Мэйфейрские ведьмы (№1) - Час ведьмовства

Едва став интерном, Роуан использовала все доступные ей официальные каналы и получила данные о результатах вскрытий, проведенных после каждой из этих смертей… Инсульт, субарахноидальное кровотечение, врожденная аневризма.. Она очень внимательно изучила все детали.

На обычном человеческом языке это звучало примерно так «…невыявленная слабость стенки, артерии, которая по непонятным причинам вдруг разорвалась, вызвав внезапную смерть». Смерть, которую невозможно было предвидеть заранее. Иными словами, никто не мог даже представить, что эта шестилетняя девочка вдруг упадет на землю и забьется в судорогах, хотя только что она, как ни в чем не бывало, вовсю колошматила и таскала за волосы свою сверстницу Роуан. Несчастному ребенку уже ничем нельзя было помочь: кровь хлынула из носа и ушей, глаза закатились… Поэтому взрослые поспешили увести остальных детей в класс, подальше от печального зрелища.

– Бедняжка Роуан, – утешала ее потом учительница – Ты должна понять, что у этой девочки было заболевание, о котором врачи не знали. Она могла умереть от него в любую минуту. А то, что это случилось во время вашей драки, не более чем совпадение.

Именно тогда Роуан осознала бесспорную истину – ту единственную истину, которая никогда не откроется учительнице и которая состояла в том, что виной всему была… Роуан. Именно она погубила девочку.

От подобного легко отмахнуться: дети склонны брать на себя вину за происшествия, сути которых не понимают. Но все дело в том, что, едва девочка повалилась на гудрон игровой площадки, Роуан испытала какое-то странное внутреннее ощущение. Впоследствии, перебирая в уме подробности давнего происшествия, она пришла к выводу: охватившее ее в тот момент и словно выплеснувшееся наружу ощущение в чем-то сродни сексуальному возбуждению. При виде лежавшей на спине обидчицы у Роуан как будто сработало диагностическое чутье, подсказавшее, что девочка умрет.

Как бы то ни было, Роуан сумела забыть про этот случай. Грэм и Элли, как и полагалось заботливым, по калифорнийским понятиям, родителям, водили ее к психиатру. Она играла с нею куклами – маленькими игрушечными девочками, говорила то, что психиатр хотел от нее услышать, а тем временем люди то и дело умирали от «ударов».

Через восемь лет после происшествия в школе на пустынной дороге, вьющейся меж холмов Тайбурона, вылезший из «джипа» мужчина зажал Роуан рот и гадким голосом – вкрадчивым и исполненным наглости – произнес:

– Только попробуй пикнуть, милашка.

Ее приемным родителям и в голову не приходило провести параллель между гибелью той маленькой девочки и внезапной смертью напавшего на Роуан насильника как раз в тот момент, когда она отчаянно боролась, пытаясь вырваться из его цепких рук. Тогда ей вновь довелось испытать уже знакомое необычное, острое ощущение – гнев буквально захлестнул Роуан, заставляя цепенеть тело и лишая ее способности ясно мыслить. Все кончилось тем, что мерзавец вдруг ослабил хватку и уткнулся лицом в руль…

В отличие от остальных Роуан со спокойной уверенностью связала оба случая воедино. Разумеется, не сразу, не тогда, когда, с силой рванув дверцу «джипа», с криком понеслась по дороге, – в те минуты она даже не сознавала, что спасена. Свои умозаключения Роуан сделала уже дома, после ухода дорожного патруля и криминалистов, Лежа в темноте, она размышляла в одиночестве и в конце концов поняла, что смерть насильника была вызвана ею.

Между тем случаем и смертью Грэма пролегло еще почти пятнадцать лет… Элли умирала от рака и была слишком слаба и измучена, чтобы делать какие-либо сопоставления. А Роуан, конечно же, не собиралась, подвинув стул к постели матери, присесть рядом и сказать что-нибудь вроде: «Мама, мне кажется, его убила я. Он постоянно обманывал тебя, хотел развестись. Даже не мог подождать каких-нибудь два месяца – два несчастных месяца, оставшиеся до твоей смерти».

Такая картина могла возникнуть лишь в ее воображении – узор мыслей, хрупкий, как паутина. Но мысленная картина – это еще не намерение. Картины и узоры могут возникать в голове когда угодно и оставаться там на длительное время, а намерение должно быть спонтанным и быстровыполнимым.

«Ты не посмеешь это сделать! Ты не посягнешь на жизнь!» Она раз и навсегда запретила себе вспоминать о драке с девочкой и даже о сражении с насильником в «джипе». И уж тем больший ужас вызывали у нее воспоминания о последнем разговоре с Грэмом.

– Как это понимать – ты «подготовил все необходимые бумаги»? – спросила тогда ошеломленная Роуан. – Ведь Элли умирает! И ты рассчитываешь на мою поддержку?

Грэм схватил ее за руки и попытался поцеловать.

– Роуан, я люблю тебя. Но она уже не та женщина, на которой я женился.

– Вот оно что! Не та женщина, которую ты обманывал в течение тридцати лет?

– Там, в спальне… она… она уже не человек… А я хочу помнить ее такой, какой она была…

– И ты осмеливаешься говорить это мне?..

На какое-то мгновение его глаза остановились, а с лица исчезла презрительная гримаса. Люди всегда умирают с умиротворенным выражением лица. И у того человека в «джипе», готового ее изнасиловать, лицо вдруг стало таким отрешенным…

В ожидании приезда «скорой помощи» Роуан успела склониться над Грэмом и приложить к его голове стетоскоп. Она услышала совсем тихий звук, настолько слабый, что не каждый врач смог бы его расслышать. Но Роуан отчетливо различила его – шум устремившегося в одну точку потока крови…

Никому и в голову не пришло в чем либо ее обвинить. Да и на каком основании?! Она же сама врач и находилась рядом, когда случился весь этот «ужас». Бог свидетель, она сделала все, что смогла.

Разумеется, все знали, что Грэм был весьма далек от идеала, – и его коллеги-адвокаты, и секретарши, и даже его последняя пассия, эта маленькая дурочка Карен Гарфилд» без зазрения совести притащившаяся потом в их дом, чтобы попросить какую-нибудь из его вещей «на память». Все, кроме жены Грэма. Но его смерть не вызвала ни малейшего подозрения. С какой стати? Человек умер от вполне естественных причин как раз в тот момент, когда уже совсем было собрался сбежать, прихватив с собой кругленькую сумму, унаследованную женой, и двадцативосьмилетнюю идиотку, которая уже успела продать свою мебель и купить два авиабилета на рейс до Санта-Крус.

Однако смерть Грэма была вызвана отнюдь не естественными причинами.

К тому времени Роуан уже успела освоиться со своим диагностическим чутьем, постоянно развивала его и совершенствовала. И едва она положила руку на плечо Грэма, оно подсказало ей: смерть нельзя назвать естественной.

Казалось бы, достаточно одного этого. И все же а вдруг она ошибается? А что, если речь идет о простом совпадении? Что, если она всего-навсего обманута хитросплетением событий?

Допустим, она встретится с Майклом Карри. Допустим, он возьмет ее за руку, а она закроет глаза и станет вспоминать обстоятельства тех смертей. Возникнут ли перед его мысленным взором те же картины, что довелось увидеть ей, или ему откроется объективная истина: «Ты их убила»? Стоит все же рискнуть…

Роуан долго и без всякой цели бродила по клинике, мерила шагами просторные, устланные коврами приемные, шла мимо палат, пациенты которых ее не знали и никогда с ней не встретятся. Она чувствовала, как в ней нарастает и становится всепоглощающим давно поселившееся в душе желание поговорить с Майклом Карри. Между ней и этим человеком существовала тесная связь. Доказательством тому служат и происшествие в океане, и таинственные особенности психики обоих. По не до конца понятным ей самой причинам Роуан была уверена, что рассказать о когда-то содеянном может только Майклу, ему одному.

Ей было нелегко смириться с собственной слабостью. Ибо отпущение грехов за совершенные убийства она получала только у операционного стола – когда сестры подавали ей стерильный халат и стерильные перчатки и она вставала перед алтарем Бога.

По складу характера Роуан принадлежала к числу отшельников-одиночек. Она умела слушать, но неизменно оставалась более холодной, нежели окружавшие ее люди. Особое чутье оказывало ей бесценную помощь не только в медицине – благодаря ему она всегда безошибочно распознавала подлинные чувства других людей.

Довольно рано, лет в десять или двенадцать, Роуан поняла, что в других людях присущее ей чутье развито далеко не в такой степени, а иногда отсутствует вовсе. Взять хотя бы так любимую ею Элли. Бедная женщина даже не подозревала, что Грэм не любит ее, что она нужна мужу лишь затем, чтобы было кого порочить и кому лгать, и в то же время ему жизненно необходимо постоянно держать ее при себе, в полном и безоговорочном подчинении.

Иногда Роуан хотела обладать подобным неведением – не знать, когда тебе завидуют или испытывают к тебе неприязнь, не ловить людей на лжи. Полицейские и пожарные именно тем и нравились ей, что в определенной степени были легко предсказуемыми людьми. А возможно, нечестность, присущая этому племени, не настолько раздражала ее. Их хитрости казались безобидными в сравнении с запутанной, коварной, исполненной бесконечной злобы непорядочностью людей более образованных.

Конечно, экстрасенсорный дар Роуан был бесценен для диагностики, и это в полной мере оправдывало его наличие.

Но могло ли что-нибудь оправдать ее способность убивать одним лишь усилием воли и исключительно по собственной прихоти? Содеянное можно было только искупить. Но какое полезное применение могла она найти своему необычному дару?

Самое страшное, что столь неординарные способности вполне поддавались научному объяснению, равно как и психометрический дар Майкла Карри: они могли быть связаны с энергией, которую можно измерить, с теми или иными сложными физическими явлениями, объяснить которые рано или поздно будет не более сложно, чем возникновение электричества, принципы действия микроволн или колебаний высокой частоты. Карри получал информацию от предметов, которых касался, и все воспринимаемые им образы, весьма вероятно, могли являться особыми видами энергии. Очень может быть, что любой существующий предмет, любая поверхность, любой кусочек материи хранят в себе подобные «впечатления», принадлежащие к разряду измеримых.

Однако Роуан не интересовала парапсихология. Ее завораживало то, что можно увидеть в пробирках, на рентгеновских снимках и на графиках. Ей и в голову не приходило подвергать анализу собственную способность убивать. Гораздо важнее было удостовериться, что в действительности она никогда ею не пользовалась, что существует какое-то иное объяснение случившегося. Она жаждала подтверждения своей невиновности.

Как ни трагично, но, скорее всего, никто не в силах внятно объяснить, что же на самом деле случилось с Грэмом, с насильником в «джипе» и с той несчастной малышкой на школьном дворе. Пожалуй, единственный оставшийся у Роуан выход – это, последовав примеру других людей, оказавшихся в подобных ситуациях, обсудить с кем-то свою проблему и таким образом попытаться снять тяжесть с души, избавиться от тяжелых мыслей.

Обсудить… Посоветоваться… Поговорить…

Именно в этом Роуан нуждалась больше всего.

До сих пор страстное желание поделиться своими мыслями и переживаниями возникало у нее лишь однажды. Такие порывы были совершенно не в ее характере. Но тогда она едва не рассказала обо всем совершенно незнакомому человеку. Временами Роуан жалела, что не сделала этого.

Потребность выговориться появилась у нее в самом конце прошлого года, через шесть месяцев после смерти Элли. Роуан вдруг ощутила, что бесконечно важное для нее понятие, именуемое «наша семья», навсегда исчезло из ее жизни, и чувствовала себя глубоко одинокой. А ведь до болезни Элли все было так прекрасно. Даже любовные интрижки Грэма не могли разрушить эту идиллию, поскольку Элли делала вид, будто его похождений не существовало. И хотя мало кто рискнул бы отозваться о Грэме как о хорошем человеке, его кипучая и заразительная энергия поддерживала бодрый ритм их семейной жизни.

Как сейчас Роуан не хватало их обоих!

Ее страстная, всепоглощающая увлеченность медициной немало способствовала утрате доверительных отношений с подругами по колледжу. Из тех девушек никто не пошел в науку. Но Роуан, как и Элли с Грэмом, по-настоящему нуждалась только в своей семье. С самых ранних лет она усвоила, что они «нерушимая троица» – всегда и везде, будь то круиз по Карибскому морю, прогулка на лыжах в Аспене или рождественский ужин, за накрытым по-домашнему столом в номере нью-йоркского отеля «Плаза».

И вот теперь их «дом-мечта» на берегу Тайбурона стал пустым, как морская раковина.

У Роуан было странное чувство, что «Красотка Кристина» принадлежит не столько ей и ее избранным партнерам, сколько семье – тем, с кем она прожила десять бесконечно счастливых лет, оставивших в душе неизгладимый след.

В один из вечеров после смерти Элли Роуан стояла одна в большой гостиной с высоким потолком и вслух разговаривала сама с собой, даже смеялась, уверенная, что никто не может увидеть или услышать ее. За стеклянными стенами царила тьма, в них отражались лишь мебель и ковры. До нее доносился рокот прилива, непрестанно бившегося о сваи. Огонь в камине почти догорел. По комнатам медленно расползался холод прибрежной ночи. Роуан размышляла о том, что ей выпало тяжелое испытание, о том, что со смертью тех, кого любим, мы теряем свидетелей и наблюдателей нашей жизни, тех, кто знает и понимает мельчайшие и вроде бы несущественные наши особенности, те самые слова, начертанные палочкой на воде. И ничего не остается, только нескончаемый плеск волн.

Вскоре после того вечера произошло нечто очень странное: она едва не вцепилась в совершенно чужого мужчину и не выплеснула на него свою историю.

Случилось так, что Роуан встретила этого пожилого, седовласого джентльмена – англичанина, как стало ясно, едва он успел произнести несколько слов, – не где-нибудь, а на кладбище, где покоились ее приемные родители.

Тихое старое кладбище с множеством обветшалых памятников находилось на окраине небольшого городка в Северной Калифорнии, где когда-то жила семья Грэма. Эти люди не были связаны с Роуан кровным родством, и она совершенно ничего не знала ни о ком из них. После смерти Элли Роуан несколько раз навещала могилы, хотя толком и не знала почему. Но в тот день у нее имелась веская причина для приезда: рабочие завершили установку надгробной плиты, и Роуан хотела убедиться, что имена и даты написаны правильно.

Пока она ехала на север, ей неоднократно приходило в голову, что новое надгробие будет стоять до тех пор, пока она жива, а потом покосится, потрескается и зарастет травой. Родственников Грэма Франклина, равно как и родных Элли, живших на далеком Юге, даже не уведомили о их смерти. В ближайшие десять лет едва ли хоть кто-то вспомнит о Грэме и Элли Мэйфейр Франклин и поинтересуется их судьбой. А к тому времени, как не станет и Роуан, все, кто когда-либо знал их или хотя бы слышал их имена, будут мертвы.

Роуан смотрела на клочья паутины, разорванной ветром, которому не было дела до красоты тончайших нитей. Так к чему беспокоиться обо всем этом? Однако Элли хотела, чтобы Роуан позаботилась о ее последнем приюте, о том, чтобы на могиле установили плиту и посадили цветы. Так всегда хоронили людей в Новом Орлеане, когда Элли была маленькой. Только на смертном одре она наконец заговорила о своей семье и рассказала странные вещи. Например, что Стеллу положили в гостиной, что люди приходили, чтобы увидеть ее и поцеловать, хотя брат прострелил ей голову, – сотрудники похоронное бюро «Лониган и сыновья» умело загримировали рану.

«Лицо Стеллы в гробу казалось таким прекрасным, – вспомнились Роуан слова приемной матери. – Знаешь, ее великолепные черные волосы, спадали волнами, и она была столь же красива в жизни, как и на портрете в гостиной. Я любила Стеллу! Она позволяла мне подержать ожерелье. Я сидела на стуле возле ее гроба. Помню, я болтала ногами, и тетя Карлотта велела мне немедленно прекратить».

Роуан врезалось в память каждое слово этого странного повествования. Стелла… ее брат… тетя Карлотта….

Запомнилась даже фамилия Лониган. На несколько драгоценных секунд словно выстроился хрупкий мост между нею и тем миром.

Те люди были ее родственниками. На самом деле Роуан приходилась Элли четвероюродной сестрой. Однако у нее нет никаких сведений о далекой родне, и в дальнейшем она не должна даже пытаться что-либо узнать о них – этого потребовала Элли, и Роуан надлежит выполнить данное ей обещание.

Даже в самые тяжелые и моменты болезни Элли не забывала напоминать об этом:

– Роуан, никогда не езди туда. Помни о том, что ты мне обещала. Я сожгла все фотографии, все письма. Не возвращайся туда, Роуан. Твой родной дом здесь.

– Да, Элли. Я буду помнить об этом.

Больше Элли не вспоминала ни о Стелле, ни о ее брате, ни о тете Карлотте, ни о портрете на стене гостиной, но после смерти приемной матери адвокат вручил Роуан документ, который буквально привел ее в шоковое состояние. Это было составленное в тщательно продуманных выражениях и не имеющее абсолютно никакой юридической силы обязательство Роуан никогда не возвращаться в Новый Орлеан и не предпринимать никаких попыток что-либо узнать о живших там родственниках.

И все же почему в последние дни своей жизни Элли заговорила о них? И даже упомянула о портрете Стеллы на стене гостиной.

А поскольку Элли просила приемную дочь установить на могиле плиту и посадить цветы, просила не забывать о ней, Роуан, выполняя обещание, в тот день поехала на маленькое холмистое кладбище и там встретила седовласого англичанина.

Он почтительно опустился на одно колено, словно отдавая дань уважения усопшим, и записывал имена, только что вырезанные на надгробном камне.

При появлении Роуан он, похоже, несколько опешил, хотя она не произнесла ни слова, и смотрел на нее так, словно перед ним внезапно возник призрак. Роуан с трудом удержалась от смеха. Ничего удивительного: несмотря на свой высокий рост, она была хрупкого телосложения, да еще приехала сюда в том, что привыкла носить на яхте: в темно-синей куртке и джинсах. Рядом с ней англичанин, облаченный в элегантный костюм-тройку из серого твида, казался анахронизмом.

Однако Роуан интуитивно чувствовала, что намерения у этого человека самые добрые, и безоговорочно поверила его заявлению о знакомстве с новоорлеанскими родственниками Элли. Правда, при этом она ощутила сильное замешательство, ибо ей хотелось познакомиться с этими людьми.

Что ни говори, а кроме них, у нее никого не осталось! Однако думать так – неблагодарно и нелояльно по отношению к Элли.

В ответ на длинную тираду о жарком солнце и красоте этого маленького кладбища, произнесенную седовласым джентльменом на прекрасном и мелодичном британском английском, Роуан не проронила ни слова. Молчаливая реакция на вопросы и реплики окружающих давно вошла у нее в привычку, хотя очень часто такое поведение смущало собеседников и заставляло их чувствовать себя неуютно, И на этот раз Роуан осталась верной себе, в то время как в голове ее постоянно пульсировала одна и та же мысль: «Он знает членов моей семьи? Моих кровных родственников?»

– Меня зовут Эрон Лайтнер, – представился англичанин и протянул Роуан визитную карточку. – Если вам когда-либо потребуются сведения о Мэйфейрах, живущих в Новом Орлеане, прошу вас непременно связаться со мной. При желании можете позвонить мне в Лондон – оплату разговора беру на себя. Буду счастлив рассказать вам об этом семействе и уверяю вас, что его история произведет на вас неизгладимое впечатление.

Его слова, прозвучавшие столь неожиданно и странно здесь, среди пустынного холмистого кладбища, поразили Роуан и почему-то больно ранили – возможно, виной тому было ее одиночество. Интересно, выглядела ли она в тот момент беспомощной, не способной ответить, пусть даже едва заметным кивком? Роуан надеялась, что да. Ей не хотелось думать, что она показалась англичанину холодной и грубой.

Но тогда она совершенно не собиралась рассказывать, что ее удочерили и увезли из Нового Орлеана в день, когда она родилась. Как можно было объяснить чужому человеку, что она дала обещание никогда не возвращаться в этот город и никогда не пытаться узнать хоть что-то о женщине, которая от нее отказалась. Она ведь не знала даже имени своей настоящей матери. А что, если этому человеку известно, кто из женщин того семейства забеременел вне брака и отказался от своего ребенка?

И все же лучше всего воздержаться от откровений, дабы не услышать в ответ пересказа каких-нибудь сплетен. К тому же прошло столько лет – ее мать могла выйти замуж и родить еще семерых детей. Так зачем ворошить прошлое? Лишние разговоры только причинят вред. Вся жизнь Роуан прошла вдали от Нового Орлеана, и она не питала зла по отношению к той, что дала ей жизнь, но не оставила в памяти ни имени, ни лица. В душе царило лишь мрачное, безнадежное чувство тоски. И Роуан промолчала.

Англичанин долго и внимательно разглядывал Роуан, совершенно, кажется, не шокированный ни бесстрастным выражением лица стоявшей перед ним женщины, ни ее неизменным молчанием. Когда Роуан вернула карточку, он изящным жестом взял маленький картонный прямоугольник и, прежде чем спрятать, еще какое-то время подержал в руке, словно надеясь, что собеседница передумает.

– Как бы мне хотелось поговорить с вами, – продолжал тем временем Лайтнер. – Интересно, как живет человек, по воле судьбы оказавшийся так далеко от дома, вырванный с корнем из родной почвы… – Немного помедлив, он многозначительно добавил: – Когда-то я знал вашу мать.

Англичанин умолк, словно сознавая, какое впечатление произвели его слова – столь неуместные в данных обстоятельствах. Если он хотел ударить ее этими словами, трудно было выбрать более подходящий момент. Но Роуан по-прежнему неподвижно стояла, засунув руки в карманы куртки. И хотя последняя фраза Лайтнера всколыхнула в душе бурю эмоций, внешне она никак их не проявила.

«Он знал мою мать?»

Господи, ну почему все так ужасно?! И этот джентльмен с сияющими голубыми глазами, такой заботливый и терпеливый, и ее молчание, всегда служившее завесой, отгораживающей ее от окружающего мира. Откровенно говоря, в тот момент Роуан просто не в силах была вымолвить хоть слово.

– Мне бы доставило огромное удовольствие пригласить вас на ленч или, если время не позволяет, хотя бы чего-нибудь выпить. Как видите, я совсем не злодей. Есть одна очень длинная история…

И снова интуиция подсказала Роуан, что он говорит правду!

Она уже готова была принять приглашение, чтобы поведать ему о себе и расспросить его о своих неведомых родственниках. В конце концов, не она искала этого англичанина – это он нашел ее и предложил поделиться с ней информацией. В тот момент Роуан испытывала сильное искушение откровенно рассказать обо всем, даже о своих таинственных способностях, словно загадочный мистер Лайтнер оказывал давление на ее разум, безмолвно побуждая открыться, впустить его в самые потаенные уголки сознания. Похоже, этот человек испытывал к ней неподдельный интерес. Глубоко личная, искренняя заинтересованность, проявленная без малейшего злого умысла, согревала душу Роуан, как в зимний холод согревает тепло очага.

Картины, свидетели, все самые потаенные ее мысли о тех событиях неожиданно захлестнули Роуан.

«За свою жизнь я убила троих. И точно знаю, что способна убивать гневом. Вот что происходит в жизни „человека, вырванного – как вы изволили выразиться – с корнем из родной почвы“! Известны ли вам подобные случаи в истории рода Мэйфейр?»

Неужели англичанин действительно вздрогнул, бросив на нее мимолетный взгляд? Или ей это только показалось и во всем виноваты косые лучи заходящего солнца, отражающиеся в его глазах?

Но Роуан не могла решиться. Они стояли над могилой женщины, которой она дала обещание никогда не возвращаться в Новый Орлеан и не пытаться выяснить правду о своем происхождении. Эта женщина окружила ее заботой и любовью и, быть может, сделала для нее больше, чем могла бы сделать родная мать… Перед глазами Роуан вновь всплыли очертания комнаты, где умирала Элли, а в ушах зазвучали едва слышные, мало похожие на человеческие стоны боли… «Обещай мне, Роуан… Даже если они напишут тебе… Никогда… никогда…» – «Ты же моя мать, Элли. Моя единственная мать. Разве я могу желать большего?»

В последние недели агонии Элли Роуан особенно страшилась своей загадочной разрушительной силы. Что, если в состоянии гнева и горя она обратит ее против слабеющего тела Элли и тем самым раз и навсегда прекратит невыносимые и бессмысленные муки? «Я могла бы убить тебя, Элли. Я могла бы избавить тебя от страданий. Уверена, что могла бы. Я отчетливо ощущаю, как таящееся внутри меня нечто словно замерло в томительном ожидании сигнала к действию».

Так кто же она все-таки? Неужели ведьма? Нет, невозможно – ведь она целительница, а не разрушительница! И, как у всех людей, у нее есть право выбора!

Англичанин стоял ошеломленный, не сводя с Роуан внимательного, изучающего взгляда. Такое впечатление, что он каким-то образом подслушал ее мысли, ибо вслух она не произнесла ни слова. Но разве такое возможно?! А он словно говорил в ответ: «Я вас понимаю». Нет, это, конечно, всего лишь иллюзия. На самом деле ничего этого не было, и губы Лайтнера даже не шевельнулись.

Измученная, отчаявшаяся разрешить все эти загадки, Роуан резко повернулась и в полном замешательстве направилась к выходу с кладбища. Наверное, он сочтет ее невоспитанной грубиянкой или – еще того хуже – сумасшедшей. Ну и пусть, не все ли равно? Кто он такой – Эрон Лайтнер? Роуан даже мельком не взглянула на протянутую им визитную карточку и почти сразу вернула ее владельцу. Так почему же тогда ей так хорошо запомнилось его имя? Возможно, причина в нем самом, в обаянии его личности, но скорее всего – в том, о чем он говорил, в его очень и очень странных речах…

Прошло уже несколько месяцев с того ужасного дня, когда Роуан приехала домой, открыла стенной сейф и вытащила оттуда бумагу, которую адвокат Элли вручил ей для подписи.

«Я, Роуан Мэйфейр, в присутствии нижеподписавшегося свидетеля торжественно клянусь перед Богом в том, что никогда не вернусь в Новый Орлеан, город, в котором родилась, и не стану пытаться получить какие-либо сведения о моих биологических родителях. Клянусь в том, что буду пресекать любые контакты с семейством Мэйфейр, кто бы из тех, кто носит эту фамилию, ни обратился ко мне по какой бы то ни было причине или под каким бы то ни было предлогом..»

Роуан снова и снова вчитывалась в текст обязательства в надежде постичь то, что скрывалось между строк, но тщетно – истинный смысл написанных слов по-прежнему оставался нераскрытым. Однако она не могла не исполнить желание Элли.

И Роуан подписала это обязательство. Свидетелем был адвокат Милтон Крамер. Заверенная копия документа отправилась в его архив.

Интересно, думала иногда Роуан, вглядываясь в лицо Майкла Карри, улыбающееся с журнального снимка, который она вырезала и прикрепила к зеркалу, вспоминает ли он вот так, как сейчас она, события своей жизни?

Стоит им встретиться, и все барьеры непременно рухнут – в этом Роуан не сомневалась и мечтала о такой встрече, мысленно беседуя с Майклом так, как будто это действительно могло произойти, как будто она могла привести его в свой дом в Тайбуроне, угостить кофе и коснуться его руки в черной перчатке.

Ах, как романтично! Крепкий парень, разбирающийся в архитектуре, любящий рисовать красивые здания. Кто знает, быть может, он с удовольствием слушает Вивальди и даже читает Диккенса? Интересно, каково это – оказаться с ним в постели, когда на нем нет ничего, кроме черных кожаных перчаток?

Фантазии, фантазии… Все равно что представить, будто пожарники, которых она приводила сюда, – поэты, а соблазненные ею полицейские – великие прозаики. С таким же успехом лесник, которого Роуан повстречала в баре в Болинасе, мог на самом деле оказаться большим художником, а рослый ветеран вьетнамской войны, зазвавший ее в свою лесную хижину, – гениальным кинорежиссером, скрывающимся в глуши от боготворящих его толп надоедливых поклонников.

Впрочем, нет ничего невозможного, и то, что рисовало перед Роуан воображение, вполне могло оказаться таковым в действительности. Тем не менее решающую роль играли физические показатели мужчины: то, что у него между ног, должно быть достаточно большим, шея – сильной, голос – низким, а подбородок – небритым, чтобы колол и царапал ее своей щетиной.

А что, если?..

А что, если Майкл Карри… вернулся на юг, туда, где родился? Скорее всего, именно так он и поступил – уехал в Новый Орлеан… а это единственное место во всем мире, куда Роуан Мэйфейр путь заказан.

Открывая дверь своего кабинета, она услышала телефонный звонок.

– Доктор Мэйфейр?

– Я слушаю вас, доктор Моррис.

– Я давно пытаюсь вам дозвониться – по поводу Майкла Карри.

– Знаю. Я прослушала ваше сообщение и собиралась вам звонить.

– Он хочет с вами поговорить.

– Значит, Майкл по-прежнему в Сан-Франциско?

– Скрывается в своем доме на Либерти-стрит.

– Об этом сообщали в новостях.

– Откровенно говоря, он настаивает на личной встрече именно с вами. У него появилась идея…

– Какая?

– Только не подумайте, что безумие заразительно, – я всего лишь передаю его просьбу. Скажите, есть ли у вас хоть какая-то возможность встретиться с Майклом на вашей яхте? Если я не ошибаюсь, в ту ночь вы подняли его на борт своей яхты?

– Я с удовольствием приглашу его туда.

– Простите, что вы сказали?

– Я буду рада увидеться с ним. И если он хочет попасть на яхту, он туда попадет.

– Это чрезвычайно любезно с вашей стороны, доктор. Но прежде я должен кое-что объяснить. Понимаю, это звучит как совершеннейший бред, но Майкл хочет снять печатки и потрогать руками доски палубы, на которых он лежал, когда вы приводили его в чувство.

– Он получит такую возможность. Странно, что мне самой не пришло это в голову.