Однако однажды вечером к нашей вилле, расположенной в предместье Антиохии, приблизилась небольшая группа новообращенных вампиров, одетых в простые балахоны. Кажется, их было пятеро.

Вскоре, к моему вящему изумлению, выяснилось, что они мнят себя служителями сатаны, исполнителями божественного замысла, заключавшегося в том, чтобы дать дьяволу возможность сравняться силой с христианским Богом.

О Матери и Отце юные кровопийцы ничего не знали и, несмотря на то что святилище находилось в подземелье нашего дома, не уловили признаков присутствия царственной четы. Слишком они были молоды, слишком невинны. Их пыл и неподдельная искренность разрывали мне сердце.

Их головы были забиты фантастической мешаниной из христианских идей, религиозных постулатов Востока и верований дикарей и язычников, и при этом наивность юнцов не знала границ. Вот почему, узнав, что среди тех, кто пьет кровь, появилась новая религия, что у нее много адептов и речь уже идет далее о культе, я пришел в неописуемый ужас.

Все человеческое во мне воспротивилось, а рациональный римлянин, коим я по-прежнему оставался в душе, почувствовал опасность и крайне встревожился.

Правда, Пандора быстро привела меня в чувство и убедила в необходимости истребить всю стаю. Если их отпустить, объяснила она, придут другие – и очень скоро Мать и Отец попадут в их руки.

Мне, с легкостью убивавшему древних языческих богов, непросто было с ней согласиться. Возможно, потому, что именно тогда я впервые отчетливо осознал, что, останься мы в Антиохии, продолжай мы вести прежний образ жизни, к нам вновь и вновь будут непрошено являться те, кто пьет кровь, и тогда убийствам не будет конца. А моя душа не могла смириться с такими последствиями. Меня снова посетила мысль о собственной смерти и даже о смерти Тех, Кого Следует Оберегать.

Мы истребили фанатиков. Учитывая их молодость, ничего сложного в этом не было. Минутное дело. Мы сожгли их дотла, а потом, как положено, развеяли пепел.

Но когда все закончилось, я погрузился в гнетущее молчание и месяцами не выходил из святилища. Погруженный в собственные страдания, я перестал замечать Пандору и даже не вспоминал о ней.

Я не мог объяснить своей прекрасной спутнице, что провидел мрачное будущее, и, когда она уходила в город охотиться или развлекаться, отправлялся к Акаше.

Я шел к моей царице, вставал перед ней на колени и просил подсказать, как жить дальше, что делать.

– В конце концов, – говорил я, – они же твои, дети! Их целые легионы, но они никогда не слышали твоего имени. Они уподобляют свои клыки, змеиным зубам и твердят что-то об иудейском пророке Моисее и об изображении змеи, вознесенном им в пустыне[2]. Они говорили, что на их место придут другие.

Акаша безмолвствовала. Должен заметить, что за две тысячи лет я не получил от нее ни одного внятного ответа.

Но тогда я находился в самом начале своего страшного пути и в те беспокойные минуты понимал лишь, что нужно молиться втайне. Пандора не должна видеть меня, философа Мариуса, преклонившим колено. Я продолжал предаваться экстазу бредового культа и обращаться с мольбами к царице. Иногда мне казалось, что на лице Акаши появляется некое подобие жизни, однако это было лишь замысловатой игрой световых бликов.

Тем временем Пандора, обозленная моим молчанием не меньше, чем я был зол на безмолвие Акаши, пришла в полное смятение и, словно обезумев от обиды, однажды ночью заявила:

– Как бы я хотела от всех вас избавиться!

Я не придал большого значения этим словам, ибо счел их обычными для любой семейной ссоры. Однако Пандора ушла из дома и не вернулась – ни к утру, ни позже.

Как видишь, она просто играла со мной в ту же игру, что и я с ней. Она отказывалась становиться свидетелем моих неприятностей и не могла понять, как отчаянно я нуждался в ее присутствии и даже в ее бесплодных мольбах.

Сейчас мне стыдно признаваться в своем безграничном эгоизме. Я не имел права так поступать. Но, ужасно разозлившись на Пандору, я совершил непоправимое: подготовил все необходимое к отъезду из Антиохии и назначил его на ближайший же день.

При тусклом свете лампы, чтобы не возбудить подозрений смертных посредников, я распорядился, чтобы меня и Тех, Кого Следует Оберегать, в трех гигантских саркофагах морем перевезли в Рим. Забрав все, что принадлежало мне, я покинул мою Пандору и оставил ее вещи валяться в пустой вилле. Я расстался с единственным существом в мире, согласным меня терпеть и проявлять понимание, – не все ли равно, ссорились мы или нет?

Я бросил на произвол судьбы единственную в мире женщину, которой была известна моя истинная сущность!

Конечно, тогда я даже не задумывался о последствиях, не подозревал, что столетиями буду безрезультатно искать Пандору. Я не знал, что возведу ее в ранг богини, столь же всемогущей в чертогах памяти, как: Акаша в реальности.

Вот видишь, как много я лгал. Сплошной обман, как и в отношении Акаши. Я любил Пандору и нуждался в ее обществе. Но в словесных битвах, даже в самых эмоциональных, я всегда играл роль высшего существа, не нуждавшегося в иррациональных, на первый взгляд, беседах и внешних проявлениях любви и привязанности.

Я помню, как Пандора спорила со мной в ту ночь, когда я… дал ей Темную Кровь.

– Не делай культа из разума и логики, – говорила она, – ибо по прошествии времени разум подведет тебя и ты станешь искать прибежища в безумии.

Меня ужасно оскорбили эти слова, слетевшие с губ прекрасной женщины, чьи глаза завораживали меня настолько, что я едва успевал следить за ходом ее мыслей.

А ведь ее предсказание в точности сбылось, после того как мы убили стаю новообращенных: я погрузился в мрачное безумие и отказывался разговаривать.

И только сейчас я смог признать всю степень своего безрассудства: собственная слабость оказалась слишком тяжела для меня, и я не в состоянии был выносить присутствие очевидца того, как меланхолия окутала мою душу.

Даже сейчас я не желаю, чтобы она видела мои страдания. Я живу здесь с Дэниелом и беседую с тобой, поскольку ты новый друг, твои впечатления свежи, а суждения беспристрастны. Ты смотришь на меня без привычного страха.

Ладно, продолжу свой рассказ.

Корабль без приключений добрался до Остин, откуда нас в трех саркофагах перевезли в Рим. Поднявшись из «могилы», я приобрел дорогую виллу, располагавшуюся сразу за городской стеной, а в холмах, вдали от дома, устроил подземный храм для Тех, Кого Следует Оберегать.

Меня, однако, не покидало чувство вины: я разместил своих подопечных на расстоянии нескольких миль от собственного жилища, где вечерами читал книги, а под утро укладывался спать. А ведь в Антиохии все было иначе: они постоянно оставались рядом со мной.

Но мне хотелось жить поближе к великому городу, а через несколько лет, пробежавших совсем незаметно, стены Рима раздвинулись и моя вилла оказалась на городской территории.

Согласись, такое место нельзя было считать подходящим для Тех, Кого Следует Оберегать, а значит, я поступил мудро, устроив убежище для них в стороне от быстро развивающегося города Сам же я на вилле разыгрывал перед окружающими роль знатного римлянина, гостеприимного хозяина великолепной, богато украшенной виллы, заботливого господина простодушных и легковерных слуг.

Видишь ли, я провел вдали от Рима более двухсот лет.

Да, я упивался культурными дарами Антиохии – города пусть и римского, но со спецификой Востока, внимал на форуме поэтам и учителям, бродил при свете факела по залам и хранилищам библиотек. И каждый раз приходил в ужас, если доводилось услышать или прочесть о ком-либо из последних римских императоров. Правители великой империи позорили титул своими выходками, и многие из них в конце концов принимали смерть от рук собственных телохранителей и солдат.

Но, считая, что Вечный город пришел в упадок, я глубоко заблуждался.

Римом правили и великие императоры: Адриан, Марк Аврелий, Септимий Север. В столице воздвигли огромное число монументальных зданий, значительно увеличилось население города. Даже мне не удалось бы подробно осмотреть все римские храмы, амфитеатры и бани.

Вероятнее всего, Рим превратился в крупнейший и самый впечатляющий город мира. В нем насчитывалось около двух миллионов жителей, причем многие плебеи – как тогда называли бедняков и простолюдинов – ежедневно получали кукурузу и вино.

Я был мгновенно очарован необыкновенным городом и, отрешившись от ужасов имперских свар и бесконечных войн на границах, предавался изучению интеллектуальных и эстетических творений человечества.

Конечно, я поспешил к домам своих потомков и подолгу слонялся возле них, словно призрак. Дело в том, что на протяжении всех долгих лет моих скитаний я втайне от Пандоры Следил, пусть издалека, за судьбами родственников и знал, что они остались добропорядочными гражданами, что мужчины нашего рода были сенаторами и отчаянно старались навести хоть какой-то порядок в правительстве, пока армия возвышала одного императора за другим в отчаянных попытках установить и сохранить власть империи на той или иной отдаленной территории.

Сердце мое разрывалось при виде юных потомков многих поколений моих кровных родственников, и я тогда же – сам не знаю почему – навсегда прекратил интересоваться ими и вести о них какие-либо записи.

Наверное, пришло время разорвать абсолютно все старые связи. Я покинул Пандору. Я укрыл подальше от дома Тех, Кого Следует Оберегать. И однажды ночью, понаблюдав за праздничным ужином в доме одного из моих потомков, я вернулся к себе, вытащил из деревянного сундука все свитки с именами родственников, тщательно скопированными мною из писем к различным агентам, и сжег их, считая сей чудовищный поступок чрезвычайно мудрым, словно этот жест мог избавить меня от дальнейших страданий и мирской суеты.

С тех пор я предпочитал проникать в жилища незнакомцев и от них узнавать обо всем, что происходило в современном мире. С вампирской гибкостью проскальзывал я в затененные сады и, стоя у открытой двери какой-нибудь тускло освещенной виллы, слушал тихие беседы за обедом или нежные песни мальчиков, аккомпанирующих себе на лире.

Особенно трогательными я находил пожилых римлян, приверженных к старым порядкам. Нашлось для меня и немало интересных книг, хотя библиотеки в Антиохии были намного богаче. Конечно, в Риме имелись и философские школь:, пусть не столь впечатляющие, как в Антиохии, но мне было интересно иногда послушать учителей.

Должен сказать, однако, что я никогда не заводил дружбу с людьми и даже не разговаривал с ними. Следуя давно установленному правилу, я только наблюдал, ибо не верил, что более тесные контакты с миром смертных будут успешными и принесут мне ощутимую пользу.

Что до жажды крови, то я стал неистовым охотником, хотя по-прежнему придерживался правила убивать только преступников. Выполнять такое обязательство, смею тебя уверить, было несложно, но я пил гораздо больше крови, чем требовалось. И умирали мои жертвы в муках. Благодаря огромной численности горожан я никогда не оставался голодным и в тот период в большей степени, чем когда-либо, оправдывал свое тайное звание: тот, кто пьет кровь.

Делать все как положено: мгновенно вонзать клыки и насыщаться, не проливая ни капли, – оказалось не так-то просто. Но я справлялся и вместе с кровью с наслаждением вливал в себя чужие жизни.

В Древнем Риме не было необходимости прятать трупы. Иногда я сбрасывал их в Тибр, а иногда просто оставлял на улице. Особенно мне нравилось убивать в тавернах. Впрочем, как ты мог убедиться, я и сейчас предпочитаю такие места.

Ничто не сравнится с тем приятным ощущением, которое испытываешь, когда после долгой прогулки по сырому и темному ночному городу перед тобой вдруг распахивается дверь и глазам предстает совсем иной мир – теплый, светлый, полный людского смеха и песен. Таверны, бары и им подобные заведения обладают особой притягательностью.

Разумеется, столь безудержный разгул, неуемная жажда и бесконечные убийства стали следствием моего расставания с Пандорой: я горевал и страдал от одиночества. Кто мог меня остановить? Кто мог меня переспорить? Да никто.

Конечно, в первые месяцы после разлуки я еще мог написать ей, ибо она, скорее всего, по-прежнему жила в нашем доме в Антиохии и ждала, надеясь, что я наконец образумлюсь. Однако этого не случилось.

Меня обуревал гнев, тот самый гнев, который я и сейчас пытаюсь преодолеть. А гнев, как я уже говорил, подавляет волю. Я не смог сделать то, что должен был сделать: не вернул Пандору. Иногда одиночество заставляло меня убивать за ночь троих или четверых, пока я не начинал проливать кровь на землю, не в силах проглотить больше ни капли.

Иногда под утро гнев во мне утихал, и тогда я возвращался к своим историческим запискам. Я начал составлять их еще в Антиохии, но никому об этом не рассказывал.

Я делал записи обо всем, что видел в Риме, будь то достижения или, напротив, свидетельства упадка. Я до мельчайших подробностей описывал каждое здание. Но потом наступила ночь, когда я решил, что все мои труды бессмысленны. Кому нужны мои наблюдения, стихи и сочинения, если я не могу передать их смертному миру?

Все, что пишет монстр, убивающий людей ради собственного выживания, изначально отравлено и порочно. Ни поэзии, ни истории, берущим начало в жадном уме и алчном сердце, нет места в этом мире.

Рассудив так, я принялся уничтожать не только свежие записи, но и все, что сочинил в Антиохии. Один за одним вынимал я свитки из сундуков и предавал их огню, как недавно историю собственной семьи. А некоторые просто убирал с глаз долой, запирал под замок, чтобы старые бумаги не вдохновили меня на дальнейшее творчество.

Я переживал величайший душевный кризис.

А потом случилось непредвиденное.

Спускаясь с холма по темным улицам ночного города, я встретил себе подобного – точнее, двоих.

Луна зашла за облака, но я обладал сверхъестественным зрением и все прекрасно видел.

Два неизвестных существа быстро шли в мою сторону, пока еще не подозревая о том, что я стою у стены, уступая им дорогу.

Наконец тот, кто шел первым, поднял голову, и я сразу же его узнал – по ястребиному носу и глубоко посаженным глазам, по впалым щекам и. развороту плеч, по длинным светлым волосам и даже по руке, придерживавшей плащ у горла.

Это был Маэл, друид, который когда-то давным-давно похитил меня и отдал во власть обожженного, умирающего Бога Рощи. Маэл, много месяцев державший меня в плену, чтобы подготовить к Темному Ритуалу. Маэл, старый знакомый, бесстрашный и чистый сердцем.

Кто превратил друида Маэла в того, кто пьет кровь? В какой роще Маэла посвятили в обряды древней религии его народа? И почему он не заперт в каком-нибудь старом дубе в Галлии и не сидит во главе пиршественных столов на празднествах друидов?

Наши глаза встретились, но я не почувствовал тревоги. Оценив силу Маэла, я счел ее недостаточной. Да, мы с ним были приблизительно одного возраста, но в отличие от меня он не испил крови Акаши. Я намного превосходил его по силе, а потому он не представлял для меня никакой опасности.

Я перевел взгляд на спутника Маэла Тот оказался значительно выше и бесконечно сильнее, а темно-коричневая кожа явно свидетельствовала о том, что ему довелось пережить Великий Огонь.

Большие пытливые черные глаза незнакомца смотрели на меня открыто и доброжелательно. Волнистые черные волосы обрамляли широкое, довольно приятное лицо, на котором особенно выделялся красиво очерченный, с пухлыми губами рот.

Я снова посмотрел на блондина, который когда-то в порыве религиозного рвения отобрал у меня смертную жизнь.

Мне вдруг пришло на ум, что его можно уничтожить: оторвать, например, голову, унести ее с собой, а перед рассветом положить в саду моего дома, где древнюю плоть неминуемо спалит дотла жаркое дневное солнце. Я подумал, что так, наверное, и следует поступить, ибо подобное существо не заслуживает лучшей участи.

Но тут же появились и другие мысли. Мне захотелось поговорить с Маэлом, узнать его получше. Захотелось познакомиться с его темнокожим спутником, уставившимся на меня во все глаза со смешанным выражением сердечной симпатии и наивного простодушия. Это был очень древний вампир, намного старше меня и Маэла. Среди тех, кто приходил в мой дом в Антиохии и умолял о встрече с Отцом и Матерью, я подобных ему не встречал. Точнее, с такими, как он, мне не приходилось сталкиваться никогда.

И тогда я впервые отчетливо осознал, что гнев – это проявление слабости. Именно гнев похитил у меня Пандору – хватило одной короткой фразы. Гнев лишит меня и общества Маэла, если я уничтожу друида. «Убить всегда успею, – подумал я. – Почему бы нам с ним не поговорить? Сейчас я имею возможность провести какое-то время в компании себе подобных, которой мне так не хватает, а там видно будет».

Уверен, ты понимаешь, что, рассуждая так, я лицемерил, ибо привязанность к кому-то не позволяет нам желать ему смерти. Пока в голове проносились противоречивые мысли, с языка моего неожиданно слетели довольно резкие слова:

– Я Мариус. Разве ты меня не помнишь? Я тот, кого ты привел к Богу Рощи и кому удалось сбежать.

Меня неприятно поразила собственная враждебность. Маэл полностью закрыл свой разум, и я не смог понять, узнал он меня или нет. А друид быстро заговорил на латыни:

– Да, ты бросил рощу. Бросил всех, кто тебя боготворил. Ты обрел могущество, а что осталось обитателям леса? Что ты отдал взамен?

– А ты, любезный друид? Ты продолжаешь оставаться жрецом старых богов? Это служение им привело тебя в Рим?

Голос мой звенел и срывался от гнева. Я чувствовал, что веду себя не так, как нужно, поэтому постарался взять себя в руки и заговорил более решительно и отчетливо:

– Помнится, ты был чист сердцем. Я редко встречал человека более склонного к самообману и приверженного к религиозным иллюзиям, чем ты.

Я замолчал. Нужно было вновь собраться с силами.

– Старой религии больше нет, – ответил он с яростью. – Римляне добрались до самых потаенных мест. Они захватили все наши территории и построили там свои города. Из-за Дуная на нас обрушились варвары-расхитители. А уж христиане… Христиане лезут туда, куда не проникли даже римляне. Христиан ничем не остановишь.

Голос Маэла зазвучал громче, хотя говорил он шепотом:

– Но виноваты не они, а ты, Мариус! Это ты меня развратил, ты заставил меня покинуть приверженцев Бога Рощи, ты вбил мне в голову крамольные мысли и несбыточные мечты!

Он так же злился, как и я. Его буквально трясло от ярости. И, как часто происходит во время ссоры, гнев Маэла меня успокоил. Я в очередной раз повторил себе, что всегда успею его убить, и смог изгнать из сердца враждебность.

Спутник друида не скрывал удивления и следил за нами с выражением почти детского восторга на лице.

– Все это сущая чепуха, – возразил я. – Тебя следует уничтожить, и мне не составит труда убить тебя сейчас же.

– Ну так давай! Попробуй! – вскинулся он.

Темнокожий спутник взял Маэла за руку.

– Нет, послушайте меня, – примирительно сказал он глубоким голосом, – хватит ссориться. Каким бы путем ни досталась нам Темная Кровь – через ложь или через насилие, – теперь мы бессмертны. И не имеем права быть столь неблагодарными.

– При чем здесь неблагодарность? – возмутился я. – Своим бессмертием я обязан судьбе, а не Маэлу. Тем не менее я одинок и рад встрече, ибо ваше общество мне приятно. Я говорю правду и приглашаю вас в свой дом. Поверьте, я никогда не обижу гостя, находящегося под моей крышей.

Я сам удивился своей речи, но она была искренней.

– У тебя в городе дом? – спросил Маэл. – Что ты имеешь в виду?

– Настоящий дом, очень удобный. Я предлагаю вам зайти и побеседовать. Там есть чудесный сад с красивыми фонтанами. И рабы – туповатые смертные. Повсюду горят огни, а в саду полно ночных цветов. Пойдемте.

Черноволосый снова удивился.

– Я хочу все это увидеть, – сказал он, взглянув на Маэла, но по-прежнему держась за спиной друида. Голос древнего вампира звучал мягко, но властно и весьма убедительно. В нем явственно ощущалась внутренняя сила.

Кипевшая в душе Маэла ярость буквально парализовала его, заставив беспомощно застыть на месте. Только глаза метали молнии и вместе с ястребиным носом делали его похожим на хищную птицу. Мужчин, обладающих носами такой формы, почему-то всегда сравнивают с птицами. Но чистый высокий лоб и волевой рот придавали облику Маэла весьма своеобразную красоту.

Однако позволь мне продолжить рассказ. Только в тот момент я обратил внимание на одежду своих соплеменников и заметил, что оба они в обносках и босиком – настоящие нищие бродяги. Грязь к нашей коже не пристает, но, несмотря на это, вид у них был неряшливый.

Что ж, это легко исправить, если с их стороны не будет возражений. Сундуки в моем доме поистине ломились от самых разнообразных нарядов. Выходя на улицу, чтобы поохотиться или полюбоваться фреской в каком-нибудь пустующем здании, я одевался как богатый римлянин и часто пристегивал к поясу кинжал и меч.

В конце концов они согласились принять предложение. Откровенно говоря, мне понадобилось немалое усилие воли, чтобы повернуться спиной к неожиданным спутникам. Но, взяв себя в руки, я пошел впереди, хотя ни на минуту не ослаблял внимание и заставлял Мысленный дар постоянно быть начеку и следить, чтобы никто на меня не напал.

Конечно, сознание того, что Те, Кого Следует Оберегать, укрыты вдали от виллы, позволяло мне чувствовать себя достаточно спокойно. В противном случае любой из этих бессмертных мог бы услышать биение могущественных сердец. Моей важнейшей задачей было изгнать образы Отца и Матери из собственного разума.

Мы шли довольно долго.

Оказавшись в моем доме, они огляделись, словно попали в Страну чудес, хотя такую обстановку можно было увидеть в жилище любого богатого смертного. Гости с величайшим интересом рассматривали бронзовые масляные лампы, заливавшие ярким светом комнаты с мраморными полами, кушетки и кресла. Чувствовалось, что обоим хотелось потрогать все своими руками, но они не смели.

Не могу сосчитать, сколько раз за долгие века попадали в мой дом бродячие вампиры, лишенные какой бы то ни было связи с человеческим миром, и дивились самым простым вещам.

Так что нет ничего удивительного в том, что к твоему приходу у меня уже были наготове и постель, и одежда.

– Садитесь, – пригласил я. – Если вам что-то не нравится, все немедленно будет убрано. Я хочу устроить вас со всеми удобствами. К сожалению, у нас нет ритуала приветствия – смертные в таких случаях подносят гостям чашу вина.

Высокий спутник Маэла сел первым, выбрав для себя не кушетку, а кресло. Я последовал его примеру и жестом предложил Маэлу устроиться справа от меня.

Теперь я отчетливо видел, что мой второй гость бесконечно сильнее Маэла. И намного старше нас обоих. Поэтому он исцелился после Великого Огня – правда, прошло уже более двухсот лет. Я не чувствовал от него никакой угрозы. Более того, совершенно неожиданно он мысленно сообщил мне свое имя:

«Авикус».

Маэл сверкал глазами, сохраняя на лице самое ядовитое выражение. Усевшись в кресло, он не расслабился, а наоборот, напряженно выпрямился, словно готовясь к схватке.

Я попробовал прочесть его мысли. Тщетно.

Я, в свою очередь, мнил себя виртуозным мастером самообладания, успешно сдерживавшим ненависть и злобу, но, взглянув на озабоченное лицо Авикуса, понял, что переоценил свое умение.

Внезапно спутник Маэла нарушил молчание.

– Умерьте свою взаимную ненависть и попробуйте выяснить отношения в словесной битве.

Авикус произнес эти слова на латыни, правда говорил он на этом языке с легким акцентом.

Маэл не стал дожидаться моего согласия.

– Мы отвели тебя в рощу, – обратился он ко мне, – потому что так повелел наш Бог Рощи. Он обгорел и пребывал на грани смерти, хотя не пожелал объяснить, почему так вышло. Бог хотел, чтобы ты поехал в Египет, но не говорил нам зачем. В общем, не сообщив нам никаких причин, он заявил только, что нужен новый Бог Рощи…

– Успокойся, – прервал его Авикус– Просто расскажи, что у тебя на душе.

Голос древнего вампира звучал негромко, но внушительно. Даже в обносках Авикус сохранял достоинство. Чувствовалось, что ему любопытно выслушать нас обоих.

Маэл буквально вцепился пальцами в ручки кресла и бросил на меня исполненный ярости взгляд. Длинные светлые волосы упали на его лицо.

– «Для совершения древнего ритуала нужно найти идеального человека», – сказал нам Бог Рощи. Мы знали, что так гласили легенды: когда старый бог слабеет, пора возвести нового, но занять место Бога Рощи может только идеальный мужчина…

– И ты нашел римлянина! – вмешался я. – Римлянина во цвете лет, счастливого, богатого! И обманом, насильно притащил его к Богу Рощи. Неужели среди твоих соплеменников не нашлось подходящего человека, отвечавшего всем требованиям вашей религии? Почему ты явился ко мне со своими жалкими верованиями?

Маэл и не думал уступать.

– «Приведите мне достойного человека, знающего наречия разных земель!» Вот что повелел Бог Рощи. Ты даже не представляешь, как долго пришлось нам скитаться, пока мы не нашли тебя.

– Я что, должен испытать к тебе сочувствие? Может, еще и пожалеть? – вырвался у меня язвительный вопрос.

Маэл, словно не услышав, продолжал:

– Как и было велено, мы оставили тебя перед дубом и ты вошел внутрь его ствола. А когда перед совершением главного обряда жертвоприношения ты появился вновь, мы увидели перед собой сияющего бога с мерцающими глазами и волосами и пришли в смятение.

А ты, ни словом не выразив протеста или неудовольствия, поднял руки, подавая знак начать великий праздник Самайн. Ты выпил жертвенную кровь. Мы сами видели! К тебе перешла божественная сила. И мы, вообразив, что впереди нас ждет эпоха процветания, собрались сжечь старого Бога Рощи, ибо так предписывали поступить легенды.

А ты сбежал…

Утомленный столь длинной речью, Маэл откинулся на спинку кресла.

– Сбежал и не вернулся, – после паузы с отвращением произнес он. – Ты узнал все наши тайны. И не вернулся.

Наступила тишина.

Они ничего не знали о Матери и об Отце. Не знали о древних египетских верованиях. Я почувствовал такое великое облегчение, что долго еще не мог заставить себя произнести хоть слово. Внутри разлилось удивительное спокойствие. Действительно, о чем мы спорим? Наши разногласия и ссоры – полный абсурд, ибо, как справедливо заметил Авикус, главное, что мы бессмертны.

Но в каждом из нас по-прежнему оставалось что-то человеческое.

Наконец я вернулся к действительности и увидел, что Маэл продолжает смотреть на меня потемневшими от злости глазами. Он выглядел бледным, голодным, обуреваемым страстями.

Оба гостя явно ожидали от меня каких-то слов или действий. Понимая, что придется выполнять тяжкую обязанность, я наконец принял решение, показавшееся мне неплохим способом расплаты и возможностью восторжествовать.

– Ты прав, я не вернулся, – заявил я. – Потому что не хотел становиться Богом Рощи. Мне не было дела до его почитателей. Я не верил в ваших богов и считал бессмысленными жестокие жертвоприношения. Меня больше привлекало путешествие сквозь века. А ты чего ожидал?

– Ты унес с собой магическую силу нашего бога.

– У меня не было выбора, – сказал я. – Если бы я ушел от старого бога, не получив от него магическую силу, вы бы меня убили, а я не хотел умирать. Чего ради было мне умирать? Да, я принял дарованное им могущество, да, я присутствовал при совершении ритуала жертвоприношения, а потом сбежал – но так поступил бы любой на моем месте.

Он долго смотрел на меня, словно пытаясь понять, хочу ли я продолжать спор.

– И что я вижу теперь? – спросил я. – Разве ты сам не сбежал от приверженцев своей религии? Скажи, как ты оказался в Риме?

Маэл помолчал, прежде чем ответить.

– Наш бог, – наконец заговорил он, – наш старый сгоревший бог говорил о Египте. Он просил привести к нему того, кто сможет отправиться в Египет. Ты исполнил его просьбу? Нашел Добрую Мать?

Я постарался как можно надежнее запереть свой разум и с напускным выражением строгости на лице принялся размышлять, стоит ли открывать гостям правду и насколько я могу быть с ними откровенным.

– Да, я поехал в Египет, – после небольшой паузы ответил я. – Поехал, чтобы отыскать источник огня, уничтожившего богов в северных землях.

– И как? Нашел что-нибудь? – напряженным тоном поинтересовался Маэл.

Я перевел взгляд на Авикуса и увидел, что тот тоже с нетерпением ожидает моего ответа.

– Ничего я не нашел, – отвечал я. – Ничего, кроме обгоревших богов, размышляющих над той же загадкой. Услышал древнее предание о Доброй Матери. И все. Добавить мне нечего.

Поверили ли они мне? Я не мог понять. Каждый, казалось, хранил в душе какую-то тайну и давным-давно решил для себя проблему выбора.

Я заметил, что Авикус чуть-чуть волнуется за своего спутника.

Маэл медленно поднял глаза и гневно произнес:

– Глаза бы мои тебя не видели! Лучше бы мне никогда не встретить тебя, мерзкий римлянин, сладкоречивый богач, купающийся в роскоши.

Он обвел взглядом картины, кушетки, столы, мраморный пол.

– О чем ты?

Несмотря на все мое презрение, я искренне пытался понять его, но ненависть застилала мне глаза.

– Когда я взял тебя в плен, – снова заговорил Маэл, – когда я старался научить тебя нашим стихам и песням, ты хотел меня подкупить. Что, забыл? Ты говорил о красивой вилле на берегу Неаполитанского залива. Обещал отвезти меня туда, если я помогу тебе бежать. Помнишь свои поганые речи?

– Помню, – холодно ответил я. – Но что в том удивительного? Ты же силой увез меня в свои леса, к друидам, и держал там в плену! А если бы ты дал мне возможность вернуться в родные края, я отвез бы тебя в дом на берегу Неаполитанского залива и заплатил бы выкуп. Семья заплатила бы. Впрочем, какой смысл обсуждать все это теперь? Глупо!