Наконец Франсуаз возвращается, садится в машину, закуривает и, не сказав ни слова, едет дальше. Мы проезжаем по маленьким полутемным улочкам, мимо дощатых заборов и пустырей. Потом снова выходим на широкий, покрытый асфальтом бульвар. По одну сторону бульвара блестят витрины и яркие вывески заведений, по другую темнеют в полумраке корпуса пароходов, трубы и мачты. Должно быть, мы в Пирее. Франсуаз останавливает машину у слабо освещенного тротуара со стороны набережной.
      - Вылезай и жди меня здесь.
      Затем, отъехав метров двести вперед, она снова останавливается, на сей раз у противоположного, освещенного витринами тротуара, выходит из машины и ныряет в какое-то заведение. Вскоре я опять вижу ее в сопровождении мужчины в черном, гораздо ниже ее ростом. Они пересекают бульвар и, разговаривая, медленно идут по темному тротуару ко мне.
      - Вот он, твой пассажир, - говорит Франсуаз, когда они поравнялись со мной. - Эмиль, это Жак. Дальше уже он будет заботиться о тебе.
      - За мной, - бормочет мужчина, даже не взглянув на меня, и мы идем в сумраке вдоль корпусов пароходов.
      - Прибыли, - вдруг сообщает он.
      Перед нами низкое туловище грузового парохода с двумя такими же низкими трубами. На корме отчетливо видна надпись "Этуаль". Мужчина подходит к трапу, взмахом руки прощается с Франсуаз и знАком предлагает мне следовать за ним.
      - Вы трогаетесь завтра, с зарей, - сообщает мне Франсуаз, провожая до трапа. - Человек, к которому тебя привезут в Париже, будет предупрежден. Ты ему только скажи: "Я Эмиль, меня прислала Франсуаз".
      - Благодарю, - отвечаю я. - По-настоящему тебя благодарю, хотя и не нахожу подходящих слов...
      - Не надо, - успокаивает меня Франсуаз. - Ну, ступай, а то мне захотелось спать.
      Прелесть, а не женщина! Я жму ей руку и ухожу по трапу следом за незнакомцем, но, добравшись до палубы, снова оборачиваюсь и окидываю взглядом широкий приморский бульвар, светлый ряд витрин и заведений, темнеющие вдали массивы зданий. Может быть, где-то там, далеко за теми зданиями, именно в это мгновенье кому-то диктуют приказ о моем аресте. Однако я уже на маленьком, качающемся кусочке французской территории, и преследователи едва ли меня обнаружат. Я бы должен быть счастлив, но чувствую только, как в груди у меня разливается тягостное и разъедающее ощущение пустоты. Ощущение, что я одинок, безнадежно одинок в этой ночи и на этом бульваре, среди теней от зданий и людей, что я поглощен темнотой и тону в пустоте.
      Франсуаз все еще стоит на набережной. Я пытаюсь ухватиться за этот смутный женский силуэт, чтоб выбраться из пустоты, и поднимаю руку для приветствия. И поскольку лицо Франсуаз затенено, я воображаю, что оно мне улыбается. И слышу мягкий бесстрастный голос:
      - До свидания, господин Никто! Счастливого плавания.
      2
      - Я Эмиль. Меня прислала Франсуаз.
      - А, прекрасно. Хорошо доехали? - спрашивает человек за письменным столом.
      Мне бы следовало ответить: "Отвратительно. Меня передавали с рук на руки, словно почтовую посылку". Но человеку за столом, должно быть, решительно наплевать на то, как я доехал, поэтому я говорю:
      - Спасибо. Все было очень хорошо.
      - Садитесь, - знаком приглашает человек. - Курите?
      Мне бы следовало сказать: "Да, только не эти, так как я уже знаю вкус этих галуаз бльо". Вместо этого я опять благодарю и с опаской закуриваю забористую папиросу.
      С полминуты человек за письменным столом наблюдает за мной открыто, по-деловому, в то время как я изучаю его исподтишка. У него острый нос, острый взгляд и горизонтальные, словно созданные для погон, плечи. Смуглое лицо и коротко подстриженные, как щетка, седые волосы дополняют его военно-штатский вид.
      - Значит, вы Эмиль. А меня зовут Леконт. Что вы можете рассказать о себе, господин Эмиль?
      Начинаю как попало, уверенный, что монолог мой рассыплется на ответы, разделенные вопросами. Так и происходит. Два часа спустя, когда вопросы исчерпаны, в комнате отчаянно накурено, а меня слегка подташнивает от крепчайшего табака; господин Леконт открывает новую страницу:
      - Ладно. Все это уже более или менее известно. Нас в данном случае больше всего занимают ваши отношения с Младеновым. Как вам кажется, смогли бы вы стать его доверенным лицом?
      - Я уже являюсь таковым.
      - Советую вам не возлагать особых надежд на то, что вы спасли ему жизнь. Человечество, знаете, состоит преимущественно из неблагодарных.
      - Я стал его доверенным лицом задолго до происшествия на границе. То обстоятельство, что он доверил мне подготовку побега, что-нибудь да значит. И потом, заранее предвидя, что тут не все будут встречать его с цветами в руках, а некоторые усмотрят в его приезде угрозу для собственной карьеры, он говорил мне, что ему наверняка понадобится преданный помощник и этим помощником он сделает меня.
      - Хорошо, будем надеяться. Предчувствия относительно здешней ситуации не обманули вашего приятеля. Что ни говори, Младенов - солидная политическая фирма, а это как раз и лишает покоя тех, кто боится за свои места.
      Леконт встает и делает пять шагов в сторону окна, из которого видна почерневшая от сажи, ноздреватая от сырости глухая стена. От этого в комнате царит полумрак, и, хоть сейчас на улице полдень, здесь под запыленным абажуром тускло светит электрическая лампочка. Опираясь костистыми руками на подоконник, Леконт смотрит в окно, будто там есть на что смотреть. Потом неторопливо поворачивается и снова идет ко мне. Я бы тоже не прочь пройтись по комнате, размять онемевшую поясницу, но это неудобно, и я продолжаю сидеть, уставившись глазами в заваленную окурками фаянсовую пепельницу.
      Сев за стол, Леконт сверлит меня взглядом.
      - Эмигрантский центр, в котором вам предстоит работать, действует в основном в трех направлениях: пропаганда среди эмигрантов, издание журнала и прочее; сбор информации о положении Болгарии через соотечественников, прибывающих на время в Париж; обработка последних при необходимости, с целью убедить их не возвращаться на родину. Эти виды деятельности, разумеется, представляют для нас известный интерес. Однако больше всего нас интересует деятельность Центра или некоторых его видных представителей в пользу американской разведки.
      Леконт выдвигает ящик стола с таким озабоченным видом, будто хочет извлечь оттуда некий секретный документ, но вынимает всего лишь новую пачку "галуаз". Медленно вскрыв ее, он подозрительно разглядывает содержимое, как бы желая удостовериться, что сигарет действительно два десятка.
      - Благодарю. Я накурился.
      - Курите, пока молоды. В моем возрасте курение уже связано с угрызениями, - бормочет Леконт.
      Это замечание не мешает ему закурить. Он делает глубокую затяжку и выпускает через ноздри своего острого носа две мощные струи дыма.
      - Американцы, разумеется, наши союзники, но это не мешает им действовать по своему усмотрению, не считаясь с нами. А нам далеко не безразлично их поведение, особенно на нашей территории. Все это, конечно, относится к области высокой политики, но непосредственно связанные с ней мелкие задачи придется решать нам с вами. А состоят эти задачи в следующем.
      Леконт снова встает, прислоняется спиной к стене за письменным столом, где висит административная карта Франции, и начинает излагать мои скромные обязанности, для пущей наглядности жестикулирая рукой, держащей сигарету.
      - Ясно? - спрашивает он.
      - Ясно.
      - Повторите, я должен знать, что вы все поняли.
      Я повторяю.
      - Хорошо, - кивает Леконт. - Не вижу необходимости подчеркивать, что все ваши действия надлежит держать в полном секрете. В противном случае это может вызвать массу неприятностей для нас, не говоря уже о вас самом. Надеюсь, вы сумеете проявить находчивость в любых обстоятельствах.
      - Я тоже надеюсь, - скромно отвечаю я.
      Леконт пронзает меня взглядом.
      - К примеру, вам предстоит встреча с мсье Пьером. Как вы удостоверитесь, что за вами не следят?
      - Я быстро оглянусь, сворачивая за какой-нибудь угол.
      - Хорошо, - кивает Леконт. - А если позади окажется несколько человек, как вы установите, кто из них за вами следит и следит ли на самом деле?
      - Пройдя еще немного, я круто поверну обратно, будто шел не в том направлении. На следующем углу снова оглянусь, чтобы убедиться, не идет ли кто из них за мной следом.
      - Очень хорошо, - кивает Леконт. - А установив, что кто-то за вами действительно следит, как вы от него избавитесь?
      - Остановлюсь возле первой же витрины, пропущу его вперед, а затем притаюсь за чьей-нибудь парадной дверью.
      - Отлично, - с удовлетворением кивает Леконт. - Хотя я на вашем месте дал бы ему кулаком в зубы. Да так, чтоб он остался на месте.
      Глядя на меня с убийственным снисхождением, он гасит в пепельнице сигарету и нажимает кнопку звонка.
      - Мой бедный друг, теперь вам придется пройти хотя бы самую элементарную выучку. Иначе вы вряд ли сумеете определить даже номер ботинок вашего Младенова.
      В дверях показывается унтер-офицер в черной форме.
      - Позовите Мерсье, - приказывает Леконт.
      Потом снова обращается ко мне:
      - А что, если вам маленько отдохнуть где-нибудь близ Фонтенбло, на небольшой вилле?
      Мне не терпится сказать: "У меня уже в печенках ваши виллы", но я молча жду появления упомянутого Мерсье.
      Рю де Паради [Райская улица] - длинная и мрачная улица, стиснутая громадами однообразных серых зданий. Судя по ее виду, человеку едва ли стоило тысячелетия сетовать на то, что его изгнали из рая. Все же Рю де Паради имеет свою светлую сторону, отличающую ее от сотен других мрачных парижских улиц. В силу необъяснимых обстоятельств, тут скопилась добрая половина городских магазинов, торгующих фарфором. Этих магазинов так много и витрины их до такой степени загромождены хрупким товаром, что в вашем воображении невольно вырастает резвый молодой слон, весело разгуливающий по улице из конца в конец.
      Ровно в двенадцать я иду по правому тротуару Рю де Паради, глазея на витрины. Внимание мое привлекает не столько лиможский фарфор, сколько унылая темно-зеленая дверь безликого здания за перекрестком. Я прохожу мимо нее до ближайшего переулка и возвращаюсь назад. Еще несколько раз прохаживаюсь по этому маршруту. Наконец зеленая дверь открывается, и на улицу выходит сухопарый человек в широком модном плаще бронзового цвета, словно с чужого плеча. Спешу ему навстречу. Когда я подхожу почти вплотную, человек узнает меня.
      - Эмиль!..
      - Бай [почтительное обращение к старшему по возрасту или по положению мужчине] Марин...
      Он бросается ко мне и довольно неловко обнимает за плечо.
      - Что же с тобой стряслось, дружище? Давно ты тут?
      - Три дня. И все три дня слоняюсь в этих местах. Встретил одного эмигранта, старого знакомого, так вот он мне сказал, что ты живешь где-то на этой улице.
      - Не живу, тут находится наш Центр. Ну, неважно. А где ты пропадал до сих пор?
      - Где... В Греции, в тюрьме... Долго рассказывать.
      - А ведь мне было обещано, что тебя сразу выпустят... Ну ничего, что было, то прошло. Важно, что теперь мы вместе!
      Держась за мое плечо костлявой рукой, он ведет меня вниз по улице, продолжая бессвязно говорить:
      - Тут, за углом, кафе, где мы собираемся... Сейчас самый удобный случай познакомить тебя с остальными... Эмиль, мой мальчик, если бы ты только знал, как мне тебя не хватает. Нам с тобой придется изрядно потрудиться. Но об этом после. Вот оно, кафе... Хозяин, представь себе, наш, болгарин...
      Это оказалось обычное квартальное бистро, слегка модернизированное, с розовым неоном и большими зеркалами за стойкой. Время обеденное, поэтому здесь людно и шумно. Младенов останавливается у лотерейного автомата при входе; какой-то мужчина нещадно колотит кулаком по автомату, а другой наблюдает за ним.
      - Знакомьтесь, ребята: это Эмиль, тот самый, с которым мы вместе бежали. Это Тони Тенев и Милко Илиев, славные парни, свои люди...
      Милко с явным неудовольствием прерывает игру, чтоб подать мне руку, и тотчас же снова нажимает на кнопки. Тони проявляет больше радушия, пробует даже заговорить со мной, но Младенов тащит меня дальше.
      - Потом, потом. Идем, я представлю тебя другим!
      "Другие" сидят вокруг столика, в углу. Двое из них, видимо, важные персоны, потому что, знакомя меня с ними, Младенов одного называет господин Димов, другого - господин Кралев. Господин Димов, надо полагать, важнее всех. Это заметно по его флегматичному виду и скучающему выражению лица. Он невысок ростом, полный, с бледным, нездорового оттенка лицом. Кралев - брюнет с мрачной физиономией. У него широкие брови, маслянистые черные волосы, облепляющие угловатый череп. Он выглядит небритым, хотя наверняка не меньше двух раз проскреб утром свои щеки. Младенов представляет меня как одного из столпов антикоммунистической оппозиции, напоминая при этом, что я тот самый, кто спас ему жизнь. Невзирая на такую аттестацию, ни Димов, ни Кралев не обращают на меня особого внимания. Первый равнодушно протягивает мне влажную потную руку, другой же лишь бегло кивает лоснящейся головой.
      За столом сидят еще двое мужчин, не имеющих, по-видимому, большого веса - одного фамильярно именуют Вороном, другого Ужом. Есть среди них и дама, пользующаяся по всем признакам благоволением Димова; сидя рядом с ним, она позволяет себе ласково называть его Борей. На этой женщине могучего телосложения огненно-красное платье, под стать ее напомаженным пурпуром губам.
      - Мадемуазель Мария Кирова, наша известная артистка, - представляет ее Младенов.
      - Мери Ламур! - поправляет его известная артистка и великодушно предлагает мне место рядом с собой.
      Желая показать, что я оценил великодушие Мери Ламур, я мило улыбаюсь ей, хотя от нее разит потом - запах крепких духов не спасает ее.
      - Гарсон! - восклицает Младенов, делая царственный жест, предвещающий по меньшей мере бутылку шампанского. - Два пива!
      - Ну как там, в Болгарии? - спрашивает Мери, чтоб поддержать разговор, как приличествует даме.
      - Очень скверно, - отвечаю я с горестной миной.
      - Это мы знаем, - бормочет Димов. - В народе недовольство, не хватает товаров, цены растут...
      При этом он кривит свои толстые губы и все время причмокивает, будто сосет конфету. Короткие толстые пальцы играют ключами от машины, среди которых поблескивает серебряная пластинка с изображенным на ней скорпионом. Шеф, надо полагать, родился под знаком скорпиона.
      - Мне хотелось отметить другое, - скромно говорю я.
      Димов смотрит на меня своими сонливыми глазками, словно удивляясь, что я собрался сказать нечто такое, чего он не отметил.
      - Скверно в том смысле, что коммунисты основательно окопались. На скорые перемены надеяться не приходится...
      - Извините, но вы видите не дальше своего носа, - мягко замечает Димов, посасывая несуществующую конфету.
      - Ну что ты, Борис! - добродушно вмешивается Младенов. - Я далек от намерения делать комплименты, но Эмиль Бобев - один из наиболее способных наших журналистов. Коммунисты, будь они малость сообразительней, молились бы на таких, как он, вместо того чтоб увольнять. - Он берет фужер, поданный ему кельнером, и, чокнувшись со мной, добавляет: - Я полагаю, что именно такого человека, как Эмиль, и не хватает нашему журналу.
      - Чтобы он писал, будто нет никакого способа свергнуть коммунистов, впервые трубным басом отзывается Кралев.
      - Ну, что вы! Хватит вам каркать! - заступается за меня Мери Ламур. Человек говорит то, что думает. А таким я в сто раз скорее отдам предпочтение перед теми, которые льстят вам, чтоб выудить лишний франк, а за спиной показывают язык!
      - Благодарю вас, госпожица, - говорю я, за что Мери Ламур награждает меня дружеской улыбкой. - Я всегда был достаточно прямолинеен, но хорохориться перед кем бы то ни было мне ни к чему. Да и натерпелся предостаточно от тамошнего режима - нет нужды доказывать, что я его ненавижу. Что касается статей, то мы будем писать их в соответствии с задачами нашей пропаганды. А это вовсе не означает, что собственную пропаганду следует принимать за чистую монету. Чтобы победить противника, надо прежде всего иметь реальное представление о его силах.
      Эта маленькая лекция по политграмоте прочитана спокойно, но с подобающей твердостью. Эффект такой, какого и следовало ожидать: Кралев хмурит свои густые брови и смотрит на меня с открытой неприязнью. Зато Младенов явно приободрен моей уверенностью. Он демонстративно второй раз чокается со мной и одним духом допивает пиво. Димов занимает среднюю позицию.
      - Не горячитесь, - примирительно произносит он, сложив губы сердечком, чтоб выплюнуть несуществующую конфету. - Мы люди осведомленные, и нам более или менее знакомо ваше досье. Но именно потому, что нам все известно, мы и советуем вам не поддаваться пораженческим настроениям. В Болгарии вы не могли знать того, что мы знаем тут. Потому я и не виню вас. Недооценивать врага, конечно, легкомысленно, но переоценивать его пагубно.
      С этими словами шеф подбрасывает вверх и ловит своей пухлой рукой связку ключей с эмблемой скорпиона, как бы давая понять, что ему больше нечего добавить.
      - Совершенно верно, - соглашаюсь я, и этого оказывается достаточно, чтоб страсти окончательно улеглись.
      - Тогда пошли обедать, - говорит Димов куда-то в пространство и встает.
      Встают и остальные. Младенов вынимает из кармана деньги, внимательно отсчитывает несколько монет и кладет их на стол.
      - Придется и мне пойти с ними, чтобы уладить твои дела, - шепчет он мне. - Вот тебе моя визитная карточка с адресом. Заходи часиков в шесть, потолкуем. Нам с тобой придется изрядно потрудиться.
      Я сижу за опустевшим столом, на котором стоят в беспорядке чашки из-под кофе и зеленые бутылки из-под перно. В моем распоряжении более пяти часов, и я не знаю, чем мне заняться. За большим, окованным медью прилавком, где торгуют сигаретами, продаются почтовые открытки - цветные виды Парижа с ярко-голубым небом, ослепительно белыми облаками и ярко-зелеными автобусами. Это меня наводит на мысль, что и я мог бы черкнуть несколько открыток друзьям, как делают все порядочные люди, прибывая на новое место. Купив пять-шесть одинаковых видов Эйфелевой башни, как наиболее типичных для Парижа, я снова сажусь за уже убранный стол и начинаю сочинять тексты, обычные для подобных случаев: "Наконец я в Париже", "Большой привет из Парижа" и тому подобное. Откровенно говоря, те, кому я посылаю открытки, не такие уж близкие мне друзья, но самый факт, что я посылаю кому-то открытки, наполняет меня ощущением, что я не совсем одинок в этом мире.
      - Ели-пили, а тебе платить? - спрашивает подошедший к столу Тони, видимо устав дубасить кулаком по автомату.
      - Пока нет, - говорю я. - Но и это может случиться.
      - Что ж, бай Младенов и пообедать не пригласил тебя?
      - Ничего в таком роде я не слышал.
      - А деньжат много ли тебе сунул?
      - Нисколько.
      - Вот скряга! - возмущается Тони.
      Придвинув ногой стул, он садится напротив. В тот же миг появляется Милко и тоже подсаживается к столу.
      - Оставили человека ни с чем, а сами уехали, - объясняет ему Тони. Вот они какие, шефы, браток. - Затем он снова обращается ко мне: - Как у тебя с деньгами?
      - Плохо.
      - Жалко. Значит, не угостишь, - ухмыляется Тони.
      - Угощу, пусть только устроят меня на работу. Младенов обещал.
      - И в первый же день накачаешься, верно? Как мы с Милко. Только не вообрази, что у нас денег куры не клюют... Эй, гарсон!
      Гарсон, который годился бы, пожалуй, Тони в отцы, не спеша подходит к столу.
      - Перекусим немного, а? - предлагает Тони. И не дожидаясь моего ответа, заказывает: - Три бифштекса с жареной картошкой и бутылку божоле! Да поживей, ладно? - После этого Тони вновь берется за меня: - Ты случайно не по журналистской части?
      - Что-то в этом роде.
      - Вот бы тебя назначили! Если журнал перепоручат тебе, у меня гора с плеч. Эти люди рехнулись, не иначе! Мыслимо ли вдвоем делать целый журнал!
      - А кто второй? - спрашиваю я.
      - Милко, - отвечает Тони, будто Милко глухонемой.
      Этому человеку с очень белым лицом и мягкими светло-каштановыми волосами лет под тридцать, другого ничего сказать о нем не могу, так как глаза его все время опущены, да и голоса его я пока не слышал.
      - Разве других сотрудников у вас нет?
      - Какие там сотрудники! Есть один от радиостанции "Свободная Европа" - политические обзоры нам готовит, и еще выживший из ума сапожник; этот кропает стихи про великую Болгарию. Вот и весь наш состав...
      Пожилой гарсон накрывает стол бумажными салфетками, приносит вино и бокалы, потом раскладывает бифштексы в пластмассовые тарелки. Вообще заведение не из шикарных.
      Какое-то время едим молча. Тони на правах угощающего разливает вино, а в конце обеда заказывает вторую бутылку. Затем следут кофе с коньяком.
      - Тут, браток, все денежки достаются начальству, а нашему брату перепадают какие-то гроши, - возвращается к исходной мысли Тони, закуривая сигарету.
      Я тоже закуриваю, но не "синюю". Здесь, похоже, все курят "синие".
      - В Париже, чтоб загребать деньги, ты должен быть либо шефом, либо чем-то вроде Мери Ламур, - продолжает Тони, у которого от выпитого развязался язык.
      - Она ведь актриса?
      - Актриса! Чепуха! Вертела задом в кабаре, пока не пристала к нашему Димову, а теперь знай выкачивает из него денежки. Актриса, как бы не так!
      - Зря ты так говоришь, - тихо замечает Милко.
      У него глухой, сипловатый голос. И нечему тут удивляться, если учесть, что он пользуется им так редко.
      - Почему зря? Может, я вру? - огрызается Тони.
      - Зря ты так говоришь, - стоит на своем Милко, делая ударение на слове "ты".
      - Видали его! Почему бы это? Что она мне, кузина или тетка?
      Милко молчит. Затем подходит к табачному киоску, разменивает деньги и идет к лотерейному автомату.
      - Помешался он на этих машинках, - доверительно объясняет Тони. - А вообще-то он парень неплохой. Пойдем пройдемся, все равно делать нечего, а? Протухнуть можно в этом кафе.
      К пяти часам, побывав в нескольких заведениях на Больших Бульварах, мы усаживаемся на террасе "Кардинала". На улице сыро и серо. Ветер волочит но небу темные, как дым, тучи. Мимо столиков густо валит толпа. Движение у перекрестка Ришелье-Друа застопорилось, и, как ни старается полицейский, размахивая, словно ветряная мельница, руками в белых нарукавниках, все напрасно.
      - Обалдеть можно от этой вечной сутолоки и скуки, - говорит Тони, поправляя пожелтевшими от табака пальцами свои длинные волосы. - Словом перемолвиться не с кем. Милко разговорчив, как рыба. Женщины только утомляют меня да к тому же выуживают деньги. Хочешь, могу тебе уступить какую-нибудь. Есть тут у меня одна блондиночка - вот с такой грудью! Официантка в Либрсервис у Елисейских полей. Если тебе по вкусу, могу перебросить...
      Тони слегка побледнел от выпитого. Оттого, что он без конца поправляет волосы своими прокуренными пальцами, голова у него взъерошена. Он уже выложил все, что было у него на душе, и сейчас лишь повторяет сказанное.
      - Два рома, - приказывает Тони кельнеру.
      - Я предпочел бы кофе, - осмеливаюсь возразить я.
      - Будет и кофе, - успокаивает Тони. - Успеем. От жажды не помрешь, раз со мной. Я не жмот, как другие.
      Он и в самом деле не жмот - во всех случаях платит щедро, хотя и жалуется на безденежье. Вообще, как видно, парень он неплохой, если не считать того, что много пьет и не в меру болтлив. Я уже знаю, что он в поисках приключений бежал из Болгарии в пятидесятом году, едва окончив гимназию, "и вот тебе приключения!". Мне доверено также - "только между нами, строго между нами", - что порой он готов вернуться обратно - до того тошно ему становится, но побаивается, как бы его не упекли за решетку.
      - Погляди на это столпотворение, - говорит Тони, указывая на сутолоку вокруг. - Каждый норовит что-то урвать для себя и дать подножку другому...
      Потом смотрит на меня остекленелым взглядом и продолжает безо всякой связи:
      - Будь я помоложе, попытался бы стать сутенером. Это все же лучше, чем самому...
      - Лучше не быть ни тем ни другим, - осторожно возражаю я.
      - Верно, но что поделаешь. Мы не настолько богаты, чтоб заботиться о честности. Потому и пишем, что велят, и делаем, что от нас требуют, авось перепадет какой франк... Порой хочется стукнуть кулаком и уйти, да не нравится мне таскать на горбу ящики с грузом. Я уже отведал. Хватит с меня.
      Кельнер приносит ром и прерывает эпизод из биографии Тони, с которой я уже основательно знаком. Я сильно под градусом, поэтому отпиваю из рюмки понемногу, лишь ради приличия и смотрю на часы на руке Тони.
      - Мне пора...
      - Куда, к Младенову? Оставь ты этого скрягу!
      - Надо сходить. Я обещал.
      - Тогда попытайся по крайней мере вытрясти у него из кармана. "Я спас тебе жизнь, скажи, как не совестно скряжничать!"
      - Скажу, - бормочу я, вставая из-за стола.
      - Ну, а если расщедрится, дай мне знать. Я научу тебя, как лучше их пропить.
      Попрощавшись с Тони, я иду по бульвару Осман. Проходя мимо почтового отделения, вспоминаю о том, что надо опустить в ящик открытки с видом Эйфелевой башни. Затем продолжаю свой путь, следуя указаниям Тони насчет того, как его сократить.
      Либо сам он неплохой парень, либо неплохо справляется с возложенной на него задачей. Даже очень неплохо для такого пьяницы, как он. И виду не показал, что его ко мне приставили, ни одного сомнительного вопроса не задал. Небольшой сеанс, рассчитанный на то, чтоб войти в доверие, и только. К неудовольствию Тони, подобные сеансы могут иметь успех лишь у очень доверчивых.
      Рю де Прованс, где проживает Младенов, оказалась совсем близко. Названный мне номер значится на старом, почерневшем от копоти четырехэтажном доме, похожем, впрочем, на все окружающие. Лестница содержится в чистоте, но ступени узкие и крутые, и я основательно запыхался, пока достиг четвертого этажа. Открывая мне, Младенов гостеприимно улыбается. Мы проходим через темный вестибюль с закрытыми ставнями, затем он вводит меня в просторный, небрежно прибранный холл, обставленный "под старину".
      Костлявая фигура хозяина завернута в бежевый халат, сравнительно новый, но уже изукрашенный жирными пятнами. Неаккуратность Младенова во время еды известна мне еще со времен наших с ним дружеских встреч в квартальной корчме. Тогда мне казалось, что виной всему спешка и жадность, с которой он набрасывался на общую закуску, чтоб не отстать от других. Теперь я вижу, что он не может не перепачкаться и когда ест один.
      - Чем тебя угостить? - радушно спрашивает хозяин, подходя к столу, заставленному бутылками и бокалами.
      - Ничем. Я уже пил.
      - Тогда выпьем по чашке кофе. Немножко остыл, но я всегда такой пью.
      Младенов приносит два стакана, ради приличия проверяет на свет, насколько они чисты, и наливает из большого кофейника жидкость, напоминающую чай.
      Кофе не только остыл, но, если судить по вкусу, датирован вчерашним числом. Оставив стакан на камине, я закуриваю и удобно усаживаюсь в кресле. Младенов придвигает стул и тоже садится.
      - Ты явился как нельзя более кстати, мой мальчик. Нам с тобой придется изрядно потрудиться, - в третий раз сегодня доверительно говорит старик.
      Хотя про себя я всегда называю его "стариком", Младенов в свои шестьдесят лет выглядит довольно бодрым. Он, правда, немного сутулится и костист, но костист скорее как крепкий орех.
      - Раз предстоит, будем трудиться, - успокаиваю я его. - А как с моим назначением?
      - Все в порядке. Не сразу далось, но все же уладил. Поначалу ершились, особенно Кралев: не знаю, слышь, что он за птица, да и больно мне нужен этот еж в штанах. Вся Болгария его знает, говорю, разве что кроме вас. Вы тоже знаете не хуже других, только прикидываетесь... Именно такой человек и нужен нам! Уломал-таки под конец.
      Опершись на кресло, Младенов наклоняется ко мне:
      - А знаешь, почему они заартачились? Потому что ты мой человек, вот в чем суть.
      - Может, не только в этом. Тони не отставал от меня до самого вечера.
      - Тони? Глупости! - презрительно морщится Младенов. - Не обращай внимания на этого пьяницу, он не опасен. И Милко не опасен. Ворон и Уж тоже мелюзга, холуи и телохранители; кто им платит, тому они и служат. Все зло от этих двоих - от Димова и Кралева.
      Старик умолкает, задумчиво уставивишись в мутное зеркало над камином. Потом произносит с пафосом:
      - Подумать только, в чьих руках наши национальные идеалы!..
      Младенов политикан старой школы. Он не может решать свои личные дела, не приплетя к ним национальные идеалы.
      - Ты один тут живешь? - спрашиваю я, чтоб вернуть своего друга к действительности.
      - Да, я снимаю этот апартамент, хотя он и великоват для меня и за наем дерут безбожно... Охотно взял бы тебя к себе, и расходы делили бы пополам, но не разрешают... - Он снова наклоняется ко мне и шепчет: - От тебя мне нечего таить, но у меня, видишь ли, бывают люди, которых не устраивают посторонние свидетели. Вот и приходится жить одному.
      - Тебе лучше знать. От меня, бай Марин, все равно толку никакого. Ломаного гроша в кармане нет.
      Намек довольно прозрачный, хотя и насквозь лжив. Денег у меня в кармане гораздо больше, чем мне сейчас нужно. Другое дело, что я не имею права их тратить, пока не обеспечу себе какие-то доходы от Центра.
      Младенов, похоже, предвидел подобный поворот в разговоре, потому что он роется в кармане халата и вытаскивает пять стофранковых банкнот.
      - Не беспокойся, без денег я тебя не оставлю. Я всегда забочусь о своих людях. Возьми-ка вот пока, а как получишь жалованье, вернешь мне.
      Я наскоро пересчитываю деньги с озабоченностью человека, который помнит, что взятое полагается возвращать, затем кладу их во внутренний карман пиджака. Младенов глядит за моими движениями с нескрываемым сожалением, хотя, видимо, задолго до моего прихода осознал неизбежность этой жертвы и только колебался: десять бумаг мне дать или ограничиться пятью; сначала под наплывом добрых чувств отсчитал было десять, но потом пять попридержал - надо, дескать, приучать человека к бережливости.