Богумил РАЙНОВ
      ГОСПОДИН НИКТО
      1
      Вечернее небо над Афинами, темно-синее, необъятное, усыпанное трепещущими звездами, поистине сказочно прекрасно.
      Совсем иным видишь это небо сквозь решетку тюремной камеры. А мне приходится глядеть на него именно так. Блеск южных звезд меня отнюдь не трогает, и если я и просунул нос между железными прутьями, то лишь ради того, чтоб избавиться от тяжелого запаха мочи, которым пропитана камера.
      - Ты жалкий предатель, и все тут! - слышится хриплый голос у меня за спиной.
      Я не отвечаю и, прильнув к решетке, жадно вдыхаю ночной холодок.
      - Мы гибнем по тюрьмам во имя социализма, а предатели вроде тебя бегут от него! - продолжает тот же голос за спиной.
      - Заткнись, скотина! - бормочу я, не оборачиваясь.
      - Гнусный жалкий предатель, вот ты кто! - не унимается человек в глубине камеры.
      Оба мы едва языком ворочаем, потому что обмениваемся подобными репликами с неравными промежутками вот уже пятые сутки. С тех пор как пять дней назад этот тип попал в мою камеру, а у меня хватило ума проговориться, что я бежал из Болгарии, он без конца твердит, что я негодяй и предатель. Македонец откуда-то из-под Салоник, он величает себя крупным революционером, хотя, по-видимому, это обычный провокатор и приставлен ко мне с целью выведать что-нибудь. Меня вовсе не интересует, кто он такой, и я готов даже брань его сносить, постарайся он хоть как-то разнообразить ее. Но когда тебе по сто раз на день, словно испорченная пластинка, повторяют "жалкий предатель", это в конце концов начинает надоедать.
      Сосед по камере еще раз произносит свой рефрен, но я не отзываюсь. Он затихает. Обернувшись, я направляюсь к дощатому топчану, покрытому вонючей дерюгой, который служит мне кроватью. Чистый воздух подействовал на меня как снотворное, и я вытягиваюсь на топчане, чтобы немного подремать. Потому что, едва заметив, что я уснул, меня торопятся разбудить. Ведут в пустую полутемную комнату, направляют в глаза ослепительный свет настольной лампы и принимаются обстреливать вопросами, всегда одинаковыми, неизменными, как ругань моего соседа:
      - Кто тебя перебросил через границу?
      - С кем тебе приказано связаться?
      - Какие на тебя возложены задачи?
      На каждый из этих вечных вопросов вечно следует один и тот же ответ. Но ответ всегда вызывает новый вопрос, на который я даю неизменно тот же ответ, затем опять вопрос, и так продолжается часами, до тех пор пока от яркого света у меня перед глазами не поплывут красные круги и от изнеможения не задрожат колени. Иногда ведущий допрос внезапно вскакивает и орет мне в лицо:
      - А! Прошлый раз ты говорил другое!
      - Ничего другого я не говорил, - сонно отвечаю я, изо всех сил стараясь не свалиться на пол. - И не мог сказать ничего другого, потому что это сама правда.
      Частенько у допрашивающего выдержки оказывается меньше, чем у меня, и тогда, чтобы дать волю своим нервам, он отвешивает мне одну-две затрещины.
      - Дурачить нас задумал, а? Твою мать!.. Теперь ты узнаешь, как здесь допрашивают вралей вроде тебя!
      Однако, если оставить подобные отклонения в стороне, допрос ведется все тем же способом: одни и те же вопросы, одни и те же ответы, потом опять все сначала, по нескольку часов подряд, стоит мне только задремать на вонючем топчане.
      Но вот сегодня дела приняли иной оборот. Меня отвели не в пустую комнату, а в другую - поменьше. За письменным столом низкорослый щекастый человек с блестящей лысиной. Знаком отослав стражника, он указывает мне на стул возле письменного стола и предлагает закурить. Первая сигарета за шесть месяцев. Хорошо, что я успеваю сесть. Иначе наверняка свалился бы так меня шатнуло.
      Щекастый терпеливо выжидает, пока я сделаю несколько затяжек, потом говорит, добродушно усмехаясь:
      - Ну, поздравляю вас. Вашим мукам приходит конец.
      - В каком смысле?
      - Мы возвращаем вас в Болгарию.
      Меня охватил такой неподдельный ужас, что человек за столом, будь он даже круглым идиотом, и то, наверно, заметил бы это. Но хотя щекастый наблюдает за мной очень внимательно, он и виду не показывает, что обнаружил во мне какие-то перемены.
      - Ну и как, вы довольны?
      Я молчу, силясь подавить испуг, потом машинально делаю затяжку и медленно произношу:
      - Значит, отсылаете, чтоб меня ликвидировали... Но скажите, ради бога, что вы от этого выиграете?..
      - Да будет вам! - успокоительно машет рукой щекастый. - Никто вас не ликвидирует, самое большее - поругают слегка за то, что не выполнили задание. Но вы им объясните, что в Греции дураков нет. Верно?
      И опять добродушно усмехается.
      - Послушайте! - восклицаю я взволнованно. - Уверяю вас, что меня ликвидируют! Пожалуйста, не возвращайте меня туда!
      - И это возможно! - неожиданно соглашается человек за столом. - Но в таком случае вас сгноят в здешних тюрьмах. Мы в болгарских коммунистах не нуждаемся. У нас своих хватает.
      - Никакой я не коммунист. Иначе зачем бы я бежал. Если находите нужным, отправьте меня в тюрьму, только не отсылайте меня туда! В тюрьме все-таки живешь...
      - Решено, - весело бросает толстяк. - Хотя там вас ждет такая жизнь, что вы сами предпочтете смерть.
      Потом вдруг добавляет, уже иным тоном:
      - Лучше сознайтесь. Сознайтесь, и я торжественно обещаю сразу же вас вернуть. Ничего мы вам не сделаем. Никакого преступления вы совершить не успели, так что получится вроде от ворот поворот...
      - Но поймите же, ради бога, не в чем мне сознаваться! - кричу я в отчаянии. - Я вам сказал чистую правду: бежал, чтоб пожить на свободе! Бежал, потому что там для меня нет жизни! Бежал, бежал, вы понимаете?!
      Человек выбрасывает вперед свою пухленькую руку, как бы защищаясь от моей истерии, а другой нажимает кнопку звонка.
      - Уведите его!
      Страж выводит меня за дверь, тумаком указывает направление, и я иду по длинному пустому коридору, пытаясь собраться с мыслями. А какой-то смутно знакомый голос издевательски шепчет мне на ухо: "Ступай пожалуйся отцу с матерью!"
      Это было перед обедом, а сейчас уже вечер, и никто ко мне не приходит. Будто все на свете забыли обо мне, кроме моего соседа, который неукоснительно напоминает каждые пять минут, что я предатель. Обо мне забыли. И все же я уверен: стоит мне попытаться уснуть, как тут же придут меня будить.
      Постель на топчане отвратительно грязная, насквозь пропитанная человеческим потом. Я лежу на спине, чтоб держать нос подальше от вонючей дерюги, и стараюсь не думать о том, что меня ждет. Все возможные варианты я уже перебрал в уме и решил, как действовать в каждом данном случае, так что с этим покончено. Больше ломать голову не имеет смысла, это только утомляет. Так же, как нападки соседа по камере.
      - Вставай!
      Голос идет откуда-то издалека, и я не обращаю на него внимания.
      - Вставай!
      Голос становится более ясным, даже осязаемым. Я слышу его и ощущаю пинок в бок. Значит, я не ошибся. Едва успел забыться, как меня уже будят.
      Открываю глаза. Часовой пинает меня тяжелым сапогом. Рядом с ним один из моих постоянных допросчиков.
      - Вставай, ты что, оглох!
      Меня приводят в ту же комнату, где принимал щекастый. Но сейчас щекастого нет. Вместо него у темного окна стоит спиной к двери стройный седоволосый мужчина в сером костюме безупречного покроя. Мои провожатые удаляются и закрывают за собою дверь. Как бы не заметив моего появления, мужчина еще с минуту напряженно глядит в окно, потом медленно оборачивается и с любопытством разглядывает меня.
      - Господин Эмиль Бобев?
      Я киваю утвердительно, несколько удивленный титулом "господин", пока что меня тут никто не называл господином.
      - Меня зовут Дуглас. Полковник Дуглас, - объясняет мужчина в сером.
      Я снова киваю, ожидая, что будет дальше. Это "дальше" выражается в том, что мне подносят пачку "Филипп Морис".
      - Курите?
      Я киваю в третий раз, беру сигарету, закуриваю, хватаясь на всякий случай за угол письменного стола.
      - Садитесь!
      Я опускаюсь на стул. Седоволосый тоже садится, но не в кресло, а на край стола, глубоко затягивается и снова пристально смотрит на меня своими бесцветными глазами. Он весь какой-то бесцветный, будто облинялый от частого умывания: брови цвета соломы, бледные, почти белые губы, светло-серые глаза.
      - Превратности судьбы, да?
      По-болгарски он говорит правильно, но с сильным акцентом.
      - То есть? - настороженно спрашиваю я.
      - То есть рвались на свободу, а угодили в тюрьму! - отвечает мужчина в сером и неожиданно разражается смехом, слишком звонким для такого бесцветного человека.
      - Нечто в этом роде, - бормочу я, впадая в приятный транс от никотинового тумана.
      - Наша жизнь, господин Бобев, сплошная цепь превратностей, назидательно произносит седоволосый, обрывая смех.
      Я молча курю, все еще пребывая в никотиновом трансе.
      - Значит, все дело в том, чтобы суметь дождаться очередной превратности, которая может оказаться приятнее настоящей.
      Рассуждения человека банальны, но не лишены логики, и я не вижу оснований прерывать его. Похоже, однако, что он рассчитывает вовлечь меня в разговор.
      - А могли бы вы спокойно и откровенно рассказать мне о превратностях вашей жизни попросту, как своему другу?..
      - Опять? - Я бросаю на него страдальческий взгляд.
      Седоволосый вскидывает бесцветные брови, словно его удивляет подобная реакция. От этого мое раздражение усиливается.
      - Послушайте, господин Дуглас, вы говорите о превратностях, но тут дело совсем не в них, а в самом обычном тупоумии. Эти глупцы, которые в течение полугода по три раза в день вызывают меня на допрос, не могут взять в толк, что я не агент болгарской разведки. Я выложил им все как на духу, но эти идиоты...
      - Ш-ш-ш! - заговорщически останавливает меня человек в сером и, приложив палец к губам, осторожно оглядывается, словно видит притаившегося за стеной слухача.
      - Плевать мне на них! - раздраженно кричу я. - Пусть себе слушают, если хотят! Пускай знают, что они идиоты...
      - Да-а-а... - неопределенно тянет полковник. - А как вы отнесетесь к тому, если мы продолжим разговор в более подходящей обстоновке? В более уютной, где вы могли бы успокоиться и прийти в себя...
      - Я уже не верю в чудеса, - произношу я равнодушно. - Ни во что больше не верю.
      - Я верну вам эту веру, - ободряюще говорит седоволосый, поднимаясь. - У вас есть друзья, господин Бобев. Друзья, о которых вы даже не подозреваете.
      Заведение тонет в розовом полумраке. Из угла, где играет оркестр, доносятся протяжные стоны блюза. В молочно-матовом сиянии дансинга движутся силуэты танцующих пар. Я сижу за маленьким столиком и сквозь табачный дым вижу лицо седоволосого, очертания которого расплываются и дрожат, словно отраженные в ручье. Головокружение вызвано у меня не тремя бокалами шампанского и десятком выкуренных сигарет, а переменой, наступившей столь внезапно, что я ее ощутил как зуботычину. Превратности судьбы, сказал бы полковник.
      События последних трех часов произошли так быстро, что запечатлелись в моей памяти не последовательно, а в хаотическом беспорядке, как снимки, нащелканные неопытным фотографом один на другой. Стремительный бег "шевроле", резкие гудки на крутых виражах, мелькание вечерних панорам незнакомых улиц, уверенная рука на рулевом колесе и отрывистые реплики со знакомым протяжным акцентом: "Вы слишком строги к нашим греческим хозяевам... Их методы, может быть, и грубоваты, но эффективны... Недоверчивость, господин Бобев, качество, достойное уважения..."
      Роскошная белая лестница. Лифт с зеркалами. И снова голос Дугласа: "Сейчас мы вернем вам человеческий облик... Люблю иметь дело с достойными партнерами". Анфилада богатых апартаментов. Буфет с разноцветными бутылками. Шум льющейся воды, доносящийся, вероятно, из ванной. И опять голос Дугласа: "Немножко виски?.. На здоровье. А сейчас примите ванну и побрейтесь".
      После первого намыливания вода в снежно-белой ванне становится черной.
      - Я отчасти в курсе вашей одиссеи, - говорит Дуглас, опершись на дверь. - Потому и решил вмешаться, дабы облегчить вашу участь. Между прочим, за что вас уволили с поста редактора на радио?
      - За ошибки в тексте передачи, - машинально отвечаю я, намыливаясь вторично.
      - А именно?
      - Мелочи: вместо "капитализм" было написано "социализм", вместо "революционно" - "реакционно", и еще два-три ляпа в этом роде.
      - Значит, вы подшучивали над режимом, используя официальные передачи?
      - Не собираюсь приписывать себе подобный героизм, - возражаю я, став под душ. - Ошибки допустила машинистка, а я не проверил текст после перепечатки. Виновата, по существу, эта дурочка, но, учтя мое буржуазное происхождение и мое поведение, все свалили на меня.
      - Ваше поведение... - повторяет полковник. - А каким оно было, ваше поведение?
      Он пристально следит за мной, пока я моюсь под душем, и этот взгляд, который, по всей вероятности, смущал бы меня шесть месяцев назад, сейчас не производит никакого впечатления. Проживя полгода в скотских условиях, и сам превращаешься в животное. Тем лучше. Я чувствую, что отныне мне придется часто стоять как бы обнаженным под взглядами незнакомых людей. Значит, хорошо, что я вовремя огрубел.
      - Ваше поведение было вызывающим или?.. - повторяет он свой вопрос.
      - Таким, наверное, оно им казалось. Хотя, как я уже сказал, я не собираюсь приписывать себе геройство. Просто жил, как мне нравилось, и говорил то, что думал. И поскольку я не желаю, чтоб социализм строили на моем горбу...
      Намылив голову, я снова подставляю себя под душ. Не успела сползти с лица мыльная пена, как полковник задает новый вопрос:
      - Ваш отец, если не ошибаюсь, был книготорговцем?
      - Издателем, - поправляю я, слегка задетый. - Между прочим, он издавал и английских авторов...
      - Я американец, - суховато уточняет Дуглас.
      - И американских тоже. "Гонимые ветром", "Бебит", "Американская трагедия"...
      - Интересно, - бормочет полковник безо всякого интереса. - Вы все же не злоупотребляйте купанием. Отныне вы сможете купаться, когда вам заблагорассудится. Вот в том гардеробе костюмы и белье... Примерьте хотя бы этот, он должен быть вам в самый раз... Чудесно... Еще виски?
      Чистота собственного тела действует на меня прямо-таки опьяняюще. Как и прохладное прикосновение чистого белья. Костюм пришелся мне точно по мерке. Ботинки, пожалуй, широковаты, но это лучше, чем если бы они жали.
      - Есть не хотите? Лично я умираю от голода.
      Опять головокружительный бег "шевроле", клонящиеся к нам фасады при поворотах, рев мотора при форсированной подаче газа и резкое торможение в зеленом ореоле огромного неонового слова "Копакабана".
      Сейчас лицо полковника расплывается и исчезает в табачном дыму, а я силюсь обрести ясность мысли и постичь смысл слов, произносимых нараспев, с акцентом:
      - Забыл вам сказать, что я служу не в пехотных войсках, а в разведке...
      - Не имеет значения... - великодушно машу я рукой и подливаю шампанского, стараясь покрепче держать бутылку.
      - Значение в том, что, будь я полковником от пехоты, я не смог бы оказать вам помощь, а так могу предложить вам работать на нас.
      - Готов работать хоть на самого черта, только не возвращайте меня в Болгарию или в тюрьму.
      - Мы вам предлагаем работать не на черта, а во имя свободы, господин Бобев.
      - Согласен, буду работать во имя свободы, - примирительно киваю я. Вообще, я готов на все, только не отсылайте меня обратно.
      Какое-то время полковник наблюдает за мной молча. Глаза и губы его кажутся до странности белыми, даже в этом розовом полумраке.
      Ударник и саксофон посылают из угла серебристые молнии и сладостно-тягучие звуки.
      - Ваши взгляды, поскольку таковые у вас имеются, кажутся мне скорее циничными, - сухо, с бесцветной улыбкой замечает Дуглас.
      - Пожалуй. Только не играйте в превосходство, потому что ваши взгляды ничем бы не отличались от моих, доведись вам испытать то, что испытал я.
      - Ладно, ладно, - успокаивающе поднимает руку полковник. - И все-таки что-то побудило вас бежать?
      - Да, но только не это - не желание бороться за свободу отечества. В моем побуждении сыграл роль Младенов.
      - Слышал о нем. Вместе с этим человеком вы перешли границу, не так ли?
      - Вам, очевидно, известно все...
      - Почти все, - поправляет меня седоволосый.
      - Тогда почему же вы продолжаете задавать мне вопросы? Потому что все еще не доверяете мне, да?
      - Видите ли, Бобев, если бы продолжалось недоверие, вы по-прежнему оставались бы в тюремной камере. Так что считайте эту тему исчерпанной. Что же касается меня, то я предпочитаю все услышать из собственых уст. У меня такая привычка: работать без посредников.
      - Превосходно, - пожимаю я плечами. - Спрашивайте о чем угодно. Я уже привык к любым вопросам.
      - Речь зашла о Младенове, - напоминает полковник. - Что он за птица?..
      Блюзы закончились. Темные пары рассеиваются в розовом полумраке. У нашего столика вырастает кельнер в белом смокинге.
      - Еще бутылку? - предлагает Дуглас.
      - Нет, благодарю вас. Все хорошо в меру.
      - Чудесное правило, - соглашается полковник и жестом руки отсылает кельнера. - Так что он за птица, говорите, этот Младенов?
      - Важная птица... Я имею в виду его место в среде бывшей оппозиции. Сидел в тюрьме. Потом его выпустили. Мы познакомились случайно, в одном кабачке. Завязалась дружба. Человек он умный, был министром и опустился до положения трактирного политикана. Однажды он сказал мне: "Если мне удастся махнуть за границу, я стану асом парижской эмиграции". - "Это дело можно уладить, - говорю. - Но при одном условии: что ты и меня возьмешь". Так был заключен договор.
      - А вы откуда узнали про канал? - спрашивает Дуглас, поднося мне пачку "Филипп Морис".
      - В тот момент я не знал ни о каком канале. Но по материнской линии я выходец из пограничного села. Мне и раньше взбредало в голову воспользоваться услугой друга детства, который мог перевести меня через границу. Но такое случалось со мной, когда, бывало накипит в душе... Я, господин Дуглас, до известной степени человек рассудка и не склонен к фантазерству. Ну, перейду границу, а потом куда я, к черту, подамся? Грузчиком стану в Пирее или что?
      Я умолкаю и пристально всматриваюсь в полковника, словно он должен ответить на мой вопрос. Лицо его сейчас проступает в табачном дыму четко и ясно. Туман у меня в голове рассеялся. Я отвожу глаза в сторону, и взгляд мой падает на женщину, сидящую за соседним столиком. Минуту назад столик пустовал, я в этом не сомневаюсь, и вот откуда ни возьмись там возникла красавица брюнетка, в строгом темном костюме с серебряными пуговками, стройные ноги, одна высоко закинута на другую.
      Дуглас перехватывает мой взгляд, но, не показывая виду, напоминает:
      - Речь шла о Младенове...
      - Совершенно верно. Но вот когда я подружился с Младеновым, мои мечты о побеге обрели форму реального плана. Младенов и в самом деле стал знаменем части политической эмиграции. В Париже его носили на руках, а при нем и я устроился бы как-нибудь. Притом старик мне очень симпатичен.
      - Своими идеями или еще чем?
      - О, идеи!.. Идеи в наше время ничего не стоят, господин Дуглас, и используются разве что в корыстных целях.
      - Неужели вы лично не придерживаетесь никаких идей?
      - Никаких, кроме чисто негативных.
      - Например?
      Глаза мои снова устремляются к стройным ногам, вызывающе закинутым одна на другую в трех метрах от меня. Может быть, они немного полны в икрах, но изваяны превосходно. Томный взор женщины устремлен куда-то вдаль, за дансинг, на меня она не обращает ни малейшего внимания.
      - Например, я против социализма, - заявляю я, с трудом перенося взгляд на своего собеседника. - Никто у меня не спрашивал, заинтересован я в построении социализма или нет, и я не желаю, чтобы мне его навязывали. А вот что ему противопоставить, социализму, на этот счет никаких мнений у меня нет, и вообще я пятака не дал бы за подобные великие проблемы. С меня достаточно моих личных дел. Пускай каждый поступает так, как считает нужным. Это лучшая политическая программа.
      - Значит, вы вроде бы анархист?
      - Я никто, - бормочу я в ответ, чувствуя, что стройные ноги вновь овладевают моими мыслями, словно навязчивая идея. - А если мое утверждение звучит в ваших ушах как анархизм, тогда считайте меня анархистом. Мне все равно.
      - А что стало с Младеновым? - возвращает меня к теме разговора полковник, опасаясь, что предмет моего созерцания за соседним столиком снова вызовет у меня рассеянность.
      - Все случилось так, как я предвидел. Может быть, я слаб по части великих идей, зато в практических делах на меня вполне можно положиться. Вызвав через третье лицо своего приятеля в Софию, я дал ему для поддержания духа некоторую сумму, и мы обо всем договорились. В назначенный час мы с Младеновым очутились в условленном месте. Друг детства оказался опытным проводником, и, не случись у нас небольшой заминки, мы бы благополучно пересекли границу. Впрочем, вам все это, вероятно, уже известно...
      - В общих чертах да. Но не мешает послушать заново.
      Я колеблюсь. Не потому, что хочу кое о чем умолчать, нет - как раз в этот момент воздух сотрясает оглушительный твист и площадку снова наводняют пары; они танцуют с таким увлечением, что я начинаю опасаться, как бы при виде этих качающихся задов не заболеть морской болезнью. Наблюдая за мной сквозь табачный дым, Дуглас, кажется, все еще изучает меня.
      - Произошла заминка. Нас обнаружили и открыли огонь. Может быть, Младенов большой политик, но тут он оказался трусом. Потеряв всякое соображение, он побежал не туда, куда нужно. Прямо на него из зарослей выскочил пограничник с автоматом в руках и, если бы я не выстрелил, отправил бы Младенова к праотцам. Солдат упал. Я потащил Младенова за собой, и мы спустились с обрыва на греческую территорию.
      Перед нами снова вырастает кельнер в белом смокинге. Я посматриваю на него с досадой - он закрыл собой соседний столик.
      - Выпьем еще по бокалу? - обращается ко мне Дуглас. - Я тоже умерен в питье, но ради такого вечера можно сделать исключение.
      Пожимаю плечами с безразличным видом, и Дуглас кивает кельнеру, указав на пустую бутылку. Человек в белом смокинге хватает ведерко с льдом, исчезает как призрак, потом снова появляется, с виртуозной ловкостью откупоривает шампанское, наполняет бокалы, кланяется и опять улетучивается. Дама за соседним столиком медленно описывает полукруг своими темными глазами, затем взгляд ее, транзитом минуя нас, устремляется к входной двери.
      - Ваше здоровье! - говорит полковник и отпивает из бокала. - Должен вам признаться, господин Бобев, что именно этот инцидент при вашем переходе через границу побудил меня вмешаться в дело и занять вашу сторону. Вы не маленький и, несомненно, догадываетесь, что ваши показания были соответствующим образом проверены. А так как мне свойственно из малого делать большие выводы, я после этого решил, что, как человек сообразительный, хладнокровный и смелый, вы можете быть нам полезны...
      - О себе мне судить трудно, - говорю я равнодушным тоном. - Думаю только, что Младенов преблагополучно добрался до Парижа. В то время как меня целых шесть месяцев гноят в этой вонючей тюрьме.
      - А может, что ни делается, все к лучшему, как говорят у вас, улыбается полковник своими бледными губами.
      - Лучшее для меня - Париж.
      - Всему свое время. Попадете и в Париж. Впрочем, судя по вашему взгляду, нечто заманчивое для вас может быть не только в Париже.
      - Тут другое дело, - отвечаю я, и мои глаза виновато оставляют брюнетку. - Когда полгода не видишь женщину, то и самая затрепанная юбка кажется богиней.
      - Вы можете располагать любой юбкой, какая вам приглянется, замечает Дуглас.
      - Как бы не так! - бросаю я с саркастической усмешкой. - Вы, как видно, забываете, что даже костюм у меня на плечах не принадлежит мне.
      - Вы имеете в виду сегодняшний день, господин Бобев, а я говорю о завтрашнем. Завтра вы проснетесь в чудесной вилле, с ванной, холлом, садом и прочими вещами, и сможете есть и одеваться по своему вкусу.
      - А чем еще буду я заниматься на той вилле?
      - Войдете в курс обязанностей, - неопределенно отвечает полковник, любезно наполняя мой бокал.
      - Смогу ли я выходить? - подозрительно спрашиваю я.
      - Пока нет...
      - Значит, опять тюрьма, только люкс.
      Дуглас энергично вертит головой.
      - Ошибаетесь, дружище, ошибаетесь. Не о тюрьме тут речь, а о профессиональной предосторожности. Придет время, будете ходить, где захочется. А до тех пор, чтоб не было скучно, мы абонируем вам какую-нибудь юбку.
      Он посматривает на меня с хитрецой, широко раскидывая руками.
      - Выбирайте, господин Бобев! Выбирайте любую! Убедитесь на практике, что полковник Дуглас слов на ветер не бросает.
      Жест седоволосого охватывает все заведение и многозначительно останавливается на баре, где на высоких стульчиках разместилось полдюжины вакантных красоток. Разметав их всех взглядом, я снова перевожу глаза на брюнетку, сидящую за соседним столиком.
      - Ясно, - вскидывает руку Дуглас, и опять на его лице проступает бледная улыбка. - Понял, кому отдано предпочтение.
      Он кивает кельнеру, опять появившемуся в окрестностях, что-то шепчет ему, тот угодливо улыбается и направляется к брюнетке. Подняв бокал, человек в сером заговорщически подмигивает мне, даже не взглянув в сторону соседнего столика. Он знает, что воля полковника Дугласа - закон.
      Плохо только, что существуют нарушители закона. Дама с безразличным видом выслушивает кельнера, потом презрительно усмехается и говорит что-то, должно быть, не особенно приятное, что тут же доверительно передается седоволосому. Полковник недовольно хмурит свои соломенные брови, отпивает из бокала и смотрит в мою сторону.
      - Пожалуй, мы промахнулись. Дама утверждает, будто она не из профессиональных, хотя я готов держать пари, что это именно так. Придется вам переключиться на бар.
      - В этом нет надобности. И вообще не беспокойтесь обо мне.
      Мысль, что мне будет сервирована дама по заказу, отнюдь меня не соблазняет, и все же я чувствую, что задет отказом брюнетки. Дуглас тоже, очевидно, слегка раздосадован тем, что его всемогущество не сработало.
      - Ладно, - неожиданно заявляет он. - Вы ее получите, вашу избранницу, пусть даже она и в самом деле не профессионалка.
      - Ради бога, какая избранница... Оставьте ее в покое, эту надменную шлюху! - пренебрежительно возражаю я полковнику.
      - Нет, вы ее получите и убедитесь, что полковник Дуглас слов на ветер не бросает.
      Он слегка поворачивает голову, окидывает брюнетку малоприязненным взглядом и рукой подзывает кельнера:
      - Счет!
      Я просыпаюсь в солнечной бледно-зеленой комнате. Купаюсь в ванне, поблескивающей голубой эмалью и никелем. Завтракаю в уютном розовом холле, затем блаженно вытягиваюсь в мягком кресле под оранжевым навесом веранды, позволяющим глазам отдыхать среди пышной зелени сада. Словом, вилла-обещание стала реальностью.
      Кроме меня, тут живут только двое: садовник и слуга. Они в моем распоряжении, а я в их, потому что им, несомненно, поручили меня охранять. Так и подмывает сказать этим людям: "Занимайтесь своим делом, а я не сумасшеший, чтоб бежать из рая". Но я молчу, пускай стараются изо всех сил.
      Я вообще редко говорю больше, чем следует. Жизнь научила меня: развяжешь язык - непременно скажешь лишнее, что впоследствии используют против тебя. Поэтому, если тебе не терпится поболтать, болтай про себя. В разговоре человек открывается, а в этом мире чем ты сдержаннее, тем меньше уязвим.
      Распечатываю сигареты "Филипп Морис", оставленные чьей-то заботливой рукой, закуриваю и снова гляжу в сад. Маслиновые деревца серебрятся, будто выгорели от солнца. Листва апельсиновых деревьев густая и темная, за ними почти черной стеной стоят кипарисы. Рай густо обнесен лесом, чтоб ты не имел никакого представления об окружающей местности. Из-за стены кипарисов доносится урчание автомобиля, который останавливается где-то поблизости. Звенит звонок от калитки, и вскоре за моей спиной в холле слышатся торопливые твердые шаги.
      Оборачиваюсь. Надо мной нависает полковник Дуглас со своим бледным, бесцветным лицом, словно только полученным из химчистки.
      - Доброе утро! Как настроение? - протяжно произносит Дуглас.
      - Благодарю, не плохое, - отвечаю я, поднимаясь с кресла.
      Полковник не один. Слева от него стоит невзрачный человечек в белой панаме и черных очках.
      - Господин Гаррис будет вашим учителем, - объясняет седоволосый, представляя нас. - Вы, насколько я мог понять, хорошо владеете французским?
      Я киваю утвердительно.
      - Чудесно! Господин Гаррис ознакомит вас с материалом, который неотделим от вашей будущей работы. Что бы вам ни понадобилось, за всем обращайтесь к нему. Я некоторое время не буду вас видеть, но это не значит, что я перестану о вас думать. Всего вам доброго и успеха в занятиях!
      Полковник с бледной улыбкой пожимает мне руку и уходит. Однако я иду за ним следом и в прихожей останавливаю его:
      - Господин Дуглас! Только два слова.
      - Слушаю, - отвечает он с некоторой досадой.
      - Ради бога, не возвращайте меня туда!
      - Учту ваше желание, - безучастно говорит полковник. - Только запомните, я не всемогущ. Эти вопросы решают другие люди.
      - Но если вы вернете меня туда, мне крышка. Вы же обещали послать меня в Париж? Я отлично владею языком. Буду вам полезен.
      Бесцветные глаза полковника смотрят на меня с нескрываемой досадой.
      - Видите ли, друг мой, - говорит он кротко, как ребенку, - при случае вы побываете и в Париже, и во многих других местах. Будете жить в уютных коттеджах, вроде этого, посещать роскошные заведения, проводить время в обществе роскошных подружек и вообще будете наслаждаться свободой. Но за все эти удовольствия надо платить напряженной работой и некоторым риском, господин Бобев! Вы не ребенок и должны знать, что в этом мире ничто не дается даром.