что у нее даже закружилась голова. Вместе с движениями мужского органа внутри ее тела все это создавало впечатление чего-то чрезвычайно естественного, благостного и полноценного. В какой-то миг ей показалось, что все закончилось, и она перевернулась на бок, но вскоре поняла, что на самом деле даже не шевельнулась, а он продолжал в нее вонзаться снова и снова.
      — Милая моя Гиффорд, — пропел Лэшер. — Удостой меня стать твоим женихом в горной долине, в круге. Будь моей невестой.
      — Мне кажется... Мне кажется... Ты делаешь мне больно, — с трудом вымолвила она. — О Господи! О Матерь Божья! Помогите мне! Господи! Ну хоть кто-нибудь! Помогите!
      И снова ее мольбы потонули в его поцелуе. И еще одна горячая струя спермы излилась в ее лоно, после чего слегка вытекла наружу и расплылась под ее телом. Гиффорд ощутила подъем очередной волны сладострастия, столь сильной, что не смогла ей противостоять. Сначала ее подбросило вверх, потом начало швырять из стороны в сторону.
      — Помогите мне! Кто-нибудь...
      — Здесь никого нет, дорогая. В этом заключается секрет нашей вселенной, — проговорил он. — Это моя участь и мои слезы. И мое послание миру. Чрезвычайно приятно, не правда ли? Всю свою жизнь ты говорила себе, что это не имеет для тебя никакого значения...
      — Да...
      — Говорила, что существуют более возвышенные вещи. Теперь ты знаешь, ты знаешь, почему люди рискуют жизнью ради каких-то нескольких мгновений. Ради чисто плотского удовольствия. Ради этого экстаза.
      — Да.
      — Теперь ты знаешь, что, кем бы ты ни была прежде, кем бы ты ни была всегда, живой ты стала только сейчас, со мной. Когда я внутри тебя, а ты ощущаешь лишь собственное тело, и все остальное на свете перестало для тебя существовать. Драгоценная моя Гиффорд.
      — Да.
      — Принеси мне ребенка. Представь, Гиффорд Представь только его маленькие ручки и ножки. Представь, как он просыпается. И вытащи его из мрака. Стань чародейкой моих снов, Гиффорд. Матерью моего ребенка.

* * *

      Солнце светило прямо над головой, и в тяжелом свитере ей было жарко и неудобно. Ее разбудила сильная боль внутри, которая толкала ее вверх, заставляя выбраться из тумана и приоткрыть глаза. Но, стоило ей это сделать, как она тотчас сощурилась, потому что над ней простиралось яркое небо.
      Боль скручивала ее, поднималась пульсирующими волнами откуда-то изнутри, накатывалась невыносимыми спазмами. Это были родовые схватки! Она провела рукой между ног, и, почувствовав влагу, подняла пальцы к лицу. Они были в крови, капля которой упала ей на щеку. Она явственно это ощутила. Равно, как видела, какой огненно-красной была ее кровь. Настолько красной, что даже ничуть не померкла в отсветах слепящего солнечного света.
      Неожиданно ее окатило ледяной водой. Огромные волны то вздымались и падали прямо на нее, то, словно поглощенные ветром, исчезали в небытие. Гиффорд лежала на берегу залива. На востоке вставало солнце. Выбравшись из-за кудлатых гор-облаков, оно уже пустилось в свое очередное путешествие по голубому небосклону.
      — Ты видишь это? — жутким шепотом спросила она.
      — Прости, дорогая, — ответил он.
      Лэшер стоял поодаль от нее, и на фоне яркого морского пейзажа она могла различить лишь темные очертания его фигуры; отчетливо выделялись разве что его длинные, развевающиеся на ветру волосы. Она вдруг вспомнила, какими они были шелковистыми, какими красивыми и какой дивный источали аромат. Но сейчас Лэшер был для нее просто маячившим вдалеке силуэтом. Правда, она явственно ощущала его запах, а также слышала голос... Но не более того...
      — Прости меня, драгоценная моя. Без этого я не мыслю своей жизни. Знаю, ты старалась. Прости, дорогая моя, любимая моя Гиффорд. Я не хотел причинять тебе боль. Мы оба старались. Господи! Прости меня! Что мне делать, Гиффорд?
      И вновь наступила тишина, которую нарушал только шум падающих волн.
      Куда он подевался? Куда запропастился ее худой, как тростинка, Христос с мягкими блестящими волосами, который так долго беседовал с ней? Вода омывала ей лицо, и это было очень приятно. Она пыталась вспомнить, о чем он ей рассказывал. Кажется, он говорил что-то о том, как он пойдет в какой-то маленький городок и найдет в хлеве детскую колыбельку и маленького гипсового Христа. Говорил о братьях-монахах в коричневых одеждах и о том, что он сам желал стать не священником, а только одним из братьев. «Но ты предназначен для большего», — убеждала его она.
      На мгновение сквозь боль ее пронзило острое чувство потери — ощущение навечно утраченных слов, часов и образов. Помнится, она сказала ему, что тоже была в Ассизах  и что ее святым был Франциск Ассизский. Просила вытащить у нее из сумочки орден. Это был орден Святого Михаила, но все равно он был ей нужен. Он все понял. Тот, кто понимает святого Франциска, тот поймет и святого Михаила. Тот поймет всех святых. Она хотела его о чем-то спросить, но он продолжал рассказывать ей о песнях, которые любил. Ему нравилось петь по-итальянски и исполнять латинские гимны. В них не было ничего премудрого. В них говорилось о солнечных холмах Италии и о том, как холодный туман сгущается над Доннелейтом.
      Гиффорд почувствовала тошноту и вкус соли на губах. Руки ее занемели от холода. Вода обжигала ее! Накатившиеся волны перевернули ее на другой бок, и песок больно впился ей в щеку. Боль в животе стала невыносимой. О Боже, ты не можешь представить себе такую боль и не... Что? Помоги же мне!
      Она опять перевернулась на правый бок, посмотрела на сияющий залив и на утро, представшее ее глазам во всем своем великолепии. Господи, это все случилось на самом деле, и она не смогла это остановить! А теперь это превратилось в массу изливающихся из нее, произносимых шепотом тайн и угроз... И это убило ее.
      Но что будет делать без нее Райен? Что станет с Пирсом, если ее не будет в живых? Она нужна Клэнси. Их свадьба может расстроиться, если что-то случится с Гиффорд! Господи, куда же подевалась Роуан? Интересно, какую они выберут церковь? Только не церковь Святого Альфонса. Роуан!..
      Неожиданно на нее навалилось множество дел, которые предстояло сделать. Она начала мысленно составлять списки и строить планы. Нужно было не забыть позвонить Шелби и Лилии. Ее вновь окатила вода, но она уже не ощутила ни вкуса соли, ни леденящего холода. Алисия не знает, где находится виктрола! Об этом не знает никто, кроме Гиффорд. Господи, да ведь она совсем позабыла о салфетках к свадьбе! В мансарде на Первой улице хранится целый ворох льняных салфеток, вполне пригодных для таких торжеств. Но воспользоваться ими можно только в том случае, если к этому времени вернется Роуан и распорядится, чтобы... О святые небеса! Единственным человеком, который не вызывал у Гиффорд беспокойства, была Мона. Кому-кому, а ей тетушка была совершенно не нужна Мона!..
      О, до чего же приятна вода! Нет, Гиффорд ничуть против нее не возражала, как говорится — ни капельки. Интересно, где ожерелье? Роуан, уж не ты ли взяла его с собой?Лэшер все же дал Гиффорд орден. Он висел у нее на шее, но не могло быть и речи о том, чтобы поднять руку и коснуться цепочки. Сейчас гораздо важнее провести, так сказать, полную инвентаризацию. И главное, не забыть включить в эту опись виктролу, семейный жемчуг, ожерелье и пластинки дядюшки Джулиена. А также все старые песни, которые проигрывали на виктроле, и платья, в свое время принадлежавшие бабушке Эвелин и теперь хранившиеся в сундуке в мансарде. Гиффорд окунула голову в воду, надеясь таким образом смыть кровь с лица и рук.
      Нет ничего страшного в том, что вода такая холодная. На это вполне можно не обращать внимания. Другое дело — боль, ужасная, мучительная, раздирающая на части. Она ни на миг не позволяет о себе забыть. Да и вообще, стоит ли жизнь таких мучений? Вряд ли. Что необычного в том, чтобы терпеть эту боль? Что необычного в том, чтобы переносить такие страдания? В этом нет ничего особенного, и все это знают. Так стоит ли ради этого жить? Она, во всяком случае, не могла дать утвердительный ответ на этот вопрос.

      Сейчас мать чувствовала себя очень несчастной. Ей хотелось освободиться от ленты, связывавшей ее руки, но, сколько она ни боролась, добиться желаемого результата не могла. Когда мать плакала, Эмалет тоже чувствовала себя несчастной. Постель, в которой лежала мать, была до безобразия грязной, и от этого ее тошнило. Едва мама повернула голову набок, как ее вырвало, а мир Эмалет содрогнулся, словно от землетрясения.
      Эмалет в полной мере чувствовала материнскую боль. Если бы только мать знала об этом, если бы она хоть смутно догадывалась о том, что внутри ее находилось разумное существо. Но она этого пока не знала. И поэтому, наверное, вела себя так опрометчиво. Она кричала, но никто не приходил ей на помощь. В ярости она пыталась разорвать ленту, но та не поддавалась. Случалось, что она надолго погружалась в сон, и ей снились странные сны. Но стоило ей проснуться, как она снова начинала плакать.
      Когда мать смотрела в окно, которое находилось довольно далеко от нее, Эмалет тоже видела башни, огни большого города и облака в небе. Так же как мать, она слышала шум пролетающих самолетов и доносящийся откуда-то снизу рокот машин. Когда мать упоминала какое-то название, Эмалет уже знала, что оно значит.
      Мать ненавидела место, в котором находилась. Ругала его грязными словами, а также бранила себя и обращалась с молитвами к мертвым. Отец рассказывал Эмалет о том, что представляли собой эти умершие люди. Он говорил, что они никогда не смогли бы помочь матери.
      Мертвые находятся за пределом этого мира, утверждал отец. Когда-то он был среди них, но возвращаться туда не хотел. По крайней мере, до тех пор пока не придет время. Но, прежде чем оно настанет, ему и Эмалет нужно успеть размножиться и покорить мир. Земля должна принадлежать их детям.
      — Мы пришли в этот мир в самое удачное время. Никогда прежде он не был в такой мере готов к нашему появлению. В далеком прошлом нам было трудно выжить. Но сейчас все по-другому. Будем терпеливы и смиренны — и весь мир станет нашим.
      Эмалет молилась, чтобы вернулся отец. Он придет и освободит мать, позволит ей встать с ненавистной кровати. Тогда она больше не будет плакать. Ведь отец любит маму.
      — Помни, — как-то сказал он Эмалет, — я люблю ее. И она нам нужна. У нее есть молоко, без которого ты никогда не сможешь вырасти.
      Эмалет с нетерпением ждала того времени, когда она сможет выйти из мрака материнской утробы и расправить свои конечности, чтобы дальше расти, ходить, улыбаться, сидеть на руках у отца. Бедная мама. Ей было больно. И она все больше и больше спала.
      Когда она спала, в комнате было тихо и одиноко. С каждым разом ее сон был все глубже и глубже. И Эмалет начала уже побаиваться, что когда-нибудь мать может не проснуться. Малышка переворачивалась, стремясь добраться наконец до края своего маленького, тесного мирка. Ей становилось страшно оттого, что вокруг начинал меркнуть свет. Но всякий раз оказывалось, что над городом всего лишь сгущались сумерки.
      А когда становилось совсем темно, дома наполнялись многочисленными огнями. Еще немного — и Эмалет увидит настоящий свет. Отец сказал, что она увидит его ярко и отчетливо. Как это прекрасно!
      Отец также говорил, что мертвые не видят света. Им уготован лишь хаос.
      Эмалет открыла рот и попыталась выдавить из себя слова, изо всех сил надавив на крышу своего убежища. Она вертелась и толкала мать изнутри. Но мать, голодная, изможденная и одинокая, не просыпалась. Возможно, то, что она сейчас спала и не знала страха, было только к лучшему. Бедная мама.

      Юрию нужно было во что бы то ни стало разыскать Эрона Лайтнера в Новом Орлеане. Ради этого ему надлежало незамедлительно покинуть Таламаску. Покинуть Обитель, невзирая ни на какие приказы. Он считал своим долгом найти Эрона и наконец выяснить, какие события послужили причиной столь глубокого беспокойства, внезапно охватившего его любимого наставника и друга.
      Выезжая за ворота Обители, Юрий понимал, что вернуться обратно ему уже не суждено. Таламаска не прощала тех, кто не повиновался приказам, а не считаться с требованиями Таламаски он не мог.
      Впрочем, все оказалось гораздо проще, чем он себе представлял. Серым и холодным днем он сел в машину и, не мешкая, покинул дорогое его сердцу место на окраине Лондона; которому отдал большую часть жизни.
      Впоследствии, размышляя над своим решением, Юрий обнаружил, что не только не испытывал никакого внутреннего конфликта, но даже не слишком терзался сомнениями. Правда, положа руку на сердце, он не мог не признать, что действовал не очень решительно. Однако это было вполне естественно для такого ответственного человека, как он. Особенно ему не давала покоя нравственная сторона дела, поэтому он неоднократно пересматривал свой поступок с точки зрения морали и логики, пытаясь разобраться, как следовало правильно поступить на его месте.
      Так или иначе, но Юрий принял решение, не дожидаясь, пока это сделают за него старшины; тем более что они уже запретили ему поддерживать всякие связи с Эроном и сообщили, что делоМэйфейрских ведьм закрыто.
      Чутье ему подсказывало, что с Мэйфейрскими ведьмами творилось что-то неладное. Очевидно, Эрона обескуражило некое непредвиденное и неблагоприятное событие. Чтобы узнать, что именно выбило его друга из колеи, Юрий бросил все и отправился в Новый Орлеан. Впрочем, больше он все равно не мог ничего предпринять в этом направлении.
      По происхождению сербский цыган, Юрий был высоким, смуглокожим, с длинными ресницами и огромными черными как уголь глазами. Волосы у него слегка вились, но из-за короткой стрижки, которую он всегда носил, это было почти не заметно. Стройный и довольно подвижный, он предпочитал одежду, которая еще больше подчеркивала его худощавую фигуру: несколько небрежного вида шерстяной пуловер, светлая трикотажная сорочка и защитного цвета брюки в обтяжку.
      Глаза у него были слегка раскосыми, а на квадратном лице особенно выделялся красиво очерченный рот, который довольно часто расплывался в улыбке. В Индии и Мексике его всегда принимали за местного жителя. Впрочем, не выглядел он чужестранцем даже в Камбодже или Таиланде. Происходило это, очевидно потому, что в его чертах, стройной фигуре и, возможно, в спокойных манерах явно прослеживалось нечто азиатское. Боссы из Таламаски называли его человеком-невидимкой.
      В этой организации он считался исследователем номер один. К так называемому тайному ордену детективов-экстрасенсов он тяготел с самого детства. Не наделенный никакими экстрасенсорными способностями, он наравне с таламасскими заклинателями, медиумами, прорицателями и колдунами с успехом расследовал самые разные случаи, происходившие по всему земному шару. Более того, у него была репутация наиболее удачливого искателя пропавших людей, равно как неутомимого и аккуратного собирателя информации. Другими словами, он принадлежал к числу тех, кого называют недремлющими шпионами. Юрий был чрезвычайно предан Таламаске. Не было такого дела, за которое он бы не взялся, и такой опасности, которую не попытался бы преодолеть, чтобы исполнить свой долг перед орденом.
      Вопросы по поводу порученных ему заданий он задавал крайне редко, равно как никогда не пытался охватить разумом полную картину того, к чему был причастен. Короче говоря, не вникал в то, что находилось вне его компетенции, а просто работал на Эрона Лайтнера или Дэвида Тальбота, занимавших весьма высокие посты в ордене. Иногда они не могли его поделить, и у них на этой почве даже возникали споры. Однако это лишь льстило самолюбию Юрия, поскольку он знал, что причиной их разногласий была его исполнительность, которую оба они высоко ценили.
      Юрий владел многими языками, причем говорил на них почти без акцента. Благодаря своей матери — и ее любовникам — он уже к восьми годам выучил английский, русский и итальянский.
      Когда ребенок столь рано овладевает большим числом языков, у него появляются необычайные преимущества не только в области лингвистики, но также в логике и образном мышлении. Юрий унаследовал от матери живой ум и был по характеру довольно общительным. Хотя по природе ему было не свойственно замыкаться в себе, тем не менее, большую часть жизни приходилось подавлять свою разговорчивость и позволять ей проявляться лишь в редких случаях.
      Особенно ему на пользу пошло время, проведенное вместе с матерью. Это была далеко не глупая, хотя и чуточку безрассудная дама, довольно красивая, но не прилагавшая никаких усилий, чтобы такой казаться. Она неплохо зарабатывала на своих приятелях-мужчинах и, будучи весьма общительной, любила перемолвиться словечком-другим со служащими отелей, в которых развлекала своих поклонников. У нее была уйма подруг, с которыми она встречалась в каком-нибудь кафе, где они болтали без умолку за чашкой кофе или английского чая.
      Любовники матери ничего для Юрия не значили. Многих из них он вообще в глаза не видел. А те, что становились спутниками матери на более длительное время, всегда приходились ему по душе. В противном случае мать не стала бы иметь с ними дело. Мальчик рос и взрослел в атмосфере добропорядочной беспечности. Разглядывая журналы и газеты, он рано научился читать. И с детства пристрастился к привычке бродить по улицам.
      Его горести и молчание начали свой отсчет с того времени, когда цыгане забрали Юрия к себе. Он никогда не забывал, что они были его родственниками, двоюродными братьями и сестрами. Но это была настоящая банда, которая покупала и переправляла детей в Париж или Рим, чтобы они там промышляли воровством. В их таборе Юрий оказался после смерти матери. Она умерла в Сербии, в своей родной деревне, куда вернулась, как только поняла, что близится смерть.
      Спустя много лет Юрий пытался разыскать это захудалое селение и тех, кто остался в живых из его семьи, но не смог восстановить в памяти свое последнее путешествие, из которого помнил только то, что их путь пролегал на север — через Италию в Сербию. События тех дней были омрачены страданиями матери, каждый вдох которой давался со страшными мучениями. Предчувствуя ее кончину, Юрий в глубине души сознавал, что вскоре может остаться совсем один в незнакомой и, в общем-то, чужой ему стране.
      Но что же задержало его так надолго в цыганском таборе? Почему он превратился в ловкого карманного воришку? Почему делал то, чему его учили цыгане: танцевал и вертелся среди туристов, между делом вытаскивая у них бумажники?
      Кажется, этот вопрос не оставит его в покое до самой смерти. Конечно же, он пытался сопротивляться. Но за это его били, морили голодом, всячески глумились и запугивали. Он дважды пытался бежать, но его отлавливали и в последний раз под страхом смерти строго предупредили, чтобы больше подобное не повторялось. Правда, случалось, что с ним обращались очень бережно, можно сказать — ласково. Его убеждали, увещевали и заманивали многочисленными обещаниями. Все это тоже было.
      Когда ему стукнуло девять лет, Юрий понял, что ему уже пора быть умнее. Наверняка его мать даже в его возрасте не была такой глупой. Насколько он помнил, ее никогда не мог запугать и подчинить себе ни один сутенер. Правда, она то и дело влюблялась, по крайней мере на время.
      Своего отца Юрий ни разу не видел, но знал, что тот был родом из Лос-Анджелеса и что у него было много денег. Перед тем как отправиться с Юрием в последнюю поездку, в сейфе одного из римских банков мать спрятала паспорт, немного денег и дорогие японские часы — наследство, которое досталось Юрию от родителя, умершего, когда сыну было всего два года.
      Однако заполучить все это Юрию удалось только в возрасте десяти лет.
      На протяжении нескольких месяцев цыгане заставляли его воровать — сначала в Париже, потом в Венеции и Флоренции; и лишь с наступлением зимы они прибыли в Рим.
      В этом древнем как мир городе, который был знаком ему с младенческих лет и в котором он знал все закоулки, Юрий не преминул воспользоваться своими преимуществами. Во всяком случае, у него не возникало вопроса, куда ему следует направиться прежде всего. В разгар одного воскресного утра, пока воры-цыгане промышляли среди толп народа на площади перед Ватиканом, мальчик, сделал ставку на свободу и решил бросить очередной вызов судьбе. Разжившись бумажником, который стащил у одного из туристов, он сел в такси и уже через несколько минут оказался в фешенебельном кафе на Виа Венето. Прогуливаясь между рядов столиков, за которыми обычно сидели богатые гости города, он начал подыскивать себе подходящую компанию, вспоминая при этом уроки матери, умевшей проделывать это с завидным изяществом.
      Для Юрия не являлось секретом то, что некоторые мужчины предпочитали женщинам маленьких мальчиков. Кроме того, он многому научился, подглядывая за своей матерью в замочную скважину или щель в двери. Не надо было быть слишком искушенным в подобных делах, чтобы понять, что тем, кто брал в свои руки инициативу, было гораздо проще выполнять свои функции, чем тем, кто играл пассивную роль. К тому же, когда стороны вступали в связь в атмосфере взаимной доброжелательности и изящества, весь процесс представлялся не таким уж невыносимым.
      У Юрия было еще одно неоспоримое достоинство: привлекательная внешность. Поскольку природа не обделила его красотой, он считал себя вправе воспользоваться этим преимуществом, опять же вспоминая, как мастерски обращала его себе на пользу мать.
      Благодаря скудному питанию в цыганском таборе, Юрий был весьма строен и выделялся среди прочих на редкость ровными и белыми зубами и от природы красивым голосом. Все это вместе взятое могло сослужить ему хорошую службу. Итак, оценив себя в зеркале общественной уборной и отрепетировав перед ним обворожительную улыбку, он отправился испытывать ее на избранных им партнерах.
      Кроме всего прочего у Юрия обнаружился талант почти безошибочно определять человеческие характеры.
      Если не считать нескольких небольших ошибок, которые он совершил поначалу, то можно сказать, что дела у него пошли как по маслу. Отправившись по стопам своей матери, он очень скоро оказался в привычной обстановке роскошных гостиничных номеров с горячим душем и первоклассными обедами. Он быстро научился определять, какой историей следует потчевать того или иного партнера, чтобы удовлетворить его любопытство или успокоить совесть. Причем делал это с такой непринужденностью, что те, невольно поддавшись его обаянию, давали волю своим чувствам, которые были столь очевидны и вполне предсказуемы.
      Каждому из своих партнеров он представлялся по-разному: то как индиец, то как португалец, а однажды даже назвал себя американцем. Он говорил, что приехал в Рим отдыхать вместе с родителями. Они оставили его в номере, а сами пошли гулять по магазинам. И если добрый господин не прочь купить ему что-нибудь из одежды в небольшой гостиничной лавке, он с радостью примет от него этот подарок. О родителях волноваться не стоит, потому что они никогда не обращают внимание на такие мелочи. Что же касается книг и журналов, то они тоже ему не помешали бы, как, впрочем, и шоколад, который ему весьма по вкусу. Юрий никогда не скупился на улыбку и благодарность и, надо отметить, и та и другая чаще всего отнюдь не были неискренними.
      В случае надобности Юрий служил своим клиентам переводчиком. Подчас он помогал им подносить покупки, а также сопровождал их в поездках на виллу Боргезе, в одно из его излюбленных мест, где показывал гостям фрески, статуи и все то, что особенно нравилось ему самому. Он даже никогда не считал, сколько ему давали денег. А просто совал их в карман, с деловым видом подмигивая своему благодетелю и одаривая его ослепительной улыбкой.
      Но все это время Юрия не покидал страх перед цыганами, которые могли в любой момент выследить его и вернуть в табор. От одной мысли, что это может произойти, у него перехватывало дыхание. Прогуливаясь по парку, он всякий раз дрожал от страха, много курил и проклинал свою горькую участь. Подчас ему казалось, что он вообще никогда не осмелится покинуть этот город. Но, насколько он помнил, из Рима цыгане собирались направиться в Неаполь, поэтому ему оставалось уповать только на то, что они уже уехали.
      Бывало и так, что ему приходилось слоняться по гостиничным коридорам, собирая остатки пищи с лежавших на тележках подносов, на которых доставляли еду в номера.
      Однако со временем жизнь становилась все легче и легче. Постепенно он научился договариваться с клиентами о том, чтобы провести ночь в чистой постели, и только потом приступал к выполнению своей маленькой задачи.
      Один симпатичный седовласый американец купил для него фотоаппарат только затем, чтобы удовлетворить его любопытство, потому что Юрий расспрашивал его о таких штуках. Другой его клиент, француз, отдал ему свой портативный радиоприемник, сославшись на то, что ему надоело таскать его с собой. Двое молодых арабов приобрели ему теплый свитер в магазине английских товаров.
      На десятый день свободного предпринимательства карманы Юрия уже порядком раздулись от денег. Бумажное богатство стало довольно увесистым и несколько обременительным, поэтому, набравшись храбрости, он отправился посреди бела дня в шикарный ресторан, где заказал себе обед.
      — Мамочка советовала мне есть шпинат, — отчеканил он официанту на великолепном итальянском. — У вас есть шпинат? — поинтересовался он.
      Он знал, что шпинат считался одним из лучших блюд в ресторанах Рима. Здесь его умели готовить так искусно, что горечь совсем не чувствовалась. А какая была телятина! Сущее объедение! Свою благодарность Юрий выразил в щедрых чаевых, которые оставил возле тарелки.
      Но сколько он еще мог так протянуть?
      На пятнадцатый день вольной жизни, или немного позже, Юрий повстречал человека, который круто изменил его жизнь.
      Стоял ноябрь, и на улице с каждым днем становилось все холодней и холодней. В тот день Юрий побывал на Виа Кондотти, где в одном из дорогих магазинов, который находился неподалеку от Испанской Лестницы, купил себе новое кашемировое кашне. Фотоаппарат висел у него на плече, радиоприемник лежал в кармане рубашки под свитером. С набитыми деньгами карманами он бродил по улицам, куря сигареты и хрустя воздушной кукурузой. Уже начинало смеркаться и наступало время, когда ему особенно нравилось разглядывать сияющие огнями кафе, которые так любили посещать американцы. Он уже гораздо реже вспоминал цыган, потому что со дня своего побега ни разу их не встретил.
      Узкая улочка, по которой он шел, была пешеходной. Возвращаясь с работы, по ней прогуливались под ручку, как это принято в Риме, симпатичные девушки. Юрий порядком проголодался — воздушной кукурузой долго сыт не будешь — и уже начал подумывать о том, чтобы зайти в один из ближайших ресторанов. А почему бы и нет? Он мог попросить столик для себя и своей мамы, потом, для убедительности выждав некоторое время, сделать заказ и при этом как-нибудь показать официанту, что у него в бумажнике достаточно денег, чтобы расплатиться. Пусть думает, что он из богатой семьи.
      Выкинув сигареты и слизнув оставшуюся на губах от воздушной кукурузы соль, Юрий собирался более тщательно обдумать перспективу этой затеи, как вдруг его внимание привлек один молодой человек, который сидел за столиком в кафе, склонив голову над полупустым стаканом и графином вина. На вид ему можно было дать двадцать с небольшим. У него были длинные взлохмаченные волосы, однако это не ввело Юрия в заблуждение. Дело в том, что ему сразу бросился в глаза великолепной работы костюм, который явно выдавал в незнакомце американца. Но не хиппи без гроша в кармане, а вполне состоятельного молодого человека. К тому же перед ним на столе лежали весьма дорогой японский фотоаппарат, записная книжка и чемоданчик. Он пытался что-то записать в обтянутый кожей блокнот, но каждый раз, когда брал ручку и заносил в него несколько слов, его начинал сотрясать жуткий кашель — такой же, как мучил мать Юрия во время их последней поездки. При каждом приступе лицо незнакомца искажала гримаса боли и глаза его невольно закрывались, а когда открывались вновь, то выражали откровенное недоумение. Казалось, он никак не мог понять, как такая ординарная вещь, как кашель, может приносить столько страданий.
      Юрий наблюдал за ним со стороны. Помимо того что молодого человека бил кашель, он еще изрядно продрог и был мертвецки пьян. Это обстоятельство слегка оттолкнуло Юрия. Он сразу вспомнил своих хозяев-цыган, которые практически никогда не просыхали от выпивки. По складу своего характера он никогда не любил одурманивать себя алкоголем. Очевидно, Юрий пошел в мать, единственным пристрастием которой, насколько он помнил, был черный кофе.
      Но, несмотря на то что молодой незнакомец не вязал лыка, что-то в нем все же привлекало внимание Юрия. Возможно, его беспомощность, молодость и отчаяние. Мужчина вновь попытался что-то записать в блокноте, потом огляделся по сторонам — очевидно, краем своего замутненного сознания он понимал, что уже наступил вечер и нужно подыскать себе более теплое местечко. Затем он поднял стакан с темно-красным вином и медленно его осушил, но не успел выпрямиться, как вновь зашелся очередным приступом кашля. Не в силах удержать вертикальное положение, он тяжело откинулся на спинку металлического кресла.
      Да, пожалуй, на вид ему было не больше двадцати пяти. Его всклокоченные волосы выглядели чистыми, а под голубым пиджаком помимо белой рубашки с шелковым галстуком был надет шерстяной жакет. Очевидно, не будь он так болен и пьян, с ним можно было бы неплохо поразвлечься. Очень неплохо поразвлечься!
      Однако он явно был очень болен. Что-то в нем тронуло Юрия до глубины души. Возможно то, как он сидел. У незнакомца был на редкость жалкий и несчастный вид. Он не находил в себе сил даже пошевелиться, хотя прилагал к этому немалое старание. Юрий осмотрелся по сторонам. Ни цыган, ни кого-либо на них похожего поблизости не было. Не заметил он также и полицейских. Значит, помочь бедняге добраться до теплого крова будет не так-то трудно.
      Он подошел к столу и сказал по-английски:
      — Вы замерзли. Позвольте мне поймать для вас такси. Это можно сделать на Пьяцца ди Спанья. Вас отвезут в отель или в любое другое место, которое вы укажете.
      Мужчина в недоумении уставился на него, словно не понимал английского. Юрий слегка наклонился и положил руку ему на плечо. Молодого человека била дрожь, а глаза его налились кровью. Но до чего интересное было у него лицо! Широкие скулы, высокий лоб. Несомненно, оно было очень красиво. Возможно, Юрий ошибся, и незнакомец был вовсе не американец, а швед или норвежец, раз он не понимал по-английски.
      Но вскоре его сомнения развеялись.
      — Малыш, — ласково произнес он, расплывшись в улыбке. — Мой малыш.
      — Да, я малыш, — сказал Юрий, расправив плечи, улыбнувшись и подмигнув правым глазом.
      На самом деле его сердце сжалось от боли, потому что так называла его мать. К тому же незнакомец произнес это точно таким, как она, тоном.
      — Разрешите мне вам помочь, — продолжал Юрий, взяв мужчину за правую руку, которая безжизненно лежала на столе. — Вы так замерзли.
      Мужчина хотел что-то ответить, но ему помешал кашель. Юрий остолбенел. Он испугался, что молодой человек может начать кашлять кровью. Как бы предугадав его опасения, тот выудил из кармана носовой платок и закрыл им лицо. Причем сделал это таким неуклюжим движением, будто производить подобные действия было выше его сил. На этот раз он забился в конвульсиях в полной тишине, как будто проглотил и кровь, и шум, и боль. Затем сделал на редкость безнадежную попытку встать на ноги.
      Юрий понял, что нужно брать дело в свои руки. Обняв молодого человека за талию, он помог бедняге подняться и неспешно повел его между беспорядочно стоявших металлических столиков, за которыми весело болтали туристы. Потом так же медленно и осторожно они прошлись по чистой и красивой Виа Кондотти, вдоль которой ярко пестрели цветочные прилавки и двери открытых магазинов.
      К этому времени уже совсем стемнело.
      Когда они подошли к Испанской Лестнице, молодой человек шепнул Юрию, что живет в гостинице, которая находится наверху этой лестницы, выразив при этом большое сомнение, что сможет по ней подняться. Юрий призадумался. Чтобы попасть в гостиницу кружным путем, потребуется затратить много времени. Но ничего лучшего он придумать не мог. В самом деле, одолеть столько ступенек бедолаге совсем не под силу. Поэтому Юрий поймал такси и сообщил водителю, куда ехать.
      — Да, «Хасслер», — с облегчением подтвердил спутник Юрия, откинувшись на сиденье и закатив глаза, как будто собирался сию минуту умереть.
      Но когда они вошли в знакомый вестибюль, в котором Юрий нередко играл еще ребенком, — но не настолько часто, чтобы его запомнили равнодушные и подобострастные служащие, — оказалось, что молодой человек в этом отеле не жил, а только оставил большую пачку итальянских денег и внушительную стопку международных кредитных карточек. На беглом итальянском, время от времени прерываемом легким кашлем, он объяснил портье, что ему нужен номер-люкс Все это время он стоял в обнимку с Юрием, поскольку сохранять вертикальное положение без посторонней помощи просто не мог, поэтому давать какие-либо объяснения по поводу присутствия малолетнего провожатого было совершенно излишне.
      Едва Юрий доставил его до кровати, как тот сразу потерял сознание и пролежал неподвижно довольно долгое время. От него исходил специфический теплый запах, а глаза его то лениво открывались, то закрывались.
      Юрий заказал в номер бульон, хлеб, масло и вино. Он не знал, что еще можно было сделать для этого человека. Мужчина лежал на кровати, улыбаясь, как будто нашел в манерах Юрия нечто особо привлекательное. Мальчику было знакомо это выражение лица. Так часто смотрела на него мама.
      Чтобы не беспокоить незнакомца дымом, Юрий удалился покурить в ванную.
      Когда принесли бульон, он покормил мужчину с ложечки, а после поднес к его губам стакан с вином. Ему доставляло удовольствие наблюдать за тем, как тот ест и пьет.
      Только когда немного вина пролилось на плохо выбритый подбородок мужчины, Юрий понял, что тот был наполовину парализован. Молодой человек, казалось, пытался пошевелить правой рукой, но безуспешно. Тогда Юрий вспомнил, что тот тщился делать какие-то записи в блокноте и доставать деньги из кармана в вестибюле отеля левой рукой. Возможно, поэтому он их уронил. Покоившаяся на плече Юрия рука была безжизненной, равно как бесчувственна была половина лица.
      — Что я могу сделать для вас? — спросил Юрий на итальянском. — Может быть, позвать врача? Ведь вам нужен врач? Где ваша семья? Скажите, как с ней связаться?
      — Поговори со мной, — ответил мужчина на итальянском. — Побудь со мной. Не уходи.
      — Поговорить? Зачем? Что я могу вам рассказать?
      — Расскажи мне какие-нибудь истории, — ласковым тоном продолжал мужчина на итальянском. — Расскажи, кто ты такой. Откуда родом? И как тебя зовут.
      Юрий быстро сочинил нехитрую историю. Сказал, что он сын одного магараджи из Индии, откуда они с матерью сбежали. В Париже их похитили убийцы с целью получения выкупа, но Юрию только что удалось от них спастись. Он говорил легко и быстро, почти не вкладывая в свою речь никаких чувств. Вскоре он заметил, что мужчина улыбается. Не иначе как он догадывался, что всю историю Юрий выдумал. Чем шире мужчина улыбался и даже посмеивался, тем больше увлекало Юрия это занятие. Его вымысел, подчас немного глуповатый, становился все более фантастическим, все более невероятным и в то же время настолько интересным, что не мог оставить слушателя равнодушным. Он хотел, как можно сильнее поразить молодого человека своим рассказом, потому что ему очень нравилась веселое выражение его глаз.
      В этой истории его мать обладала несметным сокровищем — огромным рубином, который во что бы то ни стало жаждал заполучить магараджа. Но она спрятала его в сейфе в Риме. Наемные убийцы схватили ее и бросили в Тибр. Но перед этим она успела сообщить Юрию, где находится драгоценность, и велела никому об этом не говорить. Он прыгнул чуть ли не на ходу в маленький «фиат» и, к счастью, сумел скрыться от преследователей. Когда же он добрался до сейфа, то никакого рубина в нем не оказалось. Там обнаружилась только маленькая коробочка с навесным замком, внутри которой находился пузырек с жидкостью, дающей здоровье и вечную молодость.
      Юрий внезапно остановился. Им овладело странное чувство. Ему показалось, что его вот-вот вырвет. Охваченный паникой, он продолжал рассказывать, стараясь не выдать себя голосом:
      — Моей матери было уже все равно: она была мертва, а ее тело покоилось в Тибре. Но эта жидкость могла бы спасти мир.
      Он посмотрел на незнакомца. Тот по-прежнему улыбался. Очевидно, его бросило в пот, потому что волосы у него были мокрыми и спутанными на лбу и на шее, а ворот, видневшийся из-под ослабленного галстука, потемнел от влаги.
      — А эта жидкость могла бы помочь мне? — спросил мужчина.
      — О да! — не задумываясь, ответил Юрий. — Да, но...
      — Твои преследователи у тебя ее отобрали, — подсказал ему молодой незнакомец.
      — Да, они выследили меня в вестибюле банка! И вырвали флакон у меня прямо из рук. Я подбежал к охраннику банка и выхватил у него пистолет. Двоих из них мне удалось прикончить на месте. Но третий, тот самый, у которого была жидкость, убежал. Но вся трагедия и весь ужас, да, весь ужас заключается в том, что он не знает, какая драгоценность находится в этом флаконе. Возможно, он продаст ее какому-нибудь торговцу. Кто знает. Магараджа не рассказал этим злодеям, зачем ему нужно было вернуть мою мать.
      Юрий остановился. Как только его угораздило такое придумать: жидкость, дающая вечную молодость!
      Как у него язык повернулся это сказать лежавшему перед ним больному человеку? А что, если тот уже находится на смертном одре? Во всяком случае, сколько он ни пытался пошевелить правой рукой, все было тщетно. И Юрий вспомнил свою мать в последние дни ее жизни, маленькую кровать в Сербии, на которой она лежала, вспомнил о цыганах, которые пришли и сказали, что они его кровная родня, двоюродные братья и сестры! Лгуны! Они все врали. И так ему тошно стало от этой грязи жизни.
      Разумеется, если бы мама хоть на миг могла представить, чем это закончится, она ни за что не привезла бы его в Сербию. От этих воспоминаний Юрия обуял холодный гнев.
      — Расскажи мне о дворце магараджи, — тихо попросил его мужчина.
      — Ах да... дворец... Ну, он целиком построен из белого мрамора...
      И далее Юрий с большой изобретательностью принялся описывать полы, ковры, мебель...
      Затем он рассказал множество историй об Индии, Пекине и некоторых других местах, в которых якобы побывал.
      Когда поутру Юрий проснулся, оказалось, что он проспал всю ночь, сидя у окна и сложив руки на подоконнике, послужившем ему вместо подушки. Внизу в серой дымке вырисовывался распростершийся во все стороны Рим. С улицы доносился шум городского транспорта.
      Юрий взглянул на своего вчерашнего знакомого и обнаружил, что тот смотрит на него — и, похоже, уже давно. На мгновение мальчику показалось, что он умер. Но вскоре мужчина мягким тоном произнес:
      — Юрий, ты должен сделать для меня один телефонный звонок.
      Юрий кивнул, про себя отметив, что мужчина обратился к нему по имени, несмотря на то что мальчик, кажется, его ни разу не называл. Хотя, не исключено, что мог случайно упомянуть его в какой-нибудь из своих историй. Впрочем, какое это имело значение? Юрий взял со столика телефонный аппарат и, взобравшись на кровать, чтобы быть поближе к мужчине, поднял трубку и назвал оператору имя и номер. Звонок был адресован какому-то человеку, находившемуся в Лондоне. На другом конце ему ответили по-английски, и Юрий сразу почувствовал в своем собеседнике образованного человека.
      Мальчик передал сообщение, которое больной тихим и безразличным тоном произнес ему по-итальянски.
      — Я звоню по поручению вашего сына, Эндрю. Он очень болен. Очень. Он в Риме, в отеле «Хасслер». Просит, чтобы вы к нему приехали. Он говорит, что сам добраться до вас не сможет.
      Человек на другом конце провода быстро перешел на итальянский, после чего разговор продолжался еще некоторое время.
      — Нет, сэр, — отвечал Юрий, следуя инструкциям Эндрю. — Он наотрез отказывается от врача. Да, сэр, он останется здесь. — Юрий назвал номер их телефона. — Хорошо, сэр, я прослежу, чтобы он поел.
      Юрий по мере возможности описал состояние больного. Он даже позволил себе предположить, что Эндрю парализовало, полагая, что такие новости повергнут отца в ужас, и про себя решив, что тот, не найдя себе места от беспокойства, вылетит ближайшим самолетом в Рим.
      — Хорошо, я постараюсь убедить его вызвать врача. Да, сэр.
      — Спасибо, Юрий, — поблагодарил его мужской голос на другом конце линии.
      И снова Юрий про себя отметил, что не представлялся своему собеседнику по имени.
      — Пожалуйста, побудь с ним, — попросил мужчина. — Я приеду, как только смогу.
      — Не волнуйтесь, — успокоил его Юрий. — Я никуда не уйду.
      Положив трубку, он снова начал уговаривать Эндрю вызвать врача.
      — Никаких врачей, — отрезал Эндрю. — Если ты позвонишь врачу, я выпрыгну из окна. Слышишь? Никаких врачей. Все равно мне уже никто не поможет. Слишком поздно.
      Услышав последние слова, Юрий буквально потерял дар речи. Ему казалось, что он вот-вот расплачется. Он вспомнил, как кашляла его мать, когда они вместе ехали на поезде в Сербию. Почему он не заставил ее обратиться к врачу? Почему?
      — Поговори со мной, Юрий, — снова попросил его Эндрю. — Придумай какую-нибудь историю. Или, если хочешь, расскажи мне о ней. Расскажи о своей матери. Я вижу ее. Вижу ее прекрасные черные волосы. Доктор не смог бы ей помочь, Юрий. И она это знала. Поговори со мной, пожалуйста.
      По телу Юрия пробежали мурашки. Внимательно взглянув Эндрю в глаза, он понял, что тот читает его мысли. Мать как-то раз говорила Юрию, что этой способностью обладают цыгане. Юрий был лишен такого дара, а вот его мать, по ее словам, обладала им в полной мере. Правда Юрий этому никогда не верил, потому что ему ни разу не представилось случая убедиться в правдивости ее утверждения. При воспоминании о матери и последнем путешествии в поезде у него заныло сердце. Ему хотелось верить, что врач уже ничем не мог ей помочь, хотя полной уверенности в этом у него не было. Охваченный размышлениями о последних днях жизни матери, Юрий замолчал.
      — Я буду рассказывать вам истории только при условии, что вы позавтракаете, — наконец произнес Юрий. — Я закажу что-нибудь горячее.
      Окинув его спокойным взглядом, Эндрю слегка улыбнулся.
      — Хорошо, малыш, — согласился он. — Будь по-твоему. Но только никаких врачей. Пусть принесут еду прямо в номер. И еще, Юрий. Если я не смогу больше говорить, запомни: ты не должен снова попасть в руки цыган. Попроси о помощи моего отца, когда он приедет.
      Отец прибыл только к вечеру.
      Юрий был с Эндрю в туалете. Того рвало в унитаз, и он опирался на Юрия, чтобы не упасть. Рвота была с кровью. Поддерживая больного, Юрий стойко боролся с собственной тошнотой, вызванной неприятным запахом. Подняв глаза, он увидел отца Эндрю. Он был седовлас, но вовсе не стар и, судя по внешнему виду, весьма состоятелен. Рядом с ним стоял коридорный отеля.
      Вот, значит какой у него отец, подумал Юрий, которого на какой-то миг охватил приступ безмолвного гнева, вскоре сменившийся полным безразличием и нежеланием даже шевелиться.
      До чего же холеным выглядел этот немолодой человек с белыми вьющимися волосами! До чего шикарный был на нем костюм! Он подошел, взял сына за плечи, и Юрий отступил назад. Потом с помощью юноши-коридорного Эндрю уложили в кровать.
      Тот в беспамятстве рвался к Юрию и постоянно выкрикивал его имя.
      — Я здесь, Эндрю, — успокаивал его Юрий. — Я не оставлю тебя. Не волнуйся. Только разреши своему отцу позвать доктора. Пожалуйста, Эндрю. Делай так, как говорит тебе отец.
      Он присел рядом с больным, держа его за руку и глядя ему в глаза. Густая щетина молодого человека стала еще гуще, темнее и неопрятнее. Волосы пропахли потом и перхотью. Глядя на него, Юрий едва сдерживался, чтобы не заплакать.
      Он боялся, что седовласый мужчина станет его ругать за то, что он не вызвал врача. Переговорив с коридорным, тот сел на стул и стал спокойно смотреть на сына. Казалось, он никоим образом не был ни опечален, ни встревожен, ни даже расстроен. У него были добрые голубые глаза и узловатые, с набухшими голубыми венами руки. Старые руки.
      Эндрю долго дремал, а когда проснулся, вдруг попросил Юрия рассказать ему историю о дворце магараджи. Мальчика смущало присутствие пожилого человека, но он все же собрался с духом и решил не обращать на него внимания. Главное для него было то, что происходило с Эндрю. А Эндрю угасал на глазах. Господи, почему его отец не зовет доктора? Почему он ничего не предпринимает? Что происходит? Почему он вообще не заботится о своем сыне? Эндрю хотел услышать историю о дворце магараджи. Ладно, он ее получит.
      Юрий вспомнил, как однажды его мать провела несколько дней с одним пожилым немцем в гостинице «Дэниэли». Когда одна из ее подруг удивилась тому, что ей удалось так долго терпеть общество старика, она ответила: «Он всегда был ко мне очень добр. А теперь он умирает. Поэтому я сделаю все, чтобы облегчить ему последние дни жизни». Юрий не мог забыть выражения ее глаз, когда они приехали в ее родную сербскую деревню, и цыгане ей сообщили, что ее мать уже умерла.
      Юрий начал свою историю о магарадже. Он рассказывал о слонах, на которых были великолепные седла из красного, расшитого золотом бархата. Рассказывал о своем гареме, в котором его мать была королевой. Рассказывал об игре в шахматы и о том, как они с матерью играли одну партию целых пять лет, и никто так и не смог выиграть. Рассказывал, как они любили сидеть за богато убранным столом под мангровым деревом. А также о своих маленьких братьях, сестрах и тигренке на золотой цепочке.
      Эндрю постоянно бросало в пот. Юрий собрался сходить в ванную за махровой салфеткой, но больной, открыв глаза, его окликнул. Мальчик поспешно вернулся и обтер лицо Эндрю носовым платком. При этом отец даже не пошевелился. Что, черт побери, с ним происходит?
      Эндрю хотел было коснуться Юрия левой рукой, и, к своему ужасу, вдруг обнаружил, что она тоже стала неподвижной. Тогда Юрий крепко схватил ее и провел безжизненными пальцами по своему лицу. Этот жест умилил больного, и он улыбнулся.
      Примерно через полчаса Эндрю забылся сном, и, не просыпаясь, умер. Юрий все это время не сводил с него глаз и видел, как это случилось. Грудь у больного перестала двигаться. Веки слегка приоткрылись. И все. Жизнь покинула его навсегда.
      Юрий мельком взглянул на отца Эндрю. Тот продолжал неподвижно сидеть, и взгляд его оставался прикованным к сыну. Мальчик не осмеливался пошевелиться.
      Наконец отец, по-прежнему пристально глядя на Эндрю, встал и приблизился к кровати. Потом наклонился и поцеловал сына в лоб. Юрий был поражен до глубины души: дескать, врача к больному не позвал, а теперь целует покойного. Юрий почувствовал, как задергалось у него самого лицо, и понял, что вот-вот не выдержит и расплачется.
      Поэтому он поспешно удалился в ванную, вытер там нос туалетной бумагой, достал сигарету, и, помяв немного ее в ладони, зажал в дрожащих губах и закурил. Он коротко и торопливо затягивался, пытаясь подавить застилавшие глаза слезы.
      За стеной в комнате раздавался какой-то шум. Было слышно, как входили и выходили люди. Прислонясь к белой кафельной стене, Юрий курил сигарету за сигаретой, пока постепенно не успокоился. Перестав плакать, он выпил стакан воды и, скрестив руки на груди, стал раздумывать, как ему незаметно выскользнуть из номера.
      Черта с два он будет просить этого типа спасти его от цыган! Черта с два он вообще будет просить его о чем-либо! Он дождется, когда уляжется вся эта суматоха, а потом сделает ноги. Если кто-нибудь его остановит и о чем-то спросит, он придумает удобоваримое объяснение и сразу же покинет номер. И кончено. Пусть все остается, как есть. Его это больше не касается. Правда, возможно, ему придется все-таки покинуть Рим.
      — Не забудь про сейф, — вдруг раздался голос отца Эндрю.
      Юрий чуть было не подпрыгнул на месте. В двери ванной стоял седовласый мужчина. Комната позади него была уже пуста. Очевидно, тело Эндрю успели к этому времени вынести.
      — Что вы имеете в виду? — с удивлением произнес Юрий по-итальянски. — О чем вы говорите?
      — О том, что для тебя оставила твоя мать. Паспорт твоего отца и деньги. Она хотела, чтобы эти вещи достались тебе.
      — Но у меня нет ключа.
      — Мы с тобой вместе сходим в банк. И все там объясним.
      — Мне ничего от вас не нужно! — зло огрызнулся Юрий. — Обойдусь и без вашей помощи.
      Он попытался пройти мимо мужчины, но тот схватил его за плечо. На удивление, его рука оказалась слишком сильной для такого старика.
      — Юрий, пожалуйста Эндрю просил меня, чтобы я тебе помог.
      — Как вы могли позволить ему умереть! Какой же вы после этого отец! Сидели тут сложа руки и молча ждали, пока он умрет!
      Сильно оттолкнув мужчину, так что тот на мгновение потерял равновесие, он уже собрался было бежать, когда мужчина вновь схватил его, но на сей раз крепко вцепившись в талию.
      — Видишь ли, я был ему не совсем отцом, Юрий, — произнес он мягким тоном, отстраняя мальчика к стене. Казалось, седовласый человек собирался с мыслями.
      Немного помедлив, он глубоко вздохнул и, окинув Юрия спокойным взглядом, добавил: — Мы с ним состояли в одной организации. В ее рамках он считал меня своим отцом, но на самом деле я таковым никогда не являлся. Он приехал в Рим, чтобы умереть. Такова была его воля. Я сделал все, как он пожелал. Если бы он захотел что-то еще, он бы мне об этом сказал. Но единственное, о чем он попросил меня, это позаботиться о тебе.
      И опять он прочел все мысли мальчика. До чего же они умные! Интересно, кто они такие? Кучка разбогатевших цыган? Юрий про себя усмехнулся. И, с подозрением уставившись на мужчину, скрестил руки и уперся пятками в ковер.
      — Я хочу помочь тебе, — сказал тот. — Ты лучше, чем те цыгане, что украли тебя.
      — Знаю, — ответил Юрий, вспомнив о своей матери. — Всегда одни люди бывают лучше других. Намного лучше.
      — Верно.
      «Удирать, и немедленно», — опять промелькнуло в голове у мальчика Он предпринял очередную попытку улизнуть из ванной, но мужчина опять довольно крепко схватил его. Хотя Юрий был отнюдь не слаб для своих десяти лет, а мужчина довольно стар, это ничуть не помогло делу.
      — Прекрати ты свои штучки, Юрий, — прикрикнул на него мужчина. — Прекрати свои глупости хотя бы до тех пор, пока мы не сходим в банк. Пока не вскроем сейф. А потом уже будем решать, что делать дальше.
      Юрий расплакался и сдался. Они вышли из отеля и сели в ожидавшую их внизу машину — великолепный немецкий седан. Юрий смутно помнил, как выглядит банк, но все служащие были ему незнакомы. Он с большим изумлением наблюдал со стороны за седовласым англичанином, пока тот совершал все необходимые формальности, объясняя положение дел. Наконец сейф был вскрыт. Юрий проверил его содержимое. Несколько паспортов, японские часы отца, толстый конверт с итальянскими лирами и американскими долларами и пачка писем, одно из которых было адресовано его матери в Рим. Все было в целости и сохранности.
      Разглядывая эти вещи, касаясь их руками, он вспоминал тот день, когда они с матерью пришли сюда и положили их в сейф. Это повергло мальчика в сильное возбуждение. Когда же банковский служащий, сложив все содержимое в коричневые конверты, отдал их Юрию, тот не мог удержаться, чтобы не прижать их к груди.
      Англичанин повел его обратно к машине. Они проехали несколько минут и остановились у небольшого офиса. Там спутник Юрия, поприветствовав одного из служащих, о чем-то с ним переговорил, и вскоре тот жестом пригласил Юрия встать перед фотокамерой, укрепленной на штативе.
      — Зачем? — недоверчиво бросил Юрий, сердито оглядев сначала седовласого мужчину, а потом его дружелюбно настроенного приятеля, который почему-то прыснул со смеху, будто мальчик сказал что-то чрезвычайно остроумное.
      — Для паспорта, — пояснил англичанин по-итальянски. — Те, что у тебя есть, не вполне годятся.
      — Но это же не паспортная контора, — презрительно возразил Юрий.
      — Мы делаем паспорта сами, — ответил спутник Юрия. — Нам больше так нравится. Какое имя ты предпочел бы носить? Или тебе все равно и ты полагаешься в этом вопросе на меня? Я хотел бы предложить тебе сотрудничество. Имея на руках паспорт, ты сможешь отправиться со мной в Амстердам и посмотреть, придется тебе по душе это дело или нет.
      — Нет, — вновь засопротивлялся Юрий, вспомнив о том, как Эндрю упорствовал в своем нежелании вызывать врача. — Никакой полиции. Никаких приютов для сирот. Никаких монастырей. Никаких властей. Нет!
      Он перечислил еще несколько известных ему названий на итальянском, румынском и русском, суть которых для него сводилась к одному: «Никаких тюрем!»
      — Нет, нет, это совсем не то, что ты думаешь, — терпеливо выслушав его, произнес мужчина. — Я предлагаю поехать со мной в наш дом в Амстердаме. Там ты будешь иметь возможность ходить куда захочешь. Наш дом вполне безопасное место. И у тебя там будет собственная комната.
      Безопасное место. Собственная комната.
      — Но кто вы? — осведомился Юрий.
      — Наша организация называется Таламаска, — ответил мужчина. — Мы ученые. Мы собираем сведения о разных таинственных вещах. И несем ответственность за то, чему были сами свидетелями. Вот, чем мы занимаемся. Я все объясню тебе в самолете.
      — Умеете читать чужие мысли? — предположил Юрий.
      — Да, — сказал мужчина. — Среди нас есть изгои, есть люди замкнутые, пережившие много несчастий, а также те, у кого нет ни единой родной души на всем белом свете. Люди, которые иногда бывают лучше других. Намного лучше. Например, вроде тебя. Меня зовут Эрон Лайтнер. Я хочу, чтобы ты поехал со мной.
      Прибыв в амстердамскую Обитель, Юрий вскоре убедился, что сможет убежать из нее, когда пожелает. Он проверил и перепроверил множество дверей — все они оказались незапертыми. Комната, которую выделили Юрию, пришлась ему по вкусу. Небольшая, но безупречно чистая, она выходила окном на вымощенную булыжником набережную канала. Правда, поначалу он тосковал по ярким краскам Италии. Как выяснилось, Амстердам оказался более северным городом, а поэтому более блеклым по сравнению с Римом. Пожалуй, он больше походил на Париж. Как бы то ни было, Юрию город очень понравился. В Обители хватало тепла и уюта. В ней были жаркие камины, мягкие кушетки и кресла, чтобы можно было слегка вздремнуть, а также упругие кровати и много хорошей и вкусной еды. Улицы Амстердама тоже пришлись ему по душе, потому что большинство домов, построенных в семнадцатом веке, располагались прямо напротив друг друга, образуя длинные линии прочных и красивых фасадов. Ему нравились высокие фронтоны домов, нравились вязы, нравился даже запах чистого белья, которое ему приносили в комнату. Постепенно он полюбил даже холод. В Обители все время сновали туда-сюда люди с доброжелательными лицами. Ежедневно заседали какие-то старшины, но кто они были такие, Юрий не знал.
      — Юрий, хочешь покататься на велосипеде? — однажды спросил его Эрон.
      Юрий согласился. Вскоре, переняв навыки от других велосипедистов, как старых, так и молодых, он как ошалелый носился по улицам Амстердама.
      Но сколько Эрон ни побуждал Юрия рассказать о себе, мальчик наотрез отказывался это делать. Правда, однажды, когда Лайтнер проявил особую настойчивость, Юрий поведал ему историю о магарадже.
      — Нет. Расскажи мне то, что случилось с тобой на самом деле, — не унимался Эрон.
      — А почему я должен вам что-то рассказывать? — упрямился Юрий. — Я даже не знаю, зачем с вами сюда приехал.
      Минул уже год с тех пор, как он решил никому не говорить о себе правды. Даже Эндрю не был исключением. Так почему он должен выворачивать свою душу перед Эроном Лайтнером? Тем не менее, это случилось, причем совершенно неожиданно для него самого. По-прежнему не допуская и мысли о том, что ему нужно кому-то исповедаться, довериться или что-то объяснить, он вдруг разоткровенничался и выложил все о своей матери, о цыганах, обо всем, что с ним произошло за последние годы. Он говорил и говорил. Прошла ночь и наступило утро, а он все рассказывал... Эрон Лайтнер сидел за столом напротив и внимательно его слушал.
      Когда Юрий закончил, у него словно открылись глаза. Он будто ближе узнал Эрона Лайтнера, а Эрон Лайтнер — его. По обоюдному согласию они решили, что Юрий останется в Таламаске, по крайней мере на какое-то время.
      В течение шести лет Юрий посещал школу в Амстердаме.
      Он жил в Обители, тратя большую часть времени на учебу. После занятий в школе и по выходным работал для Эрона Лайтнера, вводя данные в компьютер, разыскивая в библиотеках малоизвестные материалы или выполняя некоторые мелкие поручения: доставлял, например, на почту или забирал оттуда какую-нибудь корреспонденцию.
      У Юрия возникло впечатление, что старшины были среди тех, кто постоянно его окружал. Они могли иметь различные ранги в организации и находиться среди рядовых его членов, тем не менее, никто не знал их в лицо. Когда кто-то становился старшиной, об этом никто, кроме него, не знал. Было запрещено задавать вопросы типа: «Ты являешься старшиной?» или: «Не знаешь, Эрон — старшина или нет?» Было запрещено пытаться прочитать подобную информацию в чужих мыслях.
      Но сами старшины знали друг друга. С помощью имевшихся в Обители компьютеров и факсов старшины могли связаться со всеми членами организации, в том числе и неофициальными, каковым был Юрий, равно как и наоборот: все остальные при желании всегда могли поговорить с ними по собственной инициативе через сеть. Даже глубокой ночью Юрий мог включить компьютер и послать длинное сообщение старшинам, а утром получить напечатанный на принтере ответ.
      Это означало, что старшин было много и кто-нибудь из них обязательно «сидел на звонках». Во время связи старшины никогда не проявляли себя индивидуально и даже не пользовались своим настоящим голосом. Кроме того, они были очень добры, внимательны и знали все обо всем и обо всех, причем подчас даже то, чего не знал о себе сам Юрий, или, по крайней мере, в чем далеко не был уверен.
      Эта безмолвная связь со старшинами приводила Юрия в восторг. Он расспрашивал их о самых разных вещах, и не было ни единого случая, чтобы ему не пришел ответ.
      Спускаясь по утрам в столовую к завтраку, Юрий вглядывался в окружающих его людей, пытаясь догадаться, кто из них был старшиной и кто из них этой ночью ответил на его послание. Разумеется, — и Юрию это было хорошо известно — его собеседник мог находиться, например, в Риме. Старшины были везде, в каждой Обители. Все знали только то, что они были немолодыми, очень опытными и убежденными членами ордена. Фактически они управляли организацией, хотя официальным ее руководителем считался назначенный ими Верховный глава.
      Когда Эрона перевели в Лондон, Юрий не без грусти расставался с Амстердамом, в котором впервые обрел свой постоянный дом. Тем не менее, он без колебаний согласился покинуть его вместе с Эроном. Они поселились в красивом, теплом и безопасном местечке неподалеку от английской столицы.
      Юрий полюбил Лондон. И очень обрадовался, когда узнал, что ему предстоит учиться в Оксфорде. Он провел там добрых шесть лет, приезжая к Эрону на уикэнд, — словом, это было такое время, о котором он мог только мечтать.
      К двадцати шести годам Юрий вполне созрел, чтобы стать настоящим членом ордена. По этому поводу у него не было ни малейших сомнений. Он с удовольствием отправлялся в командировки по поручению Эрона и Дэвида, а впоследствии начал получать задания непосредственно от старшин, которым после возвращения направлял через компьютер отчеты о выполненной работе.
      — Задание от старшин, — говорил он Эрону перед отъездом.
      Эрон никогда не задавал вопросов. И никогда ничему особо не удивлялся.
      Куда бы Юрий ни ездил, чем бы ни занимался, он всегда звонил Эрону и подолгу беседовал с ним по телефону. Кроме того, молодой человек был предан Дэвиду Тальботу. Ни для кого не было секретом, что Дэвид Тальбот был уже далеко не молод и слишком устал от работы в ордене. Он намеревался вскоре покинуть пост Верховного главы, не дожидаясь, пока старшины вежливо попросят его это сделать.
      Но отчитывался Юрий за свою работу только перед Эроном. Эрон оставался единственным, кто был Юрию небезразличен.
      Юрий знал, что с Эроном его соединяют особые узы. Это была сильная, неизъяснимая любовь, уходящая корнями в далекое детство. Любовь, которая была тесно связана с глубочайшей благодарностью за спасение и чуткое обращение. Любовь, которую никто, кроме него самого, не смог бы разрушить. Так же как Эндрю, умерший в римском отеле, Юрий считал Эрона своим отцом.
      С возрастом Юрий стал больше бывать в разъездах. Ему нравилось странствовать по миру в одиночестве. Наиболее приятно ему было это делать, так сказать, инкогнито. Только когда он слышал вокруг себя разные языки, когда погружался в суету больших городов, кишащих людьми всех возрастов и рангов, когда, растворяясь в этой разнородной толпе, терял свою индивидуальность, — только тогда он ощущал себя воистину живым.
      Но в каком бы уголке земного шара Юрий ни находился, он непременно звонил Эрону. Лайтнер никогда не упрекал Юрия за эту своего рода зависимость, а всегда с готовностью отвечал на его звонки, а с годами стал больше раскрывать молодому другу собственные чувства, свои маленькие разочарования и надежды.
      Иногда они весьма сдержанно говорили о старшинах, и Юрий никак не мог понять, являлся ли Эрон сам старшиной или нет. Несомненно, Юрию не полагалось это знать, тем не менее, он был почти уверен, что Эрон таковым был. Если не он, то кто же еще? Ведь он принадлежал к когорте самых опытных и мудрых членов Таламаски.
      Когда Эрон на долгие месяцы поселился в Соединенных Штатах, чтобы расследовать историю Мэйфейрских ведьм, для Юрия это оказалось большим испытанием. Еще никогда Лайтнер не покидал Обитель на столь долгий срок.
      Приближалось Рождество, время одиночества для Юрия, как, впрочем, и для многих других. Получив доступ к файлу «Мэйфейрские ведьмы», Юрий распечатал его и тщательно с ним ознакомился, пытаясь понять, что могло так долго удерживать Эрона в Новом Орлеане.
      Хотя история Мэйфейрских ведьм Юрию весьма понравилась, он не проникся к ней никаким особым интересом — во всяком случае, не большим, чем ко всем прочим файлам Таламаски. Тем не менее, он задумался над тем, какую помощь мог оказать Эрону в этом деле. Быть может, собрать для Эрона информацию в Донне-лейте? Но, с другой стороны, это повествование не произвело на него большого впечатления. Архив их организации был переполнен эксцентричными историями, некоторые из которых были гораздо запутанней этой.
      К тому же сама Таламаска являла собой множество тайн. Но данное обстоятельство никогда особенно не заботило Юрия.
      За неделю доРождества старшины объявили об отставке Дэвида Тальбота с поста Верховного главы. Его преемником стал Антон Маркус, человек итало-немецкого происхождения. Никому в Лондоне он был не известен.
      Не знал Антона и Юрий. Больше всего волновало его то, что он не успел попрощаться с Дэвидом, исчезновение которого было овеяно какой-то тайной, что нередко случалось в Таламаске. В таких случаях члены организации, обсуждая меж собой политику старшин, зачастую выражали озабоченность, негодование и растерянность как по поводу организации ордена, так и по поводу его руководства. Людям хотелось знать, останется ли Дэвид старшиной, если, конечно, он был таковым, или вообще отойдет от дел, потому что никому не было известно, выбывали ли отставники из числа старшин или нет. В этой всеобщей неосведомленности ощущался некий налет средневековья.
      Юрий уже не раз был свидетелем подобных разговоров. На сей раз они продолжались всего несколько дней. Антон Маркус прибыл через день после своего назначения и сразу покорил всех приятными манерами, знанием истории жизни и происхождения каждого члена организации. Поэтому вскоре лондонская Обитель вновь обрела умиротворение.
      После обеда в большой столовой Антон Маркус обратился с речью ко всем членам организации. Это был ширококостный человек с мягкими, отливающими серебром волосами. Глаза его скрывались за толстыми линзами очков в золотой оправе. У него была располагающая внешность и приятный британский акцент, который, казалось, особенно почитался в Таламаске. Такой же акцент с некоторых пор был свойствен и Юрию.
      Антон Маркус напомнил всем о необходимости соблюдать секретность и благоразумие по отношению к старшинам. Старшины, говорил он, находятся среди нас Они не смогут эффективно управлять работой, если им будут сопротивляться или забрасывать их вопросами. Лучше всего они проявляют себя в обстановке секретности и анонимности, когда все члены организации им безоговорочно доверяют.
      Юрий в недоумении лишь пожал плечами.
      Однажды зайдя к себе в комнату в два часа дня, Юрий обнаружил на принтере сообщение от старшин: «Мы рады, что ты смог отвлечься от своих дел, чтобы поприветствовать Антона. У нас есть предчувствие, что он будет непревзойденным Верховным главой. Если тебе трудно с этим согласиться, помни: мы всегда рядом». Кроме того, Юрия направляли в командировку в Дубровник. Ему было предписано забрать оттуда несколько важных пакетов и доставить их в Амстердам, после чего вернуться домой. Словом, ничего особенного. Все как всегда Обыденно, но интересно.
      Юрий был бы не прочь провести Рождество с Эроном в Новом Орлеане, но тот довольно пространно объяснил ему, что это невозможно, упирая на то, что исследование на данном этапе его чересчур обескуражило и что с таким поворотом дел он столкнулся, пожалуй, впервые за все время своей долгой карьеры.
      — Что стряслось с твоими Мэйфейрскими ведьмами? — поинтересовался Юрий.
      Он сообщил Эрону, что ознакомился с делом в соответствующем файле, и предложил ему помощь, выразив готовность исполнить любое поручение Лайтнера. Однако тот отказался.
      — Не теряй веры, Юрий, — сказал ему Эрон. — Надеюсь, мы еще увидимся, если будет на то воля Божия.
      Подобные заверения были совсем не в духе на Эрона, поэтому они сразу насторожили Юрия. После этого разговора он впервые серьезно забеспокоился о своем старшем друге. Наверняка с ним происходит что-то нехорошее.
      Эрон позвонил Юрию из Нового Орлеана рано утром накануне Рождества.
      — Сейчас для меня наступили самые трудные времена Я хочу кое-что сделать, но орден мне запрещает. Я хочу остаться в этой стране и в этом городе. Помнишь, чему я всегда учил тебя, Юрий? Наша первая и самая важная обязанность — подчиняться правилам. Не мог бы ты мне повторить это в качестве назидания?
      — Допустим. И что бы ты тогда сделал? — осведомился Юрий.
      Эрон поведал ему об ужасном несчастье, случившемся в доме Роуан Мэйфейр. Он сказал, что ему следовало бы отправиться на ее поиски. Возможно, ему удалось бы ей чем-то помочь. Но старшины запретили ему что-либо делать в этом направлении. Они приказали ему оставаться в Обители в Оук-Хейвен и «ни во что не вмешиваться».
      — Эрон, — ответил ему Юрий, — история Мэйфейрских ведьм изобилует рассказами о наших неудачных попытках вмешаться. Нет сомнений, что находиться возле этих людей небезопасно. Тем более что у нас есть плачевные примеры. Стюарт Таунсенд и Артур Ланг-три пытались наладить с ними связь и в результате погибли. Ты рискуешь даже больше, чем они. И вообще, что ты можешь сделать?
      Эрон с ним согласился, хотя и неохотно. Несомненно, он затеял этот разговор, чтобы примириться с уже существующим положением вещей. Возможно, Дэвид и Антон были правы, удерживая его от активных действий. Очевидно, Антон придерживался в этом вопросе той же позиции, что и его предшественник, который был гораздо лучше осведомлен об этом деле, чем кто-либо еще. Но несмотря на это, Эрону было трудно согласиться с таким решением...
      — Я далеко не уверен, что жизнь вознаграждает тех, кто наблюдает за ней со стороны, — сказал Эрон. — Совсем не уверен. Мне кажется, я всегда ждал такого случая, как сейчас, чтобы начать активно действовать.
      Это был чрезвычайно странный разговор с Эроном, и Юрия он сильно встревожил. Вскоре он получил два новых поручения от Антона и отправился сначала в Индию, потом на Бали, где ему предстояло кое-что и кое-кого сфотографировать. На это ушло некоторое время. Как всегда, путешествия доставляли Юрию большое удовольствие.
      Примерно в середине января у него состоялся еще один разговор с Эроном Тот попросил его отправиться в Шотландию, в Доннелейт, чтобы выяснить, не попадалась ли там кому-нибудь на глаза загадочная парочка. Юрий торопливо записал задание: «Искать Роуан Мэйфейр и ее спутника — мужчину, высокого, худощавого, с темными волосами».
      Юрий быстро сообразил, что произошло. Призрак семьи Мэйфейров, дух, преследовавший ее на протяжении многих поколений, сумел каким-то образом осуществить переход в реальный мир. Юрий не задавал никаких вопросов, однако в глубине души был заинтригован. Несмотря на грозящую ему опасность, он захотел найти это существо.
      — Так вот, чего ты хочешь? Найти их? Ты уверен, что начинать надо именно с Доннелейта?
      — Это единственное известное мне место, в котором они могут находиться в настоящий момент, — ответил Эрон. — Вот почему я предлагаю начать с него. Хотя я прекрасно знаю, что эти двое могут быть где угодно — как в Европе, так и в Штатах.
      Той же ночью Юрий отправился в Доннелейт.
      Как обычно, Юрий отпечатал на компьютере отчет о командировке, в которую был направлен старшинами, и сразу отправил его по факсу в Амстердам. Сообщив своим руководителям о том, что ему было поручено сделать и что он собирался предпринять, Юрий отбыл в Доннелейт.
      Поездка оказалась небезрезультатной: многие видели таинственную пару и даже могли дать описание внешности мужчины, на основе которого Юрий сделал на бумаге небольшой набросок. Ему посчастливилось провести ночь в той же самой комнате, в которой останавливалась эта пара. Он собрал все имеющиеся в ней отпечатки пальцев, правда трудно было сказать, кому именно они принадлежали.
      «Прекрасно!» — так оценили его работу старшины в присланном ими факсе из Лондона. Их сообщение под грифом «Первостепенная важность» он получил в отеле Эдинбурга. Из сообщения следовало, что необходимо действовать без промедления. Если таинственная пара оставила после себя какие-нибудь следы, Юрию надлежало разыскать их, но при этом ему предписывалось соблюдать крайнюю осторожность. Никто в Доннелейте не должен был даже догадываться о том, чем он занимается. Последнее замечание слегка задело Юрия, потому что любую свою работу он всегда выполнял так, что об этом не ведала ни одна живая душа Он не преминул напомнить об этом старшинам.
      «Мы приносим свои извинения», — прочел он в следующем факсе.
      Что же касается самого Доннелейта, то он невероятно поразил воображение Юрия. Впервые Мэйфейрские ведьмы показались ему не мифом, а реальностью. Само же расследование приобрело в его сознании столь необычную окраску, что захватило его, как никакое другое прежде.
      Юрий ознакомился с книгами и брошюрами для туристов. Сфотографировал развалины собора Доннелейта, а также недавно обнаруженную археологами часовню, в которой хранился саркофаг с мощами неизвестного святого. Исследованию руин он посвятил весь последний день своего пребывания в Доннелейте. А вечером накануне отъезда позвонил Эрону. Ему не терпелось поделиться своими ощущениями и попытаться вытянуть из Лайтнера дополнительную информацию о небезызвестной паре.
      Неужели спутником Роуан в самом деле был призрак по имени Лэшер, который воплотился в образе мужчины?
      Эрон был бы рад все объяснить Юрию, но ему сейчас было не до этого. Дело в том, что муж Роуан, Майкл Карри, в ту злополучную ночь на Рождество едва не погиб. Поэтому Эрон считал своим долгом находиться рядом с ним, а все прочие заботы временно отошли на второй план.
      Вернувшись в Лондон, Юрий отнес отпечатки пальцев и фотографии в лабораторию для обработки и классификации. Кроме того, он написал полный отчет и отослал его по факсу на адрес Эрона в Соединенные Штаты, а его копию также по факсу отправил в Амстердам старшинам. Потом собрал все документы — в отпечатанном виде получилась довольно увесистая пачка бумаг — и отправился спать.
      Утром, пытаясь выйти на первичный источник информации по Мэйфейрским ведьмам, он понял, что расследование приняло другой оборот.
      Доступ к изначально имеющимся данным — неофициальным свидетельствам, списку причастных к делу вещественных доказательств, фотографиям, рисункам и тому подобному — был закрыт. Другими словами, файл о Мэйфейрских ведьмах был защищен от доступа. Во всяком случае, посредством прямого поиска Юрию ничего не удаюсь найти.
      Когда он наконец связался с Эроном, чтобы узнать причину случившегося, произошло нечто странное. Оказалось, что Эрон не знал о том, что файлы засекречены и проходят под грифом «конфиденциально», но явно не хотел показывать своего удивления Юрию. Лайтнер явно был вне себя от ярости и пребывал в полном замешательстве. Юрий почувствовал, что не на шутку расстроил Эрона.
      Той же ночью Юрий обратился к старшинам с просьбой: «Прошу разрешить мне присоединиться к расследованию Эрона Лайтнера и отправиться к нему в Новый Орлеан. Я не имею полного представления о том, что там происходит, да и не нуждаюсь в этом. Однако ощущаю острую необходимость находиться рядом с Эроном».
      Старшины ему отказали.
      А через несколько дней Юрия вообще отстранили от расследования, сообщив, что этим делом будет заниматься Эрик Столов, временный эксперт по подобного рода делам. Юрию же предписывалось взять на несколько дней отпуск и отдохнуть в Париже, поскольку в ближайшем будущем его ожидала командировка в Россию, где было тоскливо и холодно.
      — В Сибирь меня отправляете? — не без иронии поинтересовался Юрий, вводя в компьютер вопрос. — Что случилось с Мэйфейрскими ведьмами?
      Из Амстердама его уведомили, что о Мэйфейрских ведьмах позаботится, не выезжая из Европы, Эрик. Юрию же еще раз порекомендовали отдохнуть, предупредив, что все сведения по этому делу являются строго конфиденциальным и что их не следует ни с кем обсуждать, даже с Эроном. Это было стандартное указание, выдаваемое старшинами в тех случаях, когда приходилось заниматься такого рода расследованиями.
      «Ты знаешь суть нашей деятельности, — читал он в послании. — Мы не вмешиваемся в ход вещей. Мы проявляем крайнюю осторожность. Мы всего лишь наблюдатели. Тем не менее, у нас есть собственные принципы. В данном случае мы видим опасность непредсказуемого характера Ты должен передать дело в руки более опытных людей. Таких, как Эрик. Эрону известно, что старшины закрыли доступ к информации. О нем ты больше не услышишь».
      Особенно обеспокоило Юрия последнее предложение — фраза, заставившая его позабыть все прочие.
      «О нем ты больше не услышишь».
      Посреди ночи, когда Обитель, погруженная в зимний холод, пребывала во власти сна, Юрий набрал на компьютере очередное сообщение старшинам: «Я понял, что не могу со спокойной душой оставить это расследование. Меня тревожит Эрон Лайтнер. Уже несколько недель от него нет никаких вестей. Я хочу с ним связаться. Прошу вашего совета».
      В четыре часа утра Юрия разбудил факс Пришел ответ из Амстердама:
      «Юрий, оставь это дело. Эрон в надежных руках. Лучших специалистов, чем Эрик Столов и Клемент Норган, у нас нет. Они сейчас целиком заняты этим делом. Расследование продвигается чрезвычайно быстро, и вскоре ты узнаешь всю историю целиком. Но до этого времени все должно оставаться в секрете. О том, чтобы разрешить тебе связаться с Эроном, не может быть и речи».
      «О том, чтобы разрешить связаться с Эроном, не может быть и речи...»
      Прочитав сообщение, Юрий уже не мог заснуть. Он спустился в кухню, которая представляла собой несколько больших, похожих на пещеры, комнат, где пахло свежеиспеченным хлебом. В ней работали только ночные повара, которые пекли в больших печах хлеб. Когда Юрий налил себе кофе со сливками и сел на деревянную скамейку у камина, они не обратили на него никакого внимания.
      Юрий понял, что подчиниться директиве старшин выше его сил! Понял, что он любит Эрона и настолько прикипел к нему душой, что не мыслит без него своей жизни.
      Он поднялся наверх и связался с Эроном по международной связи.
      — Старшины запретили мне поддерживать с тобой связь, — сказал Юрий.
      Эта новость для Эрона была все равно что гром среди ясного неба.
      — Я еду, — произнес Юрий.
      — Но это будет означать изгнание, — сказал Эрон.
      — Посмотрим. Вылетаю к тебе ближайшим рейсом.
      Юрий собрался на самолет, упаковал сумки и, спустившись вниз, поджидал машину. Вслед за ним на улицу вышел и Антон Маркус. Судя по его взъерошенным волосам, наспех накинутому домашнему халату и тапочкам, можно было догадаться, что он только что проснулся.
      — Юрий, тебе нельзя уезжать, — сказал он. — С каждым днем расследование становится все более опасным. Жаль, что Эрон этого не понимает.
      Маркус пригласил Юрия в свой кабинет на беседу.
      — У нашего мира существуют хранители времени, — спокойным тоном начал Антон. — Мы, если хочешь, являемся чем-то вроде Ватикана. Одно-два столетия — для нас не срок. Мы ведем наблюдение за Мэйфейрскими ведьмами уже на протяжении многих веков.
      — Знаю.
      — Случилось то, что мы предвидели и чего боялись, но не смогли предотвратить. Для нас и для многих других это представляет невероятную опасность. Тебе нужно остаться здесь, ждать приказаний и делать то, что тебе говорят.
      — Нет, простите меня. Я еду к Эрону, — с этими словами Юрий поднялся и, не раздумывая и не оглядываясь, вышел из комнаты. Ему было все равно, как отнесся к его решению Антон.
      Окинув долгим прощальным взглядом Обитель, Юрий сел в машину и уехал. По пути в «Хитроу» , словно назойливая муха, в голове его свербела одна и та же тема. Он видел Эндрю, умирающего в римском отеле. Видел сидящего перед ним за столом Эрона и вновь слышал его слова; «Я твой друг». Видел, как умирала в сербской деревушке его мать.
      Нет, никакого внутреннего противоречия Юрий не испытывал.
      Он ехал к Эрону. И знал, что делает то, что должен делать.

      Когда самолет приземлился в Новом Орлеане, Ларкин, очевидно, спал, поэтому был слегка ошарашен, увидев в смотровое окно аэропорт. Шла высадка пассажиров. Подняв глаза, он обнаружил, что рядом с ним с сияющей улыбкой стоит стюардесса и грациозно держит на руке его плащ. Это обстоятельство его слегка смутило. На какой-то миг у него возникло такое ощущение, какое бывает, когда тебя неожиданно застигают врасплох, но он быстро оправился и через мгновение уже был на ногах.
      Голова нещадно болела, к тому же он изрядно проголодался. Едва отойдя от сна, он вновь ощутил щемящее душу чувство. Открывшаяся ему тайна, связанная с отпрыском Роуан Мэйфейр, навалилась тяжелым бременем. Ни один цивилизованный человек не способен постичь подобные вещи своим рациональным умом. Любопытно, который час? В Новом Орлеане было восемь утра. Значит, у них на побережье только шесть.
      Он сразу заметил встречавшего его седовласого человека и, прежде чем тот пожал его руку и назвал свое имя, догадался, что это был Эрон Лайтнер.
      — Доктор Ларкин, — начал Лайтнер, — в семье Мэйфейров случилось чрезвычайное происшествие. Поэтому ни Райен, ни Пирс Мэйфейр, к сожалению, не смогли вас встретить. Позвольте мне отвезти вас в отель. Райен свяжется с вами при первой возможности. — Ларкин сразу отметил тот самый британский лоск, который вызвал его восхищение во время телефонного разговора.
      — Рад вас видеть, мистер Лайтнер, но должен заметить, что мне довелось столкнуться с одним из ваших коллег в Сан-Франциско. И, надо сказать, эта встреча не доставила мне удовольствия.
      Лайтнер был искренне удивлен. На мгновение лицо его помрачнело, казалось, он ушел в себя, в какие-то свои мысли. Они вместе прошли в вестибюль.
      — Любопытно, кто бы это мог быть, — риторически произнес он с нескрываемым беспокойством. Вид у него был усталый, как будто он не спал всю ночь.
      Ларкин уже чувствовал себя лучше. Головная боль отступала, и он начал мечтать о кофе со сладкими пончиками и об обеде во «Дворце командора». К тому же неплохо было бы после обеда немного вздремнуть. Но потом он вспомнил об образцах. Вспомнил о Роуан. И тревожное возбуждение, сопровождаемое неприятным предчувствием чего-то нехорошего и непредсказуемого, вновь охватило его.
      — Ваш отель находится всего в нескольких кварталах от «Дворца командора», — спокойно сообщил Лайтнер. — Мы отвезем вас туда вечером. Возможно, удастся уговорить Майкла, чтобы он сопроводил вас. Видите ли, случилось нечто из ряда вон выходящее. Это имеет прямое отношение к семье Райена. В противном случае он бы сам вас встретил. Скажите, этот мой коллега. Как он себя вел? Вы можете рассказать, что произошло? У вас есть багаж?
      — Нет, только маленький чемоданчик. Он был со мной в салоне.
      Как большинство хирургов, Ларкин привык вставать довольно рано. В Сан-Франциско он сейчас уже находился бы в своем кабинете. С каждой минутой он чувствовал себя все лучше и лучше.
      Они направились к яркому солнечному свету, туда, где за стеклянными дверями стояли обыкновенные такси и лимузины. На улице было не слишком холодно. Во всяком случае, такого жгучего мороза, как в Сан-Франциско, не ощущалось. Но если говорить о значительном различии, то здесь был совершенно другой свет. Его было очень много. И воздух вокруг казался бездыханным. Сущее очарование!
      — Ваш коллега представился как Эрик Столов. Он хотел узнать, где находятся образцы, — пояснил Ларкин.
      — Да ну? — недовольно проговорил Лайтнер.
      Он сделал жест рукой, и к ним подкатил один из многочисленных лимузинов, огромный серый «линкольн» с затемненными окнами. Не дожидаясь, пока подойдет водитель, Лайтнер сам открыл дверь.
      Ларкин с удовольствием забрался в обитый серым бархатом салон и вольготно откинулся на спинку сиденья. В нос ему слегка ударил сигаретный дым, въевшийся в обивку, но зато большое внутреннее пространство позволило комфортно вытянуть ноги. Лайтнер сел с ним рядом, и машина тут же тронулась. Они оказались в царстве полумрака, отделенного от яркого утра и остального мира автомобилей затемненными стеклами окон.
      Комфортабельный автомобиль двигался с большой скоростью.
      — Что еще сказал вам Эрик? — спросил Лайтнер с нарочитым равнодушием, которое тем не менее, не обмануло Ларкина.
      — Он преградил мне путь, требуя сообщить, где находятся образцы. Держался довольно грубо. Грубо и агрессивно. Не могу даже этого вам передать. Мне показалось, что он пытался меня запугать.
      — Но вы, полагаю, не удовлетворили его любопытство, — убежденным, но мягким тоном осведомился Лайтнер, глядя в темное окно.
      Они ехали по скоростной трассе, то и дело перестраиваясь на свободное место в потоке машин. Местность за окном выглядела довольно обыкновенно: приземистые пригородные домики с ярко светящимися вывесками на них, пустыри с некошеной травой, мотели.
      — Разумеется нет. Я ничего ему не сказал, — ответил Ларкин. — Мне его выходка не понравилась. Кажется, я говорил вам, что Роуан Мэйфейр просила меня соблюдать конфиденциальность. Я приехал сюда, потому что вы изъявили желание предоставить мне некоторую информацию. Кроме того, меня попросила об этом семья. Я не намерен передавать эти образцы кому бы то ни было. Более того, я даже не уверен, что смогу получить их обратно от тех людей, у которых они находятся в данный момент. Видите ли, Роуан поставила мне одно условие. Она просила, чтобы образцы были протестированы тайно и в определенном месте.
      — В Институте Кеплингера, — спокойно и вежливо произнес Лайтнер, как будто прочитал это у Ларкина на лбу. Между тем бесцветные глаза Эрона оставались совершенно спокойными. — Митчелл Фланаган — гений в области генетики. Он работал с Роуан до тех пор, пока она не решила оставить исследования.
      Ларкин ничего не ответил. Машина, казалось, беззвучно парила над трассой. Чем дальше они ехали, тем чаще стояли по обочинам дома и тем более запущенными выглядели пустыри.
      — Если вы сами все знаете, тогда почему этот парень в аэропорту меня расспрашивал? — поинтересовался Ларкин. — Почему, преградив мне дорогу, он пытался получить ответы на эти вопросы? Кстати сказать, а откуда вам это стало известно? Кто вы? Это мне тоже очень хотелось бы знать.
      Вперившийся в пустоту взгляд Лайтнера выражал грусть и усталость.
      — Как я уже сказал вам, сегодня утром в семье произошло нечто чрезвычайное...
      — Да. Мне очень жаль это слышать. Уверяю вас, мне крайне небезразлично все, что происходит в этой семье. Просто ваш приятель здорово вывел меня из себя.
      — Знаю, — любезно отозвался Лайтнер. — И прекрасно вас понимаю. Конечно, ему не следовало так себя вести. Я позвоню в Лондон и доложу об этом куда следует. Попытаюсь выяснить, в чем дело. Вернее говоря, постараюсь предотвратить подобные инциденты в будущем. — На какой-то миг в его глазах мелькнула искра раздражения и тотчас сменилась вспышкой недовольства и даже, как показалось Ларкину, страха. Но длилось это всего лишь мгновение, после которого его лицо вновь озарила доброжелательная улыбка. — Обещаю, что позабочусь об этом.
      — Благодарю вас, — произнес Ларкин. — Откуда вы узнали о Митчелле Фланагане и Институте Кеплингера?
      — Можете считать это моей догадкой, — ответил Лайтнер.
      Сколь ни старался Лайтнер сохранять выражение спокойствия на лице, было вполне очевидно, что он чем-то встревожен, однако его голос выдавал только усталость и общее подавленное состояние.
      — А что у вас стряслось? Что за чрезвычайные обстоятельства?
      — Я пока не знаю подробностей. Известно мне только то, что Пирс и Райен Мэйфейры были вынуждены поехать сегодня рано утром в Дестин. Поэтому они обратились ко мне с просьбой вас встретить. Судя по всему, что-то случилось с Гиффорд. Это жена Райена. Но я опять же ни в чем не уверен. Никаких точных сведений у меня в данный момент нет.
      — А этот Эрик Столов... Кто он такой? Вы с ним вместе работаете?
      — Не совсем. Он был здесь два месяца назад. Он является представителем нового поколения Таламаски. Это давняя история. Я выясню, почему он вел себя подобным образом. Видите ли, в Обители никто не знает, что образцы находятся в Институте Кеплингера. Но если его молодые члены проявят такое же усердие и рвение при знакомстве с делом, какое они показали на оперативной работе, им не составит большого труда это выяснить.
      — Какое вы имеете в виду дело?
      — О, это тоже долгая история. И не так-то просто ее рассказать. Мне понятно ваше нежелание делиться своими сведениями об этих образцах. Будь я на вашем месте, тоже не стал бы это делать.
      — Что-нибудь удалось еще узнать насчет местонахождения Роуан?
      — Ничего. Ничего, кроме лишнего подтверждения уже известных фактов. Я имею в виду то, что она со своим спутником была в Шотландии, в Доннелейте.
      — Что все это значит? И где находится этот Доннелейт? В Шотландии? Странно. Когда я там охотился и рыбачил, то облазил почти все горы. Но ни разу не слышал об этом Доннелейте.
      — Это старая, полуразрушенная деревня. Сейчас в нее толпой хлынули археологи. Там есть постоялый двор, на котором останавливаются туристы и ученые из университетов. Роуан видели там примерно две недели назад.
      — Значит, это старые новости. Это плохо. Я имею в виду, что нет ничего нового.
      — Да, ничего нового нет, — подтвердил Лайтнер.
      — А ее спутник? Как он выглядит? — спросил Ларкин.
      Лицо Лайтнера слегка помрачнело. Было ли это проявлением усталости или горечи, Ларкин затруднялся сказать.
      — О, вам известно о нем гораздо больше, чем мне, не правда ли? — заметил Лайтнер. — Ведь Роуан прислала вам рентгеновские снимки, распечатки электроэнцефалограмм и прочие свидетельства. Интересно, не прислала ли она вам его фотографию?
      — Нет, не прислала, — ответил Ларкин. — Послушайте, а кто вы на самом деле?
      — Понимаете, доктор Ларкин... Честно говоря, я и сам не знаю ответа на этот вопрос. И, вероятно, никогда не знал раньше. В последние дни я стал более откровенным сам с собой. Кое-что произошло. Не зря говорят, что чары Нового Орлеана действуют на людей. Равно, как чары семьи Мэйфейров. О наличии всех этих анализов и тестов я догадался. Если хотите, просто прочитал в ваших мыслях.
      Ларкин рассмеялся. Слова Лайтнера прозвучали так примирительно, так философски, что он неожиданно проникся симпатией к этому человеку. И, расположившись к Эрону, даже сумел разглядеть то, на что поначалу не обратил внимания. Например, признаки легкой формы эмфиземы. А также то, что этот человек никогда не курил и, возможно, даже не пил. Для своих восьмидесяти лет — возраст, когда человеческое тело неумолимо движется к распаду, — он выглядел весьма бодрым и здоровым.
      Лайтнер при этом улыбнулся и посмотрел в окно. Водитель машины, отделенный от пассажиров темным стеклом, маячил перед ними мрачным силуэтом.
      Ларкин заметил, что машина укомплектована всевозможными усовершенствованиями. В салоне имелся небольшой телевизор, средние дверцы были снабжены специальными приспособлениями, где во льду хранились слабоалкогольные напитки.
      А как насчет кофе? Интересно, когда у них принято пить кофе?
      — Там есть термос, — ответил на его мысленный вопрос Лайтнер.
      — О, вы читаете мои мысли, — слегка усмехнулся Ларкин.
      — Сейчас как раз время выпить чашечку кофе, верно? — уходя от прямого ответа, произнес его спутник, и на губах его впервые заиграла улыбка.
      Ларкин достал термос, отыскал в боковом отделении пластмассовую чашку и налил себе дымящегося кофе.
      — А вы, Лайтнер, будете кофе?
      — Нет, спасибо. Не будете ли вы любезны посвятить меня в подробности вашего разговора с Митчеллом Фланаганом?
      — Нет, я бы поставил вопрос не так. Я не хотел бы обсуждать его ни с кем, кроме Роуан. По ее просьбе я звонил Райену Мэйфейру, чтобы решить финансовый вопрос Однако о том, чтобы я показывал кому-либо результаты тестов, между нами не было и речи. Она сказала, что свяжется со мной, как только сможет. Райен Мэйфейр предполагает, что Роуан может быть нездорова. И даже то, что ее, возможно, уже нет в живых.
      — Все может быть, — риторически произнес Лайтнер. — Хорошо, что вы приехали.
      — Черт возьми, я беспокоюсь за Роуан. Мне не очень-то понравилось то, что она покинула университет. Не осчастливило меня и ее внезапное замужество. И я совсем не рад был узнать, что она решила оставить медицину. Более того, для меня это было настоящим потрясением. Клянусь, я был шокирован так же, как если бы кто-нибудь сказал, что через несколько часов наступит конец света. И отказывался в это верить, пока Роуан сама не подтвердила мне это несколько раз подряд.
      — Как же, помню. Она часто звонила вам в последнее время. Ее очень волновало то, что вы ее не одобряете, — произнес Лайтнер таким же доброжелательным тоном, как и прежде. — Ей нужен был ваш совет по созданию Мэйфейровского медицинского центра. Она убеждена, что, когда вы поверите в серьезность ее намерений относительно этого центра, то поймете, что она не могла совмещать эту работу с практикой врача, потому что центр требовал от нее слишком много времени и сил.
      — Вы ее друг, не так ли? Я имею в виду не вашу Таламаску, а именно вас.
      — Полагаю, что был ей другом. Боюсь, я обманул ее надежды. Хотя... не знаю... Возможно, и наоборот она обманула мои. — В его словах послышался оттенок горечи, даже злости. Затем Лайтнер опять улыбнулся.
      — Хочу вам кое в чем признаться, мистер Лайтнер, — сказал Ларкин. — Я считал Мэйфейровский медицинский центр бесплодной мечтой. Роуан совершенно выбила меня из колеи. Тем не менее, я провел собственное небольшое исследование. Очевидно, семья имеет достаточно средств, чтобы воплотить в жизнь мечту о Мэйфейровском медицинском центре. Но мне это было тогда неизвестно. Хотя, как теперь кажется, я должен был это знать. Тем более что эта тема была у всех на устах. Роуан — самый лучший и самый квалифицированный хирург, которого я когда-либо учил.
      — Не сомневаюсь в этом. Во время вашего с ней разговора она упоминала что-нибудь, связанное с образцами? Как вы сказали, она звонила из Женевы и это было двенадцатого января.
      — Мне хотелось бы для начала поговорить с Райеном и другими ее родными и близкими, в том числе с ее мужем. Тогда я буду знать, как мне следует вести себя дальше.
      — Образцы, вероятно, произвели сенсацию в Институте Кеплингера, — не унимался Лайтнер. — Буду весьма признателен, если вы расскажете мне обо всем, что прислала вам Роуан. Была ли Роуан нездорова, когда говорила с вами? Прислала ли она какой-нибудь собственный материал для медицинского обследования?
      — Да, она прислала образцы крови и ткани. Но, судя по ним, нет никаких оснований полагать, что она больна.
      — Но только изменилась.
      — Да, вы правы. Пожалуй, можно сказать и так.
      Лайтнер покачал головой и опять взглянул в окно, за которым широко раскинулось кладбище с множеством мраморных склепов. Движение на дороге стало гораздо менее оживленным, что вкупе с видом за окном создавало ощущение простора и умиротворения.
      Конечно, в подобном взгляде на вещи было нечто нездоровое, можно сказать — извращенное. Но Ларкину нравилось это приволье, отсутствие суеты, столпотворения и плотного скопления вечно спешащих машин, которые постоянно сопровождали его дома.
      — Лайтнер, поверьте, мне очень трудно определить свою позицию в этом вопросе, — произнес Ларкин. — Независимо от того, друг вы ей или нет.
      Возле старой, увенчанной шпилем кирпичной церквушки, которая располагалась в непосредственной близости от тротуара, они свернули, а когда добрались наконец до нужной улицы, то представшее их глазам зрелище оказалось весьма убогим. Ларкин испытал облегчение. И в очередной раз про себя отметил, что здешний простор, несмотря на некоторую запущенность, пришелся ему весьма по душе. Тут жизнь текла медленно. Что ни говори, это был юг. Да к тому же не очень большой город.
      — Я все понимаю, доктор Ларкин, — произнес Лайтнер. — Я имею представление о конфиденциальности и медицинской этике. Равно как и о такте и приличиях. Давайте не будем говорить о Роуан, раз вы не хотите. Как вы смотрите на то, чтобы позавтракать в отеле? Вы, верно, также не прочь немного поспать. Мы можем с вами встретиться позже в доме на Первой улице. Это всего в нескольких кварталах отсюда. Мэйфейры вас ждут. Они уже все для вас приготовили.
      — Поймите, это действительно очень и очень серьезно, — неожиданно произнес Ларкин.
      Машина остановилась перед небольшим отелем, украшенным замысловатого вида голубым навесом. Портье уже поджидал их возле входа, готовясь открыть дверь лимузина.
      — Конечно, серьезно, — согласился Эрон Лайтнер. — Но в то же время и очень просто. Роуан родила странного ребенка. На самом деле, как мы оба знаем, он далеко не ребенок. А тот самый мужчина, ее спутник, с которым ее видели в Шотландии. Сейчас нас интересует одно: способен ли он к размножению? Может ли он совокупляться с собственной матерью или другими человеческими существами? Воспроизведение себе подобных. Именно это является первостепенной заботой эволюции, не так ли? Будь он результатом простой мутации, вызванной, например, радиацией или неким видом телекинеза, нас это, скорее всего, до такой степени не взволновало. Будь он на самом деле таким, мы могли бы просто его поймать и выяснить, по доброй ли воле Роуан находится с ним или нет. А потом, возможно, его уничтожить.
      — Выходит, вы все знаете? Да?
      — Нет, не все. В том-то и дело, что не все. Но я знаю вот что. Раз Роуан послала вам эти образцы, то, очевидно, ее беспокоил тот факт, что этот субъект может размножаться. Если не возражаете, мы войдем внутрь. Мне бы хотелось позвонить семье по поводу происшествия в Дестине. Кроме того, надо сделать еще один звонок в Таламаску. Это насчет Столова. Видите ли, я тоже остановился в этом отеле. Можно сказать, это моя новоорлеанская штаб-квартира. Я уже успел почти полюбить это место.
      — Конечно, давайте войдем в гостиницу.
      Прежде чем они подошли к стойке администратора, Ларкин уже пожалел о том, что взял с собой маленький чемодан и всего одну смену белья. Он сразу понял, что ему не захочется так скоро покидать это местечко. Но наряду с новым приливом возбуждения он смутно ощутил что-то тревожное и угрожающее. Тем не менее, ему все здесь пришлось по вкусу — и небольшой вестибюль, и приятный южный говор, слышавшийся вокруг, и даже высокий, элегантный темнокожий лифтер.
      Что ж, придется сделать кое-какие покупки. Но то, что он увидел, было прекрасно. Лайтнер держал в руке ключ. Сопровождающий служащий был готов принять у Ларкина заказ, а доктор к этому времени уже изрядно проголодался и был очень не прочь наконец позавтракать.
      «М-да, именно этого она и боялась, — размышлял про себя Ларкин, пока они поднимались на лифте. — Она даже сказала что-то вроде: „Если эта тварь способна размножаться“...»
      Тогда он, конечно, не догадывался, что именно она имеет в виду. Но она-то все знала. Будь на ее месте кто-то другой, можно было бы подумать, что он излишне подозрителен и поэтому поднимает ложную тревогу. Но Роуан Мэйфейр не из таких.
      Однако в данный момент Ларкин больше не был способен думать о чем-либо, кроме утоления голода.

      Когда она поднимала трубку, то, по своему обыкновению, молчала. Просто подносила ее к уху и слушала. И только если на другом конце провода кто-то начинал говорить — кто-то, кого она узнавала по голосу, — она могла ответить.
      Райен это знал. Поэтому, когда после гудков в трубке воцарилось молчание, он немедленно произнес:
      — Эвелин, случилось нечто ужасное.
      — Что именно, сынок? — спросила она с несвойственной ей теплотой. Ее голос звучал непривычно тихо и тонко, это был совсем не тот голос, к которому она сама привыкла.
      — Гиффорд нашли на пляже в Дестине. Говорят...
      Голос изменил Райену, и он замолк. Тогда взял трубку сын Райена, Пирс. Он сказал, что они с отцом вместе едут на машине в Дестин. Потом разговор вновь продолжил Райен. Он велел Эвелин оставаться с Алисией, потому что та, если что-то услышит, то сойдет с ума.
      — Ясно, — ответила старая Эвелин. Она все поняла. Гиффорд не больна. Она мертва. — Пойду, поищу Мону, — спокойно произнесла она тихим голосом. Вряд ли на другом конце провода услышали ее последние слова.
      Райен пробормотал что-то несвязное и неопределенное насчет того, что они позвонят Эвелин позже, и о том, что Лорен взяла на себя труд оповестить о происшествии остальных членов семейства. На этом разговор закончился. Эвелин повесила трубку и, опираясь на трость, направилась в туалет.
      Она недолюбливала Лорен Мэйфейр. По мнению Старухи Эвелин, та была предвзятым и самонадеянным адвокатом и принадлежала к тому типу выхолощенных и хладнокровных людей бизнеса, которые всегда отдают предпочтение официальным документам, а не живым людям. Однако для того, чтобы оповестить о трагедии всех членов семьи, лучшей кандидатуры, чем Лорен, не было. Правда, что касается Моны, то ее она вряд ли кто-нибудь сможет найти. Девушки не было дома. А ей предстояло узнать горестные вести.
      Мона находилась в доме на Первой улице. Старуха Эвелин об этом догадывалась, полагая, что девушка направилась туда, чтобы найти виктролу и небезызвестный жемчуг.
      Эвелин знала, что Мона не ночевала дома. Но она никогда по-настоящему не беспокоилась о ней. Мона могла делать все, что ей заблагорассудится, в том числе то, о чем другие могли только мечтать. Она делала то, что не могла себе позволить бабушка Лаура Ли и ее мать Си-Си,а также сама Старуха Эвелин. Она делала это за них, а также за Гиффорд...
      Гиффорд мертва. Нет, это невозможно. В это трудно поверить. «Почему я не почувствовала, когда это произошло? Почему я не слышала ее голоса?» — снова и снова задавала себе одни и те же вопросы Старуха Эвелин.
      Однако лучше вернемся к вещам насущным. Она стояла в холле, размышляя о том, сможет ли отправиться на поиски Моны. Для этого нужно было пройти по ухабистым улицам, по вымощенным кирпичом и каменными плитами тротуарам, где для такой пожилой дамы, как она, слишком велик был риск упасть. К тому же ничего подобного она уже давно не предпринимала Но теперь, с ее помолодевшими глазами, она вполне была в состоянии это сделать, хотя никто не мог дать никаких гарантий. Возможно, это был последний раз, когда ей по-настоящему требовалась способность видеть.
      Год назад она и подумать не могла о том, чтобы выйти на улицу. Но молодой доктор Роудз сделал ей операцию и избавил от катаракты, так что теперь она стала буквально поражать людей своим зрением Правда, удивлялись они только тогда, когда Старуха Эвелин делилась своими впечатлениями об увиденном, а происходило это, прямо скажем, нечасто.
      Старуха Эвелин прекрасно знала, что от разговоров нет никакого толку. Она молчала годами. Постепенно все с этим свыклись и воспринимали как само собой разумеющееся. Никто бы не позволил ей рассказывать свои истории Моне, но Старуха Эвелин уже давно жила воспоминаниями о своей молодости, которыми не имела никакой нужды с кем-либо делиться.
      Кроме того, что хорошего принесли ее истории Гиффорд и Алисии? Что у них была за жизнь? Впрочем для Гиффорд она уже закончилась!
      Ей опять показалось невероятным, что Гиффорд больше нет в живых. «Да, боюсь, Алисия сойдет с ума, — подумала она, — но что тогда будет с Моной? И со мной, когда я вполне осознаю то, что произошло».
      Эвелин прошла в комнату Алисии. Внучка спала, свернувшись клубочком, как ребенок. Этим вечером она влила в себя полбутылки виски с таким видом, будто это было лекарство. Такая безудержность в употреблении алкоголя может кого угодно свести в могилу. На месте Гиффорд следовало бы оказаться Алисии, подумала Эвелин. Это было бы справедливее. Потому что это Алисия, а не Гиффорд, заблудшая овца.
      Прикрыв плечи Алисии вязаным покрывалом, Эвелин вышла из комнаты.
      Медленно, очень медленно она начала спускаться по лестнице. Прежде чем сделать очередной шаг, она резиновым наконечником трости тыкала в ковровую дорожку, чтобы убедиться, что впереди ее не подстерегает что-либо, за что она могла бы зацепиться и упасть. Ей хорошо запомнился ее восьмидесятый день рождения, который она ознаменовала своим падением. Она не хотела его больше повторять. Это были самые мрачные дни ее старости. Ей пришлось долго проваляться в постели, пока не срослось бедро. Но доктор Роудз сказал, что это пошло на пользу ее сердцу: «Вы доживете до ста лет», — уверил ее он.
      Доктор Роудз взял на себя смелость провести операцию на ее глазах, хотя для этого ему пришлось выдержать борьбу с теми, кто считал ее для этого слишком старой. «Ну как вы не понимаете? — говорил он. — Она же скоро совсем ослепнет. А я могу вернуть ей зрение. Тем более что у нее прекрасное умонастроение».
       Умонастроение...Ей понравилось это слово, и она ему об этом сказала.
      — Почему вы больше ни с кем не разговариваете? — спросил он ее в больнице. — Знаете, из-за этого вас считают слабоумной старушкой.
      Она рассмеялась и долго не могла остановиться.
      — Но я такая и есть, — ответила она. — К тому же тех, с кем я любила говорить, уже давно нет в живых. Осталась только Мона. Чаще всего именно она говорит со мной.
      Теперь пришла его очередь смеяться.
      Старуха Эвелин по роду своего воспитания была не слишком разговорчива. Ее приучили к тому, что следует как можно больше молчать. И если бы не Джулиен, вряд ли нашлась бы на свете живая душа, с которой она могла бы надолго разговориться.
      Ей очень хотелось когда-нибудь рассказать Моне о Джулиене. Возможно, сегодня как раз такой день настал. От предвкушения этого разговора она ощутила прилив энергии. Кроме того, настала пора рассказать Моне, где находятся виктрола и жемчуг. Она должна знать, что может заполучить их хоть сейчас.
      Эвелин остановилась перед расположенной в нише зеркальной полкой для шляп. Отражение в зеркале ее вполне удовлетворило. Другими словами, она была в достаточно приличной форме, чтобы выйти на улицу. Правда, всю ночь она проспала в теплом габардиновом платье, но ведь оно совсем не помялось. К тому же отлично подходило для середины весны. Она всегда легко засыпала, сидя в кресле и скрестив пальцы рук на коленях. Перед этим она обычно расстилала на гобеленовой спинке кресла носовой платок, чтобы тот в случае, если она повернет голову и слюни потекут у нее изо рта во время сна, оказался у нее под щекой. Но пятна появлялись на нем крайне редко, поэтому она многократно использовала один и тот же платок.
      Но вот беда: у нее не было шляпы. Прошло уже много лет, с тех пор как она выходила на улицу, если не считать свадьбу Роуан Мэйфейр. Поэтому она не знала, куда подевались ее шляпы. Тем не менее, на свадебной церемонии она, насколько помнилось, была в каком-то головном уборе, и если постараться, то даже можно вспомнить, в каком именно. Очевидно, на ней была серая шляпка с маленькой старомодной вуалеткой и, кажется, украшенная розовыми цветами. Хотя, может быть, это ей только приснилось, равно как и сама свадьба, которая казалась ей чем-то не вполне реальным.
      Подняться наверх, чтобы поискать там шляпу, Эвелин сейчас не могла, а в ее комнатушке, что располагалась внизу, никаких головных уборов не было. Впрочем, ее волосы были вполне аккуратно убраны. На всякий случай она проверила узел на затылке. Он оказался крепким, все шпильки были на месте. Столь немудреную прическу она носила уже многие годы. И была ею вполне довольна, так же как своими седыми волосами, величественно обрамлявшими лицо. Нет, никакая шляпа ей определенно не нужна. Что же касается перчаток, то таковых у нее не было уже очень давно. Да и кому пришло бы в голову покупать ей перчатки?
      Помнится, на свадьбе Роуан эта противная особа, Лорен Мэйфейр, даже сказала: «Сейчас никто не носит перчаток». Дескать, теперь эта деталь туалета ровным счетом не имеет никакого значения. Кто знает, быть может, Лорен в самом деле была права.
      Правда, Эвелин не слишком сокрушалась по поводу перчаток. Достаточно того, что у нее была брошь и шпильки, чулки не морщили, а туфли были туго зашнурованы — Мона это сделала всего день назад. Словом, Эвелин была в полной боевой готовности, чтобы совершить выход в люди. Она не рассматривала свое лицо в зеркале и вообще на него никогда не глядела, потому что это было уже не ее, а какое-то чужое лицо. Сморщенное, изрезанное вертикальными бороздами, оно носило печать излишней мрачности и холодности. Над глазами выступали большие складки век, брови и подбородок утратили свои былые очертания. Да и вообще кожи на лице было слишком много для поддерживающих ее костей.
      Хорошо было бы обдумать свое путешествие заранее. Вдруг Эвелин вспомнила, что Гиффорд умерла. Выходит, если что-нибудь случится — к примеру, Эвелин упадет и разобьется или, чего доброго, заблудится, — никто не впадет в истерику, как это бывало с ее ныне покойной внучкой. От этой мысли Эвелин стало легко и радостно. Как ни странно, ощутить себя свободной от любви Гиффорд оказалось очень приятно. Как будто ворота в мир открылись еще шире. Вскоре это облегчение, или своего рода освобождение, познает и Мона. Но не сразу.
      Миновав минный холл с высокими потолками, Эвелин открыла входную дверь. Уже год она не спускалась по ступенькам крыльца. Даже в день свадьбы Роуан кто-то пронес ее по лестнице на руках. Дело в том, что по бокам не было перил, за которые можно было держаться. Они сгнили много лет назад, а Алисия с Патриком, не удосужившись их починить, окончательно сломали и кинули под дом.
      — Этот дом построил мой прадедушка! — возмутилась тогда Эвелин. — Он лично заказал эти перила, выбрав их по каталогу. А теперь во что они превратились? И как вам не стыдно? Как вы могли допустить такое?
      Впрочем, пошли они ко всем чертям собачьим!
      Вместе с ее дедушкой Тобиасом! До чего же она ненавидела этого мрачного типа, преследовавшего ее как тень на протяжении всего детства. Сколько раз этот сумасшедший хватал ее за руку и шипел, словно змея: «Ведьма! А вот и ведьмина метка. Взгляни на нее». При этом он тыкал в ее крошечный шестой пальчик. Она никогда ничего не отвечала, а просто молча его ненавидела. За всю жизнь она не сказала ему ни единого слова.
      Однако дом уже давно начал рушиться, и это было гораздо важнее ее лютой ненависти к человеку, который его построил. Возможно, строительство этого дома было единственной заслугой Тобиаса Мэйфейра Их чудесная плантация Фонтевро, как ей сказали, погибла в топях. По крайней мере, она всегда получала такой ответ на свою просьбу отвезти ее туда "Тот старый дом? — говорили ей. — Да его Байю затопила!" Хотя не исключено, что ей намеренно лгали. Может, если ей удастся доковылять до Фонтевро, она собственными глазами увидит, что их дом до сих пор стоит на прежнем месте.
      Но это уже было явно из области грез. Меж тем перекресток Амелия-стрит с бульваром, величественный и красивый, находился совсем рядом. Нужно было что-то предпринять...
      Не важно, есть перила или нет, с такой помощницей, как трость, одолеть ступеньки не составит большого труда особенно сейчас, когда она стала хорошо видеть. Итак, бабушка Эвелин спустилась вниз и, пройдя по дорожке, открыла металлическую калитку. Подумать только! За столько лет она впервые вышла за пределы дома!
      Бросив взгляд на видневшиеся вдали машины, Эвелин, не останавливаясь, пересекла сначала ту сторону улицы, что располагалась ближе к озеру, а потом, немного передохнув, и ту, что находилась ближе к реке...
      Эта часть улицы ей всегда была по душе. Она знала, что Патрик, как обычно, завтракает в ресторане на углу.
      Миновав Амелия-стрит, затем еще одну небольшую улочку, носившую название Антонайн, Эвелин остановилась на углу и заглянула в окно ресторана. Бледный и худой до костлявости Патрик сидел, как всегда, за последним столом — пил пиво, ел яйца и читал газету. Он даже не заметил ее. Так он просидит до полудня, затем, возможно, ненадолго прогуляется в центр города, чтобы пропустить рюмку-другую в одном из своих любимых баров. Во второй половине дня, скорее всего, проснется Алисия. Позвонит Патрику в бар и набросится на него с криком, требуя, чтобы он шел домой.
      Итак, Патрик сидел в ресторане и не видел Эвелин. Разве могло ему прийти в голову, что она решится без посторонней помощи выйти из дому?
      И все-таки здорово, что она это сделала! Это было именно то, чего ей не хватало. Никем не замеченная, она продолжала идти по улице, пока не оказалась в центре города.
      До чего хороши были черноствольные дубы и низкая трава в парке! После Марди-Гра осталось много неубранного мусора. Он валялся в сточных канавах и вокруг специальных контейнеров, которых всегда не хватало, чтобы справиться с таким количеством отходов.
      Эвелин шла дальше. Когда она приблизилась к обветшалым, выкрашенным в грязно-коричневый цвет передвижным туалетам, которые привезли сюда на время Марди-Гра, в нос ей ударил мерзкий запах экскрементов. Но она не остановилась и не повернула назад, а двигалась дальше и дальше по Луизиана-авеню. Куда бы она ни бросила взгляд, повсюду был мусор. Даже на деревьях висели пластиковые бусы. Очевидно, кто-то забросил их туда во время гулянья, а теперь они отливали бликами на солнце.
      Она остановилась на перекрестке, ожидая, когда переключится сигнал светофора Рядом с ней стояла прилично одетая темнокожая дама.
      — Доброе утро, Патрисия, — поприветствовала ее Эвелин.
      Та в недоумении уставилась на нее из-под своей черной соломенной шляпки.
      — Неужели это вы, мисс Эвелин? Но что вы тут делаете?
      — Направляюсь в Садовый квартал. Со мной все будет хорошо, Патрисия. У меня есть трость. Хотелось бы еще надеть шляпу и перчатки, но их у меня в гардеробе, к сожалению, не нашлось.
      — Какая досада, мисс Эвелин! — воскликнула пожилая дама мягким, бархатистым голосом.
      Патрисия была премилой старушенцией, которая почти никогда не разлучалась со своим внуком — его темная кожа могла бы с возрастом посветлеть, но, очевидно, этого не произошло, по крайней мере пока.
      — О, за меня не переживайте, — сказала Эвелин. — Где-то здесь, в Садовом квартале, находится моя внучатая племянница. Мне надо отдать ей виктролу.
      Внезапно Эвелин поняла, что ее приятельница ни сном ни духом не ведает о таких вещах, как виктрола, и сразу же осеклась. Патрисия частенько останавливалась у ворот дома Эвелин, чтобы перекинуться с ней словцом-другим, но она ничего не знала о семейных делах. Да и откуда ей было знать?
      Патрисия что-то говорила и говорила, но Эвелин не слышала ее слов. Наконец зажегся зеленый свет. Пора переходить.
      И бабушка Эвелин пошла по полосатому переходу настолько быстро, насколько могла, потому что всякий шаг — как вперед, так и назад — был для ее старческих сил расточительно трудным.
      Но, несмотря на все свое усердие, Эвелин так и не поспела за светофором, чего с ней не случалось двадцать лет назад, когда она зачастую ходила этим путем в дом на Первую улицу, чтобы навестить бедняжку Дейрдре.
      «Вся молодежь нынешнего поколения обречена, — размышляла про себя она. — Принесена в жертву порочности и глупости Карлотты Мэйфейр. В жертву той, которая насмерть отравила свою племянницу Дейрдре. Но зачем думать об этом сейчас?»
      Казалось, Эвелин терзали тысячи мучительных воспоминаний.
      Смерть Кортланда, любимого сына Джулиена, который погиб, упав с лестницы, тоже была на совести Карлотты. Помнится, его отнесли в больницу Туро, которая находилась всего в двух кварталах от дома Эвелин. А сама она сидела на террасе, откуда была видна кирпичная стена больницы. Какое было для нее потрясение узнать, что Кортланд умер недалеко от нее в окружении незнакомых ему людей из отделения интенсивной терапии.
      Подумать только! Кортланд был ее отцом! Но это обстоятельство никогда не имело для нее особого значения. Джулиен сыграл большую роль в ее жизни, а также Стелла, но отец с матерью не дали ей ровным счетом ничего, кроме физического существования.
      Барбара Энн, мать Старухи Эвелин, умерла при родах. Так что матери у Эвелин практически не было. Только камея, силуэт, портрет, написанный маслом. «Видишь? Это твоя мать», — говорили ей. От матери ей достался сундук, набитый старой одеждой, четки и несколько незаконченных вышивок, которые, очевидно, предназначались для саше.
      Мысли Эвелин прыгали с одной темы на другую. Тем не менее, она не переставала подсчитывать убийства, совершенные Карлоттой Мэйфейр, которая была уже, слава Богу, на том свете.
      Убийство Стеллы было самым злостным из всех преступлений, в которых была повинна Карлотта. В те прекрасные дни тысяча девятьсот четырнадцатого года Эвелин с Джулиеном предчувствовали приближение ужасных событий, но предотвратить их были не в силах.
      На какое-то мгновение перед внутренним взором Эвелин возникли строчки одного стихотворения. Точно так же, как в тот далекий день, когда она декламировала их вслух Джулиену в его спальне в мансарде. «Я их вижу, — сказала она ему тогда — Но не знаю, что они значат».
       Карались ошибки бедой и несчастьем,
       Кровавый кошмар их в пути ожидал.
       Цветущий Эдем осенен был проклятьем,
       И нынче юдолью скорбящих он стал.
      О, какой сегодня прекрасный день! Сколько всплыло в памяти давно дремавших воспоминаний! Да и настоящее тоже необычайно свежо и приятно. К примеру, этот чудный легкий ветерок.
      Эвелин все шла и шла вперед.
      Вот она уже поравнялась с незастроенным участком земли в Толедано. Неужели здесь ничего не собираются возводить? Невозможно без боли смотреть на эти многоквартирные здания, такие незамысловатые, такие отвратительные, а ведь на их месте когда-то возвышались великолепные особняки, выглядевшие еще величественней, чем ее собственный дом. Сколько людей сменилось здесь с тех времен, как она водила Алисию и Гиффорд в центр или на прогулку в парк и они проходили мимо этих домов. Правда, сама улица все-таки сумела сохранить свою былую прелесть. Вдруг, откуда ни возьмись, появился трамвай и с грохотом начал поворачивать. Собственно говоря, вся улица представляла собой один бесконечный поворот. Ничего не изменилось с тех пор, когда Эвелин ездила на Первую улицу на трамвае. Конечно, сейчас она ни за что не рискнула бы это сделать. Не стоило об этом даже думать.
      Старуха Эвелин даже не могла припомнить, когда перестала пользоваться этим видом транспорта. Не иначе как это случилось добрых несколько десятков лет назад. А все началось с того, что однажды вечером, возвращаясь домой, она споткнулась и чуть было не упала, при этом уронив сумки с покупками от Марка Исаака и Мейсон Бланш. Правда, кондуктор помог ей их поднять, тем не менее, ее это очень расстроило и взволновало. В знак благодарности она по своему обыкновению молча ему кивнула, слегка коснувшись его руки.
      Нагнав на нее легкий порыв ветра, трамвай вскоре исчез, и Эвелин осталась на островке безопасности совсем одна. Казалось, поток машин перед ней никогда не иссякнет. Ничто не могло заставить их остановиться, а большой дом, ради которого она проделала столь длинный путь, был совсем рядом и одновременно как будто в другом мире — на другой стороне улицы.
      Скажи ей двадцать лет назад, что она проживет еще двадцать лет, дождется смерти Дейрдре и узнает, что бедняжка Гиффорд умерла, она ни за что бы в это не поверила.
      Эвелин думала, что умрет в тот же год, когда почила в бозе Стелла. Подобное же предчувствие у нее было тогда, когда отправилась к праотцам Лаура Ли, ее единственная дочь. Эвелин решила, что, если перестанет говорить, к ней придет смерть и заберет ее с собой.
      Но она заблуждалась. Она нужна была Алисии и Гиффорд. Потом Алисия вышла замуж, и на свет появилась Мона. Рождение Моны одарило Старуху Эвелин новым голосом.
      Нет, нельзя в такое прекрасное утро смотреть на вещи с подобной точки зрения. Она даже пыталась разговаривать с людьми, что было для нее совершенно неестественно, однако далось без малейшего труда.
      Она слышала, как другие к ней хотели обратиться, или, вернее сказать, видела, как шевелятся их губы и догадывалась, что они пытаются привлечь к себе ее внимание. Но она не могла расстаться со своими мечтами и воспоминаниями о былых временах. О том, как она гуляла со Стеллой по Риму, обнимая ее за талию. Как они вместе лежали в маленьком номере отеля и под покровом теней одаривали друг друга ласками и поцелуями. Всего лишь женщина с женщиной, и больше ничего. Но как нежно соприкасались их груди!
      О, это было самое прекрасное время в ее жизни! Спасибо Господу, что ей не довелось тогда знать, каким безрадостным и безликим станет ее существование впоследствии. Лишь однажды она познала мир во всей полноте — тогда, когда она была со Стеллой. Но любимая умерла, а с нею погиб для Эвелин и весь остальной мир.
      Она не могла сказать, какая любовь была сильней — к Джулиену за запертой дверью комнаты или к Стелле с ее невероятными приключениями.
      Знала наверняка она только одно: именно Джулиен преследовал ее в воспоминаниях. Именно его голос мерещился ей повсюду. Однажды ей даже показалось, что Джулиен взбирается вверх по ступенькам — совсем как много лет назад, когда ей было тринадцать. Как со словами: «Эй ты, мерзавец, сейчас же выпусти девочку!» — он отталкивает ее прадедушку, стоящего на пути, Она тогда вся тряслась от страха на чердаке, а Джулиен явился, чтобы забрать ее с собой. Очевидно, в этом был особый смысл. Джулиен до сих пор незримо присутствовал подле нее. То и дело в голове у нее звучали его слова: «Заведи виктролу, Эвелин. Произнеси мое имя».
      Внезапно и трагически уйдя из жизни, Стелла превратилась для Эвелин в прекрасную и бесконечную печаль. Казалось, испустив свой последний вздох, она отправилась прямиком в рай. Впрочем, в том, что Стелла пребывала на небесах, Эвелин ничуть не сомневалась. Разве может человек, который своей жизнью осчастливил стольких людей, попасть в ад? Бедняжка Стелла. Настоящей ведьмой ей не суждено было стать, потому что она так и осталась сущим ребенком. Возможно, такие благородные создания, как Стелла, не желают нас тревожить, потому что у них много других добрых дел. И именно поэтому она не стала призраком, а была для Эвелин лишь светлым воспоминанием.
      Помнится, в номере римского отеля Стелла, положив свою руку меж бедер Эвелин, сказала:
      — Не бойся. Позволь мне прикоснуться к тебе. Дай мне на тебя поглядеть. — Она осторожно раздвинула ноги Эвелин. — Не нужно стыдиться, — продолжала Стелла. — Когда ты с женщиной, нет никаких поводов для опасений. Ты сама это прекрасно знаешь. Кроме того, разве дядюшка Джулиен не был с тобой нежен?
      — Мне бы хотелось занавесить окно, — взмолилась Эвелин. — Этот свет, этот шум с площади.
      К этому времени она уже была достаточно возбуждена и горела страстью к Стелле. Тем не менее, для Эвелин оказалось сущим потрясением то, что она сама начала осыпать свою возлюбленную бурными ласками: гладить ее тело, сосать грудь. Она даже позволила Стелле лечь на нее сверху. Эвелин так сильно ее любила, что была готова утонуть в этом огне желания...
      Жизнь Эвелин решительно и бесповоротно закончилась в ту ночь тысяча девятьсот двадцать девятого года, когда Стеллу застрелили.
      Она видела собственными глазами, как Стелла замертво упала на пол. Тот человек из Таламаски по имени Артур Лангтри бросился к Лайонелу Мэйфейру, чтобы выхватить у него из руки пистолет. Вскоре сам сотрудник секретного ордена умер на корабле от сердечного приступа. Несчастный глупец, подумала Старуха Эвелин. А Стелла так надеялась сбежать с ним в Европу, оставив своего ребенка Лэшеру. О, Стелла, как только могла прийти тебе в голову такая ужасная и нелепая мысль! Эвелин пыталась предупредить ее насчет этих людей из Европы. Она знала, что у них были какие-то тайные книги и записи, и пыталась убедить Стеллу, чтобы она с ними не общалась. Карлотта была уже в курсе дела, потому что ей раскрыла глаза Эвелин, хотя по совершенно другой причине.
      Теперь же один из этих людей вновь появился в этих краях, при этом не вызвав ни у кого никакого подозрения. Его звали Эрон Лайтнер. Все о нем отзывались как о святом только потому, что он вел летопись истории клана начиная с времен Доннелейта. Да что они вообще могли знать о Доннелейте? Если там никто, кроме Джулиена, никогда не был. Помнится, когда они, слушая тихую музыку, лежали на диване и у них зашла речь об этом шотландском местечке, Джулиен, тотчас перейдя на таинственный шепот, стал намекать на нечто ужасное.
      Наверное, Эвелин должна была последовать за Джулиеном вскоре после его смерти, если бы не Лаура Ли, ее малышка-дочь, которую ей не хотелось оставлять сиротой. И так было всегда. Кто-нибудь из детей, привязывая ее к себе, обязательно заставлял возвращаться к жизни. Тогда это была Лаура Ли, а теперь Мона. Интересно, доживет ли она до того, чтобы повидать ребенка Моны?
      Однажды Стелла принесла платье для Лауры Ли, собираясь отвести ее в школу.
      — Дорогая моя, выкинь ты весь этот вздор насчет школы из головы, — сказала она тогда. — Бедненькая девочка. Зачем ее так мучить какими-то науками? Помню, я всегда ненавидела школу. Лучше давайте поедем вместе в Европу. Со мной и Лайонелом. Как можно прожить всю жизнь на одном и том же месте? Тоска, да и только!
      Если бы не Стелла, Эвелин, пожалуй, никогда не побывала бы ни в Риме, ни в Париже, ни в Лондоне, ни в одном из прочих замечательных мест, которые показала ей возлюбленная. Стелла никогда не была верной, но при этом оставалась по-своему преданной, считая это единственно важным достоинством человека.
      В ночь смерти Стеллы на Эвелин было серое шелковое платье и жемчужные бусы Стеллы. Когда свершилась трагедия, Эвелин выбежала из дома и кинулась ничком на лужайку, краем глаза видя, как уводят Лайонела. Платье было навсегда испорчено, потому что на земле было много битого стекла. Стелла еще долго лежала на начищенном до блеска полу — том самом, на котором они с Эвелин когда-то танцевали — а вокруг нее мелькали вспышки фотоаппаратов. А этот тип из Таламаски как ошалелый бросился прочь. Какой у него был страшный вид. До безобразия страшный...
      Предвидел ли ты это, Джулиен? Неужели свершилось пророчество, о котором вещало стихотворение? Эвелин все плакала и плакала, а позже, когда рядом уже никого не было, когда унесли тело Стеллы и наконец воцарилась гробовая тишина, а сам особняк на Первой улице погрузился в беспробудный мрак, нарушаемый едва заметным мерцанием битого стекла, Эвелин пробралась в библиотеку, сняла с полки книги и вскрыла находившийся в стенке тайник своей усопшей возлюбленной.
      Там хранились их общие фотографии, письма и вещи, которые Стелла прятала от Карлотты. «Пусть мы не хотим, чтобы она знала о нас, — говорила Стелла своей любовнице, — но я буду трижды проклята, если сожгу наши фотографии».
      Эвелин сняла с себя длинную нить жемчуга и положила его в утопающее во тьме углубление в стене, маленькое хранилище свидетельств их нежного и блистательного романа.
      — Почему мы не можем всегда любить друг друга, Стелла? — сокрушалась Эвелин, когда они плыли в доме-лодке.
      — О, милая, мир никогда не сможет это принять, — отвечала Стелла, у которой к этому времени уже завязался роман с мужчиной. — Но обещаю, что мы будем встречаться. Для этой цели я организую хорошее местечко где-нибудь в центре города.
      Стелла выполнила свое обещание и специально для них двоих сняла квартиру с очаровательным внутренним двориком.
      У Лауры Ли в связи с отсутствием матери никаких вопросов не возникало. Весь день она была в школе, поэтому ничего не подозревала.
      Встречи со Стеллой в маленькой неубранной квартирке с голыми кирпичными стенами, за которыми слышался шум ресторана, Эвелин очень забавляли. Ей нравилась таинственность их романа, о котором ни сном ни духом не ведал никто из клана Мэйфейров.
      «Люблю тебя, дорогая моя...»
      Только Стелле Эвелин показала виктролу, доставшуюся ей от Джулиена. Только Стелла знала, что по просьбе покойного дядюшки Эвелин унесла ее из дома на Первой улице. Призрак Джулиена был всегда ее спутником, стоило только представить, как она гладит его волосы или прикасается рукой к его коже.
      В течение многих лет после его смерти Эвелин, уединясь в своей комнате, проигрывала пластинки на виктроле. Особенно любила она слушать вальс из «Травиаты». Закрывая глаза, она представляла, что танцует с Джулиеном. Веселый и очень грациозный для своего почтенного возраста, он никогда не унывал. Более того, всегда подшучивал над всем и вся, проявляя завидную терпимость к слабостям и лжи других. Нередко Эвелин заводила вальс для своей маленькой Лауры Ли.
      — Эту пластинку мне дал твой отец, — говорила она дочери.
      Лицо ребенка всегда было так печально, что Эвелин хотелось плакать при одном взгляде на него. Неужели Лаура Ли за всю свою жизнь ни разу не познала счастья? Но зато она познала умиротворение, что, возможно, было не так уж плохо.
      Любопытно, умел ли Джулиен в своем нынешнем состоянии слышать звуки виктролы? И правда ли то, что он по собственной воле привязал себя к земной жизни?
      — Грядут темные времена, Эви, — предвещал он. — Но я не сдамся. Не спущусь тихо в ад. Не позволю ему торжествовать. Если получится, я преодолею смерть. И буду жить среди теней. Заводи для меня эту мелодию, чтобы я мог ее слышать и там. Пусть она призывает меня к этой жизни.
      По прошествии лет Стелла, услышав об этом, насторожилась. Они тогда сидели в каком-то римском ресторанчике, ели спагетти, пили вино и слушали диксиленд. Эвелин рассказывала ей старые истории Джулиена.
      — Так это ты забрала виктролу! — воскликнула Стелла. — Ну да, конечно. Это я помню. Но все остальное я нахожу несколько странным. Ты не могла ничего напутать? Ведь Джулиен всегда был с нами такой веселый, такой неугомонный. Эви, ты уверена, что он чего-то боялся? Ну конечно же, — продолжала она, — я прекрасно помню тот день, когда мать сожгла его книги. Он был вне себя от гнева. Метал громы и молнии. Потом мы пошли к тебе. Помнишь? Кажется, я сказала ему, что тебя заперли на чердаке на Амелия-стрит. Он так разъярился, что, явись за ним в тот самый полдень хоть сама смерть, вряд ли бы она смогла его угомонить. Кстати, насчет этих книг. Хотелось бы знать, что такого особенного в них было. Но несмотря ни на что, Эви, он все равно был счастлив. Особенно после того, как ты стала к нему приходить. И оставался счастливым до своего последнего дня.
      — Да, он был счастлив, — согласилась Эвелин. — И до самой смерти не терял здравости рассудка.
      Эвелин снова перенеслась в мыслях в былое время. Вспомнила о том, как однажды карабкалась по мощной паутине колючей лозы, обвившей оштукатуренную стену. Если бы можно было хотя бы на миг стать опять такой же здоровой и сильной, как в тот день, когда она, разгребая в стороны цветоносы, лезла по лиане в мансарду! Почти без труда добравшись до крыши террасы второго этажа, выступающей над мощеной дорожкой, Эвелин взглянула в окно и увидела, что Джулиен лежит на своей кровати.
      — Эвелин! — воскликнул он, не веря своим глазам. Было видно, что он силится разглядеть ее получше и радостно протягивает к ней руки. Она никогда не рассказывала об этом Стелле.
      Когда Джулиен впервые привел ее в эту комнату, Эвелин было только тринадцать.
      Кстати сказать, это был тот самый день, когда она начала жить настоящей жизнью. С Джулиеном она могла говорить так просто и откровенно, как ни с кем другим. До чего же бессильна она была в своем молчании, которое нарушала лишь изредка, например когда ее бил дед или кто-то очень просил ее продекламировать свои стихи! На самом деле она никогда их не сочиняла, а просто читала висевшие в воздухе рифмованные строки.
      Как-то раз почитать свои странные стихи-пророчества попросил ее Джулиен. Он предчувствовал наступление мрачных времен и ждал их со страхом в сердце.
      Старик Джулиен и безгласный ребенок — каждый из них был по-своему беззаботным. Занимаясь в тот день с ней любовью, он отдавался чувству медленно, нежно, истово. Возможно, по сравнению со Стеллой его движения были несколько тяжеловеснее, но что вы хотите: ведь он уже был далеко не молод. Поэтому ему потребовалось немало времени, чтобы хорошенько завести себя. Но зато, прежде чем он сумел достичь сладостного финала, он одарил свою возлюбленную бездной ласк и поцелуев. Какое наслаждение ей доставили его проворные, знающие свое дело пальцы и даже его изящные непристойности, которые он нашептывал ей на ухо. Впрочем, к этому делу у них обоих был особый талант — они всегда знали, как прикасаться и как целовать друг друга.
      Они относились к занятиям любовью необычайно трепетно, словно это было для них непозволительной роскошью. Но зато, когда их охватывала неистовая страсть, они оба были к ней полностью готовы.
      — Вот и наступили мрачные времена, — говорил ей Джулиен. — К сожалению, не могу рассказать тебе все, милая моя девочка. Просто не могу решиться на это. Видишь ли, она сожгла все мои книги. Сожгла их там, прямо на траве. Уничтожила то, что принадлежало мне. А значит, уничтожила всю мою жизнь. Поэтому я хочу попросить, чтобы ты кое-что для меня сделала. Чтобы ради меня ты в это верила. Возьми виктролу и унеси ее с собой. Ты должна сохранить ее в память обо мне. Это моя вещь. Я любил ее. Касался ее своими пальцами. Вдохновлял своим духом настолько, насколько это способен сделать грешный человек. Храни ее, Эви. Заводи иногда и ставь для меня вальс.
      — И еще. Прошу тебя, когда настанет момент, передай ее в надежные руки. Тому, кто будет лелеять ее после смерти Мэри-Бет. Дело в том, что Мэри-Бет не может прожить больше меня. Но только держи виктролу подальше от Карлотты. Пусть даже не прикасается к ней. Придет час...
      Не договорив, он снова погрузился в печаль. Нет, уж лучше бы им было заниматься любовью.
      — Я бессилен что-либо сделать, — после продолжительного молчания продолжал он. — Знаю, что может случиться, но ничего не могу предотвратить. Впрочем, известно мне не больше, чем любому другому из смертных. Знаешь, что больше всего меня тревожит? Вдруг ад совсем пуст? Что, если там нет тех, кого можно было бы возненавидеть? Вдруг он окажется просто беспросветным мраком? Вроде темной ночи в шотландской деревне Доннелейт? Если это в самом деле так, то Лэ-шер вернется из ада.
      — Неужели он так и сказал? — изумилась Стелла несколько лет спустя после того, как Джулиен поделился с Эвелин своим мрачным предчувствием. А всего через месяц после этого разговора Стеллу застрелили. Веки Стеллы навечно сомкнулись в тысяча девятьсот двадцать девятом году.
      Как долго удалось прожить Эвелин после смерти Стеллы! Сколько поколений сменилось с тех пор! Как неузнаваемо изменился мир!
      Иногда она находила для себя небольшое утешение в том, что ее любимая рыжеволосая Мона Мэйфейр ругает модернизм.
      — Представляешь, — говорила девочка бабушке Эвелин, — век почти подходит к концу, а все самое лучшее было изобретено в его начале. Все самые гармоничные и удачные стили были придуманы в первые двадцать лет. А значит, Стелла была этому свидетелем. Раз она слышала джаз, видела арт-деко и Кандинского, значит, она познала весь двадцатый век. Что хорошего привнесли в эту жизнь последующие поколения? Ровным счетом ничего. Если бы ты взглянула на всякие новшества в отеле в Майами, то могла бы подумать, что они созданы где-то в начале двадцатых. Приблизительно тогда, когда вы со Стеллой путешествовали по Европе.
      Да, Мона воистину была утешением Эвелин и не только как собеседница.
      — Понимаешь, милая. Я ведь вполне могу сбежать в Англию с этим человеком из Таламаски, — сказала как-то Стелла незадолго до своей смерти.
      При этих словах она даже перестала есть спагетти и застыла с вилкой в руке. Казалось, в тот самый миг ей предстояло решить вопрос жизни и смерти, что, собственно говоря, было недалеко от истины, поскольку она намеревалась сбежать с Первой улицы, скрыться от Лэшера и просить защиты у каких-то подозрительных ученых мужей.
      — Послушай, Стелла. Джулиен предупреждал нас насчет этих людей. Он утверждал, что они и есть те самые алхимики из моего стихотворного пророчества. Говорил, что они еще долго будут причинять нам вред. Стелла, поверь мне. Он сказал это прямо, без каких-либо намеков. Сказал, что нам с ними вообще нельзя общаться.
      — Но этот парень из Таламаски, кто бы он там ни был, собирается выяснить обстоятельства гибели человека, тело которого нашли у нас на чердаке. Когда ты Мэйфейр, то можешь безнаказанно убивать, кого тебе заблагорассудится. Нам все сходит с рук. И никто ничего не может толком объяснить, — в недоумении пожав плечами, сказала Стела. А буквально через месяц она была убита собственным братом — Лайонелом. Так внезапно оборвалась ее жизнь.
      Со смертью Стеллы не осталось в живых никого, кому было известно о виктроле или Джулиене, а также о том, что говорилось в спальне Джулиена. Все свидетели сошли в могилу.
      Разговор о виктроле Джулиен завел во время своей последней болезни. Очевидно, потому, что предчувствовал близкий конец. Однако вынести ее из дома оказалось не так-то просто. Для этого пришлось послать прислугу в столовую, чтобы принести оттуда другую «музыкальную шкатулку», как он всегда упорно называл ее.
      И только после того как он взял в руки пластинку, которую собирался проиграть на полной громкости на большом граммофоне, он велел Эвелин забрать маленькую виктролу и поскорее уносить ноги. Кроме того, Джулиен попросил Эвелин все время петь. Просто петь вслух — как будто это играет пластинка. Петь до тех пор, пока она не доберется до своего дома на окраине города.
      — Боюсь, люди подумают, что я сошла с ума, — мягким тоном предположила она, взглянув при этом на свою шестипалую ладонь — дьявольский знак, метку ведьмы.
      — Разве тебе не безразлично, что они подумают? — расплывшись в своей коронной улыбке, спросил Джулиен, заводя большой граммофон. Надо сказать, что выглядел Джулиен весьма моложаво, и только когда он спал, лицо выдавало его истинный возраст.
      — Возьми пластинки с моей любимой оперой, — продолжал он. — У меня есть другие. Неси их под мышкой. У тебя это получится. Унеси их поскорее подальше отсюда, милая. Мне жаль, что я не могу вести себя, как подобает джентльмену. Не могу помочь тебе это сделать. Будь у меня больше сил, уверяю тебя, я бы непременно отнес этот груз к тебе на чердак. Поэтому ты, когда дойдешь до бульвара, возьми такси. Отдашь водителю деньги. А когда он довезет тебя до места, попроси, чтобы он помог тебе отнести твою поклажу в дом.
      И Эвелин запела свою песню. Сначала она пела в унисон с большим граммофоном, потом одна. Она, как ей было велено, пела не останавливаясь, на протяжении всего пути, пока выносила маленькую музыкальную шкатулку из злополучного дома.
      Потом она вышла на улицу, продолжая тащить свою драгоценность, свою святыню, подобно юноше, несущему службу у алтаря.
      Эвелин несла ее до тех пор, пока руки не занемели от боли так, что она не могла дальше двигаться. Ей пришлось присесть прямо на край тротуара на углу Притании и Четвертой улицы. Упершись локтями в колени, она позволила себе немного отдохнуть. Мимо проносились машины. Наконец она остановила такси, возможно, несколько неумело, потому что делала это первый раз в жизни, а когда ее довезли до места, попросила водителя за пять долларов, которые дал ей Джулиен, отнести виктролу в дом.
      — Спасибо, мадам! — поблагодарил ее довольный шофер.
      Первый из самых мрачных дней ее жизни наступил сразу после смерти Джулиена. Это случилось тогда, когда к ней явилась Мэри-Бет и осведомилась, не передавал ли ей что-нибудь из своих вещей Джулиен. Вернее сказать, не брала ли она что-нибудь из его комнаты. Эвелин по своему обыкновению, не проронив ни слова, отрицательно покачала головой. Мэри-Бет знала, что та говорила неправду, и поэтому спросила напрямик.
      — Что тебе дал Джулиен?
      Сидя на полу чердака и прислонясь спиной к закрытому шкафу, в котором находилась виктрола, Эвелин продолжала упорно молчать. Она не могла тогда думать ни о чем другом, кроме Джулиена. Мысль о том, что он только что испустил свой последний вздох, накрепко засела у нее в голове, не давая ей отвлечься ни на что постороннее.
      Тогда она еще не знала о ребенке, которого носила под сердцем. О бедной ее дочурке Лауре Ли. По ночам Эвелин подолгу бродила по улице, страдая по Джулиену. И не решалась заводить виктролу, пока в доме на Амелия-стрит горел свет.
      По прошествии лет, когда ушла в мир иной Стелла, у Эвелен как будто открылась старая рана, как будто два дорогих ее сердцу человека слились в ее памяти в одно целое. С потерей двух своих возлюбленных она утратила в жизни тот единственный огонек, который освещал тайны ее жизни, утратила музыку, утратила само желание жить.
      — Не пытайся заставить ее говорить, — заступился тогда за нее прадед. — Лучше уходи подобру-поздорову. Возвращайся в свой дом. Оставь нас одних. Мы не хотим, чтобы ты находилась здесь. Если в нашем доме осталось что-то от этого негодяя, я уничтожу это собственными руками.
      Жестокий он был человек. И, пожалуй, убил бы Лауру Ли и глазом не моргнул, если бы только это было в его власти. «Ведьмы!» — во всю глотку вопил он, когда входил в раж. Однажды он даже схватился за кухонный нож, угрожая отрезать Эвелин шестой палец. Она, бедняжка, тогда так кричала, что пришлось за нее вступиться Перлу и Авроре, а также прочим старикам из Фонтевро, свидетелям этой сцены.
      Среди старшего поколения Мэйфейров хуже Тобиаса никого не было. По мерзости своего характера он превзошел всех и вся. Джулиена он возненавидел лютой ненавистью из-за выстрела в тысяча восемьсот сорок третьем году, который ненароком убил его отца, Августина. Произошло это в Ривербенде, когда Джулиен был совсем ребенком, а Августин — молодым парнем. Сам же Тобиас еще ходил в детском платье — прежде маленьких детей, независимо от пола, обычно рядили в платья.
      — Я видел своими глазами, как мой отец замертво упал возле моих ног! — любил повторять он.
      — Я не хотел его убивать, — рассказывал Джулиен, когда они с Эвелин лежали на кровати. — Неужели я смог бы сознательно убить человека, зная, что это повлечет за собой такие последствия? Ведь теперь от нас в гневе и горечи отшатнулась целая семейная ветвь. И сколько мы ни пытались поправить дело, все было тщетно. Мы до сих пор разбиты на два вражьих лагеря. Один сосредоточен тут, а другой — вокруг вашего дома на Амелия-стрит. Мне всегда так горько об этом думать. Ведь я был тогда совсем мальчишкой, а этот кретин понятия не имел, как управлять плантацией. Мне приходилось стрелять в людей, и я никогда не испытывал от этого угрызений совести. Но в тот раз я вовсе не собирался этого делать. Честное слово, этого у меня в мыслях не было. Я не хотел убивать твоего прапрадеда Если хочешь, это была самая жестокая ошибка с моей стороны.
      Однако его объяснения не слишком заботили Эвелин. Она ненавидела Тобиаса. Ненавидела всех стариков.
      И, словно ирония судьбы, любовь в ее жизнь принес один из таких стариков. Она пришла к ней не где-нибудь, а на чердаке Джулиена.
      Затем последовали долгие ночи их романтических встреч, когда под покровом темноты она приходила в дом на Первой улице и по шпалере взбиралась наверх, в комнату своего возлюбленного. Находилась та довольно высоко, но Эвелин наловчилась залезать в нее довольно быстро. Раскачиваясь на лозе, она бесстрашно поглядывала на оставшуюся внизу мощенную камнем дорожку.
      Ту самую дорожку, на которую замертво рухнула бедняжка Анта. Но когда она поднималась по обвитой лианами стенке, это несчастье еще не произошло. Две ужасные трагедии — смерть Анты и Стеллы — ждали их еще впереди.
      Вспоминая о своем восхождении к окну Джулиен, Эвелин, казалось, всякий раз ощущала под своими ногами густые и мягкие, как пушистый ковер, листья лозы, на которые она опиралась.
      — О, cherie, радость моя. Дикарочка моя, — не без восхищения восклицал Джулиен, поднимая окно, чтобы впустить ее внутрь. — Mon Dieu, детка. Ты же могла упасть.
      — Ни за что! — шепотом уверяла его она, ощущая себя в его объятиях в полной безопасности.
      Даже Ричард Ллуэллин, мальчик, которого содержал Джулиен, об их отношениях никому не говорил ни слова, хотя многое мог порассказать. Правда, Ричард был приучен, прежде чем войти в комнату Джулиена, сначала стучаться в дверь. Много лет спустя Ричард Ллуэллин согласился поговорить с сотрудником из Таламаски, несмотря на то что Эвелин умоляла его этого не делать.
      — Ну и что ты разболтал ему обо мне? — набросилась на него Эвелин, когда на следующий день Ричард явился к ней с визитом.
      Ричард был слишком стар. Было очевидно, что он долго не протянет.
      — Ничего, — ответил он. — Об этой истории я вообще ничего не говорил. Видишь ли, я боялся, что он подумает...
      — Что? Что Джулиен был способен затащить в постель совсем ребенка, вроде меня? — Она от души расхохоталась. — Тебе вообще не следовало затевать разговор с этим человеком.
      Через год после этого случая Ричард умер, оставив ей в наследство свои старые пластинки. Должно быть, ему было известно о виктроле. Иначе зачем ему было оставлять ей старые пластинки?
      Эвелин уже давно следовало отдать Моне маленькую виктролу, не церемонясь со своими ненормальными внучками, Алисией и Гиффорд. И угораздило же ее оставить и музыкальную шкатулку, и прекрасное ожерелье Гиффорд!
      — Как тебе это только пришло в голову! — твердила она сама себе.
      Как она могла сделать столь порочный выбор! Как могла оставить все Гиффорд и тем дать ей возможность извращенно все толковать и задыхаться от негодования, когда Эвелин произносила свое небезызвестное четверостишье.
      — Зачем он настаивал, чтобы это осталось у тебя? — спрашивала ее Гиффорд. — Почему считал, что это возымеет на него какое-то действие? А потому, что он был колдуном. И ты это прекрасно знала. Таким же, как и все остальные.
      Потом последовало ее ужасное признание в том, что она спрятала виктролу и жемчуг в доме на Первой улице, то есть вернула их на старое место.
      — Глупая, как ты могла сделать такое? — обрушилась на нее бабушка Эвелин. — Виктрола должна достаться Моне! Она моя праправнучка! Послушай, Гиффорд, пусть виктрола с жемчугом будут храниться где угодно, только не в этом доме. Только не там, где их может найти и уничтожить Карлотта.
      Вдруг Эвелин вспомнила, что Гиффорд умерла сегодня утром!
      А она, Эвелин, шла по Сент-Чарльз-авеню в особняк на Первой улице, начисто позабыв о том, что ее несчастное, всем досаждающее и вечно изматывающее всех и вся всех своим беспокойством дитя совсем недавно простилось с жизнью!
      «Почему я не почувствовала это? — спрашивала себя Эвелин. — Джулиен, почему ты не пришел и не предупредил меня заранее?»
      Помнится, полвека назад за час до смерти Джулиена она слышала его голос, который раздавался где-то возле ее дома. Эвелин подскочила к окну и широко распахнула его, впустив в дом порыв шквалистого ветра с дождем. Увидев Джулиена внизу, Эвелин мгновенно догадалась, что это был не тот Джулиен, которого она знала, не настоящий. Вместе с этим пониманием ее осенила страшная мысль: она подумала, что он умер, и очень испугалась. Джулиен, у которого был такой веселый, такой жизнерадостный вид, помахал ей рукой. Рядом с ним стояла огромная темная кобылица.
      — Au revoir, ma cherie!  — крикнул ей он.

* * *

      Стремглав пробежав десять кварталов, она взобралась по уже знакомой шпалере к окну знакомой комнаты и, приподняв раму, увидела его глаза, еще живые глаза, которые были устремлены на нее.
      — О, Джулиен, — воскликнула она, — я слышала, как ты звал меня. Я видела тебя. Видела воплощение твоей любви.
      — Эви, — еле слышно прошептал он. — Эви, я хочу сесть. Помоги мне, Эви. Я умираю, Эви! Это вот-вот случится. Это совсем рядом!
      Никто никогда не узнал, что в этот роковой час она была рядом с ним.
      На улице бушевала буря. Избиваемая хлесткими ударами дождя, Эвелин прижалась к крыше террасы, прислушиваясь к тому, что происходило в комнате за окном. После того как закрыли и привели в порядок тело покойного, никому не пришло в голову выглянуть наружу. Домочадцы были озабочены только тем, чтобы оповестить всех родственников и знакомых о случившемся. А Эвелин все это время сидела на крыше, прижавшись к дымовой трубе, и, взирая на вспышки молнии, думала: «Почему ты не убьешь меня? Почему я еще жива? Теперь, когда мой Джулиен умер».
      — Что он тебе подарил? — допытывалась у нее Мэри-Бет каждый раз, когда они виделись, на протяжении долгих лет.
      Мэри-Бет не без любопытства разглядывала Луару Ли, слабую и тщедушную малышку, отнюдь не внушавшую никому желания себя потискать. Мэри-Бет всегда знала, что ее отцом был Джулиен.
      Бедную дочурку Эвелин, казалось, все разом возненавидели.
      — Жалкое отродье Джулиена, — говорили ей. — Посмотри-ка, да у нее даже такая же метка ведьмы, как у тебя!
      Что же в этом было плохого? Всего лишь лишний маленький пальчик на руке. К тому же большинство людей никогда на него не обращало внимания. Лаура Ли была очень застенчива — качество, которого в школе Святого Сердца не было и в помине.
      — Что касается ведьминых меток, — говорил Тобиас, — то на самом деле их много. Самая худшая из них — рыжие волосы. За ней идет шестой палец на руке. А потом — гигантский рост. А у тебя как раз одна из них. Шесть пальцев на руке. Так что тебе сам Бог велел жить на Первой улице. Проклятой своими сородичами. Ведь это они наградили тебя всеми этими достоинствами. Поэтому убирайся из моего дома!
      Конечно, она никуда не ушла, тем более что в доме на Первой улице все еще обреталась Карлотта Из двух зол Эвелин выбрала меньшее, решив просто не обращать внимание на старика, что они с дочуркой и делали. Лаура Ли была слишком болезненным ребенком, поэтому не смогла закончить среднюю школу. Бедняжка, она всю свою жизнь занималась тем, что подбирала бездомных котов. Любила с ними разговаривать и могла целыми днями бродить по улицам, разыскивая их, чтобы покормить. Так продолжалось до тех пор, пока соседи не начали жаловаться. Замуж Лаура Ли вышла очень поздно и поэтому поздно родила двух дочек.
      Но были ли те, кто имел отметину в виде шестого пальца, на самом деле всемогущими ведьмами? А что тогда говорить о Моне с ее рыжими волосами?
      С годами огромное состояние Мэйфейров передавалось по наследству — сначала — Стелле, затем — Анте, а за ней — Дейрдре...
      Никого из тех, кто жил в те мрачные времена, уже не осталось в живых. Никто из них, кроме Стеллы, не оставил в памяти Эвелин яркого воспоминания!
      — Но будут и другие времена — предсказывал Джулиен в ту ночь, когда у них состоялся предсмертный разговор. — Времена борьбы и катастроф. Об этом вещает нам твое четверостишье, Эвелин. Я постараюсь к тому времени вернуться сюда.
      Музыка жалобно завывала под глухие удары басов. Когда бы Эвелин ни являлась к Джулиену, он всегда заводил виктролу.
      — Знаешь, cherie, хочу тебе открыть один секрет, который касается егои музыки, — как-то раз сказал Джулиен. — Он нас не слышит, не может слышать, когда звучит музыка. Это секрет знали еще давно. Его открыла мне моя grand-mere, Мари-Клодетт. Музыка привлекает злого демона и в то же время может сбить его с толку. Дело в том, что слышать музыку он может только тогда, когда нет никаких других звуков. Подобным образом действуют на него рифма и ритм. Они являют собой непреодолимое препятствие для призраков, будто те могут неким образом их видеть. Находясь во мраке, бесплотные духи жаждут порядка и симметрии. Поэтому музыку я использую для того, чтобы привлечь егои одновременно смутить. Об этом знает также Мэри-Бет. Как думаешь, зачем в каждой комнате у нас стоит музыкальная шкатулка? Почему Мэри так любит свои многочисленные виктролы? Потому что они позволяют ей ощущать себя огражденной от этой нечисти. Так сказать, охраняют ее покой, который ей время от времени необходим, как, впрочем, каждому из нас. Когда меня не станет, детка, — продолжал он, — заводи виктролу. Ставь пластинки и думай обо мне. Кто знает, может, я услышу ее и приду к тебе. Может, вальс сумеет проникнуть сквозь тьму, и я вернусь к самому себе и к тебе.
      — Джулиен, почему ты называешь егозлым демоном? У нас в доме все говорят, что этот дух подчиняется тебе. Я слышала, как Тобиас говорил об этом Уокеру. Потом они то же самое сказали мне, предварительно поведав о том, что Кортланд был моим отцом. «Лэшер был рабом Джулиена и Мэри-Бет в области магии, — заявили они. — Он всегда готов исполнить их любое желание».
      Джулиен покачал головой. Их разговор проходил под звуки неаполитанской песенки.
      — Лэшер — это зло. Заруби эти слова себе на носу, детка Причем самое страшное и опасное из всего имевшегося в мире зла Несмотря на то что он сам этого не знает. Прочти еще раз свое стихотворение. Напомни его мне.
      Эвелин ненавидела его повторять. Строки этого стиха, казалось, срывались с ее уст помимо ее воли, словно она была виктролой, которой кто-то касался своей невидимой иглой. Они лились, как песня, смысла которой она сама не понимала Слова ее стихотворного пророчества, которые в свое время весьма напугали Карлотту, также приводили в большое замешательство и Джулиена. Он повторял их вновь и вновь много месяцев напролет.
      Даже в преклонные годы, когда его густые волнистые волосы совсем побелели, он был еще крепким и энергичным. Эвелин не могла забыть его светящихся умом глаз, которые, сколько она помнила, были всегда направлены на нее. Джулиен никогда не страдал ни старческой слепотой, ни глухотой. Возможно, что здоровье тела и бодрость духа ему помогали поддерживать многочисленные любовницы.
      — Скоро я умру, — сказал он ей однажды, обхватив своей мягкой сухой рукой ее сложенные вместе кисти. — Умру, как умирают все в этом мире. С этим ничего не поделаешь.
      О, какой это был чудесный год, чудесные несколько месяцев!
      Она не переставала удивляться тому, каким молодым он предстал перед ней в видении в свой предсмертный час. Ведь она явственно слышала, как он звал ее, стоя под проливным дождем под окном. А когда выглянула, то увидела его во всей красе — бодрого, красивого, светящегося счастьем Он держал за уздечку лошадь. «Au revoir, ma cherie», — молвил он.
      После смерти Джулиен стал являться ей почти беспрестанно. Его образ мелькал перед ее взором, подобно кратковременной вспышке. То она видела его в проезжающем мимо трамвае, то на кладбище во время похорон Анты. Но везде эти явления выглядели очень правдоподобно. Эвелин могла поклясться, что на похоронах Стеллы она имела возможность лицезреть своего любимого не меньше секунды.
      Может быть, благодаря этим видениям Эвелин смогла бросить откровенный вызов Карлотте, когда они вместе стояли между могилами?
      — Все дело в музыке, не так ли? — Эвелин была не в силах справиться с дрожью. Далеко не каждый день ей приходилось делать подобные заявления. А ведь она, подстрекаемая ненавистью и печалью, отважилась не на что-нибудь, а на то, чтобы обвинить Карлотту в убийстве. — Без музыки тебе было не обойтись. Зря что ли так громко и неистово играл оркестр? Не иначе, как для того, чтобы Лайонел смог приблизиться к Стелле и застрелить ее из пистолета. А тотоб этом ничего не узнал, не так ли? Для того чтобы сбить егос толку, ты включила музыку. Ведь ты прекрасно знала эту уловку. Джулиен поведал мне о ней. Ты обманула егопри помощи музыки. А значит, убила свою сестру.
      — Уйди прочь от меня, ведьма, — огрызнулась Карлотта, кипя от злости. — Убирайся. Ты и тебе подобные.
      — Теперь я все про тебя знаю. Пусть твой братец сидит сейчас в смирительной рубашке, но настоящая убийца — это ты! Ты подвела его к этому шагу. Ты применила музыку. Потому что тебе была известна эта хитрость.
      Ей потребовалось призвать в себе все силы, чтобы произнести эти слова. Но она должна была это сделать. Этого требовала любовь Стеллы. О, Стелла! Как Эвелин рыдала по ней, лежа в гордом одиночестве на их бывшей совместной кровати в маленькой квартире во Французском квартале и обнимая платье Стеллы! Стелла отдала ей свой жемчуг, и теперь его уже никто не найдет. После смерти Стеллы Эвелин ушла в себя и больше никогда не позволяла себе ощутить желание.
      — Я дарю его тебе, голубушка, — сказала Стелла, отдавая жемчуг, — знаешь, я вправду этого хочу. Представляю, какой Карлотта закатила бы скандал, если бы вдруг пронюхала об этом. Она мне как-то раз категорически заявила о том, что я не имею права раздаривать фамильные ценности и вещи. Узнай она про то, что Джулиен велел тебе унести с собой виктролу, непременно забрала бы ее у тебя. Она только и делает, что описывает фамильное имущество. Не иначе, как это станет ее основным занятием в аду. Будет следить, чтобы никто в чистилище не попал по ошибке. Или за тем, чтобы каждый получил по справедливости жара и огня. Она сущее чудовище. Боюсь, мы с тобой теперь нескоро свидимся, голубушка. Наверное, я все-таки уеду с этим англичанином из Таламаски.
      — Ничего хорошего из этого не выйдет! — ответила ей Эвелин. — Мне за тебя страшно.
      — Потанцуй сегодня вечером. Развлекись. Слышишь? Ты не сможешь носить мой жемчуг, если не будешь танцевать.
      Это был их последний разговор. Вскоре Стеллы не стало. Лишь небольшая лужица крови, просочившейся на начищенный пол.
      Позже Эвелин сказала Карлотте, что Стелла отдала ей жемчуг, но она оставила его в доме накануне трагической смерти. Больше к вопросу о жемчуге они ни разу не возвращались.
      Много лет спустя Эвелин стали расспрашивать о жемчуге другие Мэйфейры. Однажды к ней даже пришла Лорен.
      — Это бесценный жемчуг, — сказала она, — Вы не помните, что с ним стало?
      Даже молодой Райен, возлюбленный Гиффорд, был вынужден поднять этот неприятный вопрос.
      — Старуха Эвелин, — сказал он, — тетя Карлотта все еще не успокоилась насчет жемчуга.
      Хорошо еще, что Гиффорд последовала ее совету и ни разу не касалась больной темы, хотя и выглядела при этом весьма несчастной. Зря Эвелин вообще показала внучке жемчуг. Но надо отдать ей должное, Гиффорд ни разу не сказала о нем ни слова.
      Впрочем, если бы не Гиффорд, бесценные жемчужины навсегда остались бы в стене. Ох уж эта Гиффорд. Мисс Благодетель! Мисс Надоеда! Но теперь драгоценности снова в стене. Хорошенькое дело! Они опять лежат в стене.
      Значит, у Эвелин есть еще одна причина, ради которой ей нужно идти в дом на Первую улицу, причем идти медленно, но уверенно. Раз жемчуг тоже находится там, значит, она должна его забрать и отдать Моне, тем более что Роуан Мэйфейр пропала и, возможно, уже никогда не появится.
      Сколько старинных домов исчезло с длинного бульвара, по которому шла Эвелин! И как это было печально!
      Величественные, с изысканным орнаментом, яркими ставнями и круглыми окнами, они были настоящим украшением улицы. И что же теперь люди возвели себе взамен? Убогие до смешного строения из штукатурки и клея, унылые и отвратительные до безобразия. И говорят еще, что это жилье предназначено, чтобы сдавать в аренду среднему классу. Кажется, люди совсем выжили из ума.
      Надо было поручить это дело Моне, продолжала размышлять про себя Эвелин. Девочка знала в нем толк, заявляя, что современная архитектура переживает полный упадок. Не надо к гадалке ходить, чтобы понять, почему современные люди предпочитают старые дома. Достаточно просто оглянуться вокруг.
      — Знаешь, бабушка Эвелин, — как-то сказала ей девушка, — я подсчитала, что большая часть зданий за всю историю человечества была построена и снесена в промежутке между тысяча восемьсот шестидесятым и тысяча девятьсот шестидесятым годами. Возьмем, к примеру, города Европы. Дома Амстердама постройки семнадцатого века. А теперь посмотрим на Нью-Йорк. Почти все строения на Пятой авеню новые. На целой улице почти нет зданий, возведенных в начале века. Разве что особняк Фрик. По крайней мере, больше я ничего не могу припомнить. Правда, я толком не видела Нью-Йорка, потому что меня туда возила тетушка Гиффорд. А она вовсе не склонна к тому, чтобы рассматривать древние строения. Мне вообще показалось, что она привезла меня туда, чтобы походить по магазинам. Во всяком случае, только этим мы и занимались.
      Эвелин была с ней вполне солидарна, хотя вслух в этом не призналась. В конце концов, она всегда соглашалась с Моной, но никогда не говорила об этом.
      С Моной было все по-другому. Прежде чем компьютер полностью завладел мыслями девушки, бабушка Эвелин была для нее своего рода отдушиной. Она всегда ее внимательно слушала, и ей не требовалось ничего своей правнучке отвечать. Девочка для нее была сущим сокровищем. Она любила подолгу с ней болтать, с виртуозной скоростью перескакивая с одной темы на другую. Почему бы теперь, когда Гиффорд не стало, Старухе Эвелин не заговорить с Моной во время их совместных посиделок? Теперь они даже смогут вместе слушать виктролу. К тому же Мона теперь станет обладательницей жемчуга. Да, он наконец украсит ее стройную шейку.
      И вновь Старуху Эвелин пронзила ужасная и горькая печаль. Нет больше на свете Гиффорд с ее вечно изможденным лицом и перепуганными насмерть глазами. Нет ее внучки, вечно рассуждающей приглушенным тоном о совести и праведности. Нет свидетельницы падения Алисии. Никто никогда не увидит ужаса во взоре Гиффорд, взирающей на смерть своей сестры. Никто не будет больше с укором наблюдать за всеми ними.
      Интересно, это все еще тот же самый бульвар или какой-то другой? Нет, конечно, тот самый, и она, несомненно, скоро дойдет до угла Вашингтон-авеню. Но из-за множества новостроек она чуть было не решила, что сбилась с пути.
      Жизнь стала такой шумной, такой жестокой. Мусороуборочные машины стали работать с невообразимым воем, грузовики — греметь так, что из-за них больше ничего не слышно. Теперь на улице не встретишь торговцев бананами и продавцов мороженого. В дома, как прежде, больше не приходят трубочисты, а пожилые женщины не разносят чернику. Лаура Ли в страданиях умерла. Дейрдре сошла с ума Ее дочь Роуан, опоздав всего на день, не застала мать в живых. Затем случилось нечто страшное на Рождество — событие, которое никто не хотел обсуждать и после которого Роуан Мэйфейр бесследно исчезла.
      А вдруг Роуан Мэйфейр вместе со своим подозрительным компаньоном прихватили виктролу с пластинками с собой? Нет, Гиффорд уверяла бабушку Эвелин, что этого не произошло. У ее внучки все было под контролем. В случае необходимости, Гиффорд перепрятала бы их в более надежное место.
      Гиффорд воспользовалась тем же самым тайником, что и Стелла Она узнала о нем от самой бабушки Эвелин. Зря она расточала словесные богатства на Алисию и Гиффорд, рассказывая свои истории, стихи и песни. Они оказались лишь связующими звеньями цепи, ведущей к истинной драгоценности, которой была Мона.
      — Никто их не найдет, бабушка Эвелин, — заверила ее Гиффорд. — Я положила жемчуг на старое место. В тот самый тайник, который в библиотеке. Там же находится и виктрола. Теперь все это хозяйство будет всегда в полной безопасности.
      Гиффорд Мэйфейр, эта деревенская по своей сути женщина, отважилась на то, чтобы ночью проникнуть в мрачный дом и спрятать в нем вещи. Любопытно, не повстречала ли она во время своего посещения того,о котором говорят?
      — Их никогда не найдут. Они так и сгинут вместе с домом, но никто их не найдет, — уверяла Старуху Эвелин Гиффорд. — Ты знаешь, о чем я говорю. Ты сама показала мне это место тогда, когда мы с тобой были в библиотеке.
      — Ты насмехаешься надо мной, злая девчонка.
      Но Эвелин в самом деле показывала Гиффорд секретную нишу в стене, когда ее внучка была совсем ребенком. Случилось это в день похорон Лауры Ли. Должно быть, это был последний раз, когда Карлотта открыла перед ними дом.
      Шел тысяча девятьсот шестидесятый год. Дейрдре уже была очень больна. Отлученная от своего ребенка, она надолго угодила в больницу. К тому времени прошел год с тех пор, как умер Кортланд.
      Карлотта всегда жалела Лауру Ли — жалела исключительно за то, что Старуха Эвелин оказалась ее матерью. Кроме того, Дорогуша Милли и Белл не раз уговаривали Карлотту привести Эвелин с дочерью в фамильный особняк. Карлотта же всегда смотрела на Эвелин с грустью. Всегда пыталась ее ненавидеть, но на самом деле испытывала к ней жалость, потому что та похоронила дочь, а еще потому, что после смерти Стеллы Эвелин заживо похоронила и себя.
      — Ты вполне вправе привести сюда это семейство, — сказала как-то Дорогуша Милли, и Карлотта не посмела ей возразить.
      — Ну, конечно, — подхватила Белл, которая всегда знала, что Лаура Ли была ребенком Джулиена Об этом знали все. — Как же иначе? — не унималась милая девушка, обращаясь к Эвелин и ее дочери. — Поедемте вместе с нами домой.
      Зачем она пошла? Вероятно, за тем, чтобы снова увидеть дом Джулиена. Возможно, она надеялась незаметно проскользнуть в библиотеку, чтобы убедиться, что жемчуг по-прежнему на месте, и никто ею не нашел.
      Когда же все собрались и начали шепотом судачить о том, как долго страдала Лаура Ли и как много несчастий выпало на долю бедняжек Гиффорд и Алисии, Эвелин взяла Гиффорд за руку и повела в библиотеку.
      — Хватит плакать по своей маме, — сказала Старуха Эвелин. — Лаура Ли уже на небесах. Лучше иди сюда. Я хочу показать тебе тайник. Там находится нечто прекрасное. Это ожерелье, которое предназначено для тебя.
      Гиффорд вытерла глаза. После смерти матери она находилась в каком-то оцепенении, которое продолжалось много лет, вплоть до ее замужества Однако надежда никогда не покидала Гиффорд. Особенно много надежд наполнило ее душу в тот день — день похорон Лауры Ли.
      Нужно признать, что Гиффорд не могла пожаловаться на свою жизнь, несмотря на то что, сама того не подозревая, всячески пыталась ее испортить. Ее любил Райен, у нее были хорошие дети, и ей хватало сердечной теплоты, чтобы проявлять ее к Моне и, в конце концов, предоставить той свободу, хотя сама девушка не мыслила своей жизни без тети Гиффорд.
      Да, у Гиффорд была жизнь. А теперь ее нет. Случилось невозможное. На ее месте должна была оказаться Алисия. Все перепуталось. Лошадка остановилась не у тех ворот. Интересно, предвидел ли это Джулиен?
      Казалось, что похороны Лауры Ли были совсем недавно. Эвелин очень отчетливо помнила, как они с дочерью стояли в пыльной, всеми заброшенной библиотеке, а из соседней комнаты доносился гул женских голосов.
      Потом Эвелин подвела маленькую Гиффорд к книжной полке и, отодвинув в сторону книжки, наконец выудила из тайника длинную жемчужную нить.
      — Мы заберем ее с собой. Я спрятала ее здесь тридцать лет назад. В тот самый день, когда в гостиной этого дома была убита Стелла Карлотта так и не сумела найти этот жемчуг. А вот это наши со Стеллой фотографии. Я тоже их возьму с собой. Когда-нибудь все эти вещи я отдам тебе и твоей сестре.
      Гиффорд, резко отпрянув, в изумлении уставилась на ожерелье.
      То, что Эвелин удалось одержать над Карлоттой победу, несколько приободрило ее. Все-таки хорошо, что удалось сохранить жемчуг, когда все уже давно его похоронили. Ожерелье и музыкальная шкатулка — оба ее сокровища были целы и невредимы.
      — Что ты имеешь в виду, говоря о любви другой женщины? — много лет спустя спросила ее Гиффорд, когда они, сидя на террасе, беззаботно болтали под приветливый гул городского транспорта.
      — Только то, что говорю. Любовь другой женщины. Я имею в виду то, как я целовала ей губы и сосала грудь. Как щекотала своим языком ее ложбинку между бедер. Как вкушала вкус ее соков. Как любила ее и растворялась в ее теле.
      Гиффорд была потрясена до глубины души. Казалось, на ней лица не было. Интересно, как; же она не стеснялась выходить замуж? Впрочем, почему не стеснялась? Все-таки ужасно иметь дело с девственницей. Хотя если бы пришлось выбирать лучшую в этом роде, то, скорее всего, ею была бы Гиффорд.
      Наконец Эвелин дошла до Вашингтон-авеню. Она сразу узнала знакомый цветочный магазин, который, к счастью, остался на прежнем месте. И ей захотелось зайти в него, чтобы заказать для своей дорогой девочки цветы. Для этого нужно было всего лишь подняться по небольшой лестнице. Она знала, что сможет это сделать.
      — Что ты сделала с моими сокровищами?
      — Никогда не рассказывай ничего об этом Моне!
      Прежде чем войти, Эвелин остановилась у витрины и стала разглядывать груды цветов. Ей казалось, что все они заточены в тюрьму. Какие же из них послать для Гиффорд и куда? Цветы для Гиффорд, которой уже не было в живых?
      О, дорогая моя...
      Эвелин знала, какие выберет цветы. Она вспомнила, какие цветы любила ее внучка.
      Вряд ли ее тело будут до погребения держать в доме. Конечно, нет. Такого никто из Мэйфейров никогда не позволит. Наверняка его уже приводили в порядок, наводя внешний глянец в каком-нибудь специальном месте при похоронном бюро.
      — Не вздумайте меня поместить в один из подобных холодильников, — заявила Эвелин после похорон Дейрдре в прошлом году.
      Помнится, Мона тогда ей рассказывала в подробностях о том, как все случилось. О том, как Роуан Мэйфейр приехала из Калифорнии и успела поцеловать мать только в гробу. О том, как Карлотта споткнулась ночью о мертвое тело и так сильно врезалась в кресло-качалку, что можно было подумать, будто она собиралась отправиться к праотцам вслед за Дейрдре, оставив Роуан Мэйфейр на произвол судьбы в доме, который кишел привидениями.
      — О времена, о нравы! — продекламировала Мона, вытянув свои тонкие бледные руки и мотая головой из стороны в сторону, так что ее длинные рыжие волосы рассыпались веером по воздуху. — У нее была хуже смерть, чем у самой Офелии.
      — А может, вовсе и не хуже, — возразила ей бабушка Эвелин.
      Дейрдре потеряла рассудок много лет назад, а Роуан Мэйфейр, молодой врач из Калифорнии, могла бы оказаться посообразительней. Надо было ей давно вернуться домой и потребовать ответа от тех, кто травил ее мать лекарствами, пока не довел ее до смерти. Эвелин знала, что ничего хорошего от этой калифорнийской девчонки ждать не стоит. Очевидно, поэтому молодая особа ни разу не была у них в гостях на Амелия-стрит. Сама же Старуха Эвелин видела ее лишь однажды, во время венчания. Но тогда Роуан была не женщиной, а некой семейной жертвой, ряженной в белое платье и сияющей изумрудным ожерельем на шее.
      Эвелин пошла на венчание не потому, что Роуан Мэйфейр была наследницей семейного состояния. И не потому, что церемония ее бракосочетания с молодым человеком по имени Майкл Карри проходила в церкви Святой Марии. А потому, что Мона должна была во время свадебной процессии нести цветы. Девочка была бы счастлива, если бы бабушка Эвелин сидела на одной из церковных скамей, и когда Мона проходила бы мимо нее, ободрительно кивнула ей головой.
      Как тяжело входить в этот дом после стольких лет! Как трудно снова увидеть его таким же красивым, как при Джулиене! Видеть счастье в глазах доктора Роуан Мэйфейр и ее простодушного мужа, Майкла Карри! Подобно одному из ирландских мальчиков Мэри-Бет, он был крупным, мускулистым, подчас до неприличия откровенным и добрым, хотя, судя по слухам, был хорошо образован и, как говорится, соответствовал духу времени, поскольку происходил из низов: его отец был пожарником.
      До чего же он был похож на парней Мэри-Бет! Это единственное впечатление, которое вынесла Эвелин из свадьбы дочери Дейрдре. Старуху Эвелин рано отвезли домой, потому что Алисия, как всегда, так сильно нагрузилась, что едва держалась на ногах. Впрочем, сама Эвелин была не слишком огорчена тем, что ей так скоро пришлось покинуть праздничную церемонию. Как всегда, смиренно устроившись у кровати Алисии и время от времени забываясь сном, она долго читала молитвы и напевала песни, которые Джулиен обычно проигрывал ей в своей комнате наверху.
      А тем временем невеста с женихом танцевали в большой гостиной. Виктрола по-прежнему была спрятана в стене библиотеки, и Эвелин знала, что никто никогда ее там не найдет. Но тогда об этом она даже не думала. Возможно, ей и пришла бы на ум эта мысль, если бы она дождалась того момента, когда гости, напившись, стали петь песни и смеяться. Возможно, находясь в стенах семейного особняка, она завела бы виктролу, повторив несколько раз слово «Джулиен», и на свадьбу явился бы он, нежданный гость!
      Но тогда она об этом не думала. Тогда все ее мысли были заняты совсем другим — она боялась, что Алисия споткнется.
      Позже, той же ночью, Гиффорд поднялась в комнату Алисии на Амелия-стрит и, положив руку на плечо Эвелин, ласково произнесла:.
      — Как я рада, что ты пришла на свадьбу. Хорошо бы тебе почаще выходить из дома, — потом, недолго помешкав, добавила, — Надеюсь, ты не ходила к тайнику? И никому о нем не рассказала?
      Старуха Эвелин и не подумала отвечать.
      — Роуан и Майкл будут счастливы! — продолжала Гиффорд.
      Потом внучка поцеловала Эвелин в щеку и вышла. Комната, пропитанная прелым запахом алкоголя, смердела, как сточная канава. Алисия стонала, точь в точь как ее мать, требуя смерти любой ценой, чтобы воссоединиться со своей родительницей.
      Вашингтон-авеню. Да, точно, это была Вашингтон-авеню. И все так же белела крыша дома королевы Анны. Правда, от него осталось только одно крыло, тем не менее, оно выглядело таким, как прежде.
      И цветочный магазин стоял на прежнем месте. Ах, да, Эвелин собиралась купить цветы. Для своей дорогой девочки, дорогой...
      А это что еще за невиданное дело! Из магазина вышел невысокий молодой человек в очках и заговорил с ней! Правда, из-за грохота автомобилей его было очень плохо слышно.
      — Госпожа Эвелин, неужели это вы? — наконец разобрала она обращенные к ней слова — Я едва узнал вас Что вы делаете так далеко от дома? Пожалуйста, проходите. Позвольте мне позвонить вашей внучке.
      — Моей внучке уже нельзя позвонить, — сказала она. — Она умерла.
      — Да, мэм, мне очень жаль, я уже знаю. — Он подошел к краю небольшой террасы, и она увидела, что ее собеседник был не настолько молод, как ей показалось вначале, но его лицо ей было знакомым. — Мне очень жаль мисс Гиффорд, мэм. Все утро я только и делал, что принимал заказы ей на цветы. Я хотел сказать, что собирался позвонить мисс Алисии. Сообщить ей, чтобы она пришла и забрала вас домой.
      — Бедный мальчик. Раз ты думаешь, что Алисия в состоянии прийти и забрать меня, значит, ты в этом деле мало что смыслишь.
      Но зачем было вообще с ним говорить? Зачем затевать никому не нужный разговор? От этого вздорного и глупого занятия она уже давно отказалась. Оно было ей противопоказано, тем более в такой день. Если она сегодня будет много болтать, то может довести себя до сущего сумасшествия.
      Но как зовут этого молодого человека? И что он ей только что говорил? Пожалуй, если напрячь память, то можно вспомнить, где она видела его в последний раз. Не он ли работал на доставке заказов на дом и всякий раз, проходя мимо ее дома, приветственно махал ей рукой? Впрочем, стоит ли докапываться до таких мелочей? Это все равно что выбираться из лабиринта, следуя по оставленной на пути нити. Глупости, недостойные того, чтобы на них обращать внимания.
      Молодой человек спустился по ступенькам вниз.
      — Мисс Эвелин, позвольте мне помочь вам подняться? Вы сегодня очень хорошо выглядите. У вас такая красивая брошь на платье.
      Еще бы, сказала про себя она, вновь оградившись от внешнего мира обликом старой женщины. Зачем говорить вслух то, что может расстроить чувства невинного и совершенно постороннего ей человека, пусть даже такого лысого и бескровного, как этот продавец цветов? Откуда ему знать, как давноона состарилась? Очевидно, это произошло вскоре после рождения Лауры Ли — с того времени, когда она начала прогуливаться с плетеной детской коляской вокруг кладбища. Да, пожалуй, тогда она уже стала старой.
      — Откуда вы узнали, что моя внучка умерла? Кто вам сказал?
      Как ни странно, но теперь она сама не могла точно сказать, откуда об этом узнала.
      — Звонил мистер Филдинг. Он заказал целую комнату цветов. И когда говорил, то было слышно, что плакал. Как это печально! Простите меня. Мне вправду очень скорбно это слышать. Простите, но я не знаю, что обычно говорят в таких случаях.
      — А следовало бы знать. Ведь вы продаете людям цветы. И, полагаю, цветы для мертвых покупают чаще, чем для живых. Вам следует выучить и запомнить всего несколько приличествующих случаю фраз. Люди ожидают услышать их от вас.
      — И что же это за выражения, мэм?
      — Ладно, молодой человек, не знаю, как вас зовут. Пошлите от моего имени цветы для моей внучки Гиффорд.
      Он все прекрасно понял, хотя Эвелин ни словом не обмолвилась о деньгах.
      — Составьте букет из белых гладиолусов, красных лилий и роз, — продолжала Старуха Эвелин, — и украсьте его лентой с надписью «Внучке». Вы меня поняли? Это все. Проследите, чтобы он был большим и красивым. И пусть его поставят возле гроба. Кстати, вы не знаете, где будет стоять гроб? Мой кузен Филдинг, случайно, не снизошел до того, чтобы сообщить вам об этом? Если нет, значит, вам придется самому обзванивать все похоронные бюро, чтобы это выяснить.
      — Он будет в «Метэри», мэм. Мне уже об этом сообщили.
      Что там будет в «Метэри»? Что? О чем это он говорит? В этот миг прогрохотал огромный грузовик, проезжая мимо них по направлению к Карондоле. Какая досада! Сколько развелось новостроек! Господи, да от них спасения никакого нет! Подумать только, снести такие дома! Это впору делать только идиотам. Положительно, мир наводнили одни идиоты.
      Эвелин хотела было поправить волосы и только тогда почувствовала, что молодой человек все еще тянет ее куда-то за руку.
      — Оставьте меня, — произнесла она или только попыталась произнести.
      И вообще, о чем она с этим молодым человеком говорила? И что она вообще здесь делает? Как она здесь оказалась? Интересно, не этот ли вопрос он только что ей задавал?
      — Позвольте мне посадить вас в машину и отправить домой. Если не возражаете, я могу вас проводить.
      — Нет, не нужно, — ответила она и, взглянув на цветы за стеклом, сразу все вспомнила.
      Прошествовав мимо продавца цветов, она свернула за угол к Садовому кварталу по направлению к кладбищу. Это был ее излюбленный маршрут. Ей нравилось, что по дороге она могла видеть могилу Мэйфейров, которая располагалась у самых ворот. «Дворец командора» все еще стоял на месте. Сколько же лет прошло с тех пор, как она последний раз обедала в нем! Помнится, Гиффорд всегда просила ее взять с собой.
      Сколько раз они были с Гиффорд в «Коммандере»! Сколько раз с ними был Райен, благовоспитанный юноша с таким светлым, можно сказать, сияющим лицом. С трудом верилось, что подобный ребенок мог произойти от Мэйфейров, да к тому же приходиться праправнуком Джулиену. Хотя в последнее время в роду Мэйфейров все чаще и чаще стали появляться индивидуумы с таким светлым ликом. Помнится, Гиффорд всегда любила заказывать в ресторане креветки «Ремулад» и ни разу не капнула соусом ни на свой шарф, ни на блузку.
       Гиффорд.Как все-таки странно устроен мир! Казалось бы, никогда и ничего не могло случиться с Гиффорд.
      — Молодой человек, — обратилась Эвелин к своему попутчику, которым оказался все тот же молодой человек из цветочного магазина.
      Обескураженный ее странным поведением, он все время гордо ее сопровождал, слегка поддерживая под руку.
      — Что случилось с моей внучкой? — спросила его она. — Расскажите мне. Что сказал вам Филдинг Мэйфейр? Я просто немного не в себе. Только не думайте, что я вообще выжила из ума. И отпустите мою руку. Я вполне справлюсь без вашей помощи. Слышите, я вас прошу мне сейчас же сказать. Что случилось с Гиффорд Мэйфейр?
      — Я сам толком не знаю, мэм, — нерешительно ответил он. — Ее нашли на песчаном берегу. Говорят, она потеряла много крови. Как будто у нее было что-то вроде кровотечения. Вот все, что я знаю. Когда ее привезли в больницу, она уже скончалась. Больше мне ничего неизвестно. Насколько я знаю, ее муж как раз сейчас едет туда, чтобы все выяснить.
      — Ну да, конечно. Знаю, что он туда едет, — пробормотала Эвелин, высвобождая свою руку из-под опеки молодого человека. — Кажется, я просила вас отпустить меня.
      — Боюсь, вы можете упасть, Эвелин. Я ни разу не видел, чтобы вы так далеко уходили от дома.
      — О чем ты говоришь, сынок? Восемь кварталов? Я всегда ходила по этому маршруту. На углу Притании и Вашингтон была маленькая аптека Я всегда останавливалась там, чтобы купить мороженое. Покормить мороженым Лауру Ли. Пожалуйста, отпусти мою руку!
      Молодой человек глядел на нее растерянным, пристыженным и исполненным жалости взором. Бедняга. Но что остается слабому и старому человеку, как не упирать на свой авторитет, который в один миг можно разрушить! Если она сейчас упадет, если ее нога подвернется — ну уж нет, этого она не допустит!
      — Ладно, ладно. Хороший ты малый. Храни Господь твою душу. Я не хотела обижать твои чувства. Только, пожалуйста, не говори со мной так, будто я выжила из ума. Это неправда. Будь любезен, помоги мне только перейти на другую сторону Притания-стрит. Эта улица слишком широкая. Потом возвращайся к себе в магазин и отправь цветы для моей девочки. Кстати, откуда ты меня знаешь?
      — Я приносил вам цветы в день вашего рождения, мэм. Много, очень много цветов каждый год. Вы наверняка знаете мое имя. Меня зовут Хэнки. Неужели вы меня забыли? Я всегда махал вам рукой, когда проходил мимо ваших ворот.
      В его тоне не было ни малейшего упрека, но теперь он смотрел на нее недоверчиво. Как будто в самом деле насторожился и мог насильно усадить ее в машину или, что еще хуже, позвонить кому-нибудь из ее родных, чтобы они ее забрали, так как ему стало более чем очевидно, что она не способна совершить свое путешествие без посторонней помощи.
      — Ах да, Хэнки. Конечно, я тебя помню. Твой отец, Гарри, воевал во Вьетнаме. Как же, помню и твою мать. Она переехала в Виргинию.
      — Да, мадам, верно. Вы все хорошо помните.
      Как он был доволен! Это было самой противной и ненавистной стороной жизни пожилого человека. Если какому-нибудь старику удается посчитать, сколько будет два плюс два, люди прямо-таки начинают ему аплодировать. Без всякого преувеличения начинают хлопать в ладоши. Кто-кто, а она это уж точно знала. Конечно, Эвелин не забыла Гарри. Из года в год он доставлял им цветы. Если того старика, что носил им цветы, в самом деле звали Гарри. О Господи, Джулиен, зачем я так задержалась на этом свете? Зачем? Что мне тут еще осталось сделать?
      А вот и белая кладбищенская стена.
      — Ну, пошли, молодой Хэнки. Будь хорошим мальчиком. Переведи меня на ту сторону. Мне пора идти, — сказала она.
      — Эвелин, пожалуйста, позвольте мне отвезти вас домой. Или, по крайней мере, позвонить мужу вашей внучки.
      — Кому? Ему? Да он совсем отупел от пьянства, дурья твоя башка! — От возмущения она повернулась к нему лицом. — Видишь мою трость. Вот как сейчас дам ею тебе по башке, будешь тогда знать, — при этом Эвелин невольно захихикала, чем рассмешила и его.
      — Но, мэм, вы хотя бы не устали? Может, вам лучше немного отдохнуть? Зайдите к нам в магазин и немного посидите.
      Неожиданно она почувствовала себя такой усталой, что не нашла в себе сил даже выдавить из себя слово. Да и зачем, собственно, говорить? Все равно ее никто не слушает.
      Встав на углу и крепко схватившись руками трость, она смотрела на лиственный коридор Вашингтон-авеню. «Лучшие дубы города, — часто думала она, — выстроились шеренгой вплоть до самой реки». Может ей следует все же уступить молодому человеку? Нет, что-то здесь было явно не так, что-то ужасно не клеилось. Но что? И вообще, что она собиралась сделать? В чем заключалась ее миссия? Господь всемогущий, она все забыла.
      Вдруг она заметила стоявшего напротив нее седовласого джентльмена. На вид он был такой же старый, как и она. Интересно, почему он ей улыбался? И не только улыбался, но и жестом давал ей понять, чтобы она двигалась дальше. Одет он был щеголем. В его-то возрасте! Вид цветастой одежды и желтого шелкового жилета на пожилом гражданине несколько ее позабавил. Господи, да это же Джулиен. Джулиен Мэйфейр! Она была так сильно и приятно потрясена, что резко встрепенулась, словно кто-то неожиданно окатил ее водой. Надо же, Джулиен! Он машет ей рукой, как будто просит ее поторопиться.
      Он так же быстро исчез, как и появился. Исчез желтый жилет, а вместе с ним и все остальное. Это было вполне в его духе. После смерти он был таким же упрямым, слепо сумасшедшим и непредсказуемым, как и при жизни. Но зато теперь Эвелин все вспомнила. Гиф-форд умерла от потери крови, а Мона находилась в злополучном доме, поэтому Старуха Эвелин направлялась в особняк, находившийся на Первой улице. Джулиен знал, что она должна двигаться дальше. И подал ей знак, которого оказалось достаточно, чтобы вернуть ее мысли в нужное русло.
      — Неужели ты позволяла ему к себе прикасаться? — пораженная услышанной новостью, спрашивала ее Гиффорд, а Си-Си, потупившись, хихикала так, словно речь шла о чем-то постыдном.
      — Дорогие мои, это меня приводило в восхищение.
      Жаль, что она не могла в свое время прямо заявить об этом Тобиасу или Уокеру! Когда до появления на свет Лауры Ли оставалось всего несколько дней, Эвелин отперла дверь своего чердака и отправилась в больницу. Старики ничего не знали, пока она не вернулась домой с ребенком на руках.
      — Разве ты не видишь, что натворил этот ублюдок? — кричал Уокер. — Теперь нам придется взращивать ведьмино семя! Это же еще одна ведьма!
      Каким слабым, каким болезненным ребенком была Лаура Ли! Будь у нее в самом деле ведьмино семя, об этом узнали бы разве что кошки. Страшно вспомнить, какими толпами они собирались вокруг Лауры Ли, и, изгибая спины, терлись о ее тоненькие ножки. Да, у нее был шестой пальчик, но, слава Богу, он не передался по наследству ни Гиффорд, ни Алисии.
      Свет светофора сменился на зеленый.
      Старуха Эвелин начала переходить улицу. Сопровождавший ее молодой человек все время о чем-то говорил, но она не обращала на него никакого внимания. Не озираясь по сторонам, она шла вперед мимо недавно побеленных кладбищенских стен, за которыми мирно покоились тела усопших и преданных земле ее соотечественников. Дойдя до ворот, которые находились приблизительно посреди квартала, Старуха Эвелин обнаружила, что лишилась своего провожатого. Но оборачиваться и смотреть, куда он подевался, она не собиралась. Кто знает, может, он бросился назад в магазин, чтобы позвать кого-нибудь ей на помощь. Остановившись возле ворот, Эвелин увидела неподалеку край склепа Мэйфейров, который слегка выступал вперед, на дорожку. Она знала всех, кто лежал в этих могилах и могла постучаться в каждую из них со словами: «Приветствую вас, мои дорогие!»
      Но Гиффорд среди них никогда не будет. Гиффорд похоронят в «Метэри». «Загородный клуб Мэйфейров» — так величали это местечко еще во времена Кортланда, который, возможно, сам и придумал такое название для более краткого обозначения всех своих отпрысков. «Дочь моя, я люблю тебя», — как-то раз шепнул ей на ухо Кортланд, причем так быстро, что никто из загородного клуба Мэйфейров его не услышал.
      Гиффорд, дорогая моя Гиффорд!
      Эвелин представила свою покойную внучку, облаченную в ее любимый красный костюм, белую блузку и мягкий шелковый бант на шее. Когда Гиффорд была за рулем, она надевала кожаные, кремового цвета перчатки. Надевала их очень аккуратно. И последнее время выглядела моложе Алисии, хотя на самом деле была старше. Она следила за собой, холила и лелеяла свое тело, но при этом любила других людей.
      — Я не смогу остаться в этом году на Марди-Гра, — заявила Гиффорд перед тем, как отправиться в Дестин. — Не могу, и все.
      — Уж не намекаешь ли ты на то, что мне придется принимать всю эту толпу здесь? — отбросив в негодовании в сторону журнал, возмутилась Алисия. — Я не смогу это взять на себя. Не смогу их всех накормить. Не могу же я подать только хлеб с ветчиной? И вообще не собираюсь этого делать. Не хочу и не буду. Я просто дом запру. Ох, как мне дурно от всего этого! И от бабушки Эвелин никакого проку. Весь день сидит то там, то тут. Куда запропастился Патрик? Лучше в ты осталась и помогла мне. Почему ты не приберешь Патрика к рукам? Ты же знаешь, что он теперь пьет начиная с самого утра. А где, скажите мне ради всего святого, Мона? Опять ушла и ничего не сказала. И так всегда. Уходит — а мне при этом ни слова. На привязи ее что ли держать? Куда она делась? Она мне нужна Может, ты хотя бы заколотишь досками эти проклятые окна до своего отъезда?
      На протяжении всего монолога Гиффорд сохраняла спокойствие и хладнокровие.
      — Послушай, Си-Си. В этом году все соберутся на Первой улице, — ответила она. — От тебя ничего особенно не потребуется делать. Во всяком случае, ничего из того, что ты себе вообразила.
      — До чего же ты ко мне жестока! Как плохо ты ко мне относишься! Подумать только, прийти сюда только за тем, чтобы мне это сказать! А как же Майкл Карри? Говорят, он чуть было не помер на Рождество. И вообще, могу я поинтересоваться, с чего это вдруг он решил затеять в своем доме праздник накануне Великого поста?
      Алисию буквально трясло от гнева и возмущения. Она считала сущим сумасшествием и отсутствием всякой логики то, что кому-то может прийти в голову возложить на нее какую-то ответственность. В конце концов, разве недостаточно того, что она довела себя почти что до крайней черты, чтобы можно было снять с нее всякие обязательства? И если нет, то сколько спиртного она в таком случае не допила?
      — Этот Майкл Карри, — продолжала она, — говорят, он чуть не утонул. И что же он делает теперь? Устраивает праздник? Неужто он позабыл, что пропала его жена? И, может быть, уже даже мертва! И вообще, что он за человек, этот ненормальный Майкл Карри! Любопытно, кого это черт дернул предложить ему остаться жить в этом доме? А что будет с наследством, если Роуан Мэйфейр никогда не вернется? Давай, катись в свой ненаглядный Дестин. Тебе ведь до всего этого нет никакого дела. Да? Пусть я останусь одна Тебе наплевать! Так что проваливай ко всем чертям!
      Глупый гнев, пустые слова, которые, как всегда, были не по существу. Интересно, за всю свою разумную жизнь заявила ли Алисия хоть раз о чем-нибудь прямо и откровенно? Пожалуй, что нет.
      — Да, они соберутся на Первой улице, Си-Си, — повторила Гиффорд. — Это не моя идея. Я уезжаю.
      Гиффорд говорила таким тихим голосом, что вряд ли Алисия ее слышала, а ведь это были последние слова сестры, обращенные к ней. «О, моя дорогая, моя дорогая внучка! Наклонись и поцелуй меня еще раз. Поцелуй меня в щеку, прикоснись ко мне рукой, пусть даже она будет в мягкой кожаной перчатке. Я любила тебя, моя ненаглядная внученька. Не важно, что я говорила. Я действительно тебя любила».
      Гиффорд...
      Ее машина уже тронулась с места, а Алисия, босая и продрогшая, продолжала стоять на террасе, ругая сестру последними словами.
      — Просто взяла и уехала, — вопила она, пиная ногой журнал. — Взяла и уехала Подумать только! Она так просто уехала. А мне теперь что делать?
      Старуха Эвелин не проронила ни слова. Тратить слова на таких, как ее младшая внучка, все равно что писать их на воде. Они исчезают в таком же бездонном мраке, в каком чахнут сами пьяницы. Неужели привидениям приходится еще хуже?
      А сколько раз Гиффорд пыталась это делать! Сколько раз она пускала в ход свои заботливые речи! И всегда и во всем оставалась до мозга костей Мэйфейром Она всех любила; конечно, мучилась и металась по жизни, истязая всех своей любовью, но все равно любила.
      Эвелин вспомнила, как ее маленькая совестливая внучка, сидя на полу в библиотеке, спросила:
      — А зачем нам нужно забирать этот жемчуг?
      Все современное поколение Мэйфейров, все дети, выросшие в эпоху науки и психологии, обречены на гибель. Куда лучше было жить во времена колдовства, кринолинов и карет! Да, век Эвелин остался далеко позади. Джулиен все это предвидел.
      Но ведь Мона была не такая, как все. Она далеко не была обречена. Вот уж ведьма так ведьма, но только в современном обличье — с компьютером и жвачкой во рту. На клавиатуре своего электронного друга она печатала, казалось, быстрее всех на свете.
      — Если бы существовали олимпийские соревнования по скорости печатания, я бы одержала на них победу, — любила повторять она.
      А что она вытворяла на экране? Какие схемы, какие графики!
      — Посмотри. Это фамильное древо Мэйфейров. Знаешь, что я выяснила?
      Джулиен говорил, что магия и искусство спасут мир. Так-то оно так. Но не имел ли он, случайно, в виду компьютерное искусство и магию? По крайней мере, эти мысли невольно приходят на ум, когда видишь мерцающий в темноте экран и слышишь, как какая-то маленькая, запрограммированная Моной коробочка начинает вещать вызывающим суеверный страх голосом:
      — Доброе утро, Мона. С тобой говорит твой компьютер. Не забудь почистить зубы.
      При виде пробуждающейся в восемь часов утра комнаты Моны у Эвелин буквально начинали шевелиться волосы. Сначала произносил свою речь компьютер, потом начинал шипеть и булькать кофейник. Одновременно включалась микроволновка, в которой подогревались булочки. Затем появлялось изображение диктора в телевизоре, и тот начинал вещать новости от Си-Эн-Эн.
      — Обожаю просыпаться и быть в курсе всех событий, — говорила Мона.
      Она даже приучила мальчишку-почтальона бросать «Уолл-стрит джорнал» на террасу второго этажа.
      Мона, нужно во что бы то ни стало найти Мону.
      Только ради нее Эвелин шла на Честнат-стрит. А идти еще было очень далеко.
      Пора переходить на другую сторону Вашингтон-авеню. Нужно было это сделать еще у того светофора, который она недавно прошла, но тогда бы она, скорее всего, не увидела Джулиена. Нет, все шло своим чередом. Утро было по-прежнему тихим, пустынным и довольно спокойным. Дубовая аллея представляла собой нечто вроде уличной святыни. Ее сень действовала так же благотворно, как стены церковного храма. Вдали одиноко возвышалась старая пожарная башня, но она была Эвелин не по пути. Ей нужно было пройти по Честнат-стрит до того места, где начинается скользкий тротуар из камня и булыжника. Но это, возможно, для нее было даже к лучшему, потому что она, чтобы не упасть, собиралась спуститься на проезжую часть и идти мимо припаркованных машин, не опасаясь угодить под какой-нибудь шальной автомобиль, потому что на таких улицах движение всегда было медленным.
      Вокруг было тихо и зелено, как в раю. Что ни говори, воистину Садовый квартал.
      Машины не тронулись с места, пока она не ступила на тротуар, но, едва она это сделала, как с громким ревом рванулись вперед у нее за спиной. Да, надо поторопиться. Даже на этой улице остались нелицеприятные следы от прошедшего Марди-Гра. Стыд и срам!
      Почему бы всем дружно не выйти на улицу и не убрать весь этот мусор? Но тут она вспомнила, что собиралась этим заняться сегодня утром, но забыла, и от этого ей сделалось грустно. А ведь она хотела подмести дорожку и всегда любила это делать. Помнится, Алисия то и дело звала ее идти в дом, а она все продолжала и продолжала работать метлой.
      — Мисс Эвелин, вы уже битый час здесь метете, — говорила ей Патрисия.
      А почему бы и нет? Разве листья когда-нибудь перестают падать? Почему всякий раз, думая о приближении Марди-Гра, она вспоминала о предстоящей ей после него уборке? Да уж, мусора после него было невпроворот. Только подметай и подметай.
      Но сегодня утром что-то встало между ней и метлой. Интересно, что же это было?
      В Садовом квартале царила гробовая тишина, как будто он был совершенно безлюден. Однако шум бульвара для Эвелин был куда больше по душе. Там никогда она не чувствовала себя одинокой, потому что даже по ночам ее согревал мерцавший за окнами и отражавшийся в зеркалах желтый свет фонарей. Можно было ранним холодным утром выйти на улицу и встретить проезжавший мимо трамвай или первого прохожего, или какую-нибудь машину с молодыми людьми внутри, весело щебетавшими между собой о чем-то своем, что делало их такими счастливыми.
      Она продолжала идти вперед. В этом квартале тоже снесли много старых домов, по крайней мере, Эвелин заметила, что не стало некоторых из них. Что ни говори, а Мона была права: с архитектурой нужно что-то делать. Нельзя мириться с таким невообразимым отсутствием вкуса. Таким непримиримым противоречием между наукой и воображением или, как говорила Мона, извращенным представлением о соответствии формы содержанию. Правда, некоторые формы ей все же казались вполне удачными.
      — Все дело в форме, — говорила Мона.
      Пожалуй, Джулиен пришелся бы Моне по вкусу.
      Старуха Эвелин дошла до Третьей улицы, следовательно, полпути было пройдено. Ей осталось перейти несколько небольших улиц, но это не представляло для нее большого труда, потому что движения на них почти никакого не было. Город до сих пор пребывал во власти сна, а Эвелин, ободряемая первыми лучами солнца, отражающимися в гладком, без единой трещины — а значит, не таящем в себе никакой для нее опасности — асфальте, уверенно продолжала свой путь.
      Джулиен, почему ты не возвращаешься? Почему не хочешь мне помочь? Зачем ты все время дразнишь меня? Господь всемогущий! Джулиен, сегодня я смогу завести в библиотеке виктролу. И мне никто в этом не помешает, потому что, кроме Моны и Майкла Карри, о котором все отзываются самым приятным образом, в доме никого нет. Я смогу завести виктролу и произнести твое имя.
      Как приятно благоухают цветы бирючины! Она почти совсем позабыла их аромат. А вот наконец и вожделенный ею дом. Господи, какой же он яркий! Насколько Эвелин помнила, он всегда был какого-то блеклого цвета. Теперь же он был дымчато-фиолетового оттенка, с зелеными ставнями и черной оградой спереди.
      Что ни говори, но особняк в самом деле капитально отреставрировали! Молодчина Майкл Карри!
      А вот, кажется, и хозяин собственной персоной. Стоит на террасе и глядит на нее сверху.
      Да, не иначе как тот молодой человек слегка растрепанного вида, в небрежно накинутом и полураспахнутом халате, что курит сигарету, не кто иной, как Майкл Карри. Вылитый Спенсер Трейси. Такой же мускулистый и немного грубоватый ирландец, но только черноволосый. А глаза? Неужели они голубые? Пожалуй, что так.
      — Привет, Майкл Карри, — обратилась к нему Эвелин. — Я пришла взглянуть на тебя и поговорить с Моной Мэйфейр.
      Господи, да что же его так потрясло? На нем как будто лица нет.
      — Я знаю, что Мона здесь. Позови ее, — пропела она громким и отчетливым голосом.
      И тотчас перед ней предстала ее заспанная правнучка. Облаченная в белую ночную сорочку, она смачно зевнула — так обычно делают дети, которым родители не успели объяснить, как следует себя вести.
      Мона стояла за выкрашенными в черный цвет перилами и взирала на свою прабабушку с высоты деревьев. Внезапно Эвелин поняла, что между Моной и Майклом произошло. О Господи! Недаром Гиффорд ее предупреждала, что за девочкой нужен глаз да глаз. Судя по всему, ее внучка оказалась права, и Мона, как выразилась ее тетушка, «пустилась во все тяжкие». Очевидно, она охотилась в этом доме совсем не за виктролой, а за ирландским парнем, который был во вкусе Мэри-Бет, а именно за мужем Роуан Мэйфейр — Майклом Карри.
      Старуху Эвелин вдруг охватило неодолимое желание смеяться без остановки — смеяться в хорошем смысле этого слова.
      «Вот умора!» — сказала бы в таком случае Стелла.
      Но Старуха Эвелин так устала, что была вынуждена, ухватившись обеими руками за ограду, прислониться к ней головой. Пожалуй, ее тотчас бы сморил сон, если бы она не услышала шум открывающейся входной двери и босоногий топот, который безошибочно могла узнать из всех других. Подняв голову, она увидела перед собой Мону. Но Старухе Эвелин потребовалось время, чтобы собраться с мыслями и вспомнить, что она хотела девочке сообщить.
      — В чем дело, бабушка? — осведомилась Мона. — Что случилось?
      — Тебе ничего не привиделось, дитя мое? — в свою очередь спросила ее бабушка Эвелин. — Не звала ли она тебя? Вспомни, моя ненаглядная. Потом я тебе все расскажу. Нет, это не касается твоей матери.
      Вдруг детское личико Моны сморщилось, и в глазах показались слезы. Вытирая их тыльной стороной ладони, девочка открыла ворота.
      — Тетя Гиффорд, — простонала она тоненьким голоском, таким хрупким и юным, таким не свойственным всегда сильной и гениальной Моне. — Тетя Гиффорд! А я так радовалась, что ее нет здесь.
      — Это не твоя вина, дорогая моя девочка, — попыталась ее успокоить Старуха Эвелин. — Ее нашли в крови на песке. Сегодня утром Надеюсь, она не сильно страдала. Может, она уже даже в раю. Глядит оттуда на нас и удивляется, почему мы грустим.
      На мраморных ступеньках лестницы показался Майкл Карри, который к этому времени уже успел расчесаться. Он вышел на порог в аккуратно запахнутом халате, держа руки в карманах.
      — Кто сказал, что этот молодой человек болен? — риторически воскликнула Эвелин.
      Разразившись рыданиями, Мона беспомощно поглядывала то на свою прабабушку, то на черноволосого и раскрасневшегося молодого человека, стоявшего на террасе.
      — Кто сказал, что он умирает из-за сердечной недостаточности? — спросила Старуха Эвелин, наблюдая за тем, как Майкл спускается по ступенькам. Когда тот приблизился, она взяла его руку и сжала ее в своей. — Ничего подобного! С этим крепким парнем будет все хорошо!

      Майкл предложил собраться на семейный совет в библиотеке. В углу стоял маленький коричневый патефон, рядом с ним лежали великолепное жемчужное ожерелье и пачка фотографий, на которых молодая Эвелин была снята вместе со Стеллой. Но нынешний хозяин особняка хотел завести разговор не об этих вещах. Сейчас его гораздо больше беспокоило другое, а именно его жена Роуан.
      Хотя Мона в глубине души была очень довольна тем, что наконец нашла вожделенную виктролу и прочие вещи, откровенно выражать свою радость в день всеобщей скорби по безвременно ушедшей Гиффорд она себе не позволяла. Майкл до сих пор не мог себя простить за проявленное по отношению к девушке неблагоразумие, однако перед стеной неотложных дел, ждавших немедленного исполнения, ее персона тоже отошла на второй план. Целых два месяца он прожил в доме подобно одному из привидений, которых в семейном особняке и без него хватало. Теперь настало время действовать. Пора было приступать к поискам пропавшей супруги.
      Вместе с остальными Майкл только что приехал из дома Райена. Там в течение двух часов проходил поминальный вечер по Гиффорд, которую со слезами проводили в последний путь. В свои апартаменты Майкл пригласил Мэйфейров для того, чтобы обсудить кое-какие вопросы. Однако большинство из них приняли его предложение только потому, что хотели еще немного побыть вместе, разделив между собой горечь потери, как было у них издавна заведено.
      На протяжении прошлой бессонной ночи и сегодняшнего дня Майкл то и дело ловил на себе удивленные взоры. Глядя на него, люди качали головой, шепча друг другу: «Посмотрите на Майкла! Он как будто воскрес из мертвых». В разговоре с ним каждый считал своим долгом заметить, что он стал выглядеть намного лучше.
      Скоропостижная смерть Гиффорд, прекрасной жены и матери, оставившей в этом мире любимого мужа и трех замечательных детей, явилась для всех ужасным ударом. Однако не меньшим потрясением для членов семьи было увидеть Майкла практически в полном здравии. Этот легендарный человек, потерявший жену и ставший последней жертвой наследства Мэйфейров, на поверку оказался довольно крепким малым и буквально на глазах возродился из пепла. Он не только встал с постели, но даже сел за руль собственного автомобиля, который вел на протяжении всей похоронной процессии, ни разу не пожаловавшись ни на головокружение, ни на одышку, ни на расстройство желудка.
      Правда, предварительно ему пришлось выдержать небольшую атаку доктора Роудза, который, разговорившись с ним в похоронном бюро, пытался убедить его в необходимости приема лекарственных препаратов. Но Майкл стоически выдержал натиск, решительно и бесповоротно заявив, что в медикаментозном лечении больше не нуждается, поэтому эскулапу не оставалось ничего иного, как уступить. Торжественно освободив лекарственные пузырьки и баночки от их содержимого, Майкл отставил их в сторону, собираясь в свое время поподробнее выяснить, чем именно его лечили врачи. Но сейчас ему было не до этого. Теперь, когда он поборол болезнь, его участия требовали другие, не терпящие отлагательства дела.
      Краем глаза Майкл все время держал Мону в поле зрения. Она тоже не сводила с него взгляда и не упускала случая время от времени шепнуть ему на ухо: «Что я тебе говорила?» Эту златокудрую девушку с пухлыми щечками и едва заметными веснушками никто никогда не осмеливался назвать «рыжухой». Напротив, ее длинные волосы были настолько красивы, что люди оборачивались и глядели ей вслед.
      Кроме всего прочего, нечто странное, не постижимое человеческим разумом творилось с самим домом, который как будто снова стал живым. В тот самый миг, когда Майкл очнулся в объятиях Моны, он ощутил в себе давно дремлющее знание — не покидающее его никогда ощущение чьего-то незримого присутствия, в котором теперь лишний раз утвердился. Он до сих пор отчетливо помнил, что в ту незапамятную ночь дом выглядел совсем по-другому, чем сейчас, и даже поскрипывал, как в старые добрые времена. Конечно, для Майкла по-прежнему оставалось загадкой, откуда доносилась музыка и как его угораздило оказаться в постели вместе с Моной. Уж не вернулись ли к нему былые паранормальные способности? Не стал ли он вновь видеть то, что обычному зрению недоступно?
      Однако в разговоре они с Моной ни словом не касались происшедшего с ними в ту ночь. Надо отдать Эухении должное, она тоже держала рот на замке. Не иначе как бедная старушка возомнила Майкла насильником и монстром. Впрочем, если смотреть со стороны, он вполне соответствовал этой характеристике, когда, не справившись с охватившим его наваждением, всецело отдался страсти. Наверное, ему никогда не удастся забыть представшего тогда его взору зрелища, когда Мона, до боли знакомая и настоящая, стояла возле маленького патефона — точь в точь такого, как тот, который они позже нашли в тайнике библиотеки.
      Но они с Моной ни разу не вернулись в разговоре к событиям той ночи. Смерть Гиффорд смела все на своем пути.
      Прошлым утром, оплакивая свою тетю, Мона старалась восстановить в памяти приснившийся ей накануне сон, в котором она, ударив свою тетю, сбила ее с ног, причем сделала это намеренно и со злобой. Старуха Эвелин, держа правнучку в своих объятиях, пыталась ее успокоить, повторяя, что это был просто сон и что Мона ни в чем не виновата. Потом Майкл взял Мону за руку и произнес:
      — Во всем, что здесь произошло, виноват только я. К смерти своей тети ты не имеешь никакого отношения. Это было всего лишь досадное совпадение. Сама подумай: как ты могла это сделать? Ведь ты была здесь, а она — там. Каким образом твои действия могли ее погубить?
      Казалось, Мону подмывало огрызнуться с присущими ее возрасту яростью и дерзостью, которые давно отметил в ней Майкл. Но помимо них он также обнаружил в девушке граничащее с упрямством упорство в достижении цели и хладнокровную независимость — качества, которыми нередко отличаются дети алкоголиков и которые он имел возможность недавно испытать на себе. Безусловно, Мона была не такая, как все. Ее нельзя было оценивать обыкновенными мерками. Но так или иначе, у него все равно не было никакого морального права ложиться в постель с тринадцатилетним подростком. И как только угораздило его это сделать? Однако еще большее недоумение у него вызывала другая весьма любопытная особенность, на которую он не мог не обратить внимания. Несмотря на то что родственники, судя по всему, были в курсе всех событий, как ни странно, никто из них не выразил по отношению к его поступку не только презрения, но даже малейшего негодования.
      На какое-то время его греховная выходка утонула в похоронной суете. Исчезла, растворилась, перестала существовать. Ночью накануне поминок Старуха Эвелин с Моной отправились в библиотеку и, сняв с полки книги, вскрыли сейф, в котором обнаружили жемчуг, патефон и старую блестящую пластинку с вальсом из знаменитой оперы Верди. Как ни странно, это был точь-в-точь такой же патефон, как тот, что играл в ночь, проведенную Майклом вместе с Моной. Ему хотелось расспросить об этой вещице, но Эвелин с правнучкой так возбужденно, так бойко меж собой говорили, что он не решился прервать их беседу.
      — Сейчас заводить его нельзя, — твердо заявила Старуха Эвелин, — потому что сейчас у нас траур по Гиффорд. Закрой пианино. И завесь зеркала. Будь Гиффорд среди нас, она велела бы это непременно сделать.
      Генри отвез Мону и Старуху Эвелин сначала домой, чтобы они могли переодеться к поминкам, а затем — в похоронное бюро. Майкл поехал вслед за ними, прихватив с собой Беатрис, Эрона, тетю Вивиан и еще кого-то из родственников. Окружающий мир поразил, потряс и даже пристыдил его своей вызывающей красотой — распустившимися за ночь новыми цветами и вылупившимися из бутонов новыми листочками на деревьях. Только весенняя ночь может быть такой восхитительной и нежной!
      Как ни старались художники по макияжу, все равно Гиффорд выглядела в гробу слишком неестественно. Короткие волосы казались слишком черными, а лицо — чересчур худым, но еще больше бросались в глаза огненно-красные губы. Все, начиная от кончиков сплетенных между собой пальцев рук и кончая маленькой, выделяющейся под строгим шерстяным костюмом грудью, казалось каким-то неправильным. Покойница напоминала тот самый манекен, который не только не мог показать товар в лучшем свете, но был способен даже самую стильную вещь превратить в никчемную тряпку. Словом, она была замороженной, и этим было все сказано. Создавалось такое впечатление, что весь гроб был подвергнут глубокой заморозке. Что же касается похоронного бюро «Метэри», то оно ничем не отличалось от прочих своих собратьев: серые ковры, грандиозная гипсовая лепнина под потолком, множество цветов и стулья в стиле времен королевы Анны.
      Поминки были устроены в духе Мэйфейров. Море слез, вина и разговоров, толпы гостей, среди которых было несколько прелатов-католиков, пришедших выразить свое сочувствие родственникам новопреставленной, а также множество облаченных в бело-синие одеяния монахинь, чем-то напоминавших птиц. И, конечно, десятки деловых друзей, приятелей по юридической конторе, соседей по «Метэри», которые в своих синих костюмах тоже весьма походили на представителей пернатых.
      Потрясение, ужас, кошмар. Пока родственники встречали с восковой маской на лице каждого сокрушающегося по поводу их утраты знакомого или родственника, мир за окном блистал в своем весеннем великолепии. Чтобы в этом убедиться, достаточно было просто выйти за дверь.
      После долгой болезни, депрессии и домашнего заточения Майкл не уставал поражаться самым обыкновенным вещам, как будто увидел их первый раз в жизни. Его забавляли как примитивные золотистые узоры на потолке, так и безукоризненные в своей красоте цветы, сверкающие каплями росы в флюоресцентном освещении. Ни разу в жизни Майклу не доводилось видеть на похоронах такого множества плачущих детей — тех, кого привели попрощаться с покойной, поцеловать ее и произнести молитву перед гробом. Гиффорд, казалось, просто спала в своей ситцевой постели, хотя грим превратил ее чуть ли не в Бетти Крокер  и под ним не проглядывалось ни единой собственной черты.
      Майкл вернулся домой в одиннадцать вечера, переоделся, собрал чемодан и начал обдумывать план дальнейших действий. Обойдя все комнаты, он снова сделал вывод, что с его жилищем что-то произошло. Не то чтобы в нем кто-то незримо пребывал, но что-то в нем явно изменилось, причем так, что Майкл мог это почти ощущать органами чувств. У него было такое впечатление, будто дом начал с ним разговаривать и отвечать на его вопросы.
      Наверное, думать, что стены вместе со всем интерьером могли жить своей самостоятельной жизнью, было сущим сумасшествием, тем не менее, Майкл понял это еще прежде, чем в его судьбе счастье смешалось с несчастьем. Сейчас же к нему лишь вернулось прежнее ощущение, и он был этому рад, потому что ничто не может быть хуже, чем два долгих месяца одиночества, болезни и замутненного от избытка лекарств рассудка. Строго говоря, эти два месяца он не жил, а скорее «существовал в обнимку со смертью», а дом, пребывавший в гробовой тишине и безликости, не приносил ему никакой помощи и утешения.
      Майкл уставился на патефон и жемчужное ожерелье, небрежно валявшееся, словно старое праздничное украшение, на ковре. Это был воистину бесценный жемчуг. У Майкла в голове до сих пор звучал своеобразный, одновременно низкий, мягкий и очень приятный голос Старухи Эвелин, которая без умолку что-то долго рассказывала Моне.
      Судя по всему, о спрятанных в стене драгоценностях, кроме них, никто ничего не знал. Во всяком случае они хранились в темном углу вместе с кипой книг, подобно прочему старому барахлу, поэтому не удивительно, что никто ни сном ни духом об этом не ведал.
      После похорон должно было состояться семейное собрание, на котором Майкл планировал обсудить все животрепещущие вопросы.
      Было бы гораздо проще обговорить их в доме Райена. Однако Райен и Пирс в этом предложении Майкла не поддержали и, сославшись на неотложные дела в офисе, дали ему понять, что устали принимать у себя гостей и что скорее предпочли бы явиться к нему на Первую улицу. При этом они всячески заверили Майкла в своем беспрестанном участии в деле Роуан, о которой очень тревожились и ни на минуту не забывали. Бедные, брошенные на произвол судьбы отец и сын.
      Даже при самом тщательном рассмотрении ни тот ни другой не утратил своего внешнего глянца. Райен с его шевелюрой мягких седых волос и матово-голубыми глазами все еще сохранил на коже былой загар. Пирс, совершенно разбитый смертью матери, являл собой великолепный образчик мужской красоты и хороших манер — другими словами, был предметом родительской гордости, о которой другие только могут мечтать. Казалось, постигшее их семью горе было столь невероятным, что в него невозможно было поверить. Что означала смерть для «загородного клуба Мэйфейров», как семейство Гиффорд нарекла Беатрис? Это событие было для них очень важным, даже более важным, чем приглашение в гости.
      Тем не менее, Майкл больше не мог откладывать семейный совет. В самом деле не мог. Он и так потерял слишком много времени, когда, вернувшись из больницы, жил в своем доме, словно призрак. Интересно, не обязан ли он своим пробуждением этой неожиданной, ужасной и неуместной смерти? Не покойная ли Гиффорд вывела его из былого оцепенения? Однако в глубине души Майкл знал ответ. Знал, что причиной его возвращения к жизни была Мона.
      Итак, когда семья соберется, он сообщит о своем намерении предпринять решительные действия в связи с поиском Роуан. Скажет, что уже упаковал вещи, чтобы отправиться в путь.
      В чем, в чем, а в этом вопросе его должны поддержать. Сколько можно лежать, словно проклятому, в постели, страдая от того, что ушла жена? Сколько можно беспомощно бредить в пустынном доме, ничего не предпринимая?
      Он вспомнил об ордене Архангела Михаила, который был обнаружен в Дестине в сумочке Гиффорд. Когда Райен во время объятий у гроба покойной вложил его в руку Майкла, тот воспринял этот жест как призыв отыскать Роуан. Он должен был совершить то, ради чего пришел в эту семью и чего хотел сам. Должен был приступить к активным действиям, для которых нужно было вновь обрести утраченные силы.
      Итак, орден. Очевидно, Гиффорд нашла его возле бассейна, может быть, даже в день рокового Рождества. Райен был не совсем уверен, когда именно это произошло, тем не менее, точно знал, что она хранила его, чтобы в свое время передать Майклу. Она не сделала этого сразу, опасаясь подобным жестом расстроить молодого человека, потому что на ордене была кровь. Теперь же он был чистым и блестящим. Райен обнаружил орден случайно, когда просматривал сумочку Гиффорд и тот упал на пол. Этот короткий разговор состоялся между Райеном и Майклом у самой могилы Гиффорд, где за молодым человеком стояла очередь желающих пожать руку Райену.
      — Гиффорд наверняка пожелала бы, чтобы я незамедлительно передал орден тебе, — в заключение сказал Райен.
      После этого разговора Майкла захлестнула буря чувств. Они невольно вытеснили собой угрызения совести, которыми он терзался из-за златокудрой юной красавицы, некогда уснувшей у него в объятиях, но успевшей предварительно дать ему дельный совет:
      — Выкинь лекарства, они больше тебе не нужны. В двери библиотеки, которую Майкл оставил открытой, показались посетители.
      — Проходите, — произнес он с некоторым смущением, которое обыкновенно ощущал в таких случаях.
      Дело в том, что он считал себя не вправе распоряжаться по-хозяйски в доме, который принадлежал его жене. Жестом Майкл пригласил Райена, Пирса и Эрона рассаживаться за столом, а сам сел на свое привычное место напротив них. Он заметил, что Пирс уставился на фотографии и жемчуг, но оставил его взгляд без внимания, ибо не этим вещам предстояло стать предметом их неотложного разговора. Впрочем, и до них дойдет черед, разве что немного позже.
      — Знаю, что это крайне неприятно, — произнес Майкл, обращаясь к Райену, чтобы как-то начать разговор. — Тем более в такой день, когда вы только что похоронили жену. Мое сердце скорбит вместе с вами. Я был бы рад отложить этот разговор до лучших времен. Пожалуй, так мне и следовало бы поступить. Но я должен поговорить с вами о Роуан.
      — Да, разумеется, — охотно подхватил Райен. — Ради этого мы здесь и собрались. Мы должны рассказать тебе все, что нам известно. Хотя, должен заметить, сами мы знаем об этом деле совсем немного.
      — Понятно. Я не смог добиться ни слова как от Рэндалла, так и от Лорен. Они то и дело твердили, что мне нужно поговорить с Райеном. Райен все знает, говорили они. Поэтому я вас и пригласил. Мне нужно знать, что произошло за то время, пока я был в своего рода беспамятстве. Я должен найти Роуан. И уже собрал чемодан, чтобы отправиться в путь.
      Райен держался на удивление спокойно, как будто повернул какой-то внутренний переключатель в режим деловой активности. Во всем его облике не было ни горечи, ни обиды. На Пирсе, напротив, лежала печать безутешного горя. Судя по всему, он даже не слышал слов Майкла; во всяком случае, было вполне очевидно, что его сознание витало далеко от того места, где он находился.
      Эрона тоже глубоко тронула смерть Гиффорд. Он взял под свою опеку Беатрис и нигде не отходил от нее ни на шаг, будь то в похоронном бюро «Метэри», на кладбище или в мавзолее. Вид у него был уставший и несчастный, и даже никакой британский лоск не был в силах это скрыть. Что же касается Алисии, то трагическое известие повергло ее в такую истерику, что родным не оставалось иного выхода, как поместить ее в больницу. Надо сказать, что в этом деле Эрон наряду с Райеном принимал самое деятельное участие. Когда они сообщили Патрику, что у Алисии нервное истощение и что ему следует о ней позаботиться, тот едва не набросился на Райена с кулаками. Беа уже не делала никакой тайны из своих отношений с Эроном и не скрывала своих чувств к этому человеку. По дороге домой она даже по секрету призналась Майклу, что наконец нашла мужчину своего сердца, которому была бы рада доверить собственную судьбу.
      Теперь все заботы обрушились на плечи одного человека, адвоката Райена Мэйфейра. Впрочем, он всегда заботился о всех и вся до самых мелочей, но прежде с ним рядом была Гиффорд. Она спорила с ним, верила в него, помогала ему, а теперь ее не стало. Не успел он опомниться от горя, как ему вновь пришлось браться за работу. Это далось ему на удивление легко; вернее сказать, он сделал это по привычке — сделал так, как поступал всегда. Слишком мало прошло времени, чтобы он успел осознать сполна всю горечь потери. Слишком мало прошло времени, чтобы этот человек успел по-настоящему испугаться.
      — Я отправляюсь в путь, — заявил Майкл. — Вот, собственно говоря, и все, что я хотел вам сообщить. Но я должен у вас узнать. Что мне следует выяснить? Куда ехать? Какими последними сведениями мы располагаем о Роуан? На что мы вообще можем рассчитывать?
      Наступила тишина. В комнату вошла Мона и, усевшись в кожаное кресло в дальнем конце комнаты, уставилась на Майкла. На ней было простое белое платье и белый бант — наиболее подходящий наряд для ребенка в день траура. Она не сказала ни слова, поэтому на нее никто не обратил внимания и, возможно, даже ее появление осталось всеми, кроме хозяина, незамеченным. Майкл не мог воспротивиться ее присутствию, да и не видел к этому никаких предпосылок, поскольку все, что происходило на семейном совете, не было для девочки секретом. Мона с каждой минутой все больше его очаровывала, равно как пробуждала в нем угрызения совести. Сыграв не последнюю роль в его возвращении к жизни, она стала частью его выздоровления. Благодаря ей он воспрянул духом и был готов приступить к решительным действиям.
      Проснувшись утром после проведенной с Моной ночи, он вовсе не глядел на нее глазами безумца, не ведавшего, как девушка оказалась в его постели. Скорее наоборот. Он как будто знал, кто она была на самом деле, а также знал, что и она это знает.
      — Вам нельзя уезжать, — произнес Эрон.
      Твердость его голоса застигла Майкла врасплох. Он понял, что мыслями витает совсем в другом месте. В самом деле, он не мог не думать о Моне, не мог не вспоминать ее упоительных ласк. А в какое изумление его повергла чудом появившаяся на улице Старуха Эвелин!
      — Вы не знаете всего, что случилось, — пояснил свою точку зрения Эрон.
      — Что вы имеете в виду, говоря все?
       — Боюсь, нам не следует рассказывать тебе все, — ответил Райен. — Но, прежде чем продолжить разговор, позволь кое-что тебе сообщить. Мы до сих пор не знаем, где находится Роуан и что с ней произошло. Я вовсе не имею в виду, что случилось нечто ужасное. Мне хотелось бы, чтобы именно это ты себе уяснил.
      — Ты уже говорил со своим врачом? — неожиданно очнувшись от забытья, Пирс вступил в разговор с такой готовностью, словно от его участия зависел исход деловых переговоров. — Что он тебе ответил? Уверен ли он, что ты полностью выздоровел?
      — Джентльмены, я вполне здоров. И намерен безотлагательно заняться поисками своей жены. Теперь скажите, кто возглавляет расследование по ее исчезновению? У кого находится дело Роуан Мэйфейр?
      В качестве преамбулы к своей речи Эрон в соответствии с британским стилем поведения выразительно прочистил горло.
      — Таламаска и семья Мэйфейр найти ее не смогли, — произнес он. — Другими словами, огромная поисковая работа и большие денежные средства были затрачены впустую.
      — Ясно.
      — А теперь послушайте, что нам известно. Роуан уехала вместе с высоким темноволосым мужчиной. Как мы уже говорили, есть свидетели того, как они вместе летели в самолете, направляющемся в Нью-Йорк. Накануне Нового года она определенно была в Цюрихе. Оттуда их следы ведут в Париж, а из Парижа — в Шотландию. Несколько позже их видели в Женеве. Вполне вероятно, что из Женевы она снова попала в Нью-Йорк. Но мы в этом не уверены.
      — Вы хотите сказать, что она вполне может находиться где-то в пределах нашей страны?
      — Да, — ответил Райен. — Может, но мы точно ничего не знаем. — Он замолчал, как будто собирался с мыслями или просто потому, что больше ему нечего было добавить.
      — Роуан с этим мужчиной, — продолжил Эрон, — также побывала в Доннелейте, в Шотландии. В этом у нас нет никаких сомнений. Меж тем как мы не имеем достаточных доказательств того, что эта пара посещала Женеву. О нахождении Роуан в Цюрихе мы судим только по тому, что оттуда она совершала кое-какие банковские операции. В Париже она самостоятельно проделала несколько медицинских тестов. Что же касается Женевы, то оттуда, мне думается, она позвонила своему коллеге доктору Сэмюэлю Ларкину в Калифорнию. И оттуда же, полагаю, направила ему результаты проведенных в одной из местных клиник тестов и прочие медицинские образцы.
      — Это правда, что она позвонила этому доктору? Он лично разговаривал с ней?
      С одной стороны, это известие дало Майклу надежду, но с другой — жалило его в самое сердце. Он чувствовал, как заливается краской. Почему его жена позвонила не ему, а своему старому другу, какому-то доктору в Сан-Франциско? Майкл, не желая выдавать себя, изо всех сил старался сохранять спокойный вид, будто ничего не произошло.
      — Да, — подтвердил Эрон, — она позвонила доктору Ларкину двенадцатого февраля. Разговор был коротким. Она сказала, что посылает ему посылку с медицинскими тестами, образцами, анализами и прочим. И просила передать этот материал в Институт Кеплингера для изучения. Предупредив, что ее просьба сугубо конфиденциальна, Роуан сказала, что сама свяжется с ним. Кроме того, она дала понять, что их разговор в любой момент может быть прерван. Доктор Ларкин утверждает, что в ее голосе ощущалась тревога. Все это, вместе взятое, дает нам основания полагать, что она находилась в опасности.
      Майкл сидел спокойно, пытаясь осмыслить то, что услышал, и понять, что это значило. Поначалу его больно кольнула весть о том, что его любимая жена звонила другому мужчине, но потом начала вырисовываться совсем другая картина.
      — Именно об этом вы не хотели мне говорить? — спросил он.
      — Да, — ответил Эрон. — Хочу только добавить, что люди, с которыми мы говорили в Женеве и в Доннелейте, выражали большое сомнение по поводу того, что Роуан поступала по собственной воле. Исходя из показаний свидетелей, к такому же заключению пришли и детективы, которых нанял Райен. Хотя никто из опрошенных слово принуждениени разу не произносил.
      — Понятно. Но ведь она была жива и здорова, раз говорила с Сэмюэлем Ларкиным. Вы сказали, это было двенадцатого февраля? — чтобы еще раз удостовериться, переспросил Майкл.
      — Да.
      — Ладно, а что говорят люди, которые ее видели? Я имею в виду служащих клиник, в которых она появлялась.
      — Ни в одной из клиник ее никто не заметил. Но вы должны понимать, что речь идет об огромных институтах. Нет ничего удивительного в том, что Роуан и Лэшер смогли проскользнуть внутрь, не привлекая к себе внимания. В зависимости от ситуации, Роуан вполне могла представиться штатным врачом или лаборанткой. Наверняка она проводила какой-нибудь тест и удалялась, прежде чем могла вызвать у кого-либо подозрение.
      — Об этом вы тоже узнали из материалов, присланных доктору Ларкину?
      — Да.
      — Потрясающе! Неужели это может проделать любой врач? — изумился Майкл.
      Он старался, чтобы его голос звучал ровно. Хорошо, что никому не пришло в голову в это время пощупать его пульс.
      — Значит, последнее доказательство того, что она жива, поступило двенадцатого февраля, — повторил он, пытаясь в уме подсчитать, сколько прошло с того времени дней, но безуспешно: голова наотрез отказывалась думать.
      — Есть еще кое-какие сведения, — заметил Райен. — Но они, прямо скажем, нам не нравятся.
      — Ну так посвятите меня в них.
      — Находясь в Европе, Роуан осуществила перевод больших денежных сумм. Эти переводы проводились через парижские и швейцарские банки. В конце января они прекратились. А четырнадцатого февраля в Нью-Йорке были представлены к оплате два обыкновенных чека. Как выяснилось, подписи на них были фальшивыми.
      — Так-так, — откинувшись назад, воскликнул Майкл. — Значит, он держит ее в заключении. Раз подделал ее чеки.
      Эрон кивнул.
      — Точно нам пока ничего не известно. Свидетели в Доннелейте и в Женеве утверждают, что вид у нее был бледный и болезненный. Что же касается ее спутника, то за ним ничего дурного замечено не было. Наоборот, все говорили, что он был с ней весьма обходителен. В самом деле, он всегда и повсюду ее сопровождал. Никто ни разу не видел ее одну.
      — Понятно, — прошептал Майкл. — Что еще говорили свидетели? Расскажите мне все.
      — Доннелейт сейчас представляет собой место археологических раскопок, — сказал Эрон.
      — Да, как же, помню, — произнес Майкл, бросив взгляд на Райена. — А вы читали историю Мэйфейров?
      — Если ты имеешь в виду дело, которым занимается Таламаска, то да Я его изучил. Но, полагаю, мы сейчас собрались здесь не для того, чтобы его обсуждать. Наша задача куда более конкретна. Узнать, где находится Роуан и что мы можем предпринять, чтобы с ней связаться.
      — Продолжайте свой рассказ о Доннелейте, — сказал Майкл, обращаясь к Эрону.
      — Очевидно, Роуан и Лэшер пробыли там четыре дня. Они остановились на местном постоялом дворе. Значительную часть своего времени посвятили изучению развалин замка, собора и деревушки. При этом Лэшер общался с большим количеством людей.
      — Вы находите необходимым называть его этим именем? — осведомился Райен. — Должен заметить, что официально он употребляет совсем другое имя.
      — Официальное имя не имеет к нему никакого отношения, — вступил в разговор Пирс. — Папа, пожалуйста, позволь ему рассказать все как есть. Кстати сказать, этот Доннелейт, насколько я понимаю, является тем самым археологическим проектом, который полностью финансируется нашей семьей. Наверное, я никогда о нем ничего не услышал бы, если бы не прочел досье Таламаски. Даже отец об этом ничего не знал. Проект осуществлялся под руководством...
      — Лорен, — перебил его Райен с некоторым неодобрением в голосе. — Это не имеет отношения к данной теме. Итак, начиная с января, их больше ни разу не видели.
      — Продолжайте, — сказал Майкл, изо всех сил стараясь соблюдать спокойствие. — Что еще свидетельствовали люди, которые их встречали?
      — Они говорили, что видели женщину ростом порядка пяти футов семи дюймов, которая была очень бледна и выглядела явно нездоровой. Рядом с ней находился чрезвычайно высокий мужчина ростом примерно шести с половиной футов. Все отмечали, что у него были красивые длинные волосы. Судя по внешнему виду, оба они походили на американцев.
      Майкл хотел что-то сказать, но сердце его так бешено заколотилось, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Он даже почувствовал слабую боль за грудиной, но не хотел показывать вида, поэтому просто достал носовой платок и, сложив его, слегка промокнул верхнюю губу.
      — Она жива, — шептал он, — она в опасности. Эта тварь держит ее в заключении.
      — У нас нет прямых доказательств, — заявил Райен. — Поэтому нам нечего представить суду. Мы занимаемся только тем, что строим догадки. Но совсем другое дело, когда речь идет о фальшивых чеках. Это уже является достаточным поводом, чтобы лица, вступившие в наследство, могли предпринять немедленные действия.
      — Судебные положения лично для меня являют собой сплошную загадку, — заметил Эрон.
      — Что верно, то верно. От них вообще можно сойти с ума, — не упустил случая заметить Пирс. — Мы послали два образца крови, которую обнаружили на месте происшествия, двум различным генетическим институтам. И что вы думаете? Ни один из них не дал нам прямого ответа.
      — Они нам ответили, что образцы испорчены или искажены вмешательством какого-то другого вида приматов, который они не могут идентифицировать, — пояснил Эрон.
      Майкл горько усмехнулся:
      — А что по этому поводу говорит доктор Ларкин? Что он обнаружил, получив от Роуан образцы? Что она ему в связи с этим сообщила по телефону? Мне надо знать все.
      — Роуан была очень взволнована, — сказал Пирс. — Она боялась, что их могут прервать. Поэтому очень торопилась сообщить Ларкину, чтобы он, получив посланный ею медицинский материал, передал его на исследование в Институт Кеплингера. Ее душевное состояние очень встревожило доктора. По этой причине он решил вступить с нами в сотрудничество. С одной стороны, он весьма предан Роуан и не хочет обманывать ее доверие, а с другой — вполне разделяет наше беспокойство.
      — Но ведь доктор Ларкин уже сюда прибыл, — сказал Майкл. — Я видел его на похоронах.
      — Да, он здесь, — подтвердил Райен. — Но он совершенно не склонен обсуждать результаты исследований, которые провел Институт Кеплингера.
      — Из того, что доктор пожелал сообщить, — спокойно произнес Эрон, — можно заключить, что он располагает довольно обширным материалом об этом существе.
      — Существе, — повторил Райен. — Опять мы опускаемся до какого-то фантазерства, — сердито проговорил он. — Нам не известно, является ли этот мужчина существом, или подвидом человека, или чем-то еще. Мы даже не знаем, как его зовут. Мы знаем только то, что он умен, образован, сообразителен и бегло говорит с американским акцентом. Люди, которые общались с ним в Доннелейте, нашли его интересным собеседником.
      — Но какое, скажи на милость, это имеет значение? — возмутился Пирс. — Папа, во имя любви к...
      Майкл прервал его.
      — Что именно Роуан прислала доктору Ларкину? Какое заключение сделали в Институте Кеплингера?
      — Ну, скажем так, — начал Эрон. — Доктор Ларкин не собирается посвящать нас в результаты исследований. Но он, возможно, предоставит их вам. Доктор изъявил желание поговорить с вами лично. Он был бы не прочь провести с вами генетическое тестирование.
      Майкл улыбнулся.
      — Как? Прямо сейчас?
      — Правильно делаешь, Майкл, что с подозрением относишься к подобным вещам, — подхватил Райен, которому с трудом удавалось балансировать между усталостью и немым гневом. — Нам уже неоднократно предлагали провести нечто вроде генетических тестов. Нас почему-то воспринимают как замкнутую общину. Не поддавайся на их уговоры. Ни на что не давай свое согласие.
      — Вроде мормонов? — переспросил Майкл.
      — Именно, — подтвердил Райен. — Существует множество законных оснований отказаться от подобных тестов. К тому же я совершенно не понимаю, какое отношение к данному вопросу может иметь семья Карри?
      — Мне кажется, мы несколько отклонились от темы, — вмешался в разговор Эрон, бросив многозначительный взгляд на Майкла. — Каким бы именем мы ни называли спутника Роуан, он все равно сделан из плоти и крови и внешне ничем не отличается от человека.
      — Да вы хоть отдаете себе отчет в том, что говорите?! — не сдержавшись, взорвался Райен.
      — Разумеется, отдаю, — ответил Эрон.
      — Я желаю лично ознакомиться с медицинскими свидетельствами, — заявил Райен.
      — И как ты собираешься в них разобраться? — резонно поинтересовался Пирс.
      — Ну, хотя бы подержать их в руках, — произнес Райен.
      — Папа, давай обсудим это позже.
      Майкл примирительно поднял руку.
      — Послушайте, какой нам толк от каких-то медицинских тестов? Если я лично видел его. И даже говорил с ним.
      В комнате повисла тяжелая тишина.
      Майкл подумал, что за два месяца, которые минули со времени злосчастного Рождества, он ни разу ни с кем из членов семьи не обмолвился о случившемся. Не посвятил в подробности происшедшего ни Райена, ни Пирса, ни кого-либо еще из Мэйфейров. Когда он произносил последние слова, его взгляд сначала был устремлен на Мону, а потом вперился в того человека, которому он уже поведал свою историю целиком, — в Эрона.
      Присутствующие уставились на Майкла с откровенным любопытством и ожиданием.
      — Вряд ли он был ростом шесть с половиной футов, — начал Майкл, в очередной раз пытаясь овладеть собой и говорить спокойным тоном. Однако его внутреннее волнение полностью выдавали руки: одной из них он теребил свою густую шевелюру, а второй непроизвольно потянулся за ручкой, которая ему совершенно была не нужна. Потом сильно сжал ее в кулак и сразу же широко растопырил пальцы. — Когда он был здесь, мы с ним крепко сцепились. Мне показалось, что он был примерно моего роста — во всяком случае, не более шести футов двух дюймов. Глаза у него были голубыми, а волосы — такие же черные, как у меня, но только короткие.
      — Ты хочешь сказать, — с напускным спокойствием начал Райен, — что собственными глазами видел того, кто сейчас сопровождает Роуан?
      — И утверждаешь, что даже говорил с ним? — добавил в свою очередь Пирс.
      Райен побледнел от гнева.
      — Мог бы ты описать или опознать его? — спросил он.
      — Давайте оперировать теми фактами, которыми мы сейчас располагаем, — перебил его Эрон. — Считаю своим долгом напомнить вам, что мы едва не потеряли Майкла на Рождество. В течение долгих недель он был не способен вообще ни о чем говорить. Он был...
      — Не волнуйтесь, Эрон, — успокоил его Майкл. — Теперь все самое страшное позади. Что ты хочешь узнать, Райен? Да, она ушла с этим человеком. Он был худощав, шести с небольшим футов ростом и, кроме того, одет в мою одежду. Волосы, как я уже говорил, у него черные. Но, боюсь, сейчас он выглядит несколько иначе. Во всяком случае, тогда, когда я его видел, волосы у него вовсе не были длинными, а сам он не был так высок, как утверждают теперь очевидцы. Вы верите мне, Райен? Верите хотя бы чему-нибудь из того, что вам говорят? Райен, мне известно, кто это. И в Таламаске тоже об этом знают.
      Казалось, Райен утратил дар речи. Пирса, судя по всему, новость тоже повергла в оцепенение.
      — Дядя Райен, это был «тот самый мужчина», — спокойным тоном произнесла Мона. — Христа ради, оставьте Майкла в покое. Этот человек пришел в наш мир не через Майкла. А через Роуан.
      — Не лезь не в свое дело, Мона! — рявкнул на девочку Райен, который к этому времени уже окончательно вышел из себя. Пирс, пытаясь его успокоить, осторожно коснулся руки отца. — И вообще, что ты тут делаешь? А ну-ка марш отсюда!
      Но Мона и не подумала уходить.
      Пирс жестом дал ей понять, чтобы она не перечила отцу и сидела тихо.
      — Этот тип, — продолжал Майкл, — «тот самый мужчина», Лэшер. Какое он произвел впечатление на других людей? Никто не заподозрил в нем чего-нибудь ненормального?
      — Свидетели утверждают, что он показался им необычным, — ответил Райен. — Необычным, с хорошими манерами, довольно общительным собеседником. — Он замолчал, собираясь с силами, чтобы продолжить свою мысль: — У меня есть все необходимые доказательства, если хочешь убедиться сам. Между прочим, мы прочесали Париж, Женеву, Цюрих, Нью-Йорк. Любопытно то, что, несмотря на свой большой рост, он не привлекал к себе особого внимания. Больше других с ним довелось общаться археологам из Доннелейта. Они сочли его обаятельным, хотя и немного чудаковатым. Кстати сказать, они обнаружили в нем одну примечательную особенность. Он слишком быстро говорил. И вообще, они узнали от него довольно странные факты о старом поселении и о развалинах.
      — Что ж, теперь мне ясно все, что произошло. Не она сбежала с ним. Он силой увел ее. Заставил ее поехать с ним. Заставил ее получить деньги. Она же со своей стороны уговорила его пройти медицинские тесты. Потом, при первой возможности, переслала их результаты доктору Ларкину.
      — Вряд ли, — усомнился Райен. — Я в этом совсем не уверен. Однако подделанные чеки дают нам вполне законные основания предпринять нечто конкретное. Кроме того, в иностранных банках исчезли все вклады Роуан. Нам нужно действовать — другого выбора нет. Надо защищать свое наследство.
      — Доктор Ларкин сказал, — жестом прервав Райена, вступил в разговор Эрон, — что, по утверждению Роуан, ее спутник в некотором смысле не является человеком. Она хотела провести с ним генетические исследования и выяснить, может ли он скрещиваться с людьми и, в частности, с ней самой. С этой целью она прислала на анализ также и свою кровь.
      Наступило неловкое молчание.
      На какое-то мгновение Райеном овладела паника, но он тотчас овладел собой и, успокоившись, облокотился на стол.
      — Я не знаю, чему верить, а чему — нет в отношении этого странного субъекта, — произнес Райен. — Честное слово, не знаю. Тем более не могу поверить в историю, которую сочинили члены Таламаски. Вся эта цепочка из тринадцати ведьм кажется мне, мягко говоря, неправдоподобной. А если откровенно, то я в нее не верю. И полагаю, что мое мнение разделяет большинство членов семьи. — Он посмотрел на Майкла. — Одно можно сказать определенно. Тебе совершенно некуда отправляться на поиски Роуан. В Женеве ты только зря потратишь время. Таламаска насквозь прочесала Женеву. В Доннелейте дежурит наш частный детектив, который следит за этим местом двадцать четыре часа в сутки. Кроме того, Таламаска тоже не дремлет и делает со своей стороны все возможное. А эта организация, надо заметить, имеет большой опыт в подобных делах. Остается Нью-Йорк. Но и там мы не нашли никаких следов, которые заслуживали бы внимания, если не считать поддельных чеков. Однако полученная по ним сумма денег была незначительна, поэтому они не вызвали особых подозрений.
      — Ясно, — сказалМайкл. — Куда же мне тогда направиться? И вообще что мне делать? Мне кажется, эти вопросы напрашиваются сами собой.
      — Согласен, — ответил Райен. — По вполне очевидным причинам мы не хотели рассказывать тебе того, что нам удалось выяснить. Но теперь, когда ты все знаешь, надеюсь, поймешь, что лучше всего будет тебе последовать совету доктора Роудза и остаться дома. Это разумно с любой точки зрения.
      — Есть еще кое-что, — не удержался, чтобы не заметить Пирс.
      Будь Райен не таким усталым и взвинченным, он, скорее всего, возразил бы сыну, однако события последних дней окончательно выбили его из седла, поэтому ему ничего не оставалось, как молча прикрыть рукой глаза.
      — Ты должен нам рассказать все, — продолжал Пирс. — Рассказать все, что произошло в этом доме на Рождество. Я должен это знать. Потому что это касается непосредственно меня. Дело в том, что на мне остались Мэйфейровский медицинский центр и целая куча прочих дел. Каждому из нас приходится говорить друг с другом. Майкл, я хочу знать, что произошло. Кто этот человек? Что он собой представляет?
      Майкл чувствовал, что должен что-то сказать в ответ, но на какое-то мгновение ему показалось это невозможным. Откинувшись назад в своем кресле, он сначала уставился невидящим взором в пустоту, потом обвел глазами лежащие на полу кипы книг и патефон, после чего украдкой взглянул на Мону.
      Она вольготно раскинулась в кресле, перекинув ногу через подлокотник. Для своего белого траурного платья, которое она с притворной скромностью расправила между ног, девушка выглядела чересчур взрослой. Ее устремленный на Майкла взгляд был исполнен иронии — именно так она взирала на него в ночь накануне смерти Гиффорд.
      — Роуан ушла с этим мужчиной, — сказала Мона тихим, но отчетливым голосом. — Тем самым, который снова вошел в наш мир.
      Эти слова она произнесла свойственным подросткам ровным и безапелляционным тоном, в котором явственно прослеживалось раздражение тупостью взрослых. Она говорила так, будто речь шла не о чем-то непостижимом, а о самом заурядном явлении жизни.
      — Да, она ушла с ним, — продолжала Мона. — Тем самым парнем с длинными волосами. Тощим мутантом, призраком, дьяволом, Лэшером — называйте его как хотите. Майкл затеял с ним драку возле бассейна, и тот сбросил Майкла в воду. Там, на улице, до сих пор сохранился запах этого типа. Точно такой же, как в той комнате, в которой он был рожден.
      — Прекрати нести чепуху, — сдерживая в себе разбушевавшийся гнев, Райен перешел на шепот. — Кажется, я просил тебя не лезть в эти дела.
      — Когда они покидали дом, — как ни в чем не бывало продолжала Мона... — Роуан включила сигнализацию, чтобы Майклу пришли на помощь. Впрочем, не исключено, что это сделал ее спутник. Даже дураку понятно, что здесь произошло.
      — Мона, приказываю тебе немедленно покинуть комнату, — кипя от негодования, процедил Райен.
      — Ни за что, — дерзко ответила она.
      Майкл молчал. Он слышал все, что они говорили, но не знал, как следует к этому относиться. Сначала ему хотелось рассказать о том, как Роуан пыталась остановить того типа, который сбросил его в бассейн. Но потом решил, что упоминать об этом не имеет смысла, тем более что Роуан оставила его тонуть в этом бассейне. Тем более что Роуан не принадлежала себе. А находилась под принуждением!
      Райен раздраженно хмыкнул.
      — Позвольте мне вам кое-что сообщить, — выдержанным тоном воскликнул Эрон. — Доктор Ларкин располагает большим количеством неизвестных нам сведений. Например, рентгеновскими снимками кистей рук, ступней, позвоночника и таза. Кроме того, у него имеется энцефалограмма мозга и прочие результаты анализов. Исходя из этих данных, известный нам субъект в определенном смысле не является человеком. А представляет собой уникальный продукт генетики. Он относится к отряду млекопитающих. Вернее сказать, к приматам. Внешне похож на нас. И так же, как мы, теплокровный. Тем не менее, человеком он не является.
      Пирс взглянул на отца с таким настороженным видом, будто боялся, что тот в любой момент может выйти из себя.
      — Я поверю в это, только тогда, — встряхнув головой, произнес Райен, — когда увижу результаты тестов собственными глазами. Либо когда мне это скажет сам доктор Ларкин.
      — Папа, вспомни, такая же точно картина вырисовывалась и в результате судмедэкспертизы, — напомнил ему Пирс. — Ты же сам только что упомянул о том, какой они нам прислали ответ. Помнится, они сообщили, что образцы либо испорчены, либо загрязнены, либо подвергнуты какой-то обработке. В противном случае исследуемая ими ткань и кровь должна бы принадлежать субъекту, имеющему отличное от человека генетическое строение.
      — То же самое говорит Мона, — еле слышно произнес Майкл, слегка приподнявшись и окинув взглядом сначала Райена, а затем Мону.
      Что-то в поведении Эрона все время вызывало у Майкла беспокойство, однако он не мог понять, что именно, и даже не отдавал себе отчета в том, что был встревожен, пока не отвел от него взгляд.
      — Когда я вернулся домой, он уже был там, — продолжал Майкл. — Этот тип был похож, как на нее, так и на меня. Мне думается, он вселился в нашего ребенка. Делов том, что Роуан была беременна.
      Он на мгновение запнулся, потом тяжело вздохнул и, покачав головой, продолжил:
      — Это человекоподобное существо, едва появившись на свет, обладало великой силой. Он сразу начал ко мне задираться. Двигался новорожденный ужасно неуклюже, словно соломенный человек из «Волшебника из страны Оз». То и дело падал. Потом, смеясь, поднимался и снова падал. Мне ничего не стоило свернуть ему шею, но я этого делать не стал. На самом деле он оказался намного сильнее, чем мне показалось на первый взгляд. Я несколько раз врезал ему с такой силой, что, казалось, должен был стереть его лицо в порошок. Однако на том не осталось никакого следа, разве что небольшая царапина. Роуан пыталась нас усмирить, хотя я до сих пор не пойму, кого из нас она больше защищала. Меня? Или его?
      Он ненавидел себя за то, что произнес эти слова. Но пора было это сделать. Настало время разделить с остальными свою боль и унижение от поражения.
      — Роуан помогала ему сбросить тебя в бассейн? — полюбопытствовала Мона.
      — Мона, заткнись, — осек ее Райен, но она, как будто не слыша его слов, по-прежнему глядела на Майкла.
      — Нет, она ему не помогала, — ответил тот. — До сих пор не понимаю, как ему удалось меня побороть!
      Мне довелось испытать поражение раза два в своей жизни. И то только потому, что в первом случае моим противником оказался крепкий здоровяк, а во втором соперник сумел нанести ловкий удар. Этот же тип был совсем тощим, можно сказать, субтильным. К тому же едва держался на ногах. Казалось, пни его — и он развалится. И несмотря на это, он швырнул меня в бассейн. Не могу забыть, каким взглядом он смотрел на меня. Глаза у него были голубые, волосы черные, как я уже вам говорил. А кожа была совсем бледная и очень нежная. Во всяком случае, в тот миг она мне такой показалась.
      — Она была похожа на кожу младенца, — тихо добавил Эрон.
      — Что вы все пытаетесь мне доказать? — раздраженно произнес Райен. — Что этот тип не являлся человеком?
      — Послушайте, мы с вами говорим только о научной стороне дела, — перебил его Эрон, — а не о каком-то колдовстве. Ни у кого не вызывает сомнений, что этот субъект сделан из плоти и крови. Но отличается от человека своим генетическим строением.
      — Это вам сказал доктор Ларкин?
      — Ну да, — ответил Эрон. — Можно и так сказать. Вернее, я сам получил от него эти сведения.
      — Привидения, духи, существа... — Казалось, Райен был не в силах больше сопротивляться и стал буквально на глазах оттаивать.
      — Ладно, пап, успокойся, — покровительским тоном обратился к нему Пирс, как будто был ему не сыном, а отцом.
      — Во время нашего последнего разговора, — немного успокоившись, проговорил Райен, — Гиффорд утверждала то же самое. Она подозревала, что этот дух неким образом проник в наш мир. — Он замолк.
      Ненадолго воцарилась тишина.
      — Мне кажется, что мы, по крайней мере, пришли к согласию в одном вопросе, Майкл, — участливо произнес Эрон. — А именно: тебе не следует никуда ехать.
      — Да, вы правы, — согласился Майкл. — Я остаюсь. Но мне хотелось бы ознакомиться со всеми отчетами. Я должен быть в курсе дела на всех уровнях его рассмотрения. Кроме того, я желал бы поскорее переговорить с доктором Ларкиным.
      — Есть еще одно важное обстоятельство, — заметил Эрон. — Райен, по вполне очевидным причинам, не согласился на вскрытие тела Гиффорд...
      Райен метнул на Эрона исполненный такой враждебности взгляд, что тот даже на некоторое время заколебался, стоит ли ему договаривать свою мысль до конца.
      — По крайней мере, можно было бы исследовать залитую кровью одежду, — все же решился добавить он.
      — Зачем? — возмущенно спросил Райен. — Какое отношение может иметь смерть моей жены к вам? И ко всему этому?
      Эрон, не решившись ему ответить, со смущенным видом замолчал.
      — Вы хотите сказать, что моя жена тоже имела какие-то сношения с этой тварью? Что ее убил этот тип?
      Эрон не отвечал.
      — Папа, у нее случился выкидыш, — вступил в разговор Пирс, — ты и я, мы оба знаем... — Молодой человек запнулся, но поздно: удар уже достиг цели. — Мама была как никогда взвинчена, — добавил он. — Они с отцом...
      Райен ничего не ответил. Бушующий в нем гнев обрел иную, еще более грозную форму. Майкл, покачав головой, с трудом сдержался, однако ничего не сказал. Лицо Моны оставалось бесстрастным.
      — Есть ли какие-нибудь доказательства, что это был выкидыш? — спросил Эрон.
      — Ну, разве что у нее открылось внутреннее кровотечение, — ответил Пирс. — Как заверил нас местный врач, такое случается во время выкидыша.
      — Откуда ему знать?! — крикнул разъяренный Райен. — Местные врачи сказали, что она умерла от потери крови. Это все, что было им известно. У нее открылось кровотечение. Но она не захотела или не смогла позвать на помощь. И умерла прямо на песчаном берегу. Моя жена была нормальной любящей женщиной. Ей было сорок шесть лет. Вряд ли у нее мог случиться выкидыш. Как только такая чушь могла кому-то прийти в голову? У нее была фибромиома.
      — Папа, пожалуйста, позволь им это проверить. Я хочу знать, от чего умерла мама. Опухоль это или нет, я хочу знать об этом. Прошу тебя. Нас всех это остро интересует. Надо узнать, почему у нее открылось кровотечение.
      — Хорошо, — согласился Райен в ярости. — Хочешь, чтобы отправили на экспертизу одежду твоей матери? — Он вскинул обе руки вверх.
      — Да, — спокойно ответил Пирс.
      — Будь по-твоему. Я это сделаю ради тебя и твоих сестер. Мы проведем соответствующее исследование. Выясним, что послужило причиной кровотечения.
      Пирс был вполне удовлетворен, между тем не перестал беспокоился за отца.
      Но Райен еще не все сказал. Жестом попросив подождать, пока он соберется с мыслями, он поднял правую руку вверх, призывая к себе всеобщее внимание.
      — Учитывая сложившиеся обстоятельства, — начал он, — я сделаю все, что в моих силах. Продолжу поиски Роуан. Отдам одежду на экспертизу. Обещаю выполнять все, что считаю разумным и достойным честного человека. Все, что законно и необходимо. Однако я все равно не верю в существование этого существа! Не верю в существование какого-то духа. Никогда не верил прежде и не вижу никаких причин, чтобы уверовать в него сейчас. Но даже будь это сущей правдой, она не имеет ничего общего со смертью моей жены! А теперь давайте вернемся к Роуан. Если Гиффорд уже в руках Господа, то Роуан, возможно, еще не покинула нас, а следовательно, мы можем ей помочь. Эрон, нельзя ли как-нибудь заполучить научные данные, или, как там правильно называются результаты исследовании, которые произвел Институт Кеплингера? Я должен незамедлительно выяснить, сможем ли мы отсудить в свою пользу материалы, посланные Роуан доктору Ларкину. Поэтому отправляюсь в офис прямо сейчас. Я должен раздобыть эти материалы. Исчезла наследница состояния. Это может обернуться очень дурными последствиями для всех нас. Теперь от ее имени могут быть предприняты вполне законные действия в отношении фондов, счетов, подписей и всего прочего.
      Он запнулся, переводя дух.
      — Я понимаю твои чувства, Райен, — мягко заметил Эрон. — Но должен сказать, что даже самые консервативно настроенные свидетели не могут отрицать того факта, что спутник Роуан окружен некой тайной.
      — Ты с твоей Таламаской, — перейдя на шепот, процедил Райен, — только и делаете, что наблюдаете, строите предположения, собираете свидетельства. Рассматривая загадочные явления жизни, выдвигаете именно те объяснения, которые соответствуют вашим верованиям, предрассудкам и догмам. Причем все ваши представления исходят из уверенности, что мир духов и призраков столь же реально существует, сколь все то, что мы видим собственными глазами. Меня же этим не купишь. Лично я отношусь к вашей интерпретации истории моей семьи как к обыкновенной мистификации. Этакой завораживающей дух сказке. Словом, если хотите знать, я сам провожу расследование вашей деятельности.
      — Не могу вас в этом винить, — сощурившись, произнес Эрон с некоторой долей горечи в голосе.
      Неожиданно его лицо обрело выражение до боли мучительной досады, за которым, очевидно, скрывалось желание подавить раздражение, смущение или растерянность. Майкл ощутил это, как никогда прежде. Что ни говори, но Эрон явно был не в себе.
      — Райен, эта одежда у вас? — поспешно осведомился Эрон, как будто хотел поскорее закончить с этим неприятным вопросом. Казалось, что обсуждение данной темы повергло бывалого служителя Таламаски в глубокое негодование, которое он не замедлил выплеснуть на Райена. — Я имею в виду одежду Гиффорд. Что было надето на ней в момент смерти?
      — Черт побери, — тихо выругался Райен, после чего снял телефонную трубку и, услышав на другом конце голос секретарши, произнес — Карла, это Райен. Свяжись с коронером в Уолтон-кантри, штат Флорида. А также с похоронным бюро. Узнай, где находится одежда Гиффорд. Она мне нужна.
      Он положил трубку.
      — Что-нибудь еще? — спросил он. — Мне бы хотелось поехать в офис. Мне нужно работать. Нужно пораньше вернуться домой. Меня ждут дети. Алисия попала в больницу. Ей тоже требуется мое участие. В конце концов, мне надо хоть немного побыть одному. Погоревать о своей жене. Пирс, пожалуй, нам было бы лучше сейчас уйти. Если ты, конечно, идешь со мной. — Всю эту речь Райен протараторил, как скороговорку.
      — Да, папа, но я был бы не прочь узнать, что скажут о маминой одежде.
      — Господи, да какое это имеет отношение к Гиффорд? — протрубил Райен. — Боже мой, да вы что, все с ума посходили?!
      — Нам просто хочется знать, — настаивал Пирс. — Ты ведь сам помнишь, что мама боялась приходить сюда на Марди-Гра, она...
      — Нет, хватит. Не продолжай, — попросил Райен. — Давай лучше займемся делами насущными. Будем делать то, что нам понятно. Делать все, о чем нас попросят, какой бы то ни было вызвано причиной. Майкл, завтра утром я предоставлю тебе всю информацию о Роуан, которая имеется у нас в распоряжении. Черт возьми, зачем ждать до завтра. Я сделаю это прямо сейчас. Пошлю тебе все отчеты расследования.
      Он снова схватил трубку телефона и молниеносно набрал номер офиса. На этот раз он даже не удосужился представиться, а когда на другом конце провода ему ответили, просто сказал:
      — Пришлите мне курьером копии всех документов, имеющихся на Роуан. Да. Отчеты детективов, копии чеков, все до единого документы, которые у нас на нее имеются. Это нужно ее мужу. У него есть полное право ознакомиться с ними. Он ее муж. Он имеет право.
      Райен замолчал, слушая, что ему говорят на другом конце линии связи.
      — Что ты имеешь в виду? — спросил он.
      Сначала его лицо побледнело, потом, наоборот, залилось краской. Положив трубку, он взглянул на Эрона и сказал:
      — Это ваши коллеги забрали одежду моей жены? Откуда они ее увезли — из полицейского участка Уолтон-кантри или из похоронного бюро? Скажите на милость, по какому праву вы позволяете себе подобные выходки?
      Эрон не ответил, однако от Майкла не укрылось удивление и даже замешательство, отразившееся у него на лице. Из этого явствовало, что Лайтнер, находясь в полном неведении о случившемся, был не только потрясен, но и глубоко оскорблен тем, что услышал. Ненадолго замешкавшись, он неуверенно пожал плечами и произнес:
      — Мне очень жаль. Однако я никого не уполномочивал на подобные действия. Прошу прощения, но я об этом ничего не знал. Обещаю проследить, чтобы все было незамедлительно возвращено на место.
      Теперь Майкл понял, почему Эрон чувствовал себя не в своей тарелке. Что-то неладное творилось в его отношениях с орденом. То, что Лайтнера что-то терзало, молодой человек заметил уже давно, однако о причине его беспокойства догадался только сейчас.
      — Да идите вы все к черту! — вспылил Райен. — Я уже сыт по горло учеными, секретами и всеми, кто друг за другом шпионит. — Он встал, и Пирс последовал его примеру.
      — Пошли, отец, — сказал Пирс, в очередной раз взяв инициативу в свои руки. — Пошли домой. Я вернусь в офис во второй половине дня. Пойдем.
      Эрон не встал с места и даже не взглянул на Райена. А продолжал сидеть, уставившись в пустоту отсутствующим взглядом и погрузившись в свои размышления, которые, очевидно, были далеко не из приятных, ибо выражение его лица не могло скрыть внутреннего раздражения.
      Майкл встал и, поочередно пожав руки Райену и Пирсу, произнес:
      — Благодарю вас обоих.
      — Чего-чего, а такого я никак не ожидал, — с нескрываемым отвращением процедил сквозь зубы Райен. — Увидимся завтра Ты, я, Лорен и Рэндалл. Мы найдем Роуан, если только ее...
      — ...Вообще можно найти, — закончила Мона.
      — Я же просил тебя прикусить язык, — рявкнул Райен. — А ну-ка марш домой. Старуха Эвелин там одна.
      — И так всегда. Вечно дома кто-нибудь один. И, как всегда, позарез нуждается в моем присутствии, — пробормотала в ответ Мона.
      Скинув ногу с подлокотника, она поднялась с кресла и предстала во всем своем великолепии молодости: стройная, в простеньком детском платьице и с белым бантом, который торчал двумя кольцами у нее на голове.
      — Ладно, ладно, не волнуйтесь. Я еду домой, — сказала она.
      Глядя на Райена, можно было подумать, что Мона действовала на него, словно красная тряпка на быка. Но вдруг случилось непредвиденное. Подойдя к девушке, он импульсивно ее обнял и крепко прижал к груди. Сначала в комнате воцарилась тишина, а потом ее прорезали жуткие звуки рыданий. Это были глубокие, задыхающиеся, с трудом подавляемые всхлипывания мужчины, в которых смешивались воедино стыд и горе.
      Такой звук вряд ли была способна издать женщина — столь он был неестественным.
      Пирс обнял отца за плечи. Резко отпрянув от Моны, Райен горячо поцеловал ее в щеку, затем слегка стиснул рукой ее плечо и отпустил. Исполненная нежности, Мона в свою очередь тоже припала к нему и чмокнула его в щеку.
      Райен покинул библиотеку вслед за Пирсом.
      Когда они открыли дверь, Майкл услышал доносящийся из холла гул. Среди множества прочих трудно различимых голосов он сумел выделить приглушенный голос Беатрис и более низкий по тембру голос Рэндалла.
      Теперь Майкл остался наедине с Моной и Эроном. Лайтнер сидел недвижимо и глядел в пустоту ничего не выражающим взглядом. В эту минуту он казался таким же искалеченным душой, каким совсем недавно был Майкл.
      Проскользнув в угол, Мона, скрестив руки на груди, замерла на месте и словно превратилась в рыжую свечу. Было совершенно очевидно, что уходить она не собиралась.
      — Скажите, о чем вы думаете, — обратился Майкл к Эрону. — Я впервые задаю вам этот вопрос после всего, что случилось. Что у вас на уме? Поделитесь со мной.
      — Вас интересует мое мнение как ученого? — с прежней горечью в голосе произнес Эрон.
      — Меня интересует ваше беспристрастное мнение, — ответил Майкл. — Нежелание Райена поверить в очевидное — не более чем религиозная установка. Я чувствую, что вы что-то скрываете от меня. Что?
      Наверное, Майклу следовало попросить Мону уйти, проводить ее вниз и передать под опеку Беа, однако он не стал это делать.
      Майкл выжидательно смотрел на Эрона, лицо которого сначала напряглось, а потом вновь разгладилось.
      — Я бы не сказал, что я что-то скрываю, — начал он с не свойственной ему интонацией. — Просто меня кое-что встревожило, — признался он, глядя Майклу прямо в глаза. — С самого начала я возглавлял расследование по исчезновению Роуан. Мне и по сей день казалось, что я его возглавляю. Но, как я недавно узнал, старшины решили включиться в это расследование сами, не соизволив даже поставить меня в известность. Я не знаю, кто забрал одежду Гиффорд. И вообще, такие поступки не в стиле Таламаски. После исчезновения Роуан мы попросили у Райена разрешения посетить этот дом, чтобы взять образцы окровавленных ковра и обоев. Мы не обратились к вам, потому что тогда вы были...
      — Знаю, знаю...
      — Так у нас принято. Идти по следам случившегося несчастья. Двигаться осторожно, наблюдая за всем и вся и не делая никаких выводов.
      — Вам не требуется мне ничего объяснять. Мы с вами друзья. И вы это знаете. Пожалуй, я могу сказать, что произошло. Старшины, должно быть, сочли для себя данное расследование делом номер один. Ведь теперь речь идет не о каком-то там привидении, а о вполне осязаемом человеке-мутанте. — Майкл горько рассмеялся. — И это человекоподобное существо взяло в заложники мою жену.
      — Это могла бы тебе сказать и я, — не упустила случая вставить свое слово Мона.
      Откровенное нежелание Эрона продолжать разговор настораживало Майкла. Было видно, что Лайтнер сильно подавлен. Кроме того, он не имел права обсуждать вопросы, находящиеся в компетенции ордена. Очевидно, поэтому он надолго замолчал, устремив взор в сторону.
      — Вы в самом деле поправились? — наконец обратив взгляд к Майклу, полюбопытствовал он. — Вправду хорошо себя чувствуете? Доктор Роудз говорит, что вы его чудо. Скорее всего, теперь с вами все будет нормально. Увидимся завтра. Встретимся с вами вдвоем, даже если меня не допустят на собрание к Райену.
      — Мне обещали прислать дело, — сказал Майкл.
      — Я уже с ним ознакомился, — признался Эрон. — Мы все время сотрудничали вместе. В это дело включены все мои доклады. Вы сами это увидите. Не понимаю, что вдруг случилось теперь. Прошу меня простить. Внизу меня ждут Беатрис и Вивиан. Беатрис очень беспокоится за тебя, Мона. Ах да, чуть не забыл. Доктор Ларкин хочет поговорить с вами, Майкл. Я попросил его подождать до завтра. Он ждет моего возвращения.
      — Да, хорошо. Я сам не прочь познакомиться с его материалами. Однако не отпускайте доктора Ларкина.
      — Не волнуйтесь, он прекрасно проводит время. Уже успел побывать чуть ли не во всех хороших ресторанах города. Всю ночь веселился с некой молодой особой, которая представилась ему хирургом из Тулейна. Нет, он от нас никуда не уедет.
      Уходить Мона по-прежнему не собиралась. Она проводила взглядом Майкла с Эроном, а сама осталась за дверью. Только тогда Майкл со всей очевидностью осознал, что вскоре вновь останется с девушкой наедине. И от ее близкого присутствия — запаха ее тела, ее горящих рыжих волос, мятой белой ленты — от всего того, что так явственно напоминало ему о проведенной ими вместе ночи, им овладело беспокойство.
      Райен и Пирс уже выходили из парадной двери. Прощания, как обыкновенно водилось у Мэйфейров, оказались долгими. Беатрис вновь взялась успокаивать Райена и убеждать, что со временем все образуется, и в очередной раз не удержалась от слез. Погруженный в тяжелые раздумья Рэндалл сидел в кресле возле камина; его распухшее лицо делало его похожим на большую темно-серую жабу.
      — Дорогие мои, как вы? — обратилась Беатрис к Майклу и Моне.
      Приблизившись к ним, она взяла их за руки и поцеловала Мону в щеку.
      Эрон прошел мимо нее.
      — Со мной все хорошо, — ответила Мона. — А как мама?
      — Ее держат на транквилизаторах. Подкармливают внутривенно. За нее не волнуйся. Всю ночь она спала. Твой отец тоже слегка успокоился. Он со Старухой Эвелин. Думаю, что у них сейчас Сесилия. Энн-Мэри все время находится возле твоей матери.
      — Так я и думала, — презрительно фыркнула Мона.
      — Что ты собираешься делать, милая? Может, мне отвезти тебя домой? Или поедем ко мне? Не желаешь погостить у меня немного? Что я могу для тебя сделать? Если хочешь, можешь остаться у меня на ночь. Я тебя устрою в комнате с розовыми обоями.
      Мона отрицательно покачала головой.
      — Со мной все хорошо, — ответила девушка, несколько пренебрежительно пожав плечами. — Можете за меня не волноваться. Я вполне за себя отвечаю. Я тут немного побуду и пойду домой.
      — А как ты? — воскликнула Беа, обращаясь к Майклу. — Нет, вы только на него посмотрите. Ведь у него даже румянец на щеках! Как будто он заново родился.
      — Да, вы почти правы. Извините меня, но мне тут нужно кое-что обмозговать. Дело в том, что мне обещали прислать дело Роуан.
      — Ой, да брось ты эти отчеты. От них только голова болит. — Она огляделась, ища глазами Эрона, и, увидев его у противоположной стены, сказала: — Эрон, не разрешай ему это делать.
      — Он прочтет их, дорогая, — отозвался Эрон. — Мне надо вернуться в отель. Меня ждет доктор Ларкин.
      — Ах, ну да, конечно. Тебе пора ехать. — Взяв Эрона под руку и поцеловав его в щеку, она направилась с ним к двери. — Буду тебя ждать.
      Рэндалл тоже встал, собираясь уходить. Одновременно из столовой в холл вышли двое молодых Мэйфейров. И вновь началось длительное прощание, исполненное сердечных слов, горестных рыданий и признаний в любви к доброй и несчастной, прекрасной и великодушной Гиффорд. Беа, обернувшись к Майклу и Моне, бросилась их обнимать и целовать, обливаясь слезами. Закончив ритуал расставания, она направилась к выходу. Было очень трогательно глядеть со стороны на то, как она взяла под руку Эрона, и он повел ее вниз по ступенькам. За ворота они вышли вслед за Рэндаллом.
      Вскоре дом опустел. Мона стояла на пороге, махая вслед гостям рукой. В своем детском платьице с передником и белой лентой волосах, несмотря на то что та являла собой неотъемлемую часть ее облика, выглядела девушка немного не к месту.
      Наконец она, обернувшись к Майклу, захлопнула за собой дверь.
      — Где тетя Вив? — осведомился Майкл.
      — Тебя она не спасет, мой большой мальчик, — ответила Мона. — Вместе с тетей Бернандетт она взяла на себя опеку над детьми Гиффорд.
      — А где Эухения?
      — Уж не думаешь ли ты, что я ее отравила? — Мона прошла мимо него через холл в библиотеку.
      Майкл последовал за ней, исполненный неколебимой твердости, праведных рассуждений и уверений, призванных противостоять искушению плоти.
      — Больше этого не повторится, — с непреклонной убежденностью начал он.
      Едва они вошли в библиотеку, как Мона, закрыв за Майклом дверь, тотчас обвила его шею руками.
      Неожиданно для самого себя, словно находясь в каком-то самозабвении, он принялся осыпать ее поцелуями и ласкать ей грудь. Вдруг его руки скользнули вниз и задрали ситцевую юбку.
      — Это не должно повториться! — продолжал твердить он. — Я не позволю, чтобы это снова произошло. Слышишь? Ты даже не оставляешь мне права выбора...
      Мона продолжала льнуть к нему бедрами, нежно и страстно его обнимая. В своем возбуждении она ничем не отличалась от взрослых женщин, с которыми Майклу приходилось заниматься любовью. Раздался тихий щелчок. Мона, потянувшись через плечо Майкла, закрыла на замок дверь библиотеки.
      — Утешь меня, мой большой мальчик, — взмолилась она. — Теперь, когда умерла моя любимая тетушка, я в самом деле чувствую себя несчастной. Я не шучу. Мне вправду очень и очень горько. — Мона отпрянула, и Майкл заметил, что у нее в глазах блестят слезы.
      Мона расстегнула пуговицы ситцевого платья, которое тотчас соскользнуло с нее вниз и комком упало на пол. Освободившись от его плена, она предстала перед Майклом в нижней юбке и белоснежном бюстгальтере с ажурными чашечками, очевидно из весьма дорогого кружева. Между обоими предметами экипировки зазывно белела полоска бледной кожи. Беззвучно плача, Мона снова бросилась к Майклу на шею и принялась алчно его целовать, запустив руку ему между бедер.
      Это окончательно сломило его сопротивление. Или, как говорится, fait accompli .
      Они вместе упали на ковер, и, прежде чем погрузиться в сладостный до боли мир, Майкл успел расслышать ее возбужденный шепот:
      — Ни о чем не беспокойся.

* * *

      Майкла клонило в сон, но уснуть он не мог. Слишком много мыслей и чувств теснилось у него в душе. Слишком много событий случилось за последнее время, которые он не мог так просто выкинуть из головы. Да и как, интересно знать, он мог ни о чем не беспокоиться, если даже не мог закрыть глаза? Он лежал без сна на полу рядом с Моной, мурлыча про себя какую-то мелодию.
      — Это же вальс Виолетты, — прокомментировала она. — Побудь со мной немного, ладно?
      Казалось, на какое-то время он задремал или провалился в некое блаженное состояние. Его пальцы по-прежнему обнимали нежную девичью шейку, а губы покоились у нее на лбу, когда раздался звон дверного колокольчика. В холле послышались шаги Эухении.
      — А вот и я, — по своему обыкновению громко сообщила она. — Я пришла.
      Прошло не более получаса с тех пор, как Райен запросил отчет по делу Роуан, прежде чем его доставили Майклу домой. Ему не терпелось с ним ознакомиться, но он не представлял себе, как это сделать, чтобы Эухения не обнаружила спящей на ковре Моны. Но потом он вспомнил о Роуан, и его вдруг охватил такой ужас, что он был не в силах выдавить из себя ни слова, не то чтобы принять какое-то разумное решение или ответить что-нибудь удобоваримое своей прислуге.
      Майкл сел, пытаясь собраться с силами и стараясь не глядеть на лежавшую рядом обнаженную девочку, чья головка покоилась на подушке из ее собственных волос. Какое неодолимое искушение являло собой для него ее юное тело — великолепная грудь и столь же совершенный гладкий живот! Все в этой девушке манило его с невероятной притягательной силой. «Майкл, ты свинья, как ты только мог это сделать!»
      Он слышал, как еще раз входная дверь с печальным стоном захлопнулась, по холлу прошаркала медленным шагом Эухения, и вновь воцарилась тишина.
      Майкл оделся и причесался. Когда его взгляд упал на фотографии, он вдруг обнаружил, что уже видел их в ту ночь, когда звучал призрачный вальс. А вот и та самая черная пластинка, на которой много десятилетий назад был записано это великолепное произведение!
      На какой-то миг его охватило смятение. Пытаясь не глядеть на привораживающую его взор фигурку Моны, Майкл предался раздумьям, так что ненадолго ему даже удалось успокоиться. «Но это сделал ты, — говорил он себе. — Нельзя же быть все время настороже. А как же моя жена? Моя любимая жена? Никто не знает, жива она или нет. Но нужно верить в то, что она жива! К тому же с ней рядом эта тварь, которой, должно быть, что-то от нее нужно!»
      Мона повернулась на бок, обнажив свою красивую белую спину. Хотя у нее были узкие бедра, они выглядели пропорциональными, как у большинства высоких женщин. И вообще в ее юном облике не было ничего от подростка, она являла собой до мозга костей взрослую женщину.
      «Ну оторви же от нее глаза наконец, — продолжал себе твердить он. — Наверняка Эухения с Генри где-то рядом. Ты играешь с огнем. И напрашиваешься на то, чтобы тебя заперли в подвале».
      Но в доме нет никакого подвала.
      Впрочем, Майкл это прекрасно знал. Зато там был чердак.
      Майкл осторожно открыл дверь. В большом холле было так же тихо, как и в парадной гостиной. На столе для почты лежал конверт, на котором он узнал печать «Мэйфейр и Мэйфейр». Подкравшись на цыпочках, чтобы, чего доброго, не привлечь шумом внимания Эухении или Генри, Майкл забрал почту и прошел в столовую. Здесь он мог спокойно прочесть отчет, не опасаясь быть застигнутым врасплох. К тому же дверь библиотеки находилась в поле его зрения, и он мог остановить всякого, кто собрался бы в нее войти.
      Мона могла в любую минуту проснуться. Но Майклу вовсе этого не хотелось. Ему страшно было подумать, что девушка может отправиться домой, оставив его в доме одного.
      «Жалкий трус, — корил он себя. — Роуан, сможешь ли ты это понять?» Самое удивительное было то, что Роуан, скорее всего, смогла бы. В этом вопросе ей не было равных. По крайней мере, он не встречал еще ни одной женщины, которая чувствовала бы мужчину лучше, чем Роуан. В этом деле ей уступала даже Мона.
      Он включил торшер у камина, и, устроившись за столом, достал из конверта пачку ксерокопированных документов.
      Их оказалось больше, чем он ожидал.
      Судя по всему, генетики Нью-Йорка и Европы отнеслись к образцам не без насмешки. «Это очень напоминает просчитанную комбинацию генетических данных разных видов приматов», — писали в заключении они.
      Свидетельский материал из Доннелейта поверг Майкла в тихий ужас.
      «Женщина была больна, — читал он в документе. — Большую часть времени она не покидала своей комнаты. Когда же ее спутник уходил, он брал ее с собой. Очевидно, он настаивал на том, чтобы она повсюду его сопровождала. Выглядела она очень нездоровой, можно даже сказать, больной. Я даже хотел предложить ей обратиться к врачу».
      Служащий женевского отеля также утверждал, что у Роуан был истощенный вид и весила она не больше 120 фунтов. От этих сведений Майклу еще больше стало не по себе.
      Он уставился на ксерокопии поддельных чеков. Несомненно, они были фальшивыми. Подпись на них даже отдаленно не походила на настоящую, а глядя на почерк, можно было подумать, что он позаимствован у самой королевы Елизаветы. Господи, да таким почерком было впору писать на пергаментных свитках.
      Плательщик подписался именем Оскара Олдрича Тэймена.
      Любопытно, почему он избрал такое имя? Посмотрев на обратную сторону чеков, Майкл сразу получил ответ — банковский служащий переписал данные с чужого паспорта.
      Несомненно, детективам удалось взять верный след. Майкл ознакомился с меморандумом юридической конторы. Как выяснилось, Оскара Олдрича Тэймена видели в Нью-Йорке 13 февраля. А жена сообщила в полицию о том, что он пропал, 16 февраля. Больше никаких сведений о нем не поступало. Напрашивался единственный вывод: паспорт у истинного владельца был украден.
      Закрыв бумажную папку, Майкл подпер руками голову, стараясь отвлечься от слабой боли в груди или, по крайней мере, не обращать на нее внимания. Она была совсем слабой, вроде маленькой занозы, к тому же за много лет он успел к ней привыкнуть.
      — Роуан, — молитвенным тоном произнес он.
      Мысли вновь перенесли его в роковое для него Рождество. Он вспомнил, как Роуан метнула на него прощальный взгляд после того, как разорвала у него на шее цепочку, на которой висел орден.
       Почему ты оставила меня? Как ты могла!
      Вдруг ему стало ужасно не по себе, как будто в его душе смешались стыд и страх. Как бы ни было эгоистично с его стороны, но Майкл был рад узнать, что его жена действовала по принуждению проклятой твари. Ему было приятно услышать, что этот факт подтверждали ведущие дело следователи, тем более что о нем было объявлено в присутствии гордого Райена Мэйфейра. Из всего этого явствовало, что его любимая жена не изменяла ему с дьяволом. А по-прежнему его любила!
      «Господи, но что же все-таки с ней произошло? Ради ее жизни, судьбы и будущего скажи, что все это значит?» — взывал к Богу Майкл, со всей остротой сознавая свое эгоистичное и презренное естество. Однако ничто не могло заглушить боль, которую он испытывал, потеряв Роуан. Боль, которая смешалась с ужасом пребывания в ледяной воде бассейна, кошмарными снами, в которых ему являлись Мэйфейрские ведьмы, с долгим и неподвижным лежанием в больничной палате и той физической болью в сердце, которую он превозмогал, когда впервые пытался подняться по лестнице...
      Обхватив голову руками, Майкл уткнулся лицом в стол и беззвучно заплакал.
      Майкл не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он вышел из библиотеки, но мог поклясться, что дверь в нее ни разу не открывалась. Следовательно, Мо-на по-прежнему находилась внутри и, вполне возможно, все еще пребывала во власти сна. Очевидно, слуги каким-то образом проведали о том, чем он с ней занимался, иначе кто-нибудь из них давно суетился бы где-нибудь поблизости. За окном сгустились сумерки, и дом как будто пребывал в неком ожидании, а возможно, даже уже являлся свидетелем чего-то важного.
      Когда же наконец он поднял голову, то увидел, что из окна струится тот великолепный сияющий свет, которым обыкновенно отличаются весенние вечера и который делает отчетливыми очертания каждого листика на дереве. Благодаря ему, золотистое свечение лампы, разливающееся по обширному пространству комнаты, увешанной старинными полотнами, становилось чуточку приветливей.
      Где-то вдалеке запел чей-то тоненький голосок. Поскольку вокруг царила тишина, Майкл без труда узнал в мелодии вальс Виолетты, по всей очевидности, воспроизведенный на старинном патефоне. Из этого следовало, что его нимфа проснулась и завела свою игрушку. И ему тоже надо было вставать. Надо было вернуться к Моне и наконец обстоятельно поговорить с ней о некоторых смертных грехах.
      Майкл поднялся и медленно побрел по исполненной вечерних теней комнате в библиотеку. За ее дверью в самом деле звучала жизнеутверждающая песнь героини «Травиаты». Этот вальс она пела тогда, когда была еще весела, полна сил и не ведала о своей недалекой трагической кончине, которую уготовили ей авторы произведения. Из-под двери сочился мягкий золотистый свет.
      Мона, по-прежнему обнаженная, сидела на полу, опершись сзади на руки. Ее груди, хотя и слегка обмякшие, торчали вверх. Кожа на них была как у младенца, а соски нежно-розового цвета.
      Никакой музыки в комнате не было слышно. Уж не почудилась ли она Майклу? Взгляд Моны был устремлен в окно на металлическое ограждение террасы. Майкл заметил, что окно-дверь, ведущее на террасу, и ставни, которые он все время держал на запоре, несмотря на то что любил предвечерние отсветы солнца, были открытыми. На улице раздался какой-то громкий шум, очевидно, по тенистому переулку пронеслась на большой скорость какая-то машина.
      Мона была явно чем-то напугана Волосы у нее были взъерошены, а лицо еще сохранило явственные следы сна.
      — Что это было? — осведомился Майкл. — Кто-то проник в дом через окно?
      — Пытался проникнуть, — ответила она. — Чувствуешь этот запах? — Повернувшись, она взглянула на Майкла, но, не дождавшись ответа, принялась одеваться.
      Охваченный яростью, Майкл бросился к окну и поспешно стал закрывать зеленые ставни. На углу улицы он никого не увидел. Внизу, под дубами, также было пустынно. Сквозивший через крону дуба белый свет уличного фонаря был столь же ярким, как и настоящая луна. Майкл опустил раму и закрыл ее на задвижку. Кого угораздило ее поднять? Этого никак нельзя было делать. Майкл кипел от негодования.
      — Ты чувствуешь запах? — переспросила Мона.
      Когда он к ней обернулся, она уже была одета. Он щелкнул выключателем, и комната погрузилась в полутьму. Мона подошла к нему и повернулась спиной, чтобы он помог ей завязать ситцевый передник.
      — Кто это был, черт возьми?!
      Сильно накрахмаленный ситец приятно ласкал ему пальцы. Майкл никогда не имел дела с маленькими девочками, тем не менее, постарался завязать бант красиво. Когда он закончил, девушка вновь взглянула на окно.
      — Так ты ничего не чувствуешь? Никакого запаха? — Пройдя мимо него к окну, она стала вглядываться сквозь стекло в щели ставен, после чего задумчиво покачала головой.
      — Ты не видела, кто это был? — в свою очередь спросил Майкл.
      Он собирался выбежать из дому, прочесать сад, а возможно, и весь квартал, расспрашивая всех встречных о подозрительном типе. Если понадобится, он обойдет всю Первую улицу и Честнат-стрит, обыщет весь город, пока не найдет того, кто ломился к нему в дом.
      — Мне нужен молоток, — сказал он.
      — Молоток?
      — Видишь ли, дорогая, я не пользуюсь пистолетом. Меня почти всегда выручал молоток.
      Он направился к кладовке, которая находилась в холле.
      — Майкл, он уже давно ушел. Ушел, едва я проснулась. Я слышала, как он убегал. Не думаю... Не знаю почему, но мне кажется, что он не ожидал кого-нибудь здесь встретить.
      Вернувшись в комнату, Майкл заметил, что на полу что-то белеет. Это была лента Моны. Он поднял ее и отдал девушке, и та, не прибегая к помощи зеркала, закрепила ее в волосах.
      — Мне пора идти, — сказала Мона. — Хочу проведать маму, Си-Си. Надо было это сделать еще раньше. Должно быть, она до смерти напугана тем, что ее поместили в больницу.
      — Ты вправду никого не видела? — чтобы лишний раз удостовериться, спросил ее Майкл, провожая из библиотеки в холл.
      — Я только ощутила запах, — ответила Мона. — Думаю, именно запах и разбудил меня. Только потом я услышала звук распахнувшегося окна.
      Несмотря на странное происшествие, которое повергло Майкла в неконтролируемое бешенство, сама Мона была совершенно спокойна.
      Открыв переднюю дверь, он первым вышел на крыльцо. За тенистыми дубами, равно как за стеной на противоположной стороне улицы мог прятаться кто угодно. Этот «кто-то» с таким же успехом мог скрываться среди пальм и прочей зелени сада. Того самого, который собственноручно возделывал Майкл.
      — Я пойду, Майкл. Позвоню тебе позже, — сказала Мона.
      — Неужто ты и впрямь думаешь, что я позволю тебе одной идти домой в темноте?
      Посреди лестницы Мона остановилась. Она хотела возразить Майклу, однако в этот миг ее настороженный взор упал на окружавшую их со всех сторон тень, и девушка призадумалась. Потом бросила взгляд на Честнат-стрит и обнаружила, что та тоже погружена в глубокий мрак.
      — Я знаю, что мы сделаем! — воскликнула она. — Ты проводишь меня. И если кто-нибудь выскочит из кустов, ты прикончишь его своим молотком. Кстати, ты взял его с собой?
      — Очень смешно! Я отвезу тебя домой, — с этими словами он втащил ее в дом и закрыл дверь.
      Как и следовало ожидать, Генри сидел на кухне, попивая виски из белой фарфоровой чашки с таким видом, будто пьет чай. Увидев Майкла и Мону, он отложил газету в сторону и встал. На просьбу Майкла сопроводить Мону домой или в больницу, или туда, куда она пожелает, он охотно согласился и, прихватив пиджак, который висел на стуле за его спиной, тотчас принялся ее исполнять.
      Терзаемый странными подозрениями, Майкл на всякий случай лично усадил их в машину. Мона помахала ему рукой, но, когда за окном автомобиля мелькнул рыжий сноп волос, Майклу стало не по себе от того, что она уезжала и что он отпустил ее без прощального объятия. Правда, в следующий миг он уже устыдился этого чувства.
      Войдя в дом, он запер дверь кухни.
      Потом вновь отправился в кладовку. Там, на первом этаже под лестницей, хранился его старый ящик с инструментами. Правда, в таком большом доме ему приходилось держать их на каждом этаже. Но здесь находились его старые и самые любимые инструменты, и среди них — видавший виды молоток со щербатой деревянной ручкой, который ему служил еще в Сан-Франциско.
      Внезапно им овладело какое-то странное предчувствие. Повинуясь ему, он импульсивно сжал рукоятку молотка и бросился в библиотеку, чтобы еще раз взглянуть в окно. Этот молоток некогда принадлежал его отцу. Еще мальчишкой Майкл забрал его вместе с прочими отцовскими инструментами в Сан-Франциско. И теперь, когда он оказался в богатой обстановке Мэйфейров, где каждую вещь нужно было ставить на учет, ему особенно было приятно иметь то, что досталось в наследство от отца Он занес молоток над головой, представляя себе, с каким бы удовольствием проломил им череп проклятому взломщику. И вздумалось же какому-то ублюдку ломиться к ним в дом ни раньше ни позже, а именно тогда, когда на семью и так навалилась куча бед.
      Или...
      Нащупав выключатель в ближайшем углу комнаты, Майкл зажег свет и начал разглядывать маленький патефон. Тот был по-прежнему весь в пыли. А значит, к нему никто не прикасался. На мгновение он замешкался, не зная, стоит ли ему самому это делать. Но потом все же рискнул и, встав на колени, дотронулся пальцами до вертящегося круга Пластинки «Травиаты» хранились в толстом выцветшем альбоме. Рядом с ним лежала ручка для завода патефона, которая выглядела такой старой, что, казалось, вот-вот могла развалиться. Любопытно, как удалось дважды проиграть на нем вальс, если патефон стоял на прежнем месте и был равномерно покрыт пылью?
      Вдруг Майкл услышал какой-то подозрительный звук, напоминавший треск половиц, как будто кто-то ходил по дому. Хорошо, если это была Эухения. А если нет?
      — Проклятый сукин сын, — тихо выругался Майкл. — Какого черта тебя сюда принесло?
      Он начал обыскивать дом. Сначала обошел весь первый этаж, ко всему прислушиваясь и приглядываясь, а также изучая сигнализационные лампочки, которые могли ему сообщить, если бы кто-то ходил по дому, кроме него. Затем он поднялся наверх и так же тщательно обследовал второй этаж, проверив все до единой комнаты и даже подсобные помещения. Не пропустил он даже спальню своей жены, где по-прежнему стояла заправленная кровать и красовались желтые розы на каминной полке.
      Казалось, все было в порядке, однако Эухении в доме не было. Из служебного выхода виднелся находившийся неподалеку домик для гостей. Он был залит таким ярким светом, что можно было подумать, будто там проводили вечеринку. Майкл догадался, что эту иллюминацию устроила Эухения, которая любила зажигать все лампы. Они с Генри дежурили в домике посменно, и, очевидно, сегодня был ее черед ночевать в нем одной. Странно было другое: в кухне играло радио, а телевизор был переключен на сериал «Она написала „Убийство“».
      Мрачные кроны деревьев качались на ветру, а все остальное — лужайка, бассейн, флаги — пребывало в покое. Колыхались лишь только деревья, вызывая обманчивое мерцание огней в домике для гостей.
      Майклу оставалось проверить третий этаж. Исследовать все до мельчайшей трещинки и щелочки.
      На третьем этаже было темно и тихо. Маленькая лестничная площадка была пуста. В окно просачивался свет уличных фонарей. Через открытую дверь кладовой виднелись пустые белые полки, которые словно ожидали, когда на них что-нибудь положат. Он открыл дверь комнаты, некогда принадлежавшей Джулиену, а теперь служившей Майклу рабочим кабинетом.
      Ему сразу бросились в глаза два окна, которые располагались напротив друг друга. Рядом с тем, которое находилось справа, лежа на своей узкой кровати, испустил последний вздох Джулиен. Из другого выпала и разбилась насмерть Анта. Эти два окна были ...словно два недремлющих ока.
      Теней здесь никаких не было. Мягкий вечерний свет струился на голый дощатый пол и на чертежный стол.
      Но что за диво? Никаких голых досок не было видно. Напротив, пол устилал довольно потертый ковер, а на месте чертежного стола стояла та самая узкая латунная кровать, которую давным-давно отсюда вынесли.
      Майкл потянулся к выключателю.
      — Пожалуйста, не включайте свет, — услышал он чей-то старый и тихий голос, говорящий с французским акцентом.
      — Кто вы такой, черт побери?
      — Джулиен, — ответил ему шепот. — Клянусь всем святым, что я не ломился в библиотеку! Прошу вас проходите. Давайте-ка, пока у нас есть время, немного потолкуем.
      Майкл закрыл за собой дверь, еще крепче сжимая в руке молоток. Ему в лицо ударил жар, и он весь покрылся испариной. Однако он не сомневался в том, что это был голос Джулиена, потому что уже слышал его раньше, когда, находясь в море, пребывал в другой реальности. Помнится, этот голос говорил с ним тихо и быстро, рисуя перед ним разные варианты и утверждая, что Майкл имеет право от всего отказаться.
      Ему показалось, что вот-вот поднимется пелена и перед ним вновь распахнет свои воды Тихий океан, пытаясь завлечь его в свою пучину. Он увидит себя, тонущего в тяжелых волнах, и вспомнит все. Но ничего подобного не случилось. Однако произошло нечто более ошеломляющее, взволновавшее его так, что он едва не потерял дар речи. Во мраке комнаты обрисовалась темная фигура, в которой угадывался опиравшийся на каминную полку пожилой мужчина с длинными тонкими ногами и светлыми волосами.
      — Eh bien , Майкл, как я устал! Как мне тяжело!
      — Джулиен! Неужели они сожгли книгу? Историю твоей жизни?
      — Oui, mon fils , — ответил он. — Это сделала моя любимая Мэри-Бет. Она сожгла все до последней страницы. Весь мой труд, — проговорил он тихим и печальным голосом. — Подойди ко мне ближе. Вон там стоит мое кресло. Возьми его. И выслушай меня, пожалуйста.
      Слегка растерявшись среди множества незнакомых ему пыльных предметов, Майкл наконец отыскал кожаное кресло, которое, он знал, существовало в известном ему мире. Подстрекаемый любопытством, он не мог не прикоснуться к кровати. На удивление, она оказалась вполне осязаемой. Он даже услышал скрип пружин! Шелковое стеганое одеяло тоже зашуршало у него под рукой как настоящее. Это еще больше повергло его в изумление.
      На каминной полке стояли два серебряных подсвечника. Внезапно призрачная фигура повернулась и, чиркнув спичкой, зажгла фитили. Майкл обратил внимание на то, что плечи у ночного гостя были неширокими, но безукоризненно прямыми. Он выглядел высоким и величественным, как будто был лишен всякого возраста.
      Когда он вновь повернулся к Майклу лицом, позади призрака разливались мягкие отсветы свечей. Несомненно, это был Джулиен. У кого еще могли быть такие доброжелательно открытые голубые глаза и приветливое лицо?!
      — Да, мой мальчик, — произнес он. — Смотри на меня и слушай! Настала пора начинать тебе действовать. Но позволь прежде тебе кое-что сказать. Слышишь? Мой голос вновь обретает силу.
      У него был очень красивый голос, и Майкл слушал его очень внимательно, не пропуская ни звука. Такими голосами некогда блистали столь обожаемые им старые кинозвезды, которых этому специально обучали. Они умели превратить самую обыкновенную речь в истинное произведение искусства. Чем больше Майкл об этом думал, тем больше ему казалось, что все происходившее вокруг было всего лишь плодом его фантазии.
      — Я не знаю, сколько мне отпущено времени, — продолжал призрак. — Равно как не имею представление о том, где пребывал в ожидании этого момента. Для земной жизни я мертв.
      — Я весь внимание. Слушаю тебя, только не уходи. Делай что угодно, но не уходи.
      — Ты даже себе не представляешь, как тяжело было проникнуть в ваш мир. Сколько я ни пытался, все было тщетно. Твоя собственная душа была закрыта и не пускала меня.
      — Я боюсь привидений, — признался Майкл. — Я суеверный, как все ирландцы. Впрочем, ты об этом сам знаешь.
      Джулиен улыбнулся и, скрестив руки, встал спиной к камину. При этом пламя свечи затрепыхалось, будто Джулиен был сотворен из плоти, способной своим движением возмутить воздух. Облаченный в черный шерстяной пиджак и шелковую рубашку, длинные брюки и начищенные до блеска старомодные туфли, он совсем не походил на призрака. Когда он улыбался, его морщинистое, с голубыми глазами лицо, обрамленное седыми волосами, казалось, становилось еще очевидней.
      — Я собираюсь поведать тебе мою историю, — изрек он с интонацией доброго учителя. — Только прошу, не осуждай меня. Просто слушай и принимай все как есть.
      Майкла охватили смешанные чувства — нечто среднее между невероятным возбуждением и искренним доверием. Тот, кого он всегда боялся и кто преследовал его всю жизнь, теперь стал его другом и находился в непосредственной близости от него. Правда, Джулиен никогда никому не внушал особого страха.
      — Ты — ангел, Майкл, — произнес Джулиен. — Ты один из тех, кто не лишился последней возможности.
      — Значит, битва еще не окончена.
      — Нет, mon fils, отнюдь нет.
      Лицо Джулиена внезапно погрустнело и стало каким-то растерянным, как будто он потерял нить рассуждений. Майкл не на шутку заволновался, что призрак может исчезнуть. Но тот, напротив, обрел еще более отчетливые и яркие очертания, когда, улыбнувшись, указал жестом на стоявший у изножья латунной кровати стол.
      На нем лежала маленькая деревянная коробка из-под патефона!
      — Что же в этой комнате реально, а что — нет? — спокойным тоном поинтересовался Майкл.
      — Mon Dieu, если бы я сам это знал. Но мне этого никогдане дано было знать. — Расплывшись в еще более широкой улыбке, Джулиен снова облокотился на каминную полку, скользя задумчивым взглядом с одного предмета на другой. — О, сколько бы я дал за одну сигарету или стакан вина, — прошептал он. — Майкл, когда я снова исчезну, когда мы с тобой расстанемся, заведи для меня тот вальс, который я включал для тебя.— Во взоре Джулиена явно читалась мольба. — Заводи его каждый день. Мало ли мне посчастливится еще побывать здесь.
      — Хорошо, Джулиен. Обещаю, что исполню твою просьбу.
      — Теперь слушай меня внимательно...

      Новый Орлеан оказался на редкость сказочным местом Ларкин был бы не прочь остаться в нем навсегда. Отель «Поншатрен», в котором доктор занимал обширные, обставленные в традиционном духе апартаменты, выходящие окнами на авеню, был довольно скромных размеров, но достаточно комфортабельным. Кухня «Карибского зала», которой он пользовался, весьма пришлась ему по вкусу, он даже сказал бы, что в своей жизни никогда не ел ничего вкуснее. В Сан-Франциско Ларкин не торопился, его дела могли подождать. Сегодня, проспав до полудня и порадовав себя фантастически аппетитным южным завтраком, он дал себе зарок, что, вернувшись домой, обязательно научится готовить овсянку. А какой занятной штукой оказался кофе с цикорием! Как ни странно, но поначалу он произвел на него на редкость отвратительное впечатление, а потом выяснилось, что он не может без него обойтись.
      Ох уж эти Мэйфейры! Они сводили Ларкина с ума! Почти двое суток прошло с тех пор, как доктор прибыл в Новый Орлеан, а они до сих пор не удосужились с ним обстоятельно поговорить. Пока Лайтнер звонил куда-то из соседней комнаты, Ларкин сидел на угловой, с бархатной обивкой кушетке и, закинув ногу на ногу, делал какие-то записи в блокноте. Когда Эрон вернулся в отель, вид у него был очень утомленным. Доктор понял, что тому нужно отдохнуть в своем номере. В его возрасте необходимо днем немного поспать. Даже Ларкин не смог бы так, как Лайтнер, весь день проводить на ногах.
      Вдруг Ларкин услышал, как Лайтнер повысил голос. Очевидно, его телефонный собеседник из Лондона или откуда-то еще вывел Эрона из себя.
      Разумеется, никто из Мэйфейров не был виноват в том, что в Дестине скоропостижно скончалась Гиффорд, и все ее родственники целиком посвятили последние два дня похоронам и поминкам, причем с таким горестным надрывом, какой Ларкин редко встречал на своем веку. Лайтнер, которого взяла в оборот женская половина семьи, был все это время нарасхват. То его куда-то посылали с поручениями, то просили дать по тому или иному поводу совет, то просто звали, чтобы, как говорится, поплакать в жилетку. За все время доктору из Сан-Франциско едва удалось переброситься с ним парой слов.
      Прошлым вечером Ларкин отправился на поминки исключительно из любопытства. Ему трудно было представить, что Роуан Мэйфейр жила среди этих словоохотливых южан, которые с равным энтузиазмом говорили как о живых, так и о мертвых. Они воистину являли собой весьма живописную картину и, казалось, все ездили если не на БМВ, то на «ягуаре» или «порше». Драгоценности, которые он на них видел, по всей очевидности, тоже были настоящими. Словом, эти генетические мутанты производили довольно неплохое впечатление, по крайней мере на первый взгляд.
      Среди них был и муж Роуан, которого все оберегали. Внешним видом он ничем не выделялся; вернее сказать, выглядел так же хорошо, как и все остальные. Откормленный и ухоженный, он совершенно не походил на человека, который недавно перенес сердечный приступ.
      Однако ДНК у Майкла, как утверждал Митчелл Фланаган, который работал над ее расшифровкой, была крайне необычной. Он являл собой такой же неординарный генотип, как и сама Роуан. Фланаган умудрился раздобыть данные Майкла Карри без его ведома, то есть не имея на то необходимого разрешения. Однако теперь Ларкин не мог добраться до самого Фланагана!
      На протяжении всей минувшей ночи и утра тот упорно отказывался подходить к телефону. Всякий раз, когда Ларкину удавалось до него дозвониться, в трубке под звуки бодрой мелодии начинал вещать автоответчик, по своему обыкновению предлагая ему оставить свой номер.
      Все это было Ларкину не по душе. Интересно, что заставляло Фланагана избегать его? Нужно было поскорее повидать Карри, чтобы поговорить с ним и задать некоторые вопросы.
      Однако на свое времяпрепровождение доктор совсем не жаловался. До чего же весело ходить на вечеринки и все такое прочее! Правда, прошлой ночью после поминок он хватил лишнего, тем не менее, это не помешало ему согласиться сегодня вечером отужинать в «Антуане», куда его пригласили двое знакомых врачей из Тулейна, двое закоренелых пьяниц. Но Ларкин не забыл о делах, ради которых сюда приехал и которыми теперь, когда семья проводила в последний путь миссис Райен-Мэйфейр, впору было заняться.
      Как только Лайтнер вошел в комнату, Ларкин оторвался от своих записей.
      — Плохие новости? — осведомился он.
      Прежде чем ответить, Лайтнер опустился в свое любимое большое кресло с откидывающейся спинкой, и, скрестив пальцы под подбородком, на несколько секунд погрузился в размышления. У него была обезоруживающая манера держаться, несмотря на то что его бледное, обрамленное великолепной шапкой белых волос лицо выдавало чрезвычайную усталость. Глядя на него, Ларкин подумал, что Лайтнеру следовало бы побеспокоиться о своем сердце.
      — Дело в том, — начал Лайтнер, — что я попал в несколько неловкое положение. Судя по всему, одежду Гиффорд из похоронного бюро забрал под расписку Эрик Столов. И теперь он уехал. Но мы с ним не согласовывали наши действия. И ничего подобного не планировали проводить.
      — Но он же член вашей организации.
      — Совершенно верно, — с невеселой усмешкой ответил Эрон. — Он тоже член нашей организации. Однако, согласно постановлению нашего нового Верховного главы, старшины мне рекомендуют не задавать вопросов относительно «этой части» расследования.
      — И что это значит?
      Лайтнер ответил не сразу.
      — Вы мне уже что-то говорили насчет генетического тестирования членов семьи, — подняв глаза, наконец произнес он. — Кажется, вы были не прочь обсудить этот вопрос с Райеном? Полагаю, не будет слишком преждевременно завести разговор завтра утром.
      — Что ж, я готов. Но вы, надеюсь, понимаете, чем это им грозит. Вернее сказать, чем они рискуют. Если выяснится, что у них в роду существуют наследственные заболевания или предрасположенность к ним, это может очень на многое в их жизни повлиять, начиная от права избрания на определенные посты и кончая армейской службой. Да, я в самом деле хочу провести эти тесты. Но сейчас меня больше интересует Майкл Карри. И, кстати говоря, насчет этой дамы, покойной Гиффорд. Нельзя ли как-нибудь раздобыть ее медицинские данные? Словом, может, мы вместе займемся этим делом? Как я погляжу, Райен Мэйфейр довольно шустрый малый, голыми руками его не возьмешь. Вряд ли он согласится на полное генетическое исследование всей семьи. Но если согласится или окажет содействие, то будет последним дураком.
      — К сожалению, не могу похвастаться, что пользуюсь большим его расположением. Если бы меня не связывали с Беатрис Мэйфейр теплые дружеские отношения, то я вызвал бы у него еще большую подозрительность, и не без причины.
      Ларкин видел эту миловидную женщину прошлым утром, когда она приходила в отель, чтобы сообщить о трагедии, случившейся в Дестине. Изящная, со скромно зачесанными вверх волосами, она являла собой образчик наиболее удачной пластической операции по подтяжке кожи лица, из тех, что Ларкину вообще доводилось видеть. Правда, насколько он мог судить, это была не первая ее проба в этом направлении. У нее были яркие горящие глаза и красивой формы щеки; о ее возрасте напоминала лишь одна предательская морщинка, затесавшаяся между подбородком и гладкой, как у молодой женщины, шеей. Да, их с Лайтнером определенно связывали теплые отношения. Ларкин это заметил, когда был на поминках. Беатрис не отставала от Лайтнера ни на шаг, а он несколько раз ее нежно поцеловал. Хотелось бы Ларкину быть таким же счастливым в свои восемьдесят лет, если, конечно, ему удастся дожить до такого возраста. Однако вряд ли ему будет светить такая перспектива, если он вовремя не образумится и не бросит пить.
      — Послушайте, — сказал доктор Ларкин, — если у Гиффорд Мэйфейр имеется в этом городе медицинская карта, думаю, мне удастся заполучить ее через Институт Кеплингера. Только делать это нужно строго конфиденциально, не вызывая ни у кого беспокойства или подозрений.
      Лайтнер, нахмурившись, покачал головой, как будто считал предложение Ларкина проявлением дурного тона.
      — Только не делайте этого, как прежде, без их согласия, — предупредил он.
      — Райен Мэйфейр никогда об этом не узнает, — заверил его Ларкин. — Предоставьте это дело нам. Если хотите, можете назвать нас секретной медицинской службой. Или как-нибудь в этом роде. Кроме того, сейчас я хочу увидеть Карри.
      — Понимаю. Это можно организовать, скажем, завтра. Или даже сегодня вечером. Мне нужно подумать.
      — О чем?
      — Обо всем. Например, я не могу понять, почему старшины позволили Столову приехать сюда. Почему он самым бесцеремонным образом вторгся в дела семьи, рискуя тем самым вызвать ее неудовольствие. — Не иначе как Лайтнер просто размышлял вслух, а не отвечал на вопрос Ларкина. — Понимаете, всю свою жизнь я посвятил исследованиям паранормальных явлений. Никогда прежде мне не доводилось вступать в такой тесный контакт с этой семьей. Я чувствую, что с каждым днем растет моя преданность им. Растет моя забота о них. И мне стыдно, оттого что я не смог вмешаться в их судьбу раньше, до исчезновения Роуан. Но я получил от старшин особые указания.
      — Судя по всему, они тоже считают, что в этой семье что-то странное творится с генами, — предположил Ларкин. — Я делаю такой вывод, исходя из того, что вы тоже отслеживаете особенности, переходящие из поколения в поколение. Боже правый, по крайней мере человек шесть на вчерашних поминках заявили о том, что Гиффорд обладала экстрасенсорными способностями. Говорят, она видела какой-то образ, нечто вроде семейного привидения. Хотя, насколько я понял, этим далеко не исчерпывались ее психические возможности. Очевидно, ваши друзья из Таламаски пошли по такому же пути.
      Лайтнер медлил с ответом.
      — В том-то все и дело, — наконец произнес он. — Нам надлежало идти по этому пути, но я далеко не уверен, что мы это делали. Видите ли... все это так неопределенно и замысловато.
      Их разговор прервал низкий пульсирующий звонок телефонного аппарата, который находился рядом с кушеткой и выглядел вызывающе современным среди темно-коричневой бархатной мебели.
      Ларкин снял трубку.
      — Доктор Ларкин слушает, — произнес он свою привычную фразу, которую всегда говорил, когда брал телефонную трубку. Однажды он безотчетно выпалил ее по телефону-автомату в аэропорту, что мгновенно вывело его из забытья.
      — Это Райен Мэйфейр, — услышал он ответ на другом конце провода. — Так вы и есть тот самый доктор из Калифорнии?
      — Да, рад вас слышать, мистер Мэйфейр. Мне не хотелось беспокоить вас последние дни. Я мог бы вполне подождать до завтра.
      — Доктор, скажите, нет ли там поблизости Эрона Лайтнера?
      — Да, он здесь. Хотите поговорить с ним?
      — Нет. Пожалуйста, выслушайте меня внимательно. Сегодня рано утром от маточного кровотечения умерла Эдит Мэйфейр. Она приходилась внучкой Лорен Мэйфейр и Жаку Мэйфейру. Мне же и моей супруге Гиффорд, а также Роуан она являлась двоюродной сестрой. Понимаете, с ней случилось то же самое, что и с моей женой. Эдит просто истекла кровью в своих апартаментах на Эспланейд-авеню. Бабушка обнаружила ее только в полдень, когда она уже была мертва. Мне думается, нам следует обсудить вопрос о генетических исследованиях. Судя по всему, в нашей семье в самом деле что-то не так.
      — Господь всемогущий!.. — изумленно прошептал Ларкин.
      Голос Райена звучал спокойно.
      — Не могли бы вы приехать ко мне в офис? — осведомился Райен Мэйфейр. — Будьте любезны, попросите Лайтнера приехать вместе с вами.
      — Конечно. Мы будем у вас через...
      — Десять минут, — подсказал ему Лайтнер, который был уже на ногах. Взяв у Ларкина телефонную трубку, он произнес: — Райен, оповестите всех женщин вашей семьи, где бы они ни находились, о том, что они ни на минуту не должны оставаться одни. Не надо никого пугать, тем не менее, надо всех предостеречь на случай непредвиденных обстоятельств. Кто-нибудь должен обязательно находиться рядом с ними, чтобы можно было вызвать врача. Насколько я понимаю, ни Гиффорд, ни Эдит по какой-то причине не смогли это сделать. Я вполне отдаю себе отчет в том, что говорю. Да. Да. Всех. Каждую. Именно так и следует поступить. Да, мы будем у вас через десять минут.
      Ларкин и Лайтнер, выйдя из номера, вместо того чтобы воспользоваться элегантным маленьким лифтом, предпочли спуститься по короткому лестничному пролету.
      — Что, по-вашему, за чертовщина здесь происходит? — по дороге спросил Эрона Ларкин. — Что значит еще одна смерть? Причем, по описанию, в точности повторяющая предыдущую?
      Лайтнер ничего не ответил. Вид у него был мрачный и несколько возбужденный.
      — Кстати говоря, у вас что, феноменальный слух? Откуда вы узнали, что Райен сказал мне по телефону?
      — Феноменальный слух, — неуверенно пробормотал Лайтнер.
      Выскользнув через парадный вход на улицу, они сели в стоявшую неподалеку машину. Воздух еще дышал прохладой, но к ней уже примешивалось ласкающее весеннее тепло. Куда ни кинь взгляд, все утопало в зелени, среди которой подчас выделялись слегка обветшалые образчики старины. Например, фонарные столбы или частично торчавшие из-под штукатурки кованые решетки, некогда ограждавшие балконы на верхних этажах фасада домов.
      — Полагаю, нам следует обсудить, — казалось, Лайтнер вновь не столько обращался к Ларкину, сколько говорил сам с собой, — что мы собираемся им сказать.
      Вы сами прекрасно понимаете, что происходит. И, надеюсь, согласитесь со мной, что ничего общего с генетическим заболеванием это не имеет. Если, конечно, не брать во внимание более широкую интерпретацию этого термина.
      Водитель, сделав крутой поворот, свернул с бульвара на небольшую улицу, так что оба пассажира невольно склонились в сторону.
      — Не понимаю, о чем вы говорите, — сказал Ларкин. — И вообще не понимаю, что происходит. Я бы назвал это своего рода синдромом, вроде токсического шока.
      — Да будет вам, — сердито бросил Лайтнер. — Мы оба знаем правду. Он пытается совокупляться с ними. Разве вы сами мне об этом не говорили? Разве не вы сказали, что Роуан интересовал вопрос, способен ли этот тип спариваться с людьми? Для этого она прислала вам материалы с просьбой провести полное генетическое исследование.
      Ларкин был потрясен. Честно говоря, он никогда всерьез не верил в существование этого странного субъекта мужского пола, которого родила Роуан Мэйфейр. В глубине души он до сих пор надеялся, что этому найдется вполне разумное объяснение.
      — А это и есть разумное объяснение, — сказал Лайтнер. — Слово разумноедовольно обманчиво. Под ним можно понимать все что угодно. Хотелось бы знать, удастся ли мне увидеть его? Любопытно, обладает ли он, подобно человеку, мыслительными способностями? Умеет ли владеть собой? Имеет ли какие-нибудь моральные принципы, если, конечно, он наделен сознанием в том виде, в каком мы его понимаем...
      — Вы всерьез считаете, что он охотится за женщинами этой семьи?
      — Разумеется, всерьез, — ответил Лайтнер. — Это же ясно как день. А знаете, почему Таламаска забрала окровавленную одежду Гиффорд? Потому что эта дама забеременела от него, а потом у нее случился выкидыш. Послушайте, доктор Ларкин, полагаю, вам пора уяснить то, что происходит. Я вполне разделяю ваш научный интерес. Мне также понятна ваша преданность Роуан. Но я хочу, чтобы до вас наконец дошло. Ее вы можете больше никогда не увидеть.
      — О Боже!
      — Поэтому постарайтесь переварить хотя бы то, что уже нам известно. Нам предстоит сообщить семье, что этот субъект начал действовать. У нас нет времени вести пространные беседы о генетических заболеваниях и генетических исследованиях. Нам даже некогда собирать данные. Семье грозит невероятная опасность. Вы понимаете, что сегодня умерла еще одна женщина? И умерла как раз тогда, когда вся семья хоронила Гиффорд!
      — Вы были с ней знакомы?
      — Нет. Но знаю, что ей было тридцать пять лет. По своей натуре она была своего рода отшельницей. Ее считали слегка чудаковатой. Впрочем, таких, как она, в семье предостаточно. Ее бабушка, Лорен Мэйфейр, не слишком с ней ладила. Думаю, что пришла она к своей внучке в полдень только затем, чтобы отругать за отсутствие на похоронах двоюродной сестры.
      — У нее был вполне подходящий для этого повод, не так ли? — произнес Ларкин, неожиданно для себя испытав жалость. — Господи, если бы я имел хоть малейшее представление, где искать Роуан. Хотя бы какой-нибудь намек на то, где ее можно найти.
      — Да вы, как я погляжу, большой оптимист, — с горечью произнес Лайтнер. — Намеков у нас с вами хватает. Разве не так? Но ни один из них не может помочь нам встретиться или поговорить с Роуан Мэйфейр.

      Вместе с билетом в Новый Орлеан его ждала записка: «Немедленно позвони в Лондон».
      — Юрий, с тобой хочет поговорить Антон. — Ответивший на другом конце провода женский голос был ему незнаком. — Он хочет, чтобы ты дождался, пока в Нью-Йорк приедет Эрик Столов. Он должен прибыть завтра. И сможет встретиться с тобой в полдень.
      — Интересно зачем? Как вы думаете? — поинтересовался Юрий, пытаясь догадаться, кто была его собеседница, которая говорила с ним так, будто хорошо его знала, несмотря на то что он слышал ее голос по телефону первый раз в жизни.
      — Он считает, что тебе было бы неплохо поговорить со Столовым.
      — Зачем?
      Юрию было нечего сказать Столову, а точнее — нечего было добавить к тому, что он уже сказал Антону Маркусу. Поэтому ему было совершенно непонятно решение, исходящее от руководства Таламаски.
      — Мы для тебя заказали номер, Юрий, — продолжала дама. — В отеле «Сент-Реджис». Эрик позвонит тебе завтра в полдень. Прислать тебе машину? Или возьмешь такси?
      Юрий задумался. До его рейса оставалось меньше двадцати минут. Он в недоумении посмотрел на свой билет, пытаясь разобраться в охвативших его чувствах и мыслях.Его рассеянный взгляд безотчетно блуждал по вестибюлю, наводненному разношерстной толпой прохожих. Перед его взглядом беспрестанно мелькали то дети, то багаж, то снующий повсюду обслуживающий персонал, который нетрудно было угадать по униформе, то газеты в затемненных пластиковых тумбах. Все аэропорты мира, как ни странно, чрезвычайно похожи друг на друга. Пребывая в них, совершенно невозможно определить, где ты находишься — в Вашингтоне или Риме. Если вокруг нет воробьев, значит, это не Каир, хотя вполне может быть Франкфуртом или Лос-Анджелесом.
      Мимо него проходили индусы, арабы, японцы. И множество других людей, которые в равной степени могли являться канадцами, американцами, англичанами, австралийцами, немцами или французами. Кто их мог различить по национальности?
      — Юрий, ты меня слышишь? Пожалуйста, отправляйся в «Сент-Реджис». С тобой хочет поговорить Эрик. Он привезет тебе данные расследования. Антон придает вашей встрече чрезвычайную важность.
      Каким спокойствием и невозмутимостью веяло от ее тона! Неизвестная собеседница говорила с ним так, будто ничего не произошло — будто он не нарушил приказ и самовольно не покинул штаб-квартиру ордена. Откуда взялась столь странная доверительная интонация и подозрительная вежливость у той, которую он даже не знал?
      — Антон сам желал бы с тобой поговорить, — продолжала неизвестная особа. — Он будет очень огорчен, узнав, что ты позвонил в его отсутствие. Позволь мне сказать ему, что ты отправился в отель «Сент-Реджис». Мы можем прислать тебе машину. Уверяю тебя, организовать это совсем нетрудно.
      Можно подумать, что Юрий сам этого не знал. Можно подумать, он не избороздил весь мир в бесконечных командировках. Не летал тысячу раз на самолетах, не ездил тысячу раз на машинах и не жил тысячу раз в отелях, забронированных орденом. Можно было подумать, будто он вовсе не был отступником.
      Нет, что-то здесь было не так. Никто в Таламаске никогда ему не грубил, но никто никогда не разговаривал с Юрием и подобным образом. Все их способы вести переговоры он прекрасно знал. Был ли этот тон специально избран для безумцев, дерзнувших без разрешения покинуть Обитель? Уйти из нее после долгих лет послушания, покорности и беззаветного служения?
      Его рассеянный взор остановился на одной даме, стоявшей вдали у стены. На ней были кроссовки, джинсы и шерстяной жакет. Словом, ничего примечательного, разве что, за исключением коротких темных волос. Гордая осанка, маленькие глазки. Довольно симпатичная. Засунув руки в карманы, она курила сигарету, которая торчала у нее изо рта. Все это время дама не сводила с Юрия глаз.
      Да, она смотрела прямо на него. И Юрий понял. Пусть далеко не все, но многое. Опустив глаза, он что-то невнятно пробормотал. Дескать, подумает над тем, что ему предлагала дама по телефону, и, вполне возможно, воспользуется ее советом и отправится в «Сент-Реджис». О своем решении он обещал сообщить по телефону позже.
      — О, как я рада это слышать! — ответил ему медоточивый голос. — Антон будет очень доволен.
      — Не сомневаюсь!
      Повесив трубку, Юрий взял чемодан и поспешно устремился вперед по вестибюлю мимо стоек регистрации, закусочных прилавков и лавок, торгующих всякой всячиной, начиная с книг и кончая сувенирами. Он просто шел и шел. Дойдя до поворота, Юрий резко свернул налево и прицельно направился к большим воротам, в которые упирался этот небольшой коридор. Достигнув их, он сделал крутой разворот и так же быстро двинулся в обратном направлении.
      Он чуть не врезался в нее — настолько близко она шла за ним по пятам. Столкнувшись с ним лицом к лицу, шпионившая за ним особа была так ошеломлена, что невольно отпрянула в сторону. Ежу было ясно, что ее, как говорится, вычислили, поэтому не удивительно, что ее лицо залилось ярким румянцем. Проводив его взглядом, дама свернула в маленький коридор и исчезла за служебной дверью. Юрий ждал, но она не появлялась, очевидно опасаясь попасться ему на глаза еще раз. Ему стало не по себе, он даже почувствовал, как волосы у него на голове встали дыбом.
      Инстинкт подсказывал ему сдать билет и отправиться на юг другим путем. Например, сначала в Нэшвилл, потом в Атланту, а оттуда в Новый Орлеан. Пусть это займет больше времени, но зато его труднее будет выследить.
      Юрий остановился около телефонной будки, чтобы послать самому себе телеграмму в «Сент-Реджис», которую попросил вручить по прибытии, хотя направляться в этот отель он, конечно же, не собирался.
      Судя по всему, дело принимало весьма неприятный оборот. Множество раз Юрию доводилось быть преследуемым полицией той или иной страны. Однажды за ним даже гнался какой-то ненормальный парень. Неоднократно приходилось Юрию участвовать в драках, особенно когда жизнь заносила его в мир трущоб и отребья и он оказывался среди низов общества в каком-нибудь баре или порту. А в Париже как-то раз его даже арестовали, правда вскоре дело было улажено.
      Подобные случаи всегда были у него под контролем. По крайней мере, с такими переделками он мог справиться.
      Но то, что происходило с ним сейчас, приводило Юрия в крайнее недоумение.
      Им овладел сонм неприятных ощущений — нечто среднее между недоверием и злостью, обидой и полной растерянностью. Если бы ему удалось сейчас посоветоваться с Эроном! Но времени на звонок совсем не оставалось. Да и стоило ли обременять старшего друга какими-то россказнями о преследовании в аэропорту и елейном голосе, говорившем с ним из Лондона? Ему хотелось встретиться с Лайтнером, чтобы помочь ему, а не озадачивать его собственными неприятностями.
      На какой-то миг Юрием овладело желание позвонить в Лондон и потребовать к телефону самого Антона, чтобы задать ему надлежащие вопросы. Спросить его, что происходит и кто та женщина, которая села ему на хвост в аэропорту.
      Но у него не хватило духу это сделать. Кроме того, он был далеко не уверен, что его отчаянная выходка может принести результаты.
      Именно в этом и заключалось самое страшное — у него не осталось никакой надежды на то, что в его власти что-либо изменить. Что-то случилось. Произошло нечто такое, что повлекло за собой перемены.
      Посадка подходила к концу. Юрий огляделся и, удостоверившись, что в поле зрения нет преследовавшей его особы, направился к самолету.
      В Нэшвилле, разыскав факс, он отправил старшинам на амстердамский номер длинное послание, в котором описал случай в аэропорту:
      «Я свяжусь с вами позже. По-прежнему вам предан. На меня можно положиться. Но не понимаю, что происходит. Вы обязаны мне все объяснить. Почему мне запретили поддерживать связь с Эроном Лайтнером? Что за дама со мной говорила из Лондона? И почему за мной следили в аэропорту? Мне еще дорога жизнь. Но я беспокоюсь за Эрона. Мы ведь все люди. Что вы хотите, чтобы я сделал?»
      Юрий перечитал свое послание, которое было написано в его духе — слишком мелодраматично. Подобная манера зачастую вызывала у служителей ордена либо улыбку, либо порицание. Неожиданно Юрий почувствовал какую-то слабость.
      Отдав письмо вместе с двадцатидолларовой купюрой клерку, Юрий сказал:
      — Отправьте его не раньше чем через три часа.
      К этому времени он должен был уже вылететь из Атланты.
      Вдруг его взор снова выхватил из толпы ту самую даму в шерстяном жакете с прилипшей к губе сигаретой. Она стояла возле стойки и холодно взирала на него, пока он поднимался на борт самолета.

      «Неужели на эти страдания я обрекла себя сама? Неужели все так и кончится из-за моего эгоизма и тщеславия?» Она снова смежила веки, но пустая белая комната продолжала стоять у нее перед глазами. Майкл, повторяла про себя она, пытаясь нарисовать его образ, словно картинку на компьютере своего сознания. Архангел Михаил.
      Она лежала тихо, стараясь не сопротивляться, не бороться, не напрягаться и не кричать. Лежала так, как будто по собственной воле согласилась привязать свои руки эластичной лентой к изголовью грязной кровати. Поначалу она отчаянно пыталась освободиться как с помощью физических усилий, так и посредством мысленной энергии, которая, она знала, была способна разрушить у человека даже мягкие ткани, находящиеся в глубине его организма. Однако после тщетных попыток была вынуждена бросить это намерение.
      Правда, прошлой ночью ей удалось вытащить из веревочных тисков левую ногу. Она сама удивлялась тому, что умудрилась это сделать. Будто неким чудесным образом ее лодыжка выскользнула из многократно опоясывающей ее ленты, которая к тому времени превратилась в причиняющие боль кандалы. Частично высвободившись из плена, она обрела некоторую подвижность, которой тут же не преминула воспользоваться. Так, в течение долгой ночи ерзая по кровати, она в конце концов стянула с себя пропитанную рвотными массами и мочой простыню.
      Конечно, это не слишком поправило дело, потому что остальные простыни были такими же зловонными и из рук вон грязными. Любопытно, сколько дней она здесь пролежала? Три или четыре? Она не имела никакого представления о течении времени, и это сводило ее с ума. Стоило ей только вспомнить вкус воды, как ей начинал отказывать рассудок.
      Скорее всего, это был четвертый день.
      Она пыталась припомнить, как долго человек может прожить без воды и пищи. Такие элементарные вещи следовало бы знать каждому, а уж тем более ей, нейрохирургу. Но с тех пор, как мы в своей основной массе перестали привязывать людей к кроватям и до смерти морить их жаждой и голодом, у нас утратилась потребность иметь столь специфическую информацию.
      Роуан выкапывала из памяти героические истории, которые когда-то читала. Вспоминала удивительные рассказы, повествующие о людях, которые во время всеобщего голода выжили, о тех, которые, невзирая ни на что, шли сквозь пургу вперед, хотя остальные от слабости валились с ног. Она не утратила воли. В этом у нее не было никаких сомнений. Но что-то с ней было все-таки не так. Когда он привязывал ее здесь, она уже была нездорова. Ее недомогание — тошнота и головокружение, одолевавшие ее даже в лежачем состоянии, — началось с тех пор, как они уехали из Нового Орлеана. Ей то и дело казалось, будто она куда-то проваливается. Кроме того, не давала покоя ломота в костях.
      Скривившись, она слегка повернулась набок, и, насколько могла, пошевелила руками вверх-вниз, вверх-вниз. Затем повертела свободной ногой и повращала связанной. Интересно, когда он вернется, сможет ли она встать?
      Но тут ее вдруг осенила страшная мысль. А что, если он вообще не придет? Вдруг ему что-то помешает? Наверняка он где-то бродил как помешанный, поражаясь всему, что представало его взору, и, как всегда, делая до смешного странные выводы. Впрочем, нетрудно догадаться, что будет, если он не придет. Она просто умрет, вот и все.
      Никто не найдет ее здесь.
      Место, где она находилась, было идеально изолировано от прочего мира. Высокая пустая башня, затесавшаяся среди множества других, представляла собой так называемый не сдаваемый в аренду замороженный объект. Роуан избрала в качестве своего убежища эту постройку, изначально предназначенную для медицинских целей, только потому, что та располагалась в самой гуще одного уродливого мегаполиса — южного города, обильно наводненного больницами, клиниками и медицинскими библиотеками. На время своих экспериментов они могли затеряться здесь, как два листа на дереве.
      Она сама включила свет, когда они впервые вошли в это здание, и, наверное, он до сих пор продолжал гореть на всех пятидесяти этажах. Правда, в комнате, в которой она лежала, было темно. Уходя, ее спутник погасил лампу, и это оказалось очень кстати.
      За широкими окнами сквозь груду безвкусных небоскребов она видела темнеющее небо. Иногда заходящее солнце отражалось в серебристых стеклах домов, и те начинали так сверкать, что можно было подумать, будто небоскребы горят, меж тем как позади них в зардевшем небе вздымаются ввысь клубы белых гор-облаков.
      Свет — это единственное, что она могла всегда наблюдать. Но ощущала она себя уютней не днем, а ночью, точнее сказать, когда за окном смеркалось и в окнах загорались огни. Ей казалось, что она не одна, что вокруг нее люди, которые могут прийти к ней на помощь.
      И даже не важно, что никто из них не догадывался о ее присутствии. Все равно кто-нибудь мог случайно зайти. Или встать, к примеру, у противоположного окна с биноклем. Впрочем, зачем?
      Она снова погрузилась в спасительные мечты о Майкле, представляя себе, как они вместе будут идти по полям Доннелейта и как она ему будет обо всем рассказывать. Она больше всего любила отдаваться подобным фантазиям, когда хотела страдать, соизмерять и отрицать одновременно.
      «Одно ложное суждение притягивает к себе другое. У меня был весьма ограниченный выбор. Но моей непростительной ошибкой стала гордыня. Я возомнила себе, что смогу это сделать, что смогу с этим справиться. К этому, как всегда, призывала моя гордыня. Гордыней исполнена вся история Мэйфейрских ведьм. Мой случай отличается от прочих разве что тем, что он окутан научными тайнами. Но у нас ужасное, ужасно извращенное понимание науки. Мы думаем, что она точна, содержит правильные определения и понятия, а на самом деле она являет собой огромное множество ворот в неизвестное, такое же бесконечное, как сама вселенная. Я знала это. Знала, но забыла. В этом и состоит моя главная ошибка».
      Она попыталась вызвать в своем воображении сначала образ зеленой травы и развалин, потом высоких и хрупких арок собора, которые высились над горной долиной. И на какое-то время ей показалось, что она действительно находится на природе и что она свободна как птица.
      Ее вывел из забытья какой-то звук.
      Оказалось, что это звук ключа, поворачиваемого в замке.
      Роуан в неподвижности замерла на кровати и прислушалась. Да, в самом деле, повернулся ключ. Кто-то с шумом и силой открыл наружную дверь, вслед за чем раздались гулкие шаги на кафельном полу. Она слышала, как этот «кто-то» что-то насвистывал и напевал.
      О Господи, спасибо тебе, Господи!
      Он достал еще один ключ. И одолел еще один замок. А вот и его специфическое благоухание, нежный запах, пахнувший на нее, когда он приблизился к кровати.
      Она попыталась ощутить к нему ненависть, разозлиться, воспротивиться выражению сочувствия, которое читалось у него на лице. Когда он глядел на нее, его прекрасный взор был преисполнен неизбывной жалостью. Черные и густые борода и усы делали его похожим на святого, каким его принято изображать на картинах У него был изысканной формы лоб, ярко очерченный сверху линией зачесанных назад волос, образующих посредине небольшой уголок.
      Что ни говори, но он воистину был красив. А может, его вовсе не было здесь? Может, он ей снился? Может, она все навоображала себе, а на самом деле он не вернулся.
      — Нет, дорогая моя, я люблю тебя, — прошептал он, и она вновь усомнилась, не почудился ли ей этот голос.
      Когда он приблизился, она поймала себя на том, что смотрит на его рот, который немного изменился за последнее время. Возможно, стал более мужским, более сформировавшимся. Рот, который, судя по всему, умел хранить свое достоинство среди блестящих черных усов и коротких завитков бороды.
      Он наклонился, и она отвернулась. Его теплые пальцы обняли ее за плечи, а губы припали к щеке. Когда его большая рука, переместившись к груди потеребила соски, ее пронзило нежеланное ощущение. Нет, это был не сон. Она явственно ощущала его руки. И была готова потерять сознание, лишь бы оградить себя от непрошеных ласк. Тем не менее, оставалась по-прежнему беспомощна и была совершенно не способна ни убежать, ни остановить его.
      Весь ужас заключался в том, что она внезапно ощутила откровенную радость от его присутствия. Ей было стыдно признаваться себе, что его пальцы возбуждали ее, словно он был ее любовником, а не тюремщиком. Весь ужас заключался в том, что она воскресала из своего полуобморочного забытья, откликаясь на доброту и нежность того, кто держал ее в неволе.
      — Милая моя, дорогая моя, — произнес он.
      Потом уткнулся лицом ей в живот, не обращая внимания на грязную и дурно пахнущую постель, и принялся что-то бормотать и шептать, после чего вдруг зашелся громким плачем, вскочил и пустился танцевать. Он с таким самозабвением кружился, прыгал на одной ноге, пел и хлопал в ладоши, будто находился в экстазе. Ей доводилось видеть такие выходки уже много раз, но впервые он предавался этому действу с таким удовольствием. Зрелище было воистину любопытным. Нельзя было без изумления наблюдать за взмахами его длинных и изящных рук и ног, за поворотами стройного стана, за движениями кистей, которые казались вдвое длиннее, чем у обычного человека.
      Она закрыла глаза, но это не помогло ей избавиться от назойливого зрелища: прыгающая и кружащаяся фигура продолжала стоять перед ее внутренним взором. Не могла несчастная пленница отстраниться и от раскатов самодовольного смеха и громкого топанья по ковру его ног.
      — Господи, почему он не убьет меня? — прошептала она.
      Он замолчал и снова склонился над ней.
      — Прости, дорогая, прости.
      Господи, до чего же приятный у него был голос! Глубокий грудной голос. Таким голосом впору читать по радио Библию, услаждая слух тех, кто ночью оказался вдалеке от людей за рулем машины.
      — Я не собирался уходить так надолго, — сказал он. — Со мной произошло горькое, раздирающее мое сердце приключение, — его речь с каждым словом ускорялась. — В печали мне довелось делать свои открытия. Исполненный горестей и разочарований, я стал свидетелем смерти... — И, как с ним зачастую бывало, он снова перешел на шепот или, вернее сказать, тихое бормотание. Принялся раскачиваться туда-сюда на ногах, что-то напевая, мурлыкая и насвистывая тоненьким голоском.
      Потом он упал на колени, как будто они подкосились. Снова положил голову ей на живот и, невзирая на засохшие вокруг нечистоты, принялся его целовать, устремив свою теплую руку в ложбинку между ее бедер.
      — Моя дорогая, моя милая.
      Она не могла удержаться от слез.
      — Освободи меня. Позволь мне встать. Разве ты не видишь, в какой грязи я лежу. Посмотри, до чего ты меня довел. — Она замолчала, парализованная гневом, которому чуть было не дала выхода.
      Она знала, что, если ее слова заденут его самолюбие, он будет дуться на нее на протяжении многих часов или, что еще хуже, стоять у окна и плакать. Поэтому надо молчать. Надо проявлять благоразумие.
      Какое-то время он молча на нее смотрел, потом вытащил нож и перерезал ленты.
      Наконец ее руки обрели свободу. Пусть ее конечности были онемевшими и ни на что не способными, но зато свободными. Призвав в себе остаток сил, она попыталась их приподнять. На удивление, они ей повиновались, за исключением правой ноги.
      Она почувствовала, как плавно скользнули ей под спину его руки. Он поднял ее и, выпрямившись, прижал к своей груди.
      Она плакала. Плакала навзрыд. Неужели она вновь свободна от проклятой кровати? Если б только ей удалось обнять его за шею и...
      — Я вымою тебя, моя дорогая, моя милая, моя несчастная возлюбленная, — произнес он. — Моя бедная возлюбленная Роуан.
      Интересно, они танцевали или у нее так сильно кружилась голова? Вскоре запахло ванной — мылом, шампунем и чистыми вещами.
      Он уложил ее в холодную фарфоровую ванну, и она почувствовала первую струю теплой воды.
      — Слишком горячая, — прошептала она.
      Ослепительно белый кафель мелькал у нее перед глазами, сливаясь со стенами и перемежаясь вспышками света. Стоп.
      — Нет, она совсем не горячая, — успокоил ее он.
      Его глаза казались ей еще больше, еще ярче, а брови как будто уменьшились, но оставались по-прежнему пышными, блестящими и черными. Она отметила эту особенность про себя, как будто собиралась делать запись в компьютер. Неужели это все? Трудно поверить. Неужели никто так ничего и не узнает о ее открытиях? Господи, если бы только посылка дошла до Ларкина...
      — Не надо горевать, моя дорогая, — произнес он. — Мы будем добры друг к другу. Будем любить друг друга. Ты будешь мне доверять. И снова полюбишь меня. Роуан, зачем тебе умирать? В этом нет никакого смысла. Нет никакой причины тебе меня покидать, Роуан. Люби меня, дорогая.
      Она лежала как труп, не в силах сделать ни малейшего движения. Вокруг нее водоворотом кружилась вода. Он расстегнул ей белую блузку и слегка спустил вниз. Льющаяся с шипением теплая вода окатила обнаженные участки тела Роуан. Неприятный запах стал исчезать. Она услышала, как ее спутник отшвырнул запачканное белье в сторону.
      Роуан с трудом подняла правую руку и дотянулась до трусов, но сил их снять у нее не хватило. Он вышел из ванной в соседнюю комнату, и до нее донесся шуршащий звук перестилаемой постели. Сначала ее сдернули с кровати, потом бросили на пол. Поразительно, сколько звуков способно отмечать наше сознание. Кто бы мог подумать, что подобные действия могут сопровождаться звуком? И тем не менее, он был ей очень хорошо знаком. Совсем некстати, но она вдруг вспомнила, что точно такой шорох слышала дома, в Калифорнии, когда ее мать на кроватях меняла белье.
      А вот теперь разорвали полиэтиленовый пакет. Чистая простыня упала на пол, ее подняли, встряхнули, чтобы расправить, и постелили на кровать.
      Роуан соскользнула вниз, и вода достигла ее плеч. Она вновь попыталась помочь себе руками и, упершись в кафель ванны, стала отталкиваться, пока наконец не смогла принять сидячее положение.
      Он был уже рядом. Сняв свое пальто, он остался в обыкновенном свитере с высоким воротом, в котором выглядел на удивление тощим. Но, несмотря на свою худобу, был сильным и крепким малым, который ничем не походил на долговязых недокормленных переростков. Шевелюра у него была такая же черная, как у Майкла, но гораздо длиннее, так что закрывала плечи. Чем больше волосы росли, тем меньше вились. Теперь от былой кудрявости остались только мягкие волны и завитки на висках. Когда он наклонился, чтобы приласкать Роуан, она невольно залюбовалась его лоснящейся кожей, которая, казалось, вообще не имела пор.
      Он взял свой маленький нож — о, если бы только она осмелилась выхватить его! — и перерезал ее грязные трусики, после чего вытащил их из взбаламученной воды и отбросил в сторону.
      Потом, не сводя глаз с Роуан, он вновь встал на колени у края ванны и, склонив голову набок, начал петь, бормотать, издавая некие странные звуки, напоминающие вечернее стрекотание цикад в Новом Орлеане.
      Его лицо стало более продолговатым, чем несколько дней назад, очевидно именно это придало ему более мужественные очертания. Только щеки сохранили некоторую округлость. Нос тоже стал немного уже, что тоже ему шло. Насколько она могла судить, не подверглись изменениям только размер его головы и рост. Когда он взял в руку губку, чтобы ее выжать, Роуан попыталась определить, не подросли ли у него пальцы. Однако никаких видимых перемен не обнаружила.
      Любопытно, не претерпела ли каких-либо метаморфоз его голова? Сохранился ли на темени мягкий участок? И вообще, сколько требуется времени, чтобы родничок закрылся? Она заметила, что его рост несколько замедлился, но не остановился.
      — Где ты был? — спросила она. — Почему меня бросил?
      — Ты сама вынудила меня уйти, — вздохнул он. — Заставила покинуть тебя собственной ненавистью. Я был принужден вернуться в мир, чтобы кое-что познать. Мне нужно было немного побродить. Нужно было взглянуть на людей. И подумать о будущем. Я не могу предаваться мечтам, когда ты меня ненавидишь. Когда кричишь и терзаешь меня.
      — Почему ты не убьешь меня?
      Печальная тень промелькнула в его взоре. Отжав губку, он промокнул ею лицо и губы Роуан.
      — Я люблю тебя. Ты мне очень нужна, — произнес он. — Почему ты не можешь принадлежать мне? Почему не можешь принадлежать самой себе? Чего бы ты хотела, чтобы я тебе дал? Дорогая моя, мир скоро станет нашим. Ты моя королева. Моя прекрасная королева. Если в только ты могла мне помочь.
      — Помочь? В чем? — осведомилась она.
      Роуан посмотрела на него и, призвав в себе всю ненависть и злобу, попыталась направить на него поток невидимой, но смертельно опасной психической силы, которая была способна разрушить клетки, вены и даже сердце. Но сколько она ни старалась, все ее попытки были бесплодны. Наконец в полном изнеможении она откинулась на край ванны.
      На протяжении жизни не раз случалось, что она ненароком убивала этой силой людей. Однако его уничтожить ей никак не удавалось. Он оказался для нее крепким орешком. Очевидно, его клеточные мембраны были слишком прочными, а остеобласты  двигались слишком быстро. И вообще все процессы в его организме происходили так, будто он был запрограммирован на выживаемость при любых агрессивных условиях. Жаль, что у нее не было возможности изучить его клетки. Если бы, если бы...
      — Зачем я тебе нужен? — дрожащими губами вымолвил он. — О Господи, что же я собой представляю? Результат какого-то эксперимента?
      — А зачем я тебе нужна? Почему ты держишь меня здесь взаперти? Почему то и дело бросаешь одну и не появляешься по нескольку дней? И после этого еще просишь моей любви. Так может поступать только последний дурак. О, если бы я в свое время была разумней! Если бы я научилась ремеслу истинной ведьмы! Тогда я смогла бы совершить то, что от меня требовалось.
      Он содрогнулся, словно от невидимого удара. В глазах у него застыли слезы, а его нежная лоснящаяся кожа внезапно залилась краской. Он сжал руки в кулаки, будто собирался пустить их в ход, что неоднократно делал прежде, но, вспомнив, что поклялся впредь к этому никогда не прибегать, усилием воли подавил свой порыв.
      Однако она на это не обратила внимания. Весь ужас ее положения состоял в том, что ей стало все равно, будет он ее бить или нет. Ее руки и ноги нещадно ныли и упорно отказывались ей повиноваться. Каждое ее движение отзывалось дикой болью в связках. Даже если бы ей удалось убить своего тюремщика, вряд ли она смогла бы без посторонней помощи выбраться отсюда.
      — Чего ты от меня ждешь? — спросил он и, наклонившись, снова поцеловал ее.
      Она отвернулась. Волосы ее намокли. Ей хотелось погрузиться глубже в воду, но она боялась, что не сможет вернуться в прежнее положение. Сжав пальцами губку, он принялся намывать ею Роуан — сначала тело, потом волосы, которые предварительно откинул со лба назад.
      Она настолько привыкла к исходящему от него запаху, что почти его не ощущала. Единственное, что она испытывала, — это жажду близости с ним, стойкое неодолимое вожделение. Да, именно вожделение.
      — Позволь мне снова доверять тебе. Скажи, что ты меня любишь, — умолял он. — Я твой раб, а не тюремщик. Клянусь тебе в этом, любовь моя, драгоценная моя Роуан. Наша родоначальница.
      Она ничего не ответила. Он встал на ноги.
      — Я все вымою и вычищу для тебя, — пообещал он с гордостью ребенка. — Все выстираю. Все будет свежим и красивым. Я принес тебе вещи. Новую одежду. Принес цветы. Я оставил их у лифта. Когда ты увидишь, то удивишься. Я превращу наше тайное убежище в райский уголок.
      — Ты вправду так думаешь?
      — О да, тебе понравится. Сама увидишь. А сейчас ты просто устала и проголодалась. Ну конечно проголодалась. О, тебе надо обязательно хорошенько поесть!
      — А когда ты снова уйдешь, то опять свяжешь меня белыми атласными лентами? — Ее резкий голос был исполнен глубочайшего презрения.
      Она закрыла глаза, непроизвольно подняв правую руку, и, к своему крайнему изумлению, вдруг ощутила, что та коснулась ее лица. Слава Богу, что ее мышцам наконец вернулась способность сокращаться.
      Он вышел. Роуан изо всех сил напряглась, чтобы приподнять туловище в вертикальное положение, и, когда ей это удалось, поймала непослушными руками плавающую губку и начала мыться. Вода в ванне была грязной. Увидев в ней частицы собственных экскрементов, Роуан непроизвольно откинулась назад, чтобы подавить тошнотворный инстинкт. Потом снова потянулась вперед, и это движение тотчас отозвалось болью в спине. Все еще онемевшими, слабыми и неуклюжими пальцами вынула затычку из ванны и, повернувшись к струе воды, принялась тщательно смывать с себя грязные лохмотья.
      Потом она легла на спину, и, внимая движению волн вокруг своего тела, слегка поболтала ногами. Сделала глубокий вдох и согнула сначала правую, затем левую руку, после чего проделала то же самое с правой и левой ногой. Потом повторила эти упражнения несколько раз. Вода в ванной становилась горячее, что для Роуан было приятней. Ее журчание заглушало все звуки, доносящиеся из соседней комнаты. Роуан стала перебирать в памяти мгновения, в которые она переживала обыкновенную радость, и невольно ей на ум пришли последние минуты ее вольной жизни, когда она в последний раз испытала чувство беспечного счастья.

* * *

      А было дело так.
      В день Рождества, когда солнечные лучи озаряли пол гостиной, она сидела на китайском ковре в луже собственной крови, а рядом с ней — тот, кто только что из нее вышел. Изумленный, он выглядел еще не вполне сформировавшимся созданием.
      Однако человеческие детеныши всегда рождаются неоформившимися и даже более неоформившимися, чем был он. По крайней мере, так можно было сказать на первый взгляд. Он попросту выглядел более развитым ребенком. Но далеко не монстром, нет.
      Роуан помогала ему ходить, не уставая удивляться потоку его речи и звенящему смеху. Однако в отличие от человеческого ребенка он был далеко не слаб и вполне мог держаться на ногах без посторонней помощи. Оправившись от первого потрясения, связанного с приходом в этот мир, он начал знакомиться с окружающей обстановкой. Казалось, что он узнавал все, что видел, и всему давал правильные названия. Как выяснилось, он не мог выносить красный цвет, который его почему-то пугал.
      Повинуясь его желанию не прикасаться к ярким тонам, Роуан одела его в темно-коричневую одежду. Его кожа выглядела и пахла как у новорожденного младенца. Однако в отличие от обыкновенного ребенка он уже имел довольно зрелую мускулатуру, и с каждой минутой силы его росли.
      Потом вошел Майкл, и началась страшная драка.
      Наблюдая за своим первенцем во время рукопашной схватки, Роуан видела, как буквально на глазах менялись его движения — от неловких раскачиваний, напоминавших некий сумасшедший танец, до вполне размеренных жестов, призванных вывести противника из равновесия, что в конце концов ему удалось. Причем он сделал это с такой неподдельной легкостью, что можно было подумать, будто он не отдавал себе отчета в том, как ему это удалось.
      Роуан могла поклясться: не оттащи она его вовремя в сторону, он убил бы Майкла на месте. То уговаривая его, то стращая, она поволокла его на улицу и почти силком затолкнула в машину. По дороге она включила сигнализацию, и вой сирены, к счастью, так напугал его — он вообще не переносил громких звуков, — что им овладело сильное замешательство, которым Роуан не преминула воспользоваться.
      Пока они ехали в аэропорт, он без умолку рассказывал ей о своих впечатлениях. О том, как ему виделся мир с его ярко очерченными формами, а также о том, каким захватывающим было ощущение сравняться по своим размерам с остальными людьми, которых встречал за окном машины. В том мире, где он находился прежде, он взирал на них сверху или даже изнутри, но никогда не имел возможности смотреть на них так, как видели друг друга они сами. Подобные впечатления он мог получить, лишь вселившись в живущее на земле существо, что всегда было сопряжено с мучениями. Правда, с Джулиеном все обстояло совсем иначе. Впрочем, это долгая история.
      У него оказался очень выразительный голос, который был удивительным образом похож на голос Майкла, но, как ей показалось, отличался лирической протяжностью. Кроме того, он говорил без малейшего акцента. Всякие звуки заставляли его подпрыгивать. Он то и дело мял в руках жилет Роуан, очевидно, желая прощупать структуру ткани, и почти не переставая смеялся.
      В аэропорту он постоянно принюхивался то к воздуху, то к коже Роуан, делая многократные попытки ее поцеловать, так что она была вынуждена всякий раз их пресекать. К этому времени он уже вполне освоился с вертикальным положением тела и ходил как нормальный человек. Когда они вошли в вестибюль аэропорта, им овладело столь радостное возбуждение, что он начал бегать и прыгать, а услышав звуки, льющиеся из радиоприемника, который проносили мимо, принялся под них раскачиваться из стороны в сторону, словно в трансе. Подобные детские выходки ей доводилось наблюдать снова и снова.
      Наконец они сели в самолет, летящий в Нью-Йорк, который избрали только по той причине, что он был ближайшим по расписанию. Ей было все равно, куда отправиться, лишь бы поскорее покинуть родной город. Охваченная паникой, она испытывала потребность защищать своего ребенка, пока он не успокоится и наконец не разберется, что за странное явление природы собой представляет. Она ощущала за него ответственность и относилась к нему так, будто имела на него права. Эти чувства одновременно волновали и пугали ее, равно как вызывали в ней неуемную гордость.
      Она дала рождение этому существу, сотворила его тело. И поэтому никому не позволит распоряжаться его судьбой, никому не даст забрать его у нее и где-нибудь запереть на замок. Но при всем при том она понимала, что не способна трезво мыслить. От всего происшедшего у нее путались мысли. Кроме того, после родов она еще была очень слаба и все время, пока они находились в аэропорту, пребывала на грани потери сознания. Когда они садились в самолет, он поддерживал ее, торопливым шепотом комментируя свои попутные впечатления и приправляя их замечаниями, основанными на некоторых событиях прошлого.
      — Мне все знакомо. Помнится, Джулиен говорил, что настанет эра чудес. Он предсказывал, что те механизмы, которые были так необходимы в его время, устареют уже через десяток лет. «Взгляни на эти паровозы, — сказал бы сейчас он, — как быстро они ездят по рельсовой дороге. А каковы автомобили! Никогда бы не подумал, что на них можно так скоро передвигаться». Понимаешь, в чем штука? Он все это предвидел. И если собственными глазами узрел бы самолет, то, очевидно, был бы в восторге. Я даже знаю, как работает мотор. Высокооктановое топливо получается из вязкой жидкости и превращается в пар, и...
      Роуан снова и снова пыталась угомонить его словоохотливость, которая до чрезвычайности ее утомила. Наконец ей удалось найти выход: она уговорила его попробовать писать. Но оказалось, что делать это он совсем не умеет — не умеет даже держать ручку. Но зато он мог читать и с любопытством разглядывал всякий кусок бумаги с напечатанным текстом, который попадался ему в руки.
      В Нью-Йорке он потребовал, чтобы Роуан купила ему магнитофон. Когда она засыпала в номере «Хемшли-палас», он начинал бродить по комнате взад-вперед, и когда ему в голову приходила какая-нибудь любопытная мысль, бросался к магнитофону, чтобы наговорить ее в микрофон:
      «Теперь у меня появилось настоящее ощущение времени, его пульсирующего ритма. Создается такое впечатление, будто до изобретения часов в мире существовало чистое тиканье, некое естественное измерение времени, возможно связанное с биением наших сердец или ритмом дыхания. Я испытываю на себе действие даже малейших изменений температуры. Холод мне явно не по нутру. Я не чувствую, когда голоден, а когда нет. Но Роуан должна хорошо питаться. Она слаба, и от нее пахнет болезнью...»
      Роуан проснулась от невероятного эротического возбуждения — он так сильно сосал ей грудь, что у нее заболел сосок. Вскрикнув и открыв глаза, она увидела его голову у себя на груди, а пальцы — на животе. Вторая, левая грудь на ощупь была тверда, как кусок мрамора. На мгновение ее охватил страх. Ей захотелось позвать кого-нибудь на помощь. Оттолкнув его, Роуан сказала, что закажет еду для них обоих, и после того, как повесила трубку, собралась сделать еще один звонок.
      — Кому? — строго осведомился он.
      Его детское лицо уже стало немного удлиняться, голубые глаза утратили былую округлость, а веки слегка опустились и обрели более естественный вид. Он резко выхватил телефонный аппарат у нее из рук.
      — Больше никому не звони, — грозно заявил он.
      — Я хочу справиться о здоровье Майкла.
      — Его здоровье или нездоровье не имеет для нас никакого значения. Куда мы держим свой путь? Что собираемся делать?
      Роуан была такой уставшей, что с трудом держала глаза открытыми. Он легко поднял ее на руки и понес в ванную, чтобы, как он выразился, смыть с нее все запахи — болезни, родов и Майкла. Особенно его раздражал запах этого ирландца, его «невольного» отца.
      Однажды, когда они сидели напротив друг друга в ванне, ее обуял откровенный ужас. Казалось, будто он в буквальном смысле являл собой обретшее плоть слово, которое взирало на нее своим круглым, белым, с розовым детским румянцем ликом На груди у него не было и намека на волосатость, лучезарный взор был исполнен удивления и восхищения, а губы были изогнуты воистину в ангельской улыбке. Глядя на него, она была готова вновь закричать от ужаса.
      Когда принесли еду, он снова захотел ее молока и принялся сосать грудь, так что она чуть было не закричала от боли.
      Пришлось ей на него шикнуть, упирая на то, что их могут услышать служащие отеля, которые в это время находились в другой комнате. Подождав, пока за дверью утихнет звон серебряной посуды, он вновь жадно присосался, на этот раз к другой груди. Из ее сосков лучами изливалось по телу пленительное вожделение, которое было настолько восхитительно, насколько болезненно, так что провести между тем и другим грань было невозможно. Между тем Роуан попросила его быть нежнее.
      Встав над ней на четвереньки, он явился ей во всей красе, демонстрируя знак своего мужского достоинства, который к этому времени слегка уплотнился и приподнялся. Потом он прижался к ее губам поцелуем и глубоко вошел в нее. Ее лоно, еще не вполне оправившееся после родов, являло собой незажившую рану. Тем не менее, сцепив руки у него на шее, она всецело отдалась сатанинскому наслаждению, несмотря на то что оно могло стоить ей жизни.
      Облаченные в махровые халаты, они еще долго пребывали во власти страсти. Когда же их жажда истощилась, он перевернулся на спину и заговорил о бесконечной темноте, о чувстве потерянности, о теплом свете, которым осталась у него в памяти Мэри-Бет; о яростном пламени Мари-Клодетт; о сиянии Анжелики; об ослепительном жаре Стеллы. Это были его ведьмы, его восхитительные ведьмы! Он говорил о том, как витал над телом Сюзанны, как ощущал ее дрожь и все остальное, что испытывала в это время она. Теперь же у него были собственные чувства, гораздо сильнее, сладостней и богаче прежних. Он говорил, что его плоть стоила того, чтобы за нее заплатить ценой жизни.
      — Ты полагаешь, что умрешь так же, как любой из нас? — полюбопытствовала она.
      — Да, — ответил он.
      На какой-то миг он погрузился в молчание, потом вдруг запел или, вернее, замурлыкал, хотя правильней будет сказать: это было нечто среднее между тем и этим. Казалось, он пытался воспроизвести какую-то мелодию, которая показалась Роуан знакомой. Из всех стоящих на столе блюд он ел только мягкое и жидкое.
      — Детская пища, — смеясь, произнес он, уплетая картофельное пюре с маслом и запивая его минеральной водой. Не вызвало у него никакого желания только мясо.
      Роуан обследовала его зубы. По количеству их было столько же, сколько у взрослого человека, но от такового они отличались безукоризненным совершенством и не подавали никаких признаков изношенности или разрушения. Язык у него был мягким, однако она не могла провести более тщательный осмотр, потому что ему внезапно потребовался воздух. Во всяком случае, он заявил, что ей не дано знать, сколько ему требуется воздуха, и бросился открывать окна.
      — Расскажи мне о других, — попросила Роуан.
      Магнитофон был включен. Он купил чуть ли не все имеющиеся в продаже кассеты в магазине аэропорта и теперь, можно сказать, был во всеоружии. Ему было известно все, что происходило в жизни Мэйфейров, равно как и то, что оставалось за гранью их восприятия. Это давало ему неоспоримое преимущество, ибо таким знанием обладали лишь избранные.
      — Расскажи о Сюзанне из Доннелейта.
      — Доннелейт, — произнес он и тотчас заплакал.
      Потом сказал, что не может припомнить ничего из того, что происходило в те давние времена, за исключением ощущения боли и еще чего-то неопределенного, из которого его память хранила лишь образ безликой толпы, наводнившей прихожую, когда Сюзанна выкрикнула его имя, словно швырнула его в беспробудный мрак ночи: Лэшер! Лэшер! Возможно, это звукосочетание никогда не было словом, но оно нашло в нем отклик, точно пробудило в глубине его души нечто давно забытое, но принадлежавшее ему. Ради нее он «призвал все свои силы» и, приблизившись, наслал на какую-то женщину ветра, которые обрушились на нее со всех сторон.
      — Мне хотелось, чтобы она пошла к развалинам собора. Хотелось, чтобы она поглядела на витражи. Но я не мог ей об этом сказать. Да и витражей уже никаких не было.
      — Объясни мне поподробнее. И, пожалуйста, помедленнее.
      Однако изложить все по порядку и понятным языком оказалось ему не под силу.
      — Сюзанна велела наслать болезнь на одну женщину. И я это сделал. Она заболела. Я обнаружил, что могу швырять вещи в воздух и стучать по крышам. Для меня это было все равно что увидеть свет в конце длинного туннеля. А теперь я так остро все ощущаю. И с таким удовольствием внимаю всем звукам! Скажи мне что-нибудь в рифму. Прочти какой-нибудь стих. Мне так неймется вновь увидеть что-нибудь красное. А сколько красных тонов некогда украшало ту комнату.
      Лэшер начал ползать по ковру, изучая его цвета, потом стал обследовать стены. У него были длинные, крепкие белые ноги и необычайно длинные предплечья, хотя, когда он был одет, это не бросалось в глаза.
      Около трех часов утра ей посчастливилось оказаться в ванной одной, и тогда она поняла, что уединение становится для нее вожделенной мечтой, которая, очевидно, будет еще долго преследовать ее в будущем. Когда они жили в Париже, Роуан только и делала, что искала возможность уединиться в ванной, чтобы Лэшер не стоял за дверью и не прислушивался к каждому звуку, периодически окликая ее, чтобы убедиться, что она никуда не сбежала, независимо от того, было ли в ванной окно, через которое это можно было сделать, или нет.
      На следующий день он решил раздобыть себе паспорт, сказав, что найдет мужчину, который будет внешне похож на него.
      — А если у него не будет паспорта? — спросила Роуан.
      — Ну, тогда мы отправимся в какое-нибудь место, где встречаются иностранцы, верно? У них всегда при себе паспорта. Или туда, где получают паспорта Подыщем, как говорится, подходящего в части внешнего сходства человека и отберем у него паспорт. А ты, как я погляжу, не настолько сообразительна, сколь себя считаешь, да? Ведь это так просто, что понятно даже ребенку.
      Они пришли к паспортной конторе и стали поджидать удачного случая у выхода, потом отправились вслед за высоким мужчиной, который только что получил паспорт. В конце концов Лэшер преградил ему путь. Роуан стояла поодаль, с ужасом наблюдая, как ее спутник ударил незнакомца и отобрал у него удостоверение личности. Очевидно, этот акт насилия остался мало кем замеченным, если вообще кто-нибудь обратил на него внимание. На улице, переполненной народом и городским транспортом, было очень шумно, так что у Роуан разболелась голова. Надо отдать Лэшеру должное, он провернул операцию с удивительной легкостью. Ему даже не потребовалось проявлять излишнюю грубость. Выражаясь его языком, он просто обездвижил незнакомца и завладел его паспортом. А потом, схватив беднягу за шиворот, затащил его в подъезд. Вот и все.
      Теперь по документам он стал Фредериком Ламарром, двадцати пяти лет от роду, жителем Манхэттена.
      Человек, изображенный на фотографии, оказался вправду очень похож на Лэшера. А когда тот слегка укоротил волосы, то на первый взгляд различий вообще невозможно было найти.
      — Но этот человек. Вдруг он умер, — предположила Роуан, когда они шли по многолюдной улице.
      — Мне до него нет никакого дела. Я вообще не испытываю к человеческим созданиям никаких особых чувств, — ответил Лэшер. Но тотчас у него на лице отпечаталась гримаса удивления. — А я сам разве не являюсь человеком? — Стиснув голову руками, он быстро устремился вперед, беспрестанно оборачиваясь, чтобы убедиться, что она не потерялась, хотя всегда утверждал, что ощущает ее по запаху даже тогда, когда их разделяет толпа.
      Лэшер пытался припомнить все, что касается собора, в который когда-то отказалась идти Сюзанна, потому что боялась церковных развалин. Какая она была невежественная! Невежественная и унылая. Но с некоторых пор горная долина опустела! Он говорил, что Шарлотта умела хорошо писать. Она оказалась гораздо сильнее Сюзанны и Деборы.
      — Они все были моими колдуньями, — рассказывал он Роуан. — Я давал им в руки золото. Едва я узнал, как его раздобыть, как стал приносить им все, что мог. О Господи, не могу нарадоваться тому, что я снова живу на этом свете. Что могу ощущать землю у себя под ногами. Могу поднимать руки вверх и чувствовать, как земля притягивает их вниз!
      Вернувшись в отель, они вновь занялись составлением хронологической последовательности событий. Лэшер подробно описал каждую из ведьм, начиная с Сюзанны и кончая Роуан. К удивлению Роуан, в этот список он включил и Джулиена, который шел по счету четырнадцатым. Она не стала заострять на этом внимание, потому что заметила,какое огромное значение Лэшер придавал цифре тринадцать. Он беспрестанно повторял, что тринадцать ведьм породят ту, у которой достанет силы выносить ему ребенка. Создавалось такое впечатление, будто к этому факту Майкл не имел никакого отношения, будто он не приходился рожденному ребенку отцом. Рассказывая о своем прошлом, Лэшер произносил какие-то странные слова — maleficium, ergot, belladonna,— а однажды даже разразился целой тирадой по-латыни.
      — Что ты имеешь в виду? — полюбопытствовала Роуан. — Почему только я оказалась способной дать тебе рождение?
      — Не знаю, — простодушно бросил он.
      Лишь с наступлением вечера ее осенила догадка: передавая свои впечатления об имевших некогда место событиях, он был начисто лишен чувства соизмеримости в их описании. Так, он мог битый час рассказывать о том, в какие одежды была облачена Шарлотта и как тускло на ней выглядели прозрачные, ниспадающие фалдами шелка, которые до сих пор стояли у него перед глазами, а потом всего в нескольких словах поведать о перелете семьи из Сан-Доминго в Америку.
      Когда Роуан спросила его о смерти Деборы, он заплакал. Описать ее оказалось ему не под силу.
      — Все мои ведьмы. Я принес им смерть. Уничтожил их всех тем или иным способом Кроме самых сильных, которые причиняли мне боль. Тех, которые истязали меня, принуждая повиноваться.
      — И кто это был? — полюбопытствовала Роуан.
      — Маргарита, Мэри-Бет, Джулиен! Будь он трижды проклят! — Он громко расхохотался, и, вскочив на ноги, принялся изображать добропорядочного джентльмена Джулиена, который сначала завязывал шелковый галстук four-in-hand , потом надевал шляпу и выходил из дому, после чего доставал сигару и, отрезав кончик, вставлял ее в рот.
      Это выглядело очень театрально, как настоящее представление, в котором Лэшер перевоплощался совершенно в другой образ и умудрялся даже изречь несколько слов на ломаном французском.
      — Что такое four-in-hand? — спросила Роуан.
      — Не знаю, — откровенно признался он, — хотя только что знал. Я находился в его теле вместе с ним. Ему всегда это было по душе. В отличие от прочих, которым мое присутствие не нравилось. Обыкновенно все ревностно оберегали от меня свои тела. И посылали меня к тем, перед кем испытывали страх либо кого желали наказать или неким образом использовать.
      Лэшер сел и сделал еще одну попытку овладеть бумагой и ручкой, которые любезно предоставлял своим гостям отель. Потом снова припал к груди Роуан и принялся попеременно сосать то из одного соска, то из другого. Наконец она заснула. Они спали вместе. Едва Роуан открыла глаза, как они снова предались древнему как мир инстинкту, вздымаясь к сладостной вершине снова и снова и погружаясь в океан блаженства до тех пор, пока силы Роуан не истощились.
      В полночь они отправились во Франкфурт.
      Это был ближайший самолет, летящий через Атлантику.
      Роуан боялась, что об украденном паспорте заявят в полицию. Но Лэшер успокоил ее, сказав, что механизм международных перевозок работает из рук вон медленно. И вообще, людской мир слишком нерасторопен по сравнению с миром духов, где все либо свершается со скоростью света, либо вообще пребывает в покое.
      — Я боюсь музыки! — произнес Лэшер, слегка замешкавшись, перед тем как надеть наушники.
      Наконец он предался слушанию льющихся прямо ему в уши звуков, безотчетно откинувшись на спинку сиденья и невидящим взором уставившись в пустоту. Музыка настолько его захватила, что, если бы не отбивающие ритм пальцы, можно было подумать, будто он невменяем. Этого занятия ему вполне хватило до самой посадки.
      Он ни о чем не говорил с Роуан и не отвечал на ее вопросы. Но когда в аэропорту Франкфурта она попыталась подняться в зал ожидания, крепко схватил ее за руку, наотрез отказавшись внимать ее просьбам. В конце концов Роуан уговорила его позволить ей это сделать, но до тех пор, пока она не вернулась, он все время простоял в коридоре с наушниками на голове, отбивая ногой какой-то не слышимый постороннему уху ритм. Лишь когда они сели в самолет и она юркнула под одеяло, на его устах вновь заиграла улыбка.
      Из Франкфурта они вылетели в Цюрих, и Лэшер отправился вместе с ней в банк. Роуан уже чувствовала себя довольно скверно: у нее кружилась голова и нещадно болели переполненные молоком груди.
      К счастью, банковские операции удалось провернуть довольно быстро. Тогда Роуан еще не посещали мысли о побеге. Она думала только о том, как найти безопасное убежище. Какой же она была глупой!
      Прежде всего она переправила большую сумму денег на разные счета в банки Лондона и Парижа, что позволило им не нуждаться в средствах и в то же время замести за собой следы.
      — Надо ехать в Париж, — сказала она. — Когда они получат уведомления, то сразу начнут наши поиски.
      В Париже Роуан впервые заметила, что у Лэшера на животе вокруг пупка, а также на груди возле каждою соска появились первые пушковые волосы. К этому времени молоко у нее стало отходить гораздо легче, а накапливаясь, не только не вызывало боли, но наполняло ее ни с чем не сравнимым удовольствием. Однако в минуты кормления, когда они лежали рядом и его шелковистые волосы щекотали ей живот, Роуан не испытывала ничего, кроме безразличия и печали.
      Лэшер по-прежнему ел только мягкую пищу, но истинное вожделение питал исключительно к материнскому молоку. Прочую еду он потреблял лишь потому, что на этом настаивала Роуан. Она утверждала, что его организм нуждается в различных питательных веществах. Пытаясь разобраться в причинах недомогания, Роуан задавалась вопросом, не были ли они связаны с кормлением молоком. Из своей врачебной практики она знала, что кормящие матери зачастую испытывали такие неприятные ощущения, как тупые боли и рези, которые с некоторых пор начались у нее.
      Роуан попросила Лэшера рассказать ей о тех далеких временах, когда на свете еще не было Мэйфейрских ведьм — о самых древних событиях прошлого, которые он только мог припомнить. И тогда он заговорил о хаосе, неком беспросветном и беспредельном мраке, в котором ему довелось долго блуждать, когда у него не было организованной памяти. Он говорил, что стал ощущать себя личностью только начиная с...
      — Сюзанны, — подсказала она.
      Прежде чем подтвердить это утверждение, Лэшер окинул ее отсутствующим взглядом. Потом его будто прорвало, и он принялся нараспев перечислять одно за другим имена, словно раскручивать клубок ниток: Сюзанна, Дебора, Шарлотта, Жанна Луиза, Анжелика, Мари-Клодетт, Маргарита, Кэтрин, Джулиен, Мэри-Бет, Стелла, Анта, Дейрдре, Роуан!
      На следующий день они вместе отправились в местное отделение швейцарского банка, где Роуан перевела на свое имя очередную сумму денег, направив ее по сложному пути — в одном случае через Рим, в другом — через Бразилию. Немалую услугу оказал ей управляющий банком, порекомендовав юридическую контору, в которой Роуан оформила свое завещание. Лэшер, терпеливо наблюдая за ней со стороны, слышал, какие она делала в связи с этим распоряжения. Как выяснилось, Майклу она отписала в пожизненное пользование дом на Первой улице, а также любую часть наследства, какую он только пожелает.
      — Но разве мы туда не вернемся? — удивился Лэшер. — Рано или поздно мы с тобой непременно будем там жить. Ты и я будем жить в этом доме! Он не получит его навсегда.
      — Однако пока это исключено. Это сейчас невозможно.
      Какое безумие!
      Когда служащие юридической конторы отправили по электронной почте запрос в Новый Орлеан, полученный ответ поверг их в трепет. Сообщение подтверждало, что Майкл Карри был жив и находился по-прежнему в Новом Орлеане, штат Луизиана, однако пребывал в тяжелом состоянии в отделении интенсивной терапии.
      Лэшер видел, как Роуан, склонив голову, тихо заплакала. Спустя час после того, как они покинули юридическую контору, он велел ей подождать его на скамейке в парке Тюильри, а сам куда-то ушел.
      Отсутствовал он недолго, а когда вернулся, держал в руке два новых паспорта. Раздобыв новые документы, они получили возможность сменить отель и стать другими людьми. Роуан все еще не могла оправиться от потрясения и преследовавшего ее недомогания, поэтому, стоило им перебраться в знаменитый отель «Георг V», как она, рухнув на кушетку, проспала как убитая несколько часов кряду.
      Перед Роуан встало слишком много вопросов, которые предстояло решить. Например, как организовать исследование Лэшера. Загвоздка была не в материальных затратах — в этом смысле никаких трудностей у нее не было — а в техническом оснащении. Ей требовались специальные электронные программы, а также аппаратура для сканирования мозга и тому подобное, другими словами — оборудование, с которым без помощи медицинского персонала ей было не справиться.
      Они вместе вышли на улицу, чтобы купить Лэшеру тетради для записей. Его внешний облик преобразовывался прямо на глазах, несмотря на то что на первый взгляд изменений можно было не заметить. Так, несколько складочек появилось на костяшках пальцев и веках, что придало его лицу более взрослое выражение. Ногти стали значительно жестче, хотя и оставались телесного цвета. На лице появились первые признаки усов и бороды, которые он отпускал, несмотря на их колючесть.
      Роуан постоянно записывала свои наблюдения в блокнот, маскируя их чересчур заумной медицинской терминологией. Она писала о том, что Лэшеру не хватает воздуха, поэтому, куда бы они ни приезжали, первым делом он бросался открывать окна. От нехватки кислорода у него даже случались приступы удушья, а во время сна голова покрывалась испариной. Родничок у него с момента рождения нисколько не уменьшился. Кроме того, он постоянно сосал материнское молоко, что полностью ее истощило.
      На четвертый день их пребывания в Париже Роуан настояла на том, чтобы они отправились в большую центральную больницу. Поначалу Лэшер сопротивлялся, но она сумела его уговорить, вскользь заметив, что люди настолько глупы, что было бы очень забавно их провести, а именно: притвориться медицинским персоналом и проникнуть внутрь больницы.
      Эта идея пришлась ему по вкусу.
      — В подобных делах я большой мастак, — с торжественным видом заявил он, как будто в этой фразе заключался какой-то особый смысл. С таким же достоинством и восхищением он произносил и многие прочие фразы.
      — Дорогая моя, дорогая! Жить бы нам, не трудясь и не умирая!
      Иногда он просто напевал шутливые стихотворения, которые когда-то от кого-то услышал:
       Мама, мамочка моя,
       Можно искупаюсь я?
       Ну конечно, моя дочка,
       Юбку положи на кочку,
       Туда же кофту и чулки,
       Но к воде не подходи!
      От этого детского стишка, который в свое время рассказала ему Маргарита, равно как от ему подобных, он всегда заливался гомерическим хохотом. Когда-то Стелла научила его скороговорке: «Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж». Теперь он любил повторять ее, с каждым разом ускоряя темп, так что под конец слова сливались в длинную свистящую абракадабру.
      Его забавляли причудливые идиомы английского языка, и Роуан стала специально подбирать для него интересные обороты речи. Когда он слышал такие выражения, как «Throw Mamma from a window a kiss» , с ним едва не случалась истерика. Воистину смешными казались ему приемы аллитерации, поэтому он радовался, как ребенок, когда слышал такие песенки, как эта:
       Задачку задал мне король —
       Сухой, мол, вылезти изволь,
       Сухой из мокрой речки!
       А я на выдумку лихой,
       Возьму и вылезу с ухой!
      Казалось, чтобы прийти в веселое расположение духа, ему было достаточно видеть шевелящиеся губы Роуан, с которых слетало очередное четверостишие. Сначала Лэшер внимал ему как завороженный, а потом принимался повторять его, словно навязчивую идею.
       Питер, Питер, тыквоед!
       Не сберег жену от бед.
       Ее на полку посади
       Да во все глаза гляди!
      Напевая эти песенки, подчас он даже пускался в пляс.
      Когда он пребывал в царстве духов, музыка доставляла ему несказанное удовольствие. Он слышал ее только тогда, когда от людей не исходило никаких прочих звуков. Сюзанна любила напевать во время работы. Однажды Лэшер вспомнил несколько древних фраз, которые, судя по всему, звучали на галльском. Их значения, как ни странно, он не знал, а вскоре и вообще их позабыл. В другой раз он продекламировал какие-то проникновенные стихи на латыни, но повторить их, сколько ни пытался, больше не смог.
      Как-то ночью он проснулся, чтобы поговорить с Роуан о соборе, вернее сказать, о том, что некогда с ним произошло. Очевидно, ему что-то привиделось во сне, потому что он был весь в поту. Потом Лэшер заявил, что они должны отправиться в Шотландию.
      — Этот Джулиен. Этот проклятый умник, — говорил Лэшер. — Его подмывало докопаться до самой сути. Узнать суть вещей. Он говорил со мной загадками, которые я отрицал. — Он снова прилег, тихим голосом добавив: — Я Лэшер. Я слово, которое стало плотью. Я тайна Я проник в этот мир и теперь принужден страдать от всех последствий, на которые обрекла меня плоть. Но я не имею понятия о том, каковы будут эти последствия. И кто я такой.
      К этому времени своим внешним видом он уже заметно выделялся среди толпы, однако отнюдь не выглядел монстром. Из-под черной шляпы, которую он имел обыкновение надвигать низко на лоб, виднелись волнистые, ниспадающие до самых плеч волосы. Плотно обтягивающие фигуру брюки и пиджаки, еще больше подчеркивавшие худощавость фигуры, делали его похожим на представителя слегка чокнутой богемной молодежи. Например, его вполне можно было принять за одного из фанатов рок-звезды Дэвида Боуи. Где бы они с Роуан ни находились, люди везде обращали на него внимание и вполне доброжелательно относились к его веселому состоянию духа, невинным вопросам, спонтанным и зачастую довольно бурным приветствиям Он мог с легкостью заговорить с кем-нибудь в магазине и начать его расспрашивать о чем угодно, поскольку питал ко всему живейший интерес. Произношение Лэшера носило на себе некоторый налет французского, но в разговоре с Роуан теряло этот акцент, как будто подстраивалось под ее собственное.
      Если посреди ночи она пыталась позвонить по телефону, он просыпался и вырывал у нее из рук трубку. Если она хотела выйти из комнаты, он тотчас преграждал ей путь. Он требовал, чтобы останавливались они только в тех гостиничных номерах, в которых ванные комнаты были без окон. К тому же он следил за тем, чтобы в них не было телефонных аппаратов; в противном случае он сразу же вырывал их из розетки. Другими словами, он не выпускал Роуан из поля своего зрения, за исключением тех редких случаев, когда ей удавалось закрыться в ванной, прежде чем он успевал ее настичь.
      Однажды ее терпение лопнуло, и она попыталась настоять на своем:
      — Я должна позвонить и выяснить, что случилось с Майклом.
      К ее удивлению, вместо ответа она получила удар, который оказался таким сильным, что она упала спиной на кровать, а пол-лица у нее тотчас раздулось, предвещая большой синяк. Лэшер расплакался, после чего лег с ней рядом и принялся сосать ей грудь. Потом, не отрываясь от этого занятия, овладел ею, доставив тем самым ей несказанное удовольствие. Когда он принялся целовать ее распухшее лицо, она ощутила, что вновь приближается к пику блаженства, несмотря на то что он уже из нее вышел. Парализованная сладострастным порывом, она лежала в позе мертвеца — с переплетенными пальцами рук и сложенными вместе ногами.
      В ту ночь он поведал ей о своих впечатлениях, когда пребывал среди мертвых и был для всех потерянным.
      — Расскажи мне о своих самых ранних воспоминаниях.
      Он ответил, что там, где он был, не существовало времени.
      — А что ты чувствовал к Сюзанне? Любовь?
      Немного поколебавшись, он сказал, что питал к ней большую, испепеляющую душу ненависть.
      — Ненависть? Но почему?
      Честно говоря, Лэшер и сам не знал ответа. Устремив взор в окно, он признался, что вообще недолюбливает людей, потому что они неуклюжи, глупы и не могут оперировать возможностями своего мозга так, как он. Поэтому он всегда их одурачивал, хотя впредь больше был не намерен это делать.
      — А какая была погода в то утро, когда умерла Сюзанна? — полюбопытствовала Роуан.
      — Мокрая и холодная. Дождь лил как из ведра. Из-за этого поначалу даже решили отложить сожжение. Однако к полудню все устроилось само собой. Небо расчистилось. И вся деревня была готова к совершению ритуала. — Лэшер выглядел расстроенным.
      — Кто тогда был королем Англии? — осведомилась Роуан.
      Он покачал головой, из чего явствовало, что он этого не знает. Потом Роуан спросила его о строении двойной спирали. Он не задумываясь дал описание двух идентичных участков хромосом, содержащих ДНК в двойной спирали, которые, как он сказал, являли собой их гены. Она поняла, что он воспользовался тем самым определением, которое в детстве сама заучивала по школьному учебнику, готовясь к экзаменам. Причем произнес его с некоторым понижением голоса, будто именно в такой интонации они были восприняты через нее его разумом, если таковой вообще можно назвать этим словом.
      — Кто сотворил мир? — продолжала расспрашивать его Роуан.
      — Понятия не имею! А ты? Ты знаешь, кто его сотворил?
      — Есть ли Бог?
      — Скорее всего, нет. Спроси других. Это слишком большая тайна. Когда тайна чересчур велика, чаще всего оказывается, что ее вообще не существует. Поэтому и Бога нет. Наверняка нет.
      Приходя в ту или иную клинику, которую они избирали для своих опытов, Роуан с Лэшером облачались в белые халаты. Не последнюю роль играло и то, что она умела держать себя авторитетно, как подобает работающему в данном заведении штатному врачу. Поэтому, когда она набирала пробирки с кровью Лэшера, что, кстати говоря, всегда было ему не по нутру, никому из обслуживающего персонала не могло даже прийти в голову, что она не является работником больницы, выполняющим какое-то специальное задание. Однажды ей удалось просидеть несколько часов в одной из лабораторий, разглядывая под микроскопом образцы крови и записывая в журнал результаты своих исследований. Беда была только в том, что ей не хватало необходимых реактивов и соответствующего оборудования.
      Предпринятые ею попытки исследования носили слишком грубый, слишком упрощенный характер. Это приводило ее в отчаяние. Если бы ей удалось попасть в Институт Кеплингера! Если бы можно было вернуться в Сан-Франциско и каким-нибудь образом получить доступ в генетическую лабораторию! Но это было слишком дерзкое намерение, об осуществлении которого она даже боялась думать.
      Однажды ночью Роуан безотчетно встала с постели и направилась в вестибюль, чтобы купить пачку сигарет. Лэшер настиг ее на лестнице.
      — Не бей меня, — бросила она, ощутив, как внутри ее нарастает гнев. Он обуял ее с такой неодолимой силой, что она едва не утратила над собой власть. Никогда в жизни она не испытывала такой лютой ярости. Будь на месте Лэшера кто-нибудь другой, он мог бы стать покойником, как это неоднократно случалось прежде.
      — Ты не хочешь работать со мной, мама?
      Не в силах справиться с расшатанными нервами, Роуан отвесила ему оплеуху. От неожиданности и боли он расплакался. Качаясь в кресле, он так долго рыдал, что ей ничего не оставалось, как начать успокаивать его. Для этого она стала напевать ему песни.
       В городишке Хамлен много лет назад
       Ни один человек не был рад.
       И все потому, что в городке завелись
       Огромные полчища злобных крыс.
       Они хлебали суп и прогрызали дыры,
       А в шляпах у людей устроили квартиры!
      Роуан долго сидела рядом с ним, лежащим с открытыми глазами на полу. Каким прекрасным произведением природы он ей казался: черная, слегка волнистая шевелюра, довольно густая растительность на лице и нежные, как у ребенка, руки. Правда, по размеру они уже переросли ее собственные, а их большие пальцы, с виду довольно развитые, казались более длинными, чем у обычных людей. Вдруг Роуан ощутила головокружение, которое в очередной раз привело ее в недоумение. Очевидно, ей нужно было поесть.
      Лэшер заказал еду в номер и стал наблюдать за тем, как Роуан ее поглощает. Сказав, что теперь она должна регулярно питаться, он встал перед ней на колени и, расстегнув на ней шелковую кофточку, надавил ей на грудь так, что молоко струей ударило прямо ему в рот.
      В некоторых медицинских учреждениях Роуан удавалось проникнуть в рентгеновские кабинеты и даже дважды сканировать его мозг. Однажды она набралась храбрости попросить всех остальных покинуть лабораторию. Однако не со всякой аппаратурой Роуан была в состоянии справиться. Под конец она так раздухарилась, что стала отдавать распоряжения медицинским работникам, и те, повинуясь приказам, оказывали ей необходимую помощь. Не мудрствуя лукаво, она всегда представлялась им: «Доктор Роуан Мэйфейр, нейрохирург». И все принимали ее за приглашенного специалиста, исполняющего работу чрезвычайной важности.
      Она пользовалась всем, что ей было нужно, — схемами, карандашами, телефонами. И действовала так целеустремленно, что никто не мог ничего заподозрить. Ей удалось получить рентгеновские снимки черепной коробки и кистей рук Лэшера, произвести обмеры его головы и нащупать на темени мягкий участок — родничок, который оказался по размеру больше, чем у обыкновенного ребенка. Господи, да ведь она при желании могла кулаком проткнуть в этом месте тонкую кожу головы!
      Довольно скоро Лэшер обнаружил большие успехи в овладении письмом. В особенности хорошо ему удавалось это делать, когда он пользовался ручками с тонким пером, которые легко скользили по бумаге. Лэшер стал составлять генеалогическое древо Мэйфейров, которое вело начало от Жанны Луизы и Пьера, о которых Роуан никогда не слышала, и включало в себя многих незнакомых ей членов клана. Во время этого занятия Лэшер беспрестанно спрашивал ее о том, какие сведения о семье она почерпнула из подготовленных Таламаской документов. Если в восемь часов утра он писал медленно, и его почерк был округлым и детским, то уже к вечеру того же дня буквы удлинились и обрели непрерывность, а скорость письма стала такова, что Роуан не успевала следить за тем, как появлялись на бумаге слова. Кроме того, Лэшер все время что-то мурлыкал себе под нос, что со стороны походило на жужжание насекомого.
      Он просил ее петь снова и снова, и, повинуясь ему, Роуан исполнила множество песен. Наконец ее так сильно одолела дремота, что она с трудом могла ей противостоять.
       Но вот явился один молодец
       И мэру сказал: "Крысам конец!
       Избавлю я город от страшной беды,
       Но вы не жалейте на это казны".
       От радости мэр даже начал плясать.
       «Согласны на все!» — только мог он сказать.
      Но чем больше она пела, тем большая растерянность овладевала Лэшером. Как выяснилось, он не мог припомнить ни одной строчки из тех песен, которые слышал от нее всего день назад, и настоятельно требовал повторить их еще раз.
       Один чудак обратился ко мне:
       «Сколько земляники на морском дне?»
       Ответил я быстро и без затей:
       «А столько, сколько в лесу карасей!»
      С каждым днем силы Роуан, казалось, все больше убывали. Она сильно потеряла в весе. Как-то раз, мельком увидев свое отражение в большом зеркале, которое висело в вестибюле, она не на шутку встревожилась.
      — Мне нужно найти тихое место. Какую-нибудь лабораторию. Словом, такой укромный уголок, где нам никто не помешал бы работать, — однажды сказала она. — Господи, помоги мне. У меня больше нет сил.
      Когда усталость отступала, Роуан охватывал тихий ужас. Где она? Что с ней будет дальше? Едва проснувшись, она сразу начинала думать о нем и лишь потом возвращалась мыслями к себе: «Я в полной растерянности. Стала подобна наркоману. Это сущее наваждение». Но потом она вспоминала, что ей следует его изучать, поскольку она считала своим долгом выяснить, что он собой представляет. В минуты, когда самые страшные сомнения брали над ней верх, Роуан понимала, что страстно его жаждет, испытывает потребность его защищать и что не сможет от него отказаться, потому что за такой короткий срок уже успела к нему привязаться.
      Что с ним будет, спрашивала себя она, если он попадет в чужие руки? Ведь он уже совершил не одно преступление. И не исключено, что, когда воровал паспорта, даже лишил кого-то жизни. Однако наверняка об этом Роуан ничего не знала и потому намеренно отмахивалась от этих мыслей. Ей нужно было заполучить убежище и лабораторию, а об остальном она старалась не думать. Хорошо бы им тайно вернуться в Сан-Франциско. Или, по крайней мере, как-нибудь связаться с Митчеллом Фланаганом. А что, если просто позвонить в Институт Кеплингера?
      Со временем они стали реже заниматься любовью. Лэшер продолжал сосать материнскую грудь, хотя уже не так часто, как прежде. Главным занятием для него стало посещение парижских церквей, к которым он сразу проникся бурным неприятием Охваченный враждебным настроем, он воспылал ненавистью и отвращением ко всем атрибутам храмов — как к статуям, так и к дарохранительнице.
      Он утверждал, что церкви должны быть не такими.
      — Ну конечно, если ты имеешь в виду собор в Доннелейте, то на него они совсем не похожи. И это вполне естественно. Ведь мы в Париже.
      Он повернулся к ней и срывающимся на крик шепотом произнес:
      — Они сожгли его.
      Ему захотелось услышать католическую мессу, и ради этого на рассвете он выдернул ее из кровати и потащил в церковь святой Магдалины, чтобы присутствовать на службе.
      В Париже стояла холодная погода. Роуан не могла даже толком погрузиться в собственные размышления, чтобы он их не прервал тем или иным вопросом. Временами ей казалось, что она уже перепутала день с ночью, потому что Лэшер мог разбудить ее в любое время, чтобы испить у нее молока или заняться с ней любовью, что всегда делал грубо, но страстно. Потом она опять впадала в дремоту, а он будил ее, чтобы накормить или поговорить о том, что недавно видел по телевизору: о новостях или о чем-то еще, привлекшем его внимание. Его наблюдения становились все более случайными и отрывочными.
      Лэшер взял со стола меню и нараспев начал читать названия блюд. Потом вдруг бросился за ручкой и принялся яростно писать:
      «Затем Джулиен привел в свой дом Эвелин, и они зачали Лауру Ли, которая, в свою очередь, родила Алисию и Гиффорд. У Джулиена был еще незаконнорожденный ребенок, Майкл О'Брайен. Он был оставлен в приюте Святой Маргариты, после того как его мать ушла в монастырь и стала сестрой Бриджет-Мэри. Несколько позже у нее родились еще три мальчика и девочка, которая вышла замуж за Алистера Карри. Тот, в свою очередь, дал рождение Тиму Карри, который...»
      — Погоди, что ты пишешь?
      — Оставь меня. — Он неожиданно вперился в нее испуганным взглядом и разорвал листок на мелкие клочки. — Где твои тетради? Что ты в них написала? — командным тоном потребовал объяснения он.
      Они никогда не удалялись от гостиничного номера, в котором останавливались. Роуан была слишком слаба; кроме того, молоко у нее так быстро накапливалось, что тотчас начинало течь под блузкой. Когда это происходило, Лэшер, качая Роуан на своих руках, припадал к ее груди и начинал ее сосать. От этого действа ею овладевало приятное до умопомрачения ощущение, и она забывала обо всем на свете, в том числе и о преследовавших ее страхах.
      Она поняла, что вся его власть над ней, так сказать, его козырная карта заключалась в дивном ощущении умиротворения, в волшебном состоянии радости, которое она испытывала просто от того, что находилась с ним рядом, часами слушала его торопливую и зачастую наивную речь и наблюдала за тем, как он относится к тем или иным вещам.
       Но что за создание природы являл собой он?Роуан с самого начала жила иллюзией, будто он был ее творением, которое она создала с помощью силы телекинеза, вернее сказать, превратила в него вынашиваемого ею ребенка. Но, поскольку существовало множество противоречий, которые невозможно было объяснить, у нее появились в этом вопросе большие сомнения. И главное, она не могла припомнить, чтобы в тот миг, когда он, трепыхаясь на полу в околоплодных водах, боролся за свою жизнь, у нее в сознании отчетливо возникла бы какая-нибудь конструктивная мысль. Правда, она дала ему нечто вроде сильной психической подпитки. Дала даже молозиво, драгоценные первые капли из своей груди, которые были необычайно питательными.
      Но рожденный ею субъект был высокоорганизованным созданием природы, а не каким-то там монстром Франкенштейна, созданным из отдельных частей, или продуктом черной магии. Более того, Лэшер сам был хорошо осведомлен о достоинствах своего организма — о том, что умел быстро бегать и чутко улавливать запахи, которые были недоступны ее нюху, а также о том, что сам испускал запах, который непроизвольно чувствовали другие и который подчас бесцеремонно вторгался в нее. Когда это происходило, ее охватывал суеверный страх перед тем, что он мог полностью лишить ее воли, ибо оказываемое этим благоуханием на нее действие было сродни половому аттрактанту.
      Теперь она вела дневник более тщательно, более подробно, чтобы в случае, если с ней что-то произойдет, тот, кому он попадет в руки, мог разобраться в написанном.
      — Мы достаточно долго живем в Париже, — как-то раз сказала Роуан. — И рискуем тем, что нас могут здесь обнаружить.
      Они получили два банковских извещения. Теперь в их распоряжении было целое состояние и, чтобы разместить его по разным счетам и таким образом спрятать, она потратила целый день, при этом Лэшер не отходил от нее ни на шаг. Ей хотелось уехать, возможно, в более теплое место.
      — Оставь, дорогая моя, свою ненужную затею. Мы и так уже сменили десять отелей. Перестань волноваться и проверять замки. Ты сама прекрасно знаешь, что все дело в количестве серотонина в твоем мозгу. Нарушен механизм, ответственный за чувство страха. Тебя мучают навязчивые идеи. Но ведь ты к этому была предрасположена всегда.
      — Откуда ты это знаешь?
      — Я уже говорил тебе. — Он внезапно осекся и замолчал. Последнее время она стала замечать, что Лэшер стал более скрытным. — Я знаю это потому, что это известно тебе. Когда я пребывал в мире призраков, то ведал все, что ведали мои ведьмы. Это я...
      — Что? О чем ты сейчас подумал?
      По ночам он стоял у окна и смотрел на огни Парижа. Он по-прежнему занимался с ней любовью, невзирая на то, спала она или бодрствовала. Его усы стали густыми и мягкими, а борода уже покрывала весь подбородок.
      Но родничок на темени до сих пор у него не закрылся.
      Несомненно, он развивался по программе, совершенно отличной от тех, по которым проходили этапы роста известные миру живые организмы. Роуан пыталась сравнивать его с разными видами, перечисляя его характерные особенности и находя подобные у других представителей фауны. Так, например, она пришла к заключению, что его руки обладали силой, свойственной низшим приматам, но имели более развитые пальцы и суставы. Любопытно было посмотреть, что произойдет, если он сядет за пианино. Однако его слабым местом была зависимость от большого количества кислорода. Не исключено, что из-за его недостатка Лэшер мог задохнуться. Тем не менее, эта особенность не мешала ему быть сильным. Очень сильным. Интересно, как он себя поведет, если окажется в воде?
      Из Парижа они отправились в Берлин. Звучание немецкого языка ему пришлось не по вкусу. Не то чтобы тот был ему противен, но, как Лэшер сам выразился, показался ему слишком «острым». Он никак не мог привыкнуть к его резким, пронзительным звукам и поэтому вскоре изъявил желание уехать из Германии.
      В ту неделю у нее случился выкидыш. Она почувствовала боль, напоминающую схватки, и, прежде чем успела опомниться, вся ванная была залита кровью, на которую она вытаращилась в полном недоумении.
      Роуан по-прежнему убедила себя в том, что нуждается в отдыхе. Хорошо было бы расслабиться в каком-нибудь тихом местечке, где не будет ни стихов, ни песен, не будет ничего, кроме тишины. Вглядываясь в лужицу крови, Роуан, к своему глубочайшему удивлению, обнаружила в ней небольшой желеобразный сгусток. Насколько ей было известно, эмбрион в этой стадии беременности должен быть микроскопическим. Но то, что предстало ее взору, было вполне членораздельно, и она даже могла разглядеть конечности. Это одновременно восхитило и ужаснуло ее. По ее настоянию они отправились провести исследование эмбриона.
      Роуан ухитрилась провести в лаборатории три часа и сделать кучу записей, пока им не стали задавать вопросы.
      — Существует два вида мутации, — пояснила она Лэшеру, — тот, который передается по наследству и который не передается. Твое рождение не случайно. Очень может быть, что ты представляешь собой... новый вид. Но как это могло произойти? Неужели обыкновенное сочетание телекинеза...
      Роуан снова перешла на научную, терминологию. На этот раз из лаборатории она похитила оборудование для анализа крови и взяла образцы своей собственной крови, тщательно загерметизировав их в пробирках.
      Лэшер мрачно улыбнулся ей.
      — Ты не любишь меня по-настоящему, — холодно произнес он.
      — Конечно же люблю.
      — Разве ты можешь любить правду сильнее тайны?
      — А что значит, по-твоему, правда? — Она приблизилась к нему и, положив ладони ему на лицо, посмотрела в глаза. — Что ты помнишь о прошлом? О начале своего пути? О том времени, когда люди еще не пришли на Землю? Помнишь, ты говорил когда-то об этом. Говорил о мире духов и о том, как духи учились у людей. Ты говорил...
      — Ничего я не помню, — безучастно произнес он.
      И, сев за стол, принялся перечитывать то, что написал. Потом вытянул свои длинные ноги, откинул голову на спинку кресла — его волосы уже достигли плеч — и, подложив под нее кулаки, принялся прослушивать свои магнитофонные записи. Попутно он задавал вопросы Роуан, как будто хотел ее проэкзаменовать: «Кто такая Мэри-Бет? Кто была ее мать?»
      Роуан снова и снова перебирала в памяти историю семьи, повторяя факты, известные ей из исследования Таламаски, а также рассказы, случайно услышанные от других. По его просьбе она описывала всех здравствующих Мэйфейров, которых знала лично. Слушая ее долгими часами и беспрестанно побуждая говорить дальше, он постепенно успокаивался.
      Его поведение становилось сродни агонии.
      — По природе я человек спокойный, — начинала жаловаться она. — Я не могу, не могу...
      — Кто были братья Джулиена? Назови их по именам. Как звали их детей?

* * *

      В конце концов, когда ее одолевала такая усталость, что она была не в силах пошевелиться, у нее начинались такие же спазмы в животе, как при выкидыше.
      — Я больше не могу это выносить, — жаловалась она.
      — Доннелейт, — не обращая на ее реплику внимания, произнес Лэшер. — Я хочу туда отправиться. — Он стоял у окна и плакал. — Скажи, что ты любишь меня. Ты ведь любишь? И не боишься меня?
      Прежде чем ответить, она надолго задумалась.
      — Да, люблю, — наконец ответила она, — Ты очень одинок, и я люблю тебя. Вправду люблю. Но боюсь. Это сущее безумие — все, что мы делаем. Как можно работать при такой организации дела? Нет, это не работа. А какая-то мания. И к тому же я... боюсь тебя.
      Когда он склонился над ней, Роуан, обняв ладонями его голову, приблизила ее к своей груди. Когда он пил ее молоко, для нее наступали минуты блаженного умиротворения. Неужели он никогда не устанет от этого? И будет всегда сосать ее грудь? От этой мысли ее одолел безудержный смех. Он навсегда останется младенцем, причем таким, который умеет ходить, говорить и заниматься любовью.
      — И к тому же петь. Прошу не забывать и об этом! — добавил он, когда Роуан поделилась с ним своими размышлениями.
      Со временем Лэшер пристрастился подолгу смотреть телевизор. Это позволило ей спокойно принимать ванну, не тяготясь его навязчивым вниманием. Кровотечение у нее прекратилось. И теперь, нежась в теплой воде, она вновь стала подумывать об Институте Кеплингера и о том, как бы наладить с ним сотрудничество. Осмелься она это сделать, трудно даже представить, какой прорыв в науке можно было бы совершить с помощью денег Мэйфейров. Если бы только она не была в розыске. Но их обоих наверняка искали.
      Роуан с самого начала допустила непростительную ошибку. Нужно было спрятать Лэшера где-нибудь в Новом Орлеане, сделав вид, что он вообще не появлялся на свет! Но когда он родился, она не могла трезво оценивать обстоятельства В то ужасное рождественское утро она вообще была не способна соображать! Господи, как давно это было! С того времени, казалось, прошла целая вечность!
      Лэшер уставился на нее страшным и перепуганным взглядом.
      — Что с тобой? — спросил он.
      — Скажи, как их зовут, — вместо него произнесла она.
      — Нет, это ты скажи...
      Он взял одну из страниц, аккуратно заполненную мелким и плотным почерком, потом положил ее обратно.
      — Сколько времени мы провели здесь?
      — А ты не знаешь?
      Вместо ответа Лэшер заплакал. Она ненадолго забылась сном, а к тому времени, когда проснулась, он успел не только успокоиться, но одеться и упаковать вещи. На следующее утро они отправились в Англию.
      Их путь пролегал на север, от Лондона к Доннелейту. Большую часть времени за рулем была Роуан, но со временем он тоже овладел водительским ремеслом и вполне прилично вел машину на пустынных загородных дорогах. Все личные вещи находились у них в машине. Как ни странно, в Англии Роуан почувствовала себя в большей безопасности, чем в Париже.
      — Но почему? Разве они не будут искать нас тут? — спрашивал он.
      — Не знаю. Надеюсь, они не догадаются, что мы можем отправиться в Шотландию. Если, конечно, им не придет в голову предположить, что ты кое-что помнишь...
      Лэшер горько рассмеялся.
      — Видишь ли, иногда я забываю.
      — А что ты помнишь сейчас?
      Он метнул на нее сердитый и серьезный взгляд. Борода и усы, придававшие ему грозный вид, являли собой явные признаки половой зрелости. Но в то же время у него до сих пор не закрылся родничок. Интересно, являлся ли он взрослой особью либо еще находился в стадии юности?
      Итак, Доннелейт.
      Это оказался не город, а небольшое поселение, состоящее из постоялого двора и нескольких домиков, в которых размещалась немногочисленная группа студентов-археологов, занимавшихся раскопками. Приезжим предлагалось совершить экскурсии по руинам замка, возвышавшегося над озером, а также вниз по разрушенному городу до горной долины, где находился собор, который не был виден с постоялого двора Чуть дальше за собором имелся доисторический круг, сложенный из камней. Чтобы добраться до него, нужно было довольно долго идти пешком, но зрелище того стоило. Перемещаться разрешалось только по специально отмеченным зонам, причем путешественникам-одиночкам надлежало выполнять все предписания. Экскурсии же начинались с утра следующего дня.
      Открывавшийся из окна постоялого двора вид наводил на Роуан тихий ужас. В сумрачной дали неясно вырисовывались очертания того самого места, откуда все начиналось. Там некогда жила деревенская колдунья Сюзанна, призвавшая дух по имени Лэшер, который навечно привязался к женской половине ее потомков. От этих мыслей по спине Роуан пробежали мурашки. Огромных размеров долина, внушающая благоговейный страх, выглядела серой, унылой и одновременно прекрасной — настолько, насколько прекрасной вообще может быть сырая, покрытая зеленой растительностью северная местность, подобная той, которая встречается в отдаленных горных районах северной Калифорнии. Из-за повышенной влажности воздух в сгустившихся над землей сумерках блистал множеством самоцветов, и раскинувшийся внизу мир казался таким таинственным, словно сошедшим со страниц волшебной сказки.
      Откуда бы ни приближалась к городку машина, она была видна как на ладони. К городу вела только одна дорога, которая просматривалась на несколько миль как в южном, так и в северном направлении. Большинство туристов приезжали из близлежащих городов на автобусах.
      На постоялом дворе разместились всего несколько человек, каждый из которых питал к данному месту свой особый интерес. Девушка из Америки готовила статью о разрушенных шотландских храмах. Пожилой джентльмен в этом захолустье разыскивал истоки своей родословной, полагая, что она восходит к Роберту Брюсу. Кроме того, была еще одна молодая влюбленная пара, которую, очевидно, привело сюда желание уединиться. Во всяком случае, доостальных им не было никакого дела.
      Общество постояльцев разделили также Лэшер и Роуан. За ужином он отведал немного твердой пищи, и та ему пришлась не по вкусу, если не сказать хуже. Лэшер жаждал грудною молока и взирал на Роуан голодным взглядом.
      Им досталась самая лучшая и просторная комната, со скромной, но вполне достаточной обстановкой: большая горбатая кровать, толстый ковер и небольшой камин. Из окна открывался вид на расстилавшуюся внизу горную долину. Лэшер попросил владельца постоялого двора предоставить им комнату без телефона, упирая на то, что они хотят уединения и покоя. Он также объяснил, какого сорта пищу они предпочитают и в котором часу ее следует подавать. Потом, стиснув до боли руку Роуан, объявил:
      — Идем в долину.
      И, не дав ей опомниться, потащил ее вниз по лестнице к выходу. Сидевшая за дальним столиком молодая пара в недоумении уставилась на них.
      — Уже темно, — пыталась воспротивиться его напору Роуан. Она устала от дороги, и ей вновь нездоровилось. — Может быть, лучше подождем до утра?
      — Нет, — отрезал он. — Надень обувь, подходящую для дальних прогулок.
      Повернувшись к ней, он принялся стаскивать с нее туфли, привлекая к себе внимание посторонних. Люди смотрели на него с изумлением, хотя подобное поведение было для него привычным. Он всегда рассуждал как безумец, простодушный и бесхитростный безумец.
      — Пойду переоденусь, — сказала Роуан.
      Дорога к собору была такой длинной, что, казалось, ей не было конца и края. Сначала они шли под горку, потом — вдоль берега озера.
      Месяц серебрил обветшалые зубчатые стены замка.
      Все подъемы были оснащены перилами, а тропинки были достаточно исхоженными. Лэшер шел впереди и тянул Роуан за собой. Археологи повсюду наставили заграждения, указатели и предупреждения, но поблизости не было ни души. Вверх, к полуразрушенным башням, и вниз, в подземелья вели недавно построенные деревянные лестницы. Двигаясь впереди, Лэшер твердым шагом следовал в заданном направлении, однако его уверенность весьма отдавала одержимостью безумца.
      Вдруг она подумала, что более подходящего случая для побега трудно себе представить. Если бы только ей хватило духу столкнуть Лэшера в пропасть с одной из хрупких лестниц. Упав, он наверняка разбился бы и страдал, как любой человек! Хотя его кости не отличались хрупкостью, они все еще были преимущественно хрящевидными. Поэтому, рухнув вниз, он, скорее всего, разбился бы насмерть. Да, он наверняка бы погиб. Даже осознав, что его жизнь находится у нее в руках, Роуан поняла, что не может воспользоваться своим преимуществом, и от собственного бессилия расплакалась. Избавиться от него подобным способом, как выяснилось, было для нее совершенно невозможным выходом из положения. Убить? Нет, это она сделать не могла.
      Подобная мысль была еще более нелепой и безрассудной, чем ее жизнь с Лэшером. И как она решилась на этот опрометчивый поступок! Только сейчас она поняла, каким безумием с ее стороны было полагать, что, изучая его, она сможет самостоятельно управлять ситуацией. Какой же глупой она была, возомнив себе, что в ее власти это сделать! Уйти из дому с каким-то дикарем, со взявшим над ней власть демоном, поддаться порыву, питаемому самомнением и гордостью за то, что она произвела на свет невесть какое чудо!
      Интересно, могли бы развиваться события иначе? Вернее сказать, позволил бы он, чтобы все сложилось по-другому? Разве не он беспрестанно побуждал ее спешить всякий раз, когда она оглядывалась назад? Разве не он заставлял ее идти быстрее, тысячу раз повторяя: «Поторопись»? Чего он боялся? Майкла? Пожалуй. Такого, как Майкл, следовало бояться.
      Роуан понимала, что изначально совершила непростительную ошибку. В свое время, когда это было возможно, нужно было взять власть в свои руки. Тогда бы у нее все было под контролем.
      А теперь, когда они шли по залитому лунным светом и заросшему травой участку земли, некогда служившему полом ныне опустевшего замкового зала, она была готова скорее обвинять, бичевать и ненавидеть себя, нежели причинить боль своему спутнику.
      Кроме всего прочего, у нее были большие сомнения относительно того, что ей вообще представилась бы возможность сбросить его в какую-нибудь пропасть. Стоило ей однажды попытаться уступить ему место и позволить первым пройти на лестницу, как Лэшер тотчас обернулся и, подхватив ее, поставил перед собой. Он ни на секунду не терял бдительности. К тому же был столь силен, что без труда мог приподнять ее своей длинной, как у обезьяны, рукой и опустить на то место, которое ему хотелось. Высота не внушала ему ни малейшего страха.
      Однако что-то в этом замке вызывало у него ужас.
      Когда они его покидали, Лэшер весь дрожал и заливался слезами. Потом он объявил, что желает взглянуть на собор. Луна спряталась за облаками, но долина по-прежнему омывалась ее ровным, несколько приглушенным светом. Судя по всему, Лэшер хорошо знал дорогу, потому что, невзирая на проложенную тропу, шел напрямик, спускаясь вниз по склону от основания замка.
      Наконец они пришли к тому месту, где некогда находился сам город, а теперь велись раскопки. Среди прочих атрибутов древнего поселения можно было различить основания бывших домов, зубчатую городскую стену с воротами и даже небольшую главную улицу. Все было размечено и обнесено веревками. С большим преимуществом выделялись своими размерами руины собора, на фоне которых другие строения просто терялись из-за своей незначительности. От бывшего храма сохранились четыре стены и арки, которые, подобно двум рукам, тянулись вверх, будто хотели обнять склонившиеся над ними небеса.
      Опустившись на колени, Лэшер вперился взглядом в минный, лишенный крыши коридор, некогда являвшийся нефом. Тот завершался полукругом, в свое время служившим огромным величественным окном, от которого теперь не сохранилось ни единого кусочка стекла. К тому же и сам проем в стене преимущественно был выложен заново, о чем свидетельствовала свежая кладка и груды лежавших по обеим сторонам от проема камней, очевидно принесенных сюда из других мест для реставрации этого здания.
      Поднявшись на ноги, Лэшер схватил Роуан за руку и, невзирая на ограждения и указатели, потащил за собой. Они остановились посреди развалин храма. С двух сторон от них возвышались арки, но их взгляды были устремлены еще выше, к самым облакам, за которыми, благодаря своему тусклому свечению, угадывалось присутствие луны. Собор был построен в стиле готики и являлся слишком крупным строением для столь небольшого городка. Хотя в те далекие времена в нем, должно быть, собирались толпы верующих.
      Лэшер весь дрожал. Прикрыв рот руками, он начал что-то бормотать, напевая и раскачиваясь всем телом.
      Потом, как бы вопреки своей воле, начал двигаться вдоль стены храма и, указав на высоко расположенное узкое окно, выкрикнул:
      — Там, там!
      Казалось, он произнес что-то еще либо хотел это сделать, но потом как будто потерял терпение и снова отдался на волю охватившего его возбуждения. Он сел на землю, подтянув к себе колени, привлек к себе Роуан и, расстегнув на ней кофту, присосался к груди. Она безвольно откинулась назад, молча уставившись на небо и плывущие облака и моля Бога, чтобы появились звезды. Но звезды не появлялись, сверху струился только рассеянный свет луны, создавая иллюзию, будто движутся не облака, а высокие стены и пустые глазницы островерхих окон собора.
      Утром, когда Роуан проснулась, в комнате Лэшера не было! Первая мысль, которая пришла ей в голову, была о побеге. Но, открыв окно, она обнаружила, что от земли ее отделяет более двадцати футов. Даже если бы ей удалось благополучно спрыгнуть вниз, она не представляла себе, что бы делала дальше. Ключи от машины он всегда брал с собой. Броситься за помощью к людям и сказать им, что ее держат под арестом? Но что тогда будет с ним?
      Роуан попыталась просчитать различные варианты. Мысли кружились у нее в голове, как карусельные лошадки, до тех пор, пока она не оставила свое намерение.
      Встав с постели, она умылась, оделась и принялась заполнять свой дневник, как обычно подробно перечисляя собственные наблюдения. «Его кожа становится более взрослой, — писала она, — а подбородок более твердым, чего нельзя пока сказать о темени». Большая часть ее наблюдений была посвящена его странному поведению в Доннелейте, в особенности впечатлениям, которые оказали на него развалины.
      Роуан нашла Лэшера внизу, в гостиной. Он вел оживленный разговор с хозяином постоялого двора, который, увидев даму, встал, чтобы ее поприветствовать, и пододвинул ей стул.
      — Присаживайся, — сказал ей Лэшер.
      Завтрак для нее уже стоял на плите. Очевидно, Лэшер услышал, что она встала, и сообщил об этом хозяину.
      — Продолжайте, — произнес Лэшер, обращаясь к старику.
      Тот слегка помешкал, припоминая, на каком месте остановился. Речь шла об археологических раскопках, которые, как он утверждал, финансировались на протяжении последних девяноста лет, причем средства поступали постоянно, не прерываясь даже на время войн. Поговаривали, что в этих работах была заинтересована какая-то американская семья, поэтому деньги приходили из Штатов.
      Но только в последние годы наметились ощутимые сдвиги в части раскопок. Когда выяснилось, что собор датирован тысяча двести двадцать восьмым годом, к американской семье обратились за дополнительными средствами. В результате из Эдинбурга в Доннелейт прибыла толпа археологов, которая уже добрых двадцать лет собирает разбросанные камни. Однако им удалось обнаружить, что не только церковь, но и монастырь, и само древнее поселение появились на этом месте в семидесятых годах тринадцатого века. Во времена преподобного Вида, пояснил старик, добавив, что данное место имело какое-то отношение к культовым обрядам, хотя подробности ему не были известны.
      — Видите ли, — продолжал старик, — Мы всегда знали, что здесь находится Доннелейт. Но графы погибли во время большого пожара тысяча шестьсот восемьдесят девятого года, после которого город практически сравнялся с землей. Когда начались археологические исследования, один добропорядочный джентльмен предоставил моему отцу в собственность участок здешней земли, на которой тот построил постоялый двор.
      — И кто же это был? — осведомился удивленный Лэшер.
      — Джулиен Мэйфейр. Вернее сказать, «Джулиен Мэйфейр траст». Но об этом я посоветовал бы вам лучше поговорить с молодыми ребятами. Теми, что работают на раскопках. Это хорошие, серьезные студенты. Они строго следят за тем, чтобы туристы не растаскивали камни и не делали ничего в этом роде. Поэтому сопровождают их повсюду. Кстати говоря, о камнях. Знаете, здесь неподалеку находится некий каменный круг. Так вот именно там сосредоточено их основное внимание. Говорят, он такой же древний, как и Стоунхендж. Но истинным открытием является собор. Словом, поговорите с ребятами, они расскажут вам больше, чем я.
      — Джулиен Мэйфейр, — не сводя глаз со старика, машинально повторил Лэшер. Вид у него был такой беспомощный, будто его совершенно сбили с толку и он уже не слышал, что ему говорили. — Джулиен...
      Днем Лэшер с Роуан угостили вином и обедом нескольких студентов, и те, разговорившись, поведали много любопытных фактов, благодаря которым начала вырисовываться целостная картина.
      Как выяснилось, в настоящее время компания «Мэйфейр траст» находилась в Нью-Йорке, и учредившая ее семья проявляла к раскопкам чрезвычайную щедрость.
      Самая старшая из археологов, которая работала на раскопках с тысяча девятьсот семидесятого года — довольно упитанная, жизнерадостная англичанка с коротко подстриженными светлыми волосами, в твидовом пиджаке и кожаных ботинках, — охотно согласилась ответить на вопросы Лэшера. За все время ей доводилось дважды обращаться за дополнительным финансированием, и оба раза семья шла ей навстречу.
      Однажды на объект приехала дама, которая представилась членом семьи Мэйфейров. Ею оказалась Лорен, довольно занудная личность.
      — Глядя на нее, вы бы ни за что не подумали, что она американка, — произнесла пожилая дама таким тоном, будто этим фактом ожидала произвести на своих собеседников большое впечатление. — Но, как ни странно, ее совершенно не интересовало то, что здесь происходило. Щелкнув несколько снимков по поручению семьи, она тотчас отправилась в Лондон. А потом, насколько мне помнится, собиралась посетить Рим. Ей нравилась Италия. Думаю, таких странных субъектов, как она, еще нужно поискать. Согласитесь, далеко не всякому придутся по вкусу одновременно оба вида климата: влажный — в горах Шотландии и солнечный итальянский.
      — Италия, — шепотом повторил Лэшер. — Солнечная Италия.
      Глаза его наполнились слезами. Он торопливо вытер их платком. Но их собеседница, судя по всему, этого не заметила, потому что продолжала без умолку говорить.
      — А что вам известно о соборе? — осведомился Лэшер.
      Впервые за все время Роуан видела его усталым. Всякий раз, вытирая слезы носовым платком, он объяснял их аллергией, однако от нее не укрылся в нем какой-то надлом.
      — Дело в том, что вначале мы заблуждались относительно собора. Потому что не брали в рассмотрение многие теории. Теперь же нам стало достоверно известно то, что готическая конструкция была возведена около тысяча двести двадцать восьмого года. А значит, в то же самое время, что и Элджин. Однако она включала в себя церковь более ранней постройки. Ту самую, которая, по всей очевидности, была декорирована витражами. Сам монастырь был цистерцианским, по крайней мере, некоторое время. Затем стал францисканским.
      Лэшер глядел на нее, не сводя глаз.
      — Судя по всему, при нем имелась церковная школа и, возможно, даже библиотека. Одному Богу известно, что нам еще предстоит найти. Вчера, к примеру, мы обнаружили новое захоронение. Я хочу, чтобы вы поняли. Ведь люди веками растаскивали отсюда камни. Так вот, мы только что раскопали развалины южного трансепта , даже не подозревая о том, что там когда-то была церковь, а в ней находился склеп. Не иначе как в нем захоронен какой-то святой. Но мы не можем сказать, какой именно. На гробнице высечено только его скульптурное изображение. Теперь у нас ведутся споры относительно того, имеем ли мы право вскрыть захоронение. И сможем ли мы там найти что-нибудь?
      Лэшер ничего не ответил. Повисла напряженная тишина, и Роуан испугалась, что он сейчас расплачется или выкинет что-нибудь из ряда вон выходящее. Словом, привлечет к себе внимание. Но потом она напомнила себе, что, если это произойдет, ей это будет только на руку. Ее одолевала сонливость — состояние, которое всегда сопровождало ее, когда груди наливались молоком. Пожилая женщина продолжала рассказывать о замке, о войне между местными кланами, о бесконечных сражениях и убийствах.
      — Но что явилось причиной разрушения собора? — вдруг спросила Роуан, которая из-за отсутствия хронологически последовательного повествования не могла в уме представить общую картину.
      Лэшер метнул на нее сердитый взгляд, как будто у нее не было права голоса.
      — Это мне точно не известно, — ответила дама-археолог. — Хотя у меня есть на это своя версия. Причиной послужила война между кланами.
      — Нет, вы не правы, — спокойным тоном заметил он. — Смотрите вглубь. Они были протестантами. То есть теми, кто вел борьбу с традиционными верованиями и предрассудками.
      Его собеседница от восторга захлопала в ладоши.
      — О, вы должны непременно рассказать мне, что именно навело вас на такие мысли. — И она вновь разразилась тирадой о протестантской Реформации в Шотландии, о тех жестоких временах, когда на кострах сжигали ведьм, что имело место на протяжении целого столетия, если не больше, вплоть до конца существования Доннелейта.
      Лэшер сидел в задумчивости.
      — Могу поклясться, что вы совершенно правы. Это был Джон Нокс  со своими новыми реформами! Вплоть до кровавых костров Доннелейт оставался могучим оплотом католиков. Его не мог покорить даже известный своей жестокостью Генрих VIII. — И рассказчица, возвращаясь к прежнему разговору, пустилась в пространные рассуждения о том, как ей претят все политические и религиозные силы, разрушающие искусство и архитектуру. — Представьте себе. Из-за них мы потеряли такие великолепные витражи!
      — Да, красивые витражи.
      Но Лэшер уже узнал от нее все, что она могла ему рассказать.
      Вечером они снова вышли на прогулку. Лэшер был молчалив, ни разу не пожаловался на голод и не проявил потребности в занятиях любовью. Тем не менее, ни на секунду не выпускал из поля своего зрения Роуан. Пока они шли по травянистой равнине к собору, он все время двигался впереди. Большая часть раскопок южного трансепта была защищена большой деревянной постройкой в виде крыши. Двери в нее были заперты, но Лэшер, разбив окно, открыл дверь и пропустил Роуан внутрь. Они очутились на развалинах часовни, стены которой восстанавливал отряд студентов. Больше всего от земли была освобождена центральная гробница, наверху которой было высечено изображение мужчины, которое столь обветшало, что с трудом угадывалось. Лэшер остановился и окинул гробницу взором сверху вниз, потом бросил взгляд на то, что удалось сделать на месте окон. Очевидно, зрелище повергло его в такую ярость, что он начал колотить по стенам руками и ногами.
      — Прекрати, сюда в любой момент могут прийти, — прикрикнула на него Роуан.
      Но сразу замолчала. Пусть придут, подумала в этот миг она. Пусть придут и заберут его в психушку. Однако от него не укрылся ее лукавый взор и блеснувшая в ее глазах ненависть, которую она не в силах была в себе тогда побороть.
      Вернувшись на постоялый двор, он принялся снова прослушивать магнитофонные записи. Потом выключил их и начал рыскать среди бумаг.
      — Джулиен, Джулиен, Джулиен Мэйфейр, — беспрестанно твердил он.
      — Ты не помнишь его? Правда же?
      — Что?
      — Ты всех их забыл. Не помнишь, кто такой был Джулиен. Не помнишь ни Мэри-Бет, ни Дебору, ни Сюзанну... Ты все забыл. Но хоть Сюзанну ты помнишь?
      Бледный как смерть, он вперился на нее преисполненным немой ярости взглядом.
      — Не помнишь, — в очередной раз констатировала Роуан. — Ты стал все забывать, когда мы были еще в Париже. Теперь ты вообще ничего не знаешь о них.
      Лэшер приблизился к ней и упал на колени. Казалось, его возбуждение достигло предела, а гнев сменился какой-то одержимой и неистовой страстью.
      — Я в самом деле не знаю, кто были они,— произнес он. — Я даже не вполне уверен, кто такая ты! Но зато я теперь знаю, кто я!
       * * *
      Посреди ночи Роуан проснулась от того, что он совершал с ней совокупление. Завершив его, Лэшер изъявил желание поскорее убраться из Доннелейта, пока никому не пришло в голову их здесь искать.
      — Эти Мэйфейры, должно быть, слишком умные люди.
      Она горько рассмеялась.
      — А ты что за отродье такое? — риторически произнесла она. — Откуда ты взялся?Ведь не я же тебя произвела на свет. Это уж я теперь точно знаю. Ведь я не Мэри Шелли!
      Остановив машину, Лэшер выволок Роуан на траву и начал яростно бить по лицу. Он делал это с такой жестокостью, что едва не сломал ей подбородок. Она вскрикнула, пытаясь предостеречь его от рокового удара, который мог нанести ей непоправимое увечье. Тогда он перестал ее лупить, но продолжал стоять перед ней со сжатыми кулаками.
      — Я люблю тебя, — со слезами проговорил он, — и ненавижу одновременно.
      — Знаю. И вполне понимаю, что ты имеешь в виду, — упавшим голосом ответила Роуан.
      У нее так нещадно болело лицо, что ей казалось, будто он сломал ей и нос и подбородок. Но, к счастью, этого не случилось. Наконец она приподняла туловище и села на траву.
      Лэшер грузно плюхнулся рядом с ней на четвереньки и принялся ласкать ее своими большими теплыми руками. Оказавшись в полном замешательстве, она от бессилия расплакалась у него на груди.
      — О Господи, что же нам делать?! — воскликнула она.
      Лэшер гладил ее, целовал, сосал грудь. Словом, вновь прибегнул к своим дьявольским штучкам — старому, как мир, сатанинскому искушению. Уходи прочь, проклятый Дьявол, обманом проникший в келью к монахине! Однако что-то предпринять у Роуан не хватило мужества. А возможно, и физических сил, ибо она была на грани истощения и уже давно позабыла, когда ощущала себя нормальной, здоровой, полной жизненной энергии.
      В другой раз они остановились для заправки. Увидев, что Роуан прогуливается около телефонной будки, Лэшер вновь впал в неконтролируемое бешенство. Но на этот раз, когда он ее схватил, Роуан принялась быстро читать одно старое стихотворение, которому ее научила еще мать:
       У мисс Макей случилась беда:
       Ножи и вилки исчезли без следа.
       А когда другая посуда убежала,
       Так она об этом даже не знала!
      Она еще не успела закончить, как Лэшер уже упал на колени, сотрясаясь от смеха. Помнится, Роуан обратила внимание на его большие ступни. Он умолял ее остановиться, но она продолжала читать нараспев:
       Сын волынщика Билл
       Поросенка утащил,
       Поросенка съели, Билла взгрели.
       Вон он идет домой, сопли бахромой.
      Лэшер бился в конвульсиях, наполовину плача, наполовину смеясь.
      — И у меня есть тоже кое-что для тебя, — вскочив, выкрикнул он. Топая ногами и хлопая в ладоши, он пустился в пляс, затянув свою песнь:
       Свинья в ермолке вошла через дверь,
       Смешной поросенок качает колыбель.
       Тарелка прыгает на столе, как блошка,
       Смотрит — горшок проглотил ложку.
       Из-за двери вдруг вертел возник
       И на пол сбросил пудинг-стик.
       «Дриль-дриль», — крикнул гриль.
       "Кто не слушает меня?
       Пузырек-констебль я,
       Ну-ка, все ко мне, друзья!"
      Затем, стиснув зубы, Лэшер схватил ее и грубо затащил в машину.
      Когда они подъехали к Лондону, ее лицо так опухло, что на нее было страшно смотреть, и все, кому она попадалась на глаза, не могли скрыть откровенное беспокойство. Лэшер снял номер в прекрасном отеле, хотя она не имела никакого понятия о том, где тот находился, потом дал ей горячего чая с конфетами и начал петь.
      Лэшер сказал, что сожалеет обо всем, что натворил, и даже о том, что вновь родился на свет. Спрашивал ее, понимает ли она, что это значит. Понимала ли она, что он являл собой свидетельство чуда? За вопросами, как обычно, последовали поцелуи, сосание груди и прочие ласки — грубая прелюдия перед таким же грубым и стихийным сексом, который, как всегда, доставил ей немалое наслаждение. Но в отличие от всех предыдущих раз, к следующему совокуплению она побудила его исключительно из отчаяния, не испытывая при этом никакого вожделения. Возможно, поступала она так только потому, что другим способом не могла проявить свою волю. Лишь после четвертого раза, полностью истощившись, он от нее отстал и тотчас уснул. Какое-то время она боялась пошевелиться. Но стоило ей вздохнуть, как он сразу открыл глаза.
      Лэшер стал настоящим красавцем: борода и усы, которые он каждое утро тщательно подстригал, имели форму и длину изображенных на картинах святых. Волосы у него уже сильно отросли. Плечи были несколько широковаты, но это ничуть не портило его царственный величественный облик. Однако не странно ли может показаться применять к нему эти слова? Когда он с кем-нибудь разговаривал, то был вынужден наклоняться и слегка касаться его своей бесформенной серой шляпой. На людей он производил самое приятное впечатление.
      Лэшер и Роуан посетили Вестминстерское аббатство, в котором он тщательно исследовал все до мелочей. Какое-то время он наблюдал со стороны за движениями прихожан. Потом наконец изрек:
      — У меня только одна простая миссия. Такая же старая, как Земля.
      — И в чем же она заключается? — полюбопытствовала Роуан.
      Но Лэшер ей не ответил.
      Когда они вернулись в отель, он сказал:
      — Я хочу, чтобы ты самым серьезным образом возобновила свое исследование. Мы поедем в безопасное место, не в Европу, а в Штаты. Будем так близко к ним, что они ничего не заподозрят. Нам потребуется все. Правда, деньги большого препятствия не представляют. Но в Цюрих мы больше не поедем! Тебя там ищут. Ты сможешь достать большую сумму денег?
      — Я уже это сделала, — напомнила ему она.
      Роуан уже давно заметила, что он совершенно не запоминал последовательности самых обыкновенных событий.
      — Мы уже совершили основные банковские операции и даже тщательно замели за собой все следы. Если хочешь, можно вернуться в Штаты. — От этой мысли сердце у нее возликовало. — В Женеве находится крупнейший в мире Институт неврологии, — продолжала она. — Полагаю, для начала нам следует направиться туда. Мы могли бы провести тамнекоторые исследования. А заодно завершить необходимые операции в швейцарском банке. Там мы с тобой и решим, каковы будут наши дальнейшие планы. Уверяю тебя, так будет лучше всего.
      — Хорошо, — согласился он. — Поедем в Женеву, а потом — в Штаты. Нас с тобой ищут. Поэтому придется вернуться. Вопрос только в том, где именно мы остановимся.
      Роуан предалась мечтам о лаборатории, слайдах, тестах и микроскопе и не заметила, как ее сморил сон. Она с таким рвением стремилась провести исследования, как будто их результаты могли дать ей ключ к изгнанию нечистой силы. Разумеется, она вполне давала себе отчет в том, что провести столь объемную работу в одиночку не сможет. Поэтому в лучшем случае рассчитывала получить доступ к компьютеру, чтобы ввести в банк данных хотя бы то, что ей уже удалось узнать. Для ее изысканий требовался город с множеством лабораторий, в котором при желании она могла бы пойти сначала в один крупный медицинский центр, потом в другой...
      Лэшер сидел за столом, в очередной раз перечитывая историю Мэйфейров. Его губы шевелились так быстро, что срывавшиеся с них слова превращались в свист. Некоторые факты семейной биографии вызывали у него столь откровенный смех, что можно было подумать, будто он узнал о них впервые.
      — Молоко убывает? Да? — спросил он у Роуан, встав перед ней на колени и заглянув ей в глаза.
      — Не могу сказать. У меня все безумно болит.
      Лэшер принялся ее целовать. Потом собрал в ладонь немного молока и смочил ей губы. Роуан отметила, что по вкусу оно не слишком отличается от воды.
      Пребывая в Женеве, они обдумали план дальнейших действий до мельчайших подробностей.
      Конечным пунктом своего путешествия они избрали Хьюстон, штат Техас. Почему? Ответ был очень прост. Этот город наводнен больницами и медицинскими центрами, в которых можно провести любое медицинское исследование. Роуан рассчитывала, что им удастся поселиться в каком-нибудь пустующем медицинском учреждении, не функционирующем из-за нефтяного кризиса. Во всяком случае, в подобных постройках в Хьюстоне недостатка не было. Считалось, что в городе существовало три деловых центра. Поэтому в нем было нетрудно затеряться.
      Деньги для них не представляли никакой проблемы. Роуан удалось благополучно переправить огромные средства в Центральный швейцарский банк, где они теперь и хранились. Правда, для этого ей пришлось открыть несколько фиктивных счетов в Калифорнии и в Хьюстоне.
      Роуан лежала в постели, а Лэшер крепко держал ее за кисть. Она подумала о том, что от ее родного города до Хьюстона всего час лету. Всего только час.
      — Да, ты права. Им ни за что не придет в голову искать нас там, — заметил Лэшер. — С таким же успехом мы могли бы спрятаться на Северном полюсе. Пожалуй, лучшего места нам не найти.
      От этой мысли сердце Роуан замерло. Ей опять стало нехорошо. На какое-то время она заснула, а когда проснулась, то вновь обнаружила у себя маточное кровотечение. Очередной выкидыш. Но на этот раз вязкий зародыш, до того как он распался на части, не превышал двух дюймов.
      Отдохнув за ночь, утром Роуан собралась пойти в институт, чтобы исследовать то, что из нее накануне вышло, а также выяснить, какие тесты можно будет провести над Лэшером. Поначалу он ее не пускал. Тогда она зашлась душераздирающим криком, и то ли от ужаса, то ли от беспомощности он был вынужден ей уступить.
      — Боишься остаться без меня? — спросила его Роуан. — Да?
      — А как бы чувствовала себя на моем месте ты? — задал ей он встречный вопрос. — Если бы была последним мужчиной на свете? А я последней женщиной?
      Роуан не знала, что под этими словами он подразумевал. А он, судя по всему, говорил их неспроста. Так или иначе, но Лэшер проводил ее в институт. К этому времени он уже вполне освоился с обычными людскими привычками и в мирской суете мог обойтись без посторонней помощи, если нужно было, к примеру, остановить машину или кому-то дать чаевые, не говоря уже о таких мелочах, как чтение, прогулки и пользование лифтом. Недавно он приобрел в магазине маленькую деревянную флейту, на которой учился играть на улице. Но инструмент, равно как собственная способность извлекать из него звуки вызывали у него большое недовольство. Проще всего было бы купить радио, но он не решался это сделать, боясь, что оно станет ему петлей на шее.
      И как уже не в первый раз, придя в институт, Роуан надела белый халат, взяла карточку, карандаш и прочие необходимые ей вещи, в том числе формуляры из лежащей на столе стопки бумаг, а также желтые, розовые и голубые бланки для различных тестов, и стала выписывать фиктивные направления на анализы.
      В одних случаях она выступала его лечащим врачом, в других — работающим в клинике специалистом. Когда к ним обращались с вопросами, он шарахался в сторону, подобно знаменитости, которой не хотелось показывать свое лицо.
      Несмотря на суматоху, на одном из бланков Роуан умудрилась написать длинную записку швейцару отеля, в которой просила его отправить партию медицинского груза доктору медицины Сэмюэлю Ларкину по адресу: Университетская клиника, Сан-Франциско, Калифорния. Материал для пересылки она обещала предоставить при первой возможности и предписывала отправить его ночной почтой, упирая на то, что он весьма чувствителен к температуре.
      Когда они вернулись в отель, Роуан схватила лампу и изо всех сил огрела ею Лэшера. Тот закачался и упал. Кровь залила его лицо, но он вскоре пришел в себя. Как выяснилось, его кожа и кости обладали той удивительной пластичностью, которая защищает всякого младенца от последствий удара, если даже он упадет с большой высоты. Оправившись, Лэшер принялся ее зверски избивать. И делал это до тех пор, пока она не потеряла сознание.
      Когда ночью Роуан очнулась, ее лицо настолько распухло, что один глаз почти весь заплыл, однако кости, к счастью, были целы. Из этого явствовало, что несколько дней выходить на улицу ей нельзя. Несколько дней. Сможет ли она это выдержать?
      На следующее утро Лэшер впервые привязал ее к кровати, использовав обрывки простыни, которые связал крепкими узлами. К тому моменту, когда она проснулась и обнаружила во рту кляп, он уже почти закончил свое черное дело. Потом удалился и отсутствовал несколько часов. За это время в комнату никто не входил. Очевидно, перед уходом он попросил персонал отеля ее не беспокоить. Сколько Роуан ни билась, ни кричала, все было тщетно: ей не удалось извлечь из себя ни одного громкого звука.
      Вернувшись, Лэшер достал из тайника телефон и заказал в номер роскошный обед. После этого попросил у нее прощения и стал играть на флейте.
      Пока она ела, он не сводил с нее глаз. Его взгляд говорил о том, что он чем-то сосредоточенно размышлял.
      На следующий день, когда он привязывал ее к кровати, она не сопротивлялась. Теперь он использовал для этой цели приобретенную заранее ленту, которую было невозможно разорвать. Лэшер хотел было заклеить ей рот, но она предупредила, что может задохнуться. Тогда он снова воткнул ей в рот кляп, но меньший, чем в прошлый раз. После его ухода Роуан отчаянно пыталась освободиться. Но безуспешно. Ни к чему хорошему это не привело. Только из ее груди потекло молоко. Ее затошнило, и вся комната поплыла у нее перед глазами.
      В полдень следующего дня они вновь занимались любовью. Обмякший, тяжелый и источающий сладостный запах, он лежал на ней, прижав ее руку своей крупной ладонью. Очевидно, его сморил сон, сквозь который он бормотал что-то невразумительное. Предварительно он разрезал все ленты, которыми она была привязана к кровати, полагая, что в будущем в случае надобности воспользуется новыми.
      Она посмотрела на его голову, копну черных блестящих волос и, вдыхая аромат его кожи, прижалась к нему всем телом, после чего отпрянула и приблизительно на час погрузилась в полудрему.
      За это время он ни разу не шевельнулся. Дыхание у него было ровное и глубокое.
      Тогда она левой рукой потянулась к телефону и сняла трубку, не встретив никакого препятствия с его стороны. Потом также благополучно набрала номер и, когда ей на другом конце ответили, тихо, едва слышно заговорила.
      В Калифорнии была ночь, тем не менее, Ларкин внимательно выслушал все, что Роуан имела ему сказать. В свое время он был ее начальником, а потом остался другом и единственным человеком, который мог ей поверить. Единственным человеком, на которого она могла положиться и быть уверенной, что он передаст образцы куда следует. Чтобы с ней ни случилось, они должны быть доставлены в Институт Кеплингера Митчеллу Фланагану она также доверяла целиком и полностью, хотя, не исключено, что он ее даже не помнил.
       Кто-то должен был узнать правду.
      Ларкин попытался ее обо всем расспросить. Он очень плохо ее слышал и поэтому попросил говорить громче. На это Роуан ответила, что находится в опасности, и что в любую минуту их могут прервать. Ее подмывало дать ему название отеля, но она не решилась это сделать, боясь, что при ее беспомощном положении приезд Ларкина может лишь ухудшить дело, а главное, помешать переправить на обследование образцы. Ее мозг был настолько перегружен, что она не могла рассуждать разумно. Роуан успела еще что-то пробормотать насчет выкидышей, когда Лэшер вдруг поднял голову, и, выхватив у нее из рук телефон, швырнул его в стену, после чего вновь взялся избивать ее.
      Остановился он только тогда, когда она предупредила его, что останутся шрамы. Им было пора отправляться в Америку. Отъезд был назначен на следующий день. Когда он начал в очередной раз связывать ее, Роуан попросила ослабить узлы, объяснив это тем, что крепко стянутые конечности могут надолго утратить подвижность. Содержать заключенного тоже своего рода искусство.
      Он тихо, почти беззвучно заплакал.
      — Я люблю тебя, — сказал он. — Если бы я только мог доверять тебе. Если бы ты стала мне помощницей. Платила мне любовью и преданностью. Но в твоем лице я вижу лишь расчетливую ведьму. Ты смотришь на меня и мечтаешь только о том, чтобы меня убить.
      — Ты прав, — согласилась она. — Но если ты не хочешь, чтобы нас нашли, нужно немедленно вылетать в Америку.
      Роуан подумала, что если в скором времени не выберется из этой комнаты, то окончательно свихнется и от нее не будет никакого толку. Она попыталась прикинуть в голове план дальнейших действий. Прежде всего, нужно было пересечь океан и по возможности поселиться как можно ближе к дому. Хьюстон от Нового Орлеана был совсем недалеко.
      Но о чем бы она ни думала, на всем лежала печать грустной безнадежности. Она знала наверняка только то, что ей не следовало делать. А не следовало ей ни в коем случае позволить себе еще раз забеременеть. Этому нужно было во что бы то ни стало положить конец, пусть даже ценой жизни. Она не могла, физически была не способна выносить еще одного ребенка. Тем не менее, он продолжал с ней совокуплялся, и она уже дважды от него зачинала. От ужаса Роуан не могла ни о чем думать. Ее мозг наотрез отказывался работать. Впервые в жизни она поняла, почему страх парализует людей и почему некоторые из них в неподвижности замирают, уставившись в одну точку.
      Интересно, что стало с ее записями?
      Утром они вместе упаковывали вещи. Все, что относилось к медицинским исследованием, находилось в отдельной сумке. В нее Роуан сложила копии различных бланков, которые использовала для получения информации в клиниках, а также письменное поручение швейцару отеля, в котором был указан адрес Ларкина. Кажется, Лэшер ничего не заметил.
      Несмотря на то что она в достаточном количестве прихватила из лаборатории упаковочного материала, образцы она завернула в полотенца и свою старую окровавленную одежду.
      — Почему ты ее не выкинула? — удивился Лэшер. — От нее омерзительно пахнет.
      — Не чувствую никакого запаха, — холодным тоном ответила она. — Я предупреждала тебя, мне нужна упаковка. Куда подевались мои тетради? Никак не могу их найти.
      — Я прочел их, — спокойно произнес он. — И выбросил.
      Роуан в ужасе уставилась на него.
      Не осталось никаких записей, одни только образцы. Никаких сообщений о том, что эта тварь жила, дышала и жаждала размножаться.
      Когда они выходили из отеля и Лэшер пошел брать такси, чтобы ехать в аэропорт, Роуан, воспользовавшись случаем, отдала коридорному сумку с образцами, приложив к ней пачку швейцарских франков и попросив в двух словах на немецком переправить ее доктору Сэмюэлю Ларкину. Потом поспешно развернулась и направилась к ожидавшей ее машине.
      — Жена моя, какой изможденный у нее вид! — слегка улыбнувшись и протянув ей руку, ласково произнес Лэшер. — До чего же она была больна!
      — Да, ты прав. Я была очень больна, — сказала она. Интересно, заметил ли коридорный ее измученное, покрытое синяками лицо.
      — Позволь мне помочь тебе, дорогая моя.
      Лэшер обнял ее на заднем сиденье, и, когда машина тронулась с места, поцеловал.
      Роуан не делала никаких попыток оглянуться, чтобы убедиться, что коридорный зашел в отель. Как бы ее ни подмывало это сделать, она не могла на это осмелиться. В конце концов, швейцар найдет внутри записку и во всем разберется сам.
      Когда они прилетели в Нью-Йорк, Лэшер понял, что сумка с медицинскими образцами и результатами тестов исчезла. И стал угрожать, что убьет ее.
      Роуан молча лежала на кровати, наотрез отказавшись с ним разговаривать. Тогда Лэшер нежно и заботливо связал ее, скрутив ленту так, что никакая сила не могла ее разорвать. Руки и ноги он оставил слегка подвижными, но ровно настолько, чтобы она могла ими шевелить, но не могла освободиться. Потом тщательно укрыл Роуан, чтобы она не замерзла. И, включив в ванной вентилятор, а в комнате — телевизор, причем достаточно громко, но не настолько, чтобы он оглушал, покинул комнату.
      Вернулся он через сутки. Она не смогла сдержать мочеиспускание. Как она за это время его возненавидела! Теперь она и вправду готова была его убить. Если бы только ей было ведомо заклинание, которое могло его вмиг уничтожить.
      Пока она делала по телефону необходимые распоряжения, касающиеся их будущего местожительства, он не отходил от нее ни на шаг. В конце концов они заполучили два этажа в пятидесятиэтажном здании, где их никто не мог побеспокоить. Это был пустующий медицинский комплекс, который по меркам Хьюстона считался небольшим и наряду со многими другими ему подобными располагался в центре города. Когда-то в этом сооружении размещался центр онкологических исследований, который со временем обанкротился, и с тех пор желающих арендовать это помещение так и не нашлось.
      Медицинское оборудование, некогда принадлежавшее центру онкологических исследований и занимавшее три этажа, было оставлено в наследство владельцам недвижимости. Итак, уладив все формальности, Роуан арендовала площадь, включавшую в себя жилые помещения, офисы, приемные, смотровые и лаборатории. Позаботилась она также и о том, что могло им понадобиться для серьезных исследований, начиная с вещей, необходимых в быту, и кончая арендой автомашин.
      Лэшер наблюдал за ней холодным и настороженным взглядом, не сводя глаз с ее пальцев, когда те нажимали клавиши, и прислушиваясь к каждому слогу, слетавшему с ее уст.
      — Ты знаешь, что этот город расположен недалеко от Нового Орлеана? — спросила она.
      Она сочла своим долгом заранее поставить его в известность, пока он не обнаружил этого сам и не начал ее упрекать.
      Ее кисти болели оттого, что он беспрестанно хватался за них, когда куда-то тащил. Кроме того, она изнывала от голода.
      — Ну да, как же. Мэйфейры, — произнес он, указывая на напечатанный текст, который лежал в папке.
      Не проходило и дня, чтобы он не изучал эту семейную биографию вместе со своими записями или не прослушивал заново магнитофонные пленки.
      — Вряд ли они додумаются искать тебя здесь, — продолжал он. — Всего в часе лета от твоего дома, верно?
      — Верно, — согласилась она. — Но если ты убил Майкла Карри, я покончу с собой. И ты от меня больше ничего не получишь.
      — Думаю, и сейчас от тебя мало проку, — ответил Лэшер. — В мире найдется немало куда более дружелюбных людей, чем ты. Тех, которые, кроме всего прочего, даже лучше тебя поют.
      — Тогда почему ты меня не прикончишь? — выпалила Роуан.
      При этом она сконцентрировала все свои силы и выпустила в него смертоносную порцию невидимой энергии, но на него это не возымело никакого действия.
      В эту минуту ей захотелось умереть или уснуть так, чтобы никогда не проснуться. Хотя, возможно, это было одно и то же.
      — Я считала тебя необыкновенным, невинным созданием, — призналась она. — Чем-то совершенно новым и неведомым.
      — Это мне известно! — грубо отрезал Лэшер, закипая от гнева.
      Когда его голубые глаза начинали метать молнии, он становился воистину опасен.
      — Но теперь я в этом стала сильно сомневаться.
      — Твоя задача — выяснить, что я собой представляю.
      — Я пытаюсь, — сказала она.
      — Я также знаю, что ты считаешь меня красивым.
      — Ну и что? — безучастно произнесла Роуан. — Все равно я ненавижу тебя.
      — Да, это для меня не секрет. Это очевидно, исходя даже из твоих записей. «Новый вид», «существо», «создание». Такое впечатление, что я подопытное животное, к которому применимы твои научные термины. А знаешь что? Ты ошибаешься. Я отнюдь не молод, дорогая моя. Напротив, я стар. И гораздо древнее, чем ты можешь себе представить. Но теперь снова настало мое время. Мне подвернулся как нельзя удобный случай явиться в этот мир через собственного маленького потомка. Хочешь знать, что я такое?
      — Ты — чудовище. В тебе нет ничего от человеческой природы. Ты жесток и импульсивен. Ты не способен ни конкретно мыслить, ни сосредоточиваться. Ты ненормальный.
      Лэшер так разозлился, что на некоторое время потерял дар речи. Его подмывало ударить ее. Она видела, как сжимаются и разжимаются его кулаки.
      — Представь, дорогая моя, — начал он, — что все человечество вымерло и все людские гены перешли в кровь одного несчастного обезьяноподобного существа. Оно передавало их дальше, из поколения в поколение, пока из обезьяны вновь не получился человек!
      Роуан ничего не ответила.
      — Думаешь, этот человек стал бы проявлять милосердие к недоразвитым обезьяноподобным особям? Особенно если бы ему нужно было спариваться? Он совокупился бы с самкой обезьяны, чтобы зародить новую династию высших существ...
      — Ты далеко не являешься высшим по отношению к нам, — холодно проговорила она.
      — Черта с два не являюсь! — в гневе прорычал Лэшер.
      — Не знаю, как это было на самом деле. Но могу сказать одно: больше этого никогда не произойдет.
      Улыбаясь, он покачал головой.
      — До чего же ты глупа! Глупа и эгоистична! Придется тебе напомнить об ученых, чьи речи я читаю или слушаю по телевизору. Они утверждают, что это случилось слишком рано, когда время еще не наступило. А теперь это произошло как никогда вовремя. Поэтому сейчас не будет жертв. И мы будем стараться, как никогда прежде!
      — Я прежде умру, чем помогу тебе.
      Он слегка потряс головой и отвел взгляд в сторону. Когда он заговорил снова, то ей показалось, что он бредит:
      — Думаешь, мы будем милосердны, когда придем к власти? Было ли хоть одно высшее существо милосердным по отношению к низшему? Были ли испанцы добры к туземцам, которых встретили в Новом Свете? Нет, история ничего подобного никогда не знала. Никогда на земле существа, имевшие над другими некоторые преимущества, не проявляли снисхождения к тем, кто оказался слабее их. Напротив, высшие виды всегда вытесняли низшие. Или ты можешь возразить? Это же твой мир, расскажи мне о нем! Расскажи так, как если бы я ничего о нем не знал.
      Его глаза заполонили слезы. Опустив голову на руки, Лэшер заплакал. Наконец, успокоившись, он вытер глаза банным полотенцем и сказал:
      — О, как бы хорошо у нас с тобой все могло сложиться!
      Он снова начал целовать и ласкать ее, одновременно освобождая свое тело от лишних предметов экипировки.
      — Прекрати. У меня уже было два выкидыша. Я больна. Посмотри на меня. Посмотри на мои руки, на мое лицо. Посмотри на мои предплечья. Третий выкидыш убьет меня. Неужели ты этого не понимаешь? Я умираю. Ты убиваешь меня. Куда ты денешься, если меня не станет? Кто тебе поможет? Кто вообще знает о твоем существовании?
      Лэшер задумался. Потом внезапно отвесил ей пощечину. Он сделал это неуверенно, как будто его глодали какие-то сомнения. Тем не менее, эта грубая выходка принесла ему удовлетворение. Роуан в недоумении вытаращила на него глаза.
      Потом он уложил ее на кровать и начал поглаживать ей волосы. У нее осталось очень мало молока. Отсосав его, Лэшер принялся массировать сначала ее плечи, затем руки и ноги. Он покрыл поцелуями все ее тело — от лица до ног. Роуан потеряла сознание, а когда поздно ночью пришла в себя, ее влажные бедра ныли от причиненной им боли и одновременно от ее собственного желания.
      Когда они прибыли в Хьюстон, Роуан поняла, что собственными руками подготовила себе тюрьму. Здание пустовало. Они с Лэшером сняли два верхних этажа Первые два дня, пока они знакомились со всеми удобствами этой высокой сказочной башни, возвышавшейся посреди царства неона и мерцающих огней, Лэшер ей во всем потакал. Роуан наблюдала за ним со стороны, ждала подходящего случая, пыталась воспользоваться малейшим шансом, но тщетно: он ни на секунду не терял бдительности, слишком быстро откликался на новые обстоятельства.
      А на третий день Лэшер опять ее связал, и ни о каких исследованиях, ни о каком научном проекте уже не могло идти и речи.
      — Теперь я точно знаю, что мне нужно, — решительно заявил он.
      В первый раз он оставил ее на день. Во второй — на ночь и большую часть утра. А в третий раз и вовсе отсутствовал дня четыре.
      А во что он теперь превратил холодную современную спальню с белыми стенами, стеклянными окнами и ламинированной мебелью!

* * *

      Ноги у нее нещадно болели. Хромая, она вышла из ванной и с трудом поковыляла к спальне. К этому времени Лэшер перестелил постель, и теперь на окруженной цветами кровати красовались простыни розового цвета. Представшее ее взору зрелище, как ни странно, пробудило в ее памяти воспоминание об одной женщине, которая когда-то в Калифорнии покончила с собой. Прежде чем принять яд, она заказала для себя множество цветов и расставила их вокруг своего спального ложа. Не исключено, что подобные ассоциации у Роуан возникали после похорон Дейрдре, прочно утвердив в ее сознании представление о том, что море цветов окружает лишь женщину в гробу, которая покоится в нем, как большая кукла.
      Кровать воистину напоминала смертное ложе. Повсюду, куда бы Роуан ни кинула взор, стояли в вазах огромные букеты цветов. Если она умрет, он непременно попадется на каком-нибудь деле. Ведь он такой глупый. Тогда ему будет несдобровать. Нет, она должна взять себя в руки и жить дальше. Должна хорошенько все обмозговать и вести себя благоразумно.
      — Какие лилии! Какие розы! Ты сам их принес наверх? — спросила она.
      Лэшер замотал головой.
      — Они были доставлены к входной двери, прежде чем я вернулся.
      — Ты надеялся найти здесь мой труп, да?
      — Не такой уж я сентиментальный, когда речь идет не о музыке, — ответил он, широко улыбаясь ей. — Еда в другой комнате. Я принес ее для тебя. Что еще я могу сделать, чтобы заслужить твою любовь? Что-нибудь рассказать тебе? Способны ли какие-нибудь новости пробудить в тебе лучшие чувства?
      — Ненавижу тебя, — процедила в ответ Роуан. — Ненавижу до мозга костей.
      Она села на кровать, потому что в комнате не было стульев, а стоять у нее не было сил. Кисти и лодыжки все еще ныли от боли. К тому же ей до смерти хотелось есть.
      — Почему ты не дашь мне умереть?
      Лэшер сходил на кухню и вернулся с подносом, наполненным всякими блюдами — деликатесными салатами, упаковками с холодным мясом и прочей готовой к употреблению дрянью.
      Роуан смела все подчистую, запив еду апельсиновым соком. Потом, отпихнув в сторону поднос, встала и, пошатываясь, ибо ноги ее едва держали, направилась в ванную. Боясь, что ее стошнит, она долго просидела в этой маленькой комнате, скрючившись на туалетном столике и прислонившись головой к стене. Медленно она обвела взглядом окружающую обстановку, но среди вещей не нашла ничего такого, чем можно было бы себя убить.
      Впрочем, она вовсе не замышляла это делать. Чего-чего, а силы воли у нее хватало. В случае необходимости она скорее отправилась бы в огонь с ним вместе. Это она вполне могла бы устроить. Вот только каким образом?
      Обессиленная, Роуан открыла дверь. Лэшер взял ее на руки и отнес на кровать, которую предварительно устлал маргаритками. Упав на их жесткие стебельки и ароматные бутоны, она невольно рассмеялась. Смех доставил ей такое удовольствие, что она дала ему волю и продолжала хохотать до тех пор, пока его раскаты не начали ритмично срываться с ее уст, подобно песне.
      Наклонившись, Лэшер принялся ее целовать.
      — Не делай больше этого. Если у меня случится еще один выкидыш, я умру. Чтобы отправить меня на тот свет, существуют более легкие и быстрые способы. Неужели ты до сих пор не понял, что не сможешь иметь от меня ребенка? Почему ты вбил себе в голову, что кто-то вообще может родить тебе ребенка?
      — На этот раз никакого выкидыша у тебя не будет, — заверил ее он.
      Лэшер лег рядом с ней, положив руку ей на живот. На лице у него играла улыбка.
      — Да, моя дорогая. Моя любимая. Ребенок жив. Он там. Это девочка. Она может меня слышать.
      Роуан закричала.
      Весь ее гнев обратился на неродившегося ребенка, которого нужно было во что бы то ни стало убить, убить, убить. Но когда она откинулась на спину, обливаясь потом и смердя жутким запахом рвоты, который остался у нее во рту, то услышала звук, похожий на чей-то плач.
      Лэшер пел странную песню, которая более всего походила на жужжание.
      И вдруг раздался плач.
      Она закрыла глаза, вся обратившись в слух.
      Но не услышала никакого плача. Но зато смогла различить тоненький голосок, звучавший у нее внутри и говоривший с ней на понятном ей без слов языке. Находящееся в ней существо искало ее любви и утешения.
       «Я никогда больше не причиню тебе боль»,— подумала Роуан и в ответ получила безмолвное выражение благодарности и любви.
      Господи! Лэшер был прав! В ней росло живое существо. Не просто росло, но слышало ее и ощущало всю ее боль.
      — Тебе не придется ее долго носить, — произнес Лэшер. — Я буду заботиться о тебе от всей души. Ты моя Ева, но только безгрешная. Когда ребенок родится, если захочешь, можешь умереть.
      Роуан ничего ему не ответила. Какой в этом был смысл? Ее согревала мысль, что впервые за два месяца у нее появился еще кто-то, с кем можно было поговорить. Поэтому она молча отвернулась...