Мы входим в пропахшую потом и мастикой дыру близ площади Пигаль, где в течение полусуток показывают "стриптиз перманан" - на тесные подмостки одна за другой выходят истощенные женщины и, словно автоматы, оперируют своими туалетами, превратившимися в тряпицы от того, что их без конца надевают и снимают. Первой появляется некая перезрелая красотка с отвислыми телесами и трясет грудями так, что приклеенные к ним кисточки вращаются по кругу слева направо, потом справа налево. В этом состоит ее номер, и он столь же вульгарен, как вульгарна и отталкивающа сама исполнительница, однако Лида терпеливо ждет, полагая, что потом покажут нечто интересное. Затем выходит не то турчанка, не то арабка, словом, представительница Ближнего Востока, которую кормит подвижность ее тазовых частей и живота. За ней следуют еще несколько красоток с уродливыми фигурами и глупыми рожами, которые трясут бюстами и раскорячиваются без особой, впрочем, надежды вызвать какой-либо другой эффект, кроме скуки и омерзения.
      - И это все? - с унылым видом спрашивает Лида в момент, когда вспыхивает свет.
      - Ага. Нравится?
      - Отвратительно.
      - Тогда можем ехать. Тут короткий антракт, и опять все сначала.
      Мы выходим на улицу. После духоты убогонького зала пропитанный бензиновым перегаром воздух напоминает мне свежее дуновение весны.
      - Пройдемся немного, если хотите? - предлагаю я.
      Она безразлично пожимает плечами. После третьего разочарования любопытство ее сходит на нет. Идем медленно и напропалую - в соответствии с моей привычкой. Выходим на улицу Бланш. В мутном зеленоватом и розовом сиянии баров караулят женщины с выкрашенными и обесцвеченными волосами, в узких коротких платьях, с сумочками под мышкой.
      - А это случайно не...
      - ...проститутки, - заканчиваю я, кивая головой.
      - Как все мерзко! Мечтаешь о чем-то красивом, а видишь свинство.
      - Поэтому не надо мечтать.
      - Но как же тогда жить?
      - Очень просто: мучаешься от досады, зато без разочарований. Хотите, выпьем по чашке кофе?
      Она снова безразлично пожимает плечами. Мы заворачиваем в ближайший бар и занимаем отдельный кабинет. Бар почти пуст, если не считать двух пар, разместившихся по кабинетам, и женщин-профессионалок, сидящих у стойки на табуретах. Кельнер выполняет наш заказ без всякого энтузиазма. Сюда не принято приводить женщину со стороны. Иначе куда деваться этим, что сидят у стойки?
      - Надеюсь, не все в Париже так убого, как то, что вы показали мне сегодня? - грубо спрашивает Лида, закуривая предложенную сигарету.
      - Нет, конечно. Если иметь в виду фасад. Иначе всюду можно видеть убожество, и в Париже, и вне Парижа.
      - Не знаю только, что вы разумеете под словом "убожество".
      - Именно то, что это слово означает.
      - Для меня убожество - тот неуютный ресторанчик, дешевые скатерки, выщербленные приборы, запах тесного зала, уродливость и бесстыдство женщин...
      - Ясно, - прерываю я ее. - Вам бросилось в глаза убожество, видимое с фасада. Но настоящее убожество обычно за фасадом. Если продажная женщина не безобразна, а красива, и в заведении, где она продает себя, пахнет не потом, а дорогими духами, от этого картина не меняется.
      Выпив в два глотка кофе, Лида смотрит на меня с раздражением.
      - Вы много философствуете. Быть может, то, что вы говорите, и умно, только я не люблю философов. Осточертела мне философия...
      Кстати сказать, я тоже не люблю философов. От излишней болтовни мне становится так же скверно, как от объедения. И вообще, зачем я трачу столько времени с этой молодой дурой?
      - Прекрасно вас понял, - киваю я ей. - В следующий раз ищите себе компаньона поинтересней.
      - Так и сделаю, - бросает она в ответ. - Найду такого, который более скуп на мудрые изречения и более щедр на деньги.
      Бедняжка. Она воображает, что таких людей тут можно встретить на каждом шагу, достаточно только иметь внушительный бюст.
      - Можем идти, - сухо предлагаю я.
      Мы поднимаемся и выходим. Лида как будто хочет что-то сказать, чтобы сгладить свою грубость, но я, не глядя на нее, тороплюсь открыть дверцу "ягуара". Захлопнув, перехожу на другую сторону, сажусь за руль, и машина устремляется вперед. Бешеная гонка по опустевшим улицам кончается на Рю де Прованс. Вылезаю и с той же холодной учтивостью помогаю даме выбраться из машины, провожаю до парадной двери и подаю руку. Лида задерживает мою руку в своей, несмотря на то, что я не проявляю ни малейшего желания интимничать с нею.
      - Я вела себя ужасно, - неожиданно заявляет она и смотрит на меня с мольбой.
      "Только не заплачь!" - внушаю ей про себя.
      - Я не хотела вас обидеть...
      "Да и не смогла", - мысленно успокаиваю я ее.
      - Просто я все это представляла себе иначе... Совсем, совсем иначе...
      - Мы всегда представляем вещи иначе, - заявляю я, рискуя снова быть причисленным к философам. - Быть может, вся беда в том, что у меня не оказалось достаточно денег. Вы меня простите, не хочется быть грубым, но я не располагаю доходами вашего отца...
      - Извините... - тихо говорит она, приближаясь ко мне на шаг и продолжая пожимать мою руку.
      Видимо, это означает, что и мне следует придвинуться на шаг и запечатлеть поцелуй на ее цикламеновых устах. Только все хорошо в меру. Милый папочка, вожделенный Париж и сверх того новый любовник - не многовато ли будет для одного вечера? Вот почему я ограничиваюсь тем, что, высвободив свою руку, вскидываю ее на прощанье:
      - Не волнуйтесь. Я не обидчив. Считайте, что ничего не случилось.
      "Все же надо было ее поцеловать", - думаю я, медленно продвигаясь в своей таратайке по пустынным улицам. Франсуаз избаловала меня. Я здесь только месяц, а уже начинаю чувствовать одиночество, хотя мне едва ли знакомо еще что-нибудь, кроме одиночества.
      "Все же надо было ее поцеловать", - говорю я себе, делая большие крюки и сложные маневры, чтобы, обогнув улицы с односторонним движением, добраться до своего дома. Она, похоже, не так испорчена, как старается изобразить. И потом, какая бы она ни была, с нею мне все же приятней, чем в обществе Тони. Иметь молодую приятельницу, да еще с такой статью, это уже что-нибудь да значит для человека, не избалованного судьбой, вроде меня.
      "Ее поцеловать? С какой радости? - возражаю я себе, подкатив наконец к дому. - Она, видите ли, разочаровалась. Все представляла себе иначе. Я тоже многое представлял иначе, но других в этом не виню, и если уж сетовать, то лишь на собственную глупость. Вот пройдешь, милая девушка, через все разочарования, ежели ты на это способна, а тогда, милости просим, поговорим. Тогда, может, и поцелую, если это все еще будет тебе приятно".
      Я нажимаю на кнопку у парадной двери, и на лестнице загорается свет. Медленно поднявшись на девяносто вторую ступеньку, отпираю дверь и вхожу в свою жалкую "студию". Щелкает выключатель.
      В комнате ждут меня, разместившись в креслах и на моей кровати, люди из Центра.
      Все в полном сборе: Димов, Кралев, Младенов, Тони, Ворон и Уж. Одного Милко недостает. Вероятно, не успели сообщить ему о готовящемся судебном заседании. Потому что предстоит, несомненно, судебное заседание. Может быть, даже экзекуция.
      - О, какой сюрприз! - восклицаю я с необыкновенным радушием. - И почему же вы так вот, в темноте?
      - Помалкивай! - мрачно предупреждает меня Кралев. - Будешь отвечать только на вопросы.
      - И это можно, - соглашаюсь я, опершись на дверь. - Мне не привыкать.
      - Бобев, ты, собственно, на кого работаешь? - мягко, почти ласково спрашивает Димов, смачно причмокивая своими полными губами.
      У меня вдруг появляется непреодолимое желание хлопнуть его по толстой щеке, чтобы он выплюнул наконец свою несуществующую конфету.
      - На вас работаю.
      - На кого работаешь? - повторяет Димов более раздельно, но все так же мягко, пристально глядя на меня своими сонными глазками. - Ты, надеюсь, понимаешь, что я имею в виду.
      - Если вы имеете в виду что-то помимо журнала, то должен сказать, что ничего не понимаю... Может, вас разыграл кто-нибудь... Иначе как объяснить это ваше ночное посещение... На кого я могу работать?..
      - Помолчи! - снова рычит Кралев. - Сейчас мы задаем вопросы.
      - Ну-ка перестань ершиться, - говорю я, переходя на свой обычный тон. - Это ты решил их разыграть?
      Кралев готов мне ответить, но Димов останавливает его взмахом своей пухлой руки.
      - Вот что, Бобев, не трать время на пустые увертки, сперва выслушай, что мы знаем, а потом, если у тебя есть хоть какая-то смекалка, сам расскажешь нам, что ты знаешь.
      - Да что с ним толковать? - неожиданно подает голос Ворон. - Давайте я отведу его в ванную, и дело с концом.
      - Помолчи, - обрывает его Димов. - Ну-ка, Кралев, объясни этому юноше что к чему.
      Мне уже под сорок, и, когда Димов говорит "юноше" он намекает не на возраст, а на мою неопытность и самонадеянность, позволившую мне вмешаться в игру солидных людей. И я в данном случае не вижу, чем мне крыть.
      - Этот тип с самого начала показался мне сомнительным, - заявляет Кралев трубным басом.
      - Разве только тебе? - не выдерживает Ворон.
      - Помолчи! - снова обрывает его Димов. - Вмешаешься еще раз сосчитаешь ступеньки до самого низа.
      Ворон обиженно усмехается, обнажая крупные желтые зубы, и окидывает меня хищным взглядом: я, мол, тут дождусь, не внизу, будь спокоен.
      - Он с первого взгляда показался мне подозрительным, поэтому я сразу же взял его под наблюдение, - продолжает Кралев. - Чересчур уж он любопытен, хотя и прикидывается дурачком, - вот что бросилось мне в глаза. Дай-ка, думаю, предупрежу швейцара, чтобы следил, когда этот голубчик появляется и уходит. И тут выяснилось, что приходит он на работу ни свет ни заря, притом в определенные дни. А сегодня и я пришел пораньше. И поймал его на месте преступления...
      - Я постучался в вашу дверь, - объясняю я Димову. - Вот в чем мое преступление.
      - Не в этом дело, не хитри, - тяжело выговаривает Кралев. - Я бы мог тебя накрыть при выходе из кабинета, но не разглядел через замочную скважину и не догадался, что ты прячешься за портьерой. Прямо испарился куда-то. Только вот погляди на эту штуку. - Он вытаскивает из кармана небольшой клочок темной бумаги и показывает мне. - Это, к твоему сведению, фотобумага. В темноте мы положили ее на дно того самого ящика и в темноте вынули оттуда. И тем не менее бумага оказалась засвеченной. Теперь ты понял?
      - Какого ящика? - сердито спрашиваю я. - Меня в комнате не было. О каком ящике, о какой бумаге ты болтаешь?
      - Обшарьте его! - мягким голоском приказывает Димов, нетерпеливо подбрасывая на руке ключи от машины.
      Ворон и Уж дружно бросаются ко мне и, толкаясь, немилосердно дергая за одежду, быстро и старательно обыскивают меня. Ключи мои, разумеется, не в кармане. Может, я и новичок, но не ребенок.
      - Откуда у тебя столько денег? - спрашивает Димов, тщательно пересчитав своими короткими пухлыми пальцами вынутые из бумажника банкноты.
      - Вы же только что выплатили мне жалованье!
      - После "только что" прошло пять суток. Что же, ты ничего не тратил за это время?
      - Да только сегодня он выложил по счету шестьдесят франков, сообщает Тони, избегая глядеть мне в глаза.
      Младенов, до сих пор хранивший молчание, неудобно ерзает в кресле.
      - И дочку Младенова сейчас водил по ресторанам, - дополняет Димов. Откуда у него такие деньги?
      - Бай Марин на этот вечер дал мне, - отвечаю я. - Даже больше, чем я истратил.
      - Бай Марин ему дал! Да еще больше, чем надо! - презрительно рычит Кралев.
      Младенов, который до последнего момента выступал в роли статиста, тяжело повернулся в кресле.
      - Ну, дал я ему, что особенного? Дочка моя приехала. Как не дать ради такого случая?
      Старик врет с бОльшим усердием, чем можно было ожидать.
      - Если хотите, я точно объясню, сколько истратил и сколько осталось, - уверенно заявляю я, так как обычно стараюсь не носить при себе больших сумм, способных вызвать подозрение.
      - Но вот этого тебе не объяснить! - гремит Кралев, помахивая клочком темной бумаги.
      - Сам объясняй! Я фотографией не занимаюсь и в чужих ящиках не роюсь. Может, кто и лазил в ящик, но какое ты имеешь право утверждать, что сделал это я?
      - Слушай, Бобев, - жестом останавливает меня Димов. - Твои увертки бесполезны. Мы все тут друг друга знаем. Тебя только не сразу разгадали. Но теперь и ты раскрылся. В ящик лазил ты, и никто другой. Значит, с этим вопросом покончено. Тебе остается признаться, на кого ты работаешь.
      - Мне не в чем признаваться. Раз вы решили воспользоваться версией...
      - Дело твое. Не скажешь, тем хуже для тебя. Разумеется, твоя судьба решится в зависимости от того, на кого ты работаешь. Может, мы просто выставим тебя из Центра. А может, и ликвидируем.
      Димов выжидающе смотрит на меня маленькими сонными глазками.
      "Дождешься!" - говорю я про себя, тоже глядя на него в упор.
      - Раз молчишь, значит, предпочитаешь второе, - вздыхает Димов и бросает взгляд на часы.
      Затем обращается к Ворону:
      - Все готово?
      - Все чин чином, шеф, - ухмыляется тот, обнажая свои лошадиные зубы.
      - Постойте-ка, так с бухты-барахты дело не делается! - подает голос Младенов, снова перемещаясь в кресле.
      - Чего тут ждать? Новых побасенок? Да его вранью конца не будет! рычит Кралев.
      В тот же миг Димов делает своей пухлой рукой, держащей ключи, едва заметное движение. Уж с Вороном набрасываются на меня. Один скручивает за спиной руки, другой заталкивает мне в рот свой грязный платок. Руки у этих двоих как железные клещи.
      - И без всякого шума, как условились! - предупреждает Димов.
      - Какой может быть шум?! Сначала головой в ванну, а потом в Сену. Докажи попробуй, что не утонул, раз ты утонул, - ухмыляется мне в лицо Ворон, обдавая гнилым запахом.
      Димов повторяет короткий равнодушный жест. Меня ведут в ванную. "Конец! - говорю я себе, так как ничего ободряющего не приходит мне на ум. - Иди теперь, жалуйся отцу с матушкой".
      В ванной и в самом деле все уже подготовлено: ванна наполнена водой, а в сторонке валяется черный пластмассовый мешок, предназначенный, как видно, для моего тела. Будто сквозь сон слышу возражения Младенова: "Не торопитесь", "Так нельзя" - и, как во сне, соображаю, что вряд ли это поможет.
      - Надень ему наручники! - приказывает Ворон.
      В тот же миг на моих руках, скрученных сзади, щелкает железо.
      - Пришел и твой черед, - цедит сквозь зубы Ворон, едва не оторвав мне ухо своей пятерней. - Эх, с каким бы удовольствием я расквасил тебе морду... Да вот шеф возражает, не велит оставлять следов... Как бы я тебя разукрасил...
      В разгар его мечтаний раздается пронзительный звонок у входа и кто-то колотит кулаком в дверь.
      - Отворяйте, полиция! - ясно слышу я, и этот обычно зловещий приказ звучит в моем израненном ухе как "Лазарь, встань!".
      - Не смейте отворять! - предупреждает Кралев.
      И тут же слышится мягкий голос шефа:
      - Тони, открой!
      В ванную заглядывает человек в штатском, у него за спиной три жандарма в черной форме, вооруженные автоматами.
      Штатский пристально изучает обстановку, потом действующих лиц, несколько дольше останавливает взгляд на мне и, обращаясь к Ворону и Ужу, приказывает властным жестом:
      - А ну, марш отсюда!
      И вот Центр снова в полном составе в моей "студии", на сей раз в присутствии четырех представителей местной власти.
      - Документы! - коротко требует штатский.
      Все покорно достают свои бумаги, за исключением меня, так как я все еще в наручниках - Ворон только платок успел вынуть у меня изо рта. Штатский, переходя от одного к другому, просматривает документы и небрежным жестом возвращает их по принадлежности.
      - Кто главарь банды?
      - Мы не бандиты, - без пафоса возражает Димов.
      - А, значит, вы главарь! - кивает штатский. - Не будете ли так любезны объяснить, что это за экзекуцию вы тут затеяли?
      - Какую экзекуцию? - удивленно разевает рот Димов, а у меня мелькает надежда: может, вывалится наконец его конфета.
      - Видите ли, господин, я не запомнил вашего имени, мы не из церковного хора, а из полиции. Человек с кляпом во рту и в наручниках, полная ванна воды, пластмассовый мешок плюс эта парочка с рожами и ухватками наемных убийц - этого для нас предостаточно, чтоб задержать вашу компанию и начать следствие в связи с попыткой совершить убийство. Ежели у вас хватит изобретательности измыслить другое объяснение всей этой пантомимы, извольте выплюнуть его!
      - Это просто шутка, - кротко объясняет Димов, тупо глядя на инспектора своими сонными глазами.
      Штатский вопросительно смотрит на меня. Я не говорю ни "да", ни "нет". Пускай малость попотеют эти удальцы. Надо хоть чем-нибудь им отплатить.
      - Говорите же, я жду! - поторапливает инспектор.
      - Нельзя ли сперва освободить мне руки?
      - Кто запирал наручники? - спрашивает инспектор, окидывая взглядом весь синедрион.
      Уж угодливо протягивает ключ штатскому, и тот собственноручно освобождает меня.
      - Ну?
      Я медленно оглядываю публику и с удовольствием констатирую, что все следят за мной с предельным напряжением - вот-вот глаза вылезут из орбит, потом оборачиваюсь к инспектору:
      - Это и впрямь была шутка. Хотя довольно глупая.
      - Так и быть! - пожимает он плечами. - В таком случае наше появление здесь тоже может сойти за шутку. Но предупреждаю вас, господа: если вы попытаетесь повторить подобного рода шутку, мы повторим свою в такой форме, что от вашего Центра не останется и следа. И не воображайте, что кто-то сможет за вас заступиться. Вы во Франции и обязаны подчиняться французским законам. Больше предупреждать не будем!
      Штатский делает знак жандармам и вместе с ними покидает "студию", не взглянув на нас.
      - Извини меня, Кралев, за прямоту, но ты все же скотина! - мягко говорит Димов, вставая на ноги.
      На меня эти слова действуют как бальзам, хотя мне пока не ясно, за что именно Кралев удостоен такого комплимента.
      4
      С нависшего неба падают длинные струи проливного серо-зеленоватого дождя. Мы ютимся под навесом буфета в городском парке; с трех сторон дождь льет такой густой и обильный, что мне кажется, будто мы ограждены какими-то блестящими полупрозрачными завесами.
      Уже два понедельника подряд я прихожу на это условленное место, заказываю неизменный кофе и достаю зеленые "житан", но человек с заурядным лицом, которого я про себя называю банальным именем "мсье Пьер", не приходит, чтобы произнести свое: "Разрешите?" - и тоже достать сигареты. А сегодня вот появляется другой, садится, ни о чем не спрашивая, и вместо зеленых "житан" достает измятую пачку "галуаз".
      Мы сидим, огражденные завесой ливня, и военная физиономия мсье Леконта столь мрачна, что я предпочитаю смотреть на мутные потоки дождя.
      - Кто-нибудь шел за вами следом?
      - Какой-то тип, чье лицо я вроде бы смутно припоминаю. Должно быть, из эмигрантов. Оторвался от него на площади Республики.
      - Вы уверены, что он был один?
      - Вполне.
      - Впрочем, это уже не имеет особого значения, - безучастно заявляет мсье Леконт. - Мы считаем вашу миссию законченной, и пришел я на свидание лишь с целью сказать вам об этом.
      - Меня упрекать не в чем, - оправдываюсь я. - Сделал что мог.
      - Не спорю, - сухо отвечает мсье Леконт. - Все дело в том, что вы уже вышли из игры. Мы не дали ликвидировать вас, но вы теперь вне игры.
      - Я продолжаю работать в Центре...
      - Да, но они терпят вас только потому, что не хотят иметь дела с нашей полицией. Отныне не вы за ними будете следить, а они за вами. Вы амортизированы, если вам понятен смысл этого слова.
      Очень даже понятен. Я понимаю и то, что, не будь проливного дождя, мсье Леконт, наверное, ушел бы с этими словами, оставив меня одного. Для него я уже не существую. Бракованная деталь механизма, снятая и выброшенная в железный лом. Завтра меня выбросят и из Центра, лишь только пронюхают, что французские органы мною больше не интересуются. Иди вешайся. Или ворочай мешки с картофелем на овощных рынках.
      - У меня есть дельное соображение, - бросаю я наудачу. - Хочу предложить радикальное решение задачи.
      Разумеется, самое радикальное решение - закрыть Центр, однако я уверен, что это не понравится не только американцам, но и французам. Эмигрантский Центр всегда может пригодиться.
      - Что ж, говорите, - бормочет мсье Леконт.
      Ему явно наплевать на мои соображения, но раз дождь не утихает, почему бы не выслушать меня?
      - Вы совершенно правы, что я больше не в состоянии выполнять задачи, подобные тем, какие выполнял до сих пор. Но мне трудно согласиться с тем, что я уже вне игры, пока в моих руках есть такой козырь, как Младенов.
      - Если вам мнится, что ваш Младенов может сойти за какой-то козырь... - кисло усмехается мсье Леконт.
      - Послушайте, мсье Леконт, я вовсе не претендую на то, чтоб знать больше, чем полагается знать пешке вроде меня, но не считаете ли вы, что для вас было бы гораздо удобней самому руководить Центром вместо того, чтоб с такими трудностями следить за происходящим там?
      - Каким это образом? - резко спрашивает француз.
      - А вот каким: отстранить Димова и Кралева, а во главе Центра поставить кого-нибудь вроде Младенова, который будет действовать по моей, то есть по вашей, указке.
      - Мерси за совет, - снова криво усмехается мсье Леконт. - Если бы могли запросто распоряжаться Центром, то будьте уверены, не стали бы прибегать к вашим услугам. У нас есть ряд соображений - излагать их перед вами нет надобности, - в силу которых наше прямое вмешательство исключается. Если в тот вечер наши люди маленько поприжали банду, чтоб выручить вас, то это чистейший блеф, осторожное предупреждение, чтоб они не слишком усердствовали...
      Леконт умолкает, так как из павильона вышел кельнер, желая, очевидно, напомнить своим присутствием, что занимать зря столики в заведении неприлично. В эту пору и в такой дождь на террасе мы единственные клиенты.
      - Что возьмете? - спрашивает мой собеседник.
      - То же, что и вы. Так по крайней мере будет больше уверенности, что вы не закажете для меня отраву.
      - Два кофе и два перно, - говорит Леконт кельнеру.
      И, выждав пока тот исчезнет, продолжает:
      - Ни заказывать, ни рекомендовать вам отраву я не собираюсь. Просто перемените профессию и радуйтесь тому, что спасли свою шкуру. Это все же что-нибудь да значит.
      - Простите, - говорю я, - но мы, видимо, не поняли друг друга. Когда я упомянул о том, что Димов и Кралев должны быть устранены, я, в сущности, имел в виду, что они самоустранятся.
      - То есть?
      - Я уже две недели ломаю голову над этим вопросом и, как мне кажется, нащупал правильное решение. В соответствии с созревшим у меня планом в Центре должна разгореться такая междоусобица, что и Димов, и Кралев, да и все прочие, если хотите, сами устранят друг друга, после чего мы с Младеновым сможем взять руководство на себя. Вам ничего делать не придется, понимаете? Они сами устранятся, убрав друг друга.
      Мсье Леконт задумчиво смотрит в парк, как бы оценивая, есть ли в моем предложении хоть малая толика здравого смысла. Дождь слабеет. Вместо ливневых струй ветер бросает тучи мелкой водяной пыли, и перед нами в сырой мгле открывается густая зелень Бют-Шомона с пологими травянистыми склонами, искусственными бетонными скалами и озером, полным застоявшейся темно-зеленой воды.
      Кельнер приносит заказ, окидывает недовольным взглядом небо и бормочет: "Какая ужасная погода", - но, убедившись, что нас погода не волнует, возвращается в павильон.
      Мсье Леконт отпивает кофе и закуривает забористую "галуаз". Потом посматривает на меня, внимательно и несколько удивленно, будто лишь сейчас заметив мое присутствие.
      - Что ж, верно. Это идея. Я пока ничего определенного не говорю, - он предупредительно поднимает руку, - но это идея. Чтоб как-то о ней судить, надо знать, какие имеются реальные возможности для ее осуществления. Расскажите мне более подробно о вашем плане.
      "Горизонт слегка проясняется", - объявляю я себе, хотя именно в этот момент дождь снова припускает, и полупрозрачные завесы из струй опять опускаются вокруг нас, с мягким шумом и плеском падая в траву. Я закуриваю "зеленые", думая с некоторой горечью о том, что даже сигареты для меня выбирают другие люди. Возвращаясь к действительности, начинаю излагать свой план.
      - Это идея, - повторяет мсье Леконт, внимательно выслушав меня. Больше пока я ничего не говорю и вообще в данный момент не могу ответить вам ни "да", ни "нет".
      Дождь снова заметно утих.
      Француз смотрит в небе, потом переводит глаза на мою разочарованную физиономию.
      - Пошли?
      Он вынимает из кармашка измятую банкноту и оставляет ее на столе. Мы неторопливо идем по мокрой гальке аллеи, поднимающейся на холм. Добравшись до его вершины, останавливаемся ненадолго под высокими деревьями, с которых сцеживаются зеленоватые тени и капли воды. Перед нами по другую сторону холма, в низине у наших ног вьется среди унылых пригородов желоб железной дороги. Рядом с икусственным оазисом - бедняцкие кварталы. Рельсы, бурые насыпи, черные от сажи стены строений. Здесь берет начало жизнь.
      - Ладно, - кивает мсье Леконт как бы в ответ на мои невысказанные слова. - Если ваш проект будет принят, вам дадут точные инструкции. Если же нет, считайте, что мы никогда не были знакомы.
      - Ясно. Как мне узнать ваш ответ?
      - Об этом не беспокойтесь. Найдем способ связаться с вами. Вам куда? Потому что мне в обратном направлении.
      - Мне все равно.
      - Хорошо. Тогда я спускаюсь.
      Кивнув мне, он шагает вниз по аллее, а я продолжаю глядеть на линию железной дороги, врезающуюся в темные массивы пригородных зданий, над которыми снова хлещет дождь.
      - Вы изверг! - говорит она, с трудом удерживаясь, чтобы не влепить мне пощечину.
      - Возможно, - отвечаю я, - но тут не место обмениваться характеристиками. Пройдем хотя бы вон в кафе напротив.
      - Вы изверг! - повторяет она. - Знать вас не желаю.
      - Раз так...
      Пожав плечами, я поворачиваюсь и ухожу.
      - Постойте! - кричит мне вслед Лида, готовая расплакаться со зла. Доставьте меня домой! Такая досада, у меня нет денег даже на такси.
      - Не могу же я привезти вас к отцу в таком виде. Давайте зайдем в кафе.
      Разговор этот происходит в восемь часов утра у заднего входа в Оперу, который, как это известно сведущим людям, ведет не в кулуары театра, а в тот подвал, куда приводят задержанных ночью проституток. Выражаясь профессиональным языком, это та самая "Большая клетка", из которой только что выпустили Лиду под мое поручительство.
      Я пытаюсь взять непокорную под руку. Она грубо вырывается, но все-таки идет со мной. Мы пересекаем запруженную машинами улицу и входим в кафе. Указав Лиде на туалетную, я сажусь за стол и заказываю обильный завтрак, сиречь две большие порции взбитых сливок и целую гору сдоб. Через несколько минут молодая женщина возвращается. Теперь у нее куда более человеческий вид: она умылась, поправила прическу, на губах у нее свежая помада. Мы молча завтракаем, после чего я ее угощаю сигаретой и тихо говорю:
      - А теперь расскажите, что все-таки произошло.
      - Ничего я рассказывать не стану. Отвезите меня домой.
      - Хорошо, как вам будет угодно. Но поверьте, я никак не пойму, в чем моя вина.
      - Ах, вы даже не догадываетесь? А кто назначил встречу со мной на Рю де Прованс? Разве не вы? А кто из нас не пришел? Не вы?
      - Погодите, погодите! Давайте по порядку: Рю де Прованс - это, если я не ошибаюсь, улица, где вы живете...
      - А вы в Париже новичок и не знаете, что в этом месте сходятся проститутки...
      - Вот об этом я, признаться, совсем забыл. Заботился о том, чтобы вам было ближе, а подниматься по вашей лестнице у меня пороху не хватает...
      - Вот именно. Вы так печетесь о себе, что и вовсе не удосужились прийти.
      - Неправда. Я опоздал на каких-нибудь пять минут, и только потому, что на Осман и Лафайет образовались пробки, и я вынужден был подолгу ждать...
      - Да. А в это время полицейские вталкивали меня в фургон вместе с теми женщинами. Боже, какой ужас! Никогда бы не поверила, что мне придется вытерпеть такой срам. Всю ночь просидела, как проститутка, вместе с этими падшими женщинами!..
      Она опять готова разреветься.
      - Погодите, - говорю я. - В этом тоже не стоит винить меня. На Рю де Прованс бывает столько порядочных женщин, и никому в голову не приходит принимать их за проституток, поскольку они по виду не смахивают на них...
      - А я похожа, да? По лицу видно...
      - Насчет лица не знаю. Человек не сам выбирает себе лицо. Но вот грима у вас, простите меня, многовато. И потом, где вы раскопали это сногсшибательное платье, не говоря уже о сумке...
      - Вы изверг!
      Это несколько напоминает мне рефрен моего бывшего соседа по камере: "Ты жалкий предатель", но я продолжаю проявлять терпение.
      - Слушайте, Лида, не исключено, что я и в самом деле изверг, но не слишком любезно с вашей стороны повторять это после того, как я, всю ночь разъезжая по городу, искал вас в участках и пунктах "Скорой помощи".
      - Какие жертвы! Пришли бы лучше вовремя...
      - А еще бы лучше не выряжаться вам вот так по советам Мери Ламур...
      - Мери Ламур тут ни при чем. Интересно, как бы вы стали одеваться на те жалкие гроши, которые с таким трудом отрывает от сердца мой отец... Господи, и это называется Париж, парижская жизнь!
      - Не плачьте, повремените с истериками до критического возраста.
      Но я запоздал со своим предупреждением. Лида глухо всхлипывает, потом закрывает руками лицо и горько плачет на виду у равнодушных прохожих, движущихся густой толпой мимо витрины.
      Мы сидим вдвоем с Тони в кафе "У болгарина", перед каждым из нас обеденный аперитив - рюмка мартини с ломтиком лимона. Впрочем, Тони пьет уже четвертый мартини, не считая выпитого до моего прихода, потому что нередко он принимается за обеденный аперитив с самого утра.