Всю неделю с переменным успехом льет дождь, над раскисшей землей воют ветры. Но, как говорится, нет худа без добра. В такую погоду едва ли кто-нибудь забредет в эти места, где среди множества ям сжался под дождем мой прогнивший барак.
      За истекшие четыре дня я лишь дважды решился приблизиться к пригородам, чтобы взять хлебаи немного колбасы. Разумеется, не забывал купить и газету. Первый раз я устанавливаю, что сообщение, касающееся меня, стаяло до крохотной информации в десяток строк, которая потерялась где-то среди уголовной хроники аж на пятой полосе. Во второй раз не нахожу больше ни слова о поисках злодея Коева. Все идет своим чередом. Моя слава убийцы уже померкла, и есть все основания полагать, что скоро заглохнет совсем. Если только молчание не обманчиво.
      И вот опять настал вторник.
      Завтракая последним кусочком хлеба и последним ломтиком довольно дрянной колбасы, я тщательно обдумываю, каким образом с наименьшим риском добраться в урочный час до парка "Тиволи". От автобуса придется отказаться. Его неудобство состоит в том, что он проходит по крупнейшим магистралям города и делает на них частые остановки. Лучше я пройду пешком эти несколько километров, выбирая более глухие улицы. Чтоб не пришлось ждать в городе и не маячить в центре больше, чем нужно, выйду попозже, часов в пять.
      Мой комбинезон и без специальных усилий уже приобрел весьма затасканный вид, растительность на лице превращается в настоящую бороду. Недоедание тоже, надеюсь, сказалось определенным образом на моей внешности. Если ничего не случится, у меня есть все шансы сойти за итальянца или югослава, которые здесь зарабатывают себе на жизнь тяжелым трудом, поскольку местные жители презирают такую работу.
      Перед тем как тронуться в путь, снимаю свой комбинезон, освобождаюсь от согревающих компрессов из газетной бумаги и снова надеваю комбинезон, в надежде, что при ходьбе мне будет теплей.
      Я уже в Вестерброгаде. В это время, на счастье или на беду, улица особенно оживлена. Двигаясь в общем потоке, я стараюсь держаться поближе к стенам зданий и по возможности закрываю свое лицо от яркого света уже зажженных неоновых реклам. После целой недели полного одиночества у меня такое чувство, что я очутился в каком-то призрачном, нереальном мире. В мире, где ничего не произошло, после того как столько всего произошло со мной, в мире, находящемся вне пространства и времени, где так же мчатся роскошные автомобили, женщины все так же несут свои тела, завернутые в элегантную упаковку, а магазины заманивают прохожих бесшумными взрывами неонов.
      "Вторник - плохой день, рассеянно думаю я, протискиваясь вдоль стен. - Кто это придумал? Для тебя плохой, а для меня хороший. Возможно, даже самый лучший". Число "семь" тоже почему-то пользуется дурной славой, но тут я готов спорить; ведь в семь часов уже начинает темнеть и сгустившийся сумрак ине на руку, пока я передвигаюсь по этой оживленной улице.
      Итак, точно в семь я уже у входа в "Тиволи" и бросаю беглый взгляд на то место, где должен стоять человек в клетчатой кепке. Но человека нет ни там, ни где-либо поблизости.
      "Должно быть, задерживается маленько, - говорю я себе, проходя в сторону Городской площади. - Такие вещи случаются и с людьми, выступающими в роли почтовых ящиков".
      Приблизившись к кафе, где последний раз мы сидели с американцем, я делаю "кругом". У входа в "Тиволи" человека в кепке и теперь не видно.
      Уже десять минут восьмого. Ждать дальше глупо, потому что "почтовый ящик" приходит либо точно в семь, либо вообще не приходит. И все-таки я делаю еще два тура, прежде чем идти обратно по глухим, малоосвещенным улицам на далекий загородный пустырь, в гнилой барак, в одиночество.
      "Что поделаешь, - успокаиваю себя. - Еще не такое случалось. В твоей профессии без риска не обойтись".
      Но в это мгновение в моих ушах звучит знакомый хриплый голос: "Вы уже дисквалифицированы, Майкл, вы предали своих. Вы дисквалифицированы, и больше вам не на кого рассчитывать ни тут, ни там".
      Хотя я человек довольно-таки недоверчивый, этого вторника я ждал с такой верой, что даже не подумал о том, что же я буду делать дальше, если вторник и в самом деле окажется плохим днем.
      Мысль "что же дальше?" снова приходит мне в голову, когда я останавливаюсь в каком-то переулке, чтобы купить какой-нибудь еды. До этой минуты я не придавал значения тому факту, что у меня в кармане осталось всего четыре кроны, потому что, раз я дожил до вторника, зачем мне нужны кроны.
      Я покупаю два хлебца по полторы кроны, и теперь мои денежные средства исчисляются несколькими бронзовыми монетками, за которые ничего не купишь.
      Выйдя из лавки, я первым делом порываюсь отломить кусочек хлеба, ведь в течение всего дня во рту ничего не было. Однако первое оцепенение уже прошло, и рассудок снова служит мне, как прежде. "На сегодня еда не предусмотрена! - сухо предупреждаю легкомысленное упрямое существо, которое все мы постоянно носим в себе. - Пищи должно хватить по крайней мере на два дня, так что потребление ее начнем только завтра".
      "Ну и что же из того, что хватит на два дня? - не унимается во мне капризное существо. - А как ты проживешь остальные пять дней до следующего вторника? И вообще, кто тебе сказал, что следующий вторник будет иным?"
      По существу, это и есть узловой вопрос, а не вопрос о еде. Прожить несколько дней без еды можно, но что тебя ждет после этих нескольких дней?
      В свою берлогу я возвращаюсь к девяти. Люди в это время, покончив с ужином, садятся у своих телевизоров, чтобы в домашнем уюте насладиться очередной кровавой драмой в ковбойском варианте либо в детективном. После разочарования я впадаю в депрессию. Темнота барака, глухая дробь дождя и завывания ветра гнетут меня нестерпимо. Только депрессию надо гнать ко всем чертям, в моем положении это непозволительная роскошь. Стащив с себя комбинезон, я снова обкладываюсь измятыми газетами, лежавшими под доской, затем одеваюсь и забиваюсь в угол. Сквозь зияющее отверстие в стене барака видны мелькающие на шоссе с неравными интервалами фары автомобилей. Это мой телевизор. Смотришь и видишь, что за пределами одиночества этой пустоши мир все еще существует.
      Значит, еще неделя ожидания... А что особенного? Если сказать "целая неделя" - это много. А если говорят "всего одна неделя" - это воспринимается как "мало". Человек всегда в состоянии выждать одну неделю. А тем временем положение как-то прояснится и, вероятно, все образуется. Если с человеком в кепке случилось что-нибудь, он придет в следующий раз. Если же по той или иной причине его заменили другим, другой явится. Если наши ждут, пока отшумит сенсация, к тому времени она отшумит. А если впали в заблуждение... Пусть даже так, все равно проверят. Не могут не проверить, и проверка не может длиться бесконечно.
      Впали в заблуждение? В какое заблуждение? Что я убил Тодорова? Или что я стал предателем?
      Среда и четверг проходят кое-как: мало еды и много дум. Совершенно бесполезных дум о вещах, что канули в прошлое. Однако я продолжаю перебирать в голове все это, потому что иного способа убить время нет. И еще потому, что когда погружен в эти думы, у меня такое чувство, что я держу отчет перед генералом, что я опять вернулся к своим, пусть мысленно, пусть для того, чтобы выслушать порицания. Выслушивать порицания, что угодно, лишь бы не быть вдали от своих, в полном одиночестве, отсиживаться в гнилом бараке на краю света.
      Поэтому я представляю себе, что я не в бараке, а в кабинете генерала и что кроме генерала там находятся очень опасный оппонент - мой бывший шеф, и мой добрый союзник - мой друг Борислав. В сущности, своего бывшего шефа я тоже могу считать своим другом, хотя он явный противник некоторых моих методов, которые он любит именовать "склонностью к авантюризму". Что касается Борислава, то он во всем мой союзник, потому что в своей практике сам не прочь прибегнуть к этим методам.
      Итак, мы сидим в темно-зеленых креслах вблизи темно-зеленого фикуса, а генерал за письменным столом наблюдает за нами, как всегда, он дает возможность высказаться всем. Но так как действие от начала и до конца развивается в моей голове и режиссура полностью в моих руках, я позволяю себе не только взять слово первым, но и быть обстоятельным сверх всякой меры. Затем волей-неволей придется дать слово бывшему шефу.
      Доклад Боева - весьма пространный, но довольно бедный в отношении самоанализа. Я не знаю ни одного случая, чтобы он сказал: "В чем была моя ошибка?" А раз ты влип, значит, без ошибок не обошлось, и незачем все валить на объективные условия, хотя они были неблагоприятными...
      Вступление довольно красноречивое, чтобы догадаться, как пойдет защита. Однако, прежде чем переходить в атаку, мой бывший шеф старается, как обычно, надежно упрочить свою позицию.
      "Я так и не понял, что думает товарищ Боев о своих противниках: каковы их истинные побуждения, в какой мере сказывались личные симпатии и антипатии в их поступках. Так что, если можно, пускай он немного вернется к этому".
      "Вопрос довольно сложный, и я пока не в состоянии дать на него точный ответ. Они все трое старались ввести меня в заблуждение, и не только ложью, но и их правдой, касающейся их личных судеб - взаимной неприязни, иллюзий и неудовлетворенного честолюбия. В какой мере Дороти хотелось сделать меня своим временным партнером, чтобы через меня обобрать Сеймура, насколько Грейс была правдива в своих намерениях отомстить ему, доказав, что именно она прибрала меня к рукам, а не он, в в какой степени Сеймур хотел видеть в моем лице друга и союзника - точно установить трудно, и, как мне кажется, все это не имеет практического значения. Важно одно: в любом случае поползновения этой тройки опирались на одну искупительную жертву, и той жертвой был я".
      "Ясно, - кивает бывший шеф. - Из твоей оценки следует: этой тройке удалось до такой степени опутать тебя своей ложью, что ты до сих пор не можешь от нее избавиться. Ты говоришь "не имеет практического значения", да? А почему не имеет? Ведь если между этими людьми существовали противоречия, их с самого начала надо было углублять и, воспользовавшись ими, облегчить себе дальнейшие действия. Ты этого не сделал. И правильно поступил, хотя и не догадываешься почему. Тебе все представлялось гораздо сложней, чем оно было на самом деле, и, к счастью, ты не стал действовать, учитывая эту мнимую сложность. Как же в общих чертах сложилась ситуация? Фронтальная атака Сеймура рассчитана на то, чтобы подготовить и реализовать вербовку Боева. Но поскольку американец допускает, что Боев может устоять перед искушениями и соблазнами, он ему обеспечивает два иллюзорных выхода: бегство с Дороти в Швецию и с Грейс - в неизвестном направлении. Иными словами, в случае если Боев сбежит от Сеймура, он в конце концов опять к нему попадет. Такова в общих чертах схема - очень простая, если абстрагироваться от наигранных чувств и страстей, рассчитанных на то, чтобы сбить с толку".
      "Пусть даже так, Боев и фронтальную атаку сумел выдержать, и эти два выхода его не соблазнили", - не утерпел Борислав.
      "Верно, - спокойно подтверждает мой бывший шеф. - Боев обошел все три западни, но угодил в четвертую! В западню "Тодоров".
      "А как могло быть иначе? Его затем и послали, чтоб он вошел в контакт с Тодоровым. Ведь это же коронный номер Сеймура: ставит ловушку там, куда наверняка придет наш человек".
      "Борислав, потом выскажешься", - останавливает его генерал.
      "Почему, пусть говорит! - великодушно соглашается мой бывший шеф. Это дает мне возможность с ходу опрокинуть его доводы. Получается так, что поставленная перед Боевым задача с самого начала была обречена на провал..."
      Я порываюсь возразить, да и оппонент мой замолкает с явным намерением предоставить мне слово, однако я отказываюсь говорить, и он продолжает:
      "Обеспечение встречи с Тодоровым да и сама встреча проведены успешно. Это главная удача в действиях Боева. И тем обиднее, что мы тут же натыкаемся на серьезный просчет. Нечего нам впадать в какой-то фатализм перед этим самым "коронным номером", а лучше разобраться, какими своими ошибками мы способствовали тому, чтоб этот "номер" прошел".
      На секунду задумавшись, мой бывший шеф поднимает вверх указательный палец.
      "Во-первых, Боев до смерти напугал Тодорова возможной карой. Это грубая ошибка. Во-вторых, - к указательному пальцу присоединяется средний, - категорическое требование, чтобы Тодоров возвратил деньги. Боев тут явно перестарался. В-третьих, - к двум пальцам присоединяется безымянный, легкомысленно отнесся к подготовке своего отступления - самая серьезная ошибка".
      "А нельзя поконкретнее о последнем?" - спрашиваю.
      "Ну что ж, пожалуйста; уже до встречи с Тодоровым у тебя в кармане должен был лежать билет на самолет, чтобы на другой же день ты мог уехать. Либо, что одно и тоже, ты должен был отложить встречу с Тодоровым до следующего дня и, передав пленку связному, в тот же вечер уехать поездом. Короче говоря, пока Тодоров информировал Сеймура о твоем посещении и консультировался с ним, ты уже был бы для них недосягаем".
      Борислав порывается что-то сказать, но, встретив укоризненный взгляд генерала, достает из кармана янтарный мундштук и засовывает его в рот. Между нами будь сказано, Борислав давно пытается бросить курить и, чтобы как-то обмануть себя, прибегает к помощи этого мундштука. Правда, в присутствии начальства он старается этого не делать - генерал как-то заметил ему: "Этот твой мундштук напоминает мне пустышку, которой мать обманывает ребенка".
      Назвав три основные ошибки, мой бывший шеф переходит к второстепенным: мой вечерний рейд на вокзал, когда меня выследили люди Сеймура, и то, что я оставил портфель в камере хранения. Мой оппонент не может удержаться, чтобы не назвать эти мои действия авантюризмом. Однако со свойственной ему объективностью он оценивает на четыре с плюсом мою смекалку в части использования двух мансард и делает небольшое заключение: Боев проявил, как всегда, лучшие свои качества, но, к сожалению, не сумел преодолеть некоторых присущих ему слабостей.
      Теперь слово предоставляется Бориславу, которому не терпится разбить в пух и прах аргументы моего бывшего шефа, и не потому, что имеет что-то против него, а потому, что сам он мыслит и действует так же, как я. И что характерно - мы с Бориславом никогда не работали вместе, однако, несмотря на это, наши взгляды настолько совпадают, что мой бывший шеф порой не может не съехидничать:
      "В целях экономии времени было бы вполне достаточно высказаться одному из вас..."
      Борислав, так же как и я, в преамбулах не шибко силен, поэтому он жмет на психологическую сторону:
      "Тут говорилось, что не следовало пугать Тодорова. А где гарантия, что он отдал бы пленку, если бы его не припугнули как следует? Такой гарантии, разумеется, нет. А это практически означает, что главное-то могло быть и не достигнуто. В чем же тогда ошибка? Либо операция выполняется, пусть с несколько неприятными последствиями для самого Боева, либо она терпит провал из-за перестраховки". Хотя в конце его речи применяется безличная форма, Борислав явно имеет в виду моего бывшего шефа. Но шеф невозмутим.
      "Что касается поставленного перед Тодоровым условия о возврате долларов, то, как мне кажется, тут Боев действительно перестарался, продолжает Борислав. - Я только не могу понять, что бы изменилось, если бы Боев не поставил этого условия. Изрядно напуганный, а на него следовало нагнать страху, Тодоров все равно обратился бы к своим покровителям, так что о долларах толковать нечего. Говорилось здесь, что Боев не обеспечил себе возможности отступления. А как он мог его обеспечить? Уехать на следующий же день, увезя в кармане пленку, подвергнув риску не только себя, но и негативы? Или отложить встречу с Тодоровым, поставив под сомнение возможность этой встречи? Надо же учитывать, что при известных обстоятельствах встречи устраиваются не тогда, когда тебе хочется, а когда это возможно. И если уж говорить об авантюризме, то это и есть авантюризм чистой воды: отказаться от встречи под тем предлогом, что ты к ней еще не готов".
      "По-твоему, выходит, что в действиях Боева не было никаких ошибок?.." - резюмирует мой бывший шеф.
      "Почему не было? Наверно, были, но не такие уж они роковые, эти ошибки, и не из-за них возникли осложнения", - возражает мой друг.
      "Как ты докажешь это?"
      "А как вы докажете другое? Допустим, вы правы. Допустим, Боев поступил именно так, как вам хочется. Он не стал запугивать Тодорова Тодоров по своей доброй воле передал ему пленки, - и Сеймур даже не подозревал о состоявшейся между ними встрече. И что из этого? Ничего, конечно. Раз уж американец или его шефы задумали любой ценой прибрать к рукам Боева, они придумают сто других способов, не обязательно обвинение в убийстве. Как говорил Сеймур, при современной технике ничего не стоит сделать человека полнейшим кретином. И печальные примеры подобных вещей вам хорошо известны".
      "Боев должен был убраться оттуда, а не дожидаться, пока они приберут его к рукам, - настаивает на своем бывший шеф. - Ему обеспечили четыре билета, четыре пути отступления, и, несмотря на это, он не сумел вырваться из рук противника. Вот в чем его главная оплошность".
      "Может быть, ты что-нибудь скажешь?" - обращается генерал ко мне.
      "Конечно, я допустил какие-то ошибки, - говорю. - Но, как тут уже отметил Борислав, беда в том, что, даже не допусти я этих ошибок, результат был бы один и тот же. И если уж говорить о результате, то ведь не так уж он плох? Секретные сведения прибыли по назначению. Что касается меня самого, то я пока жив. А если бы даже со мной что-нибудь стряслось, то ведь далеко не все равно, случилось бы это до выполнения задачи или после".
      Я смотрю на генерала, чья оценка для меня всех важней. Но генерал молчит, глядя на меня своими светлыми глазами, до неприличия голубыми для генерала. Затем говорит то, что и следовало ожидать:
      "Верно, Боев. Только до чего же мы дойдем, если при выполнении каждой задачи будем терять по человеку? Мы посылаем людей не для того, чтобы они там гибли, а для того, чтоб возвращались с победой"...
      В общем, среда и четверг проходят кое-как: мало еды и много дум. Пятница кажется бесконечной. Хлеб давно съеден, я передумал уже обо всем не один раз, в том числе о том, не поискать ли мне работу в порту. Заманчивая перспектива: получить за один день столько, что при твоем образе жизни тебе бы на десять дней хватило на еду. Только мне так много не требуется, мне осталось всего пять дней. И потом, совсем уж глупо из-за какой-то еды попасть в ловушку и распрощаться с жизнью.
      А может быть, продать единственную свою вещь, которую могут купить, часы. Хотя они у меня не золотые, зато обладают важнейшим для часов достоинством: они точны. К сожалению, при создавшейся ситуации попытка получить за ненужный мне хронометр столь необходимые кроны может стоить мне жизни: часы у меня советские.
      И от последнего, совсем невинного искушения приходится отказаться. Я имею в виду фруктовые сады на фермах. Хотя до них от моего барака не больше километра, они никогда не остаются без присмотра; и будет обидно, если ты окажешься в положении мелкого воришки после того, как на весь мир раструбили, что ты опасный убийца.
      Так что пятница проходит словно в летаргии. Я успокаиваю себя тем, что могло быть и хуже, а раз хуже не стало, то нечего роптать. Дождь наконец прекратился, да и ветер немного стих; между туч тут и там виднеются голубые лоскутки неба, и даже солнце, кажется, вот-вот выглянет, только нет - тучи снова смыкаются, и мир окутывает сумрак, подготовивший приход ночи.
      Субботний день, однако, выдался солнечный, и я решаюсь малость поразмяться. Чтобы забыть хоть чуть-чуть о голоде, сняв газетное белье, отправляюсь в путь. Сделав километровый крюк, вхожу в царственный покой Королевского парка. Нет, о голоде так и не забываешь, в движении испытываешь его еще сильней. Проходя мимо палатки, где торгуют булками и сластями, я стараюсь не смотреть в ту сторону, но взгляд мой упрямо тянется к лакомствам, и мне приходят в голову самые идиотские мысли, вроде того что вот сейчас, мол, я схвачу булку покрупней - и ходу! Площадку с каруселями обхожу стороной: слишком много там мамаш и ребятни. У меня дрожат колени от голода и усталости, поэтому я опускаюсь на скамейку на боковой аллее и поднимаю к солнцу лицо. В зажмуренных глазах парят и сталкиваются багровые шары, а в ушах звенят детские голоса, доносящиеся от каруселей.
      По существу, разрыв с Маргаритой произошел из-за ребенка. Правда, ребенок послужил лишь поводом. И это также произошло в городском саду, только сад назывался Парк свободы, а я был прилично одет и рядом сидела Маргарита.
      - Мне хочется иметь ребенка, - сказала она как бы про себя, глядя на девочек, резвившихся на аллее.
      - Это вполне можно устроить, - великодушно ответил я, подняв лицо и с наслаждением подставляя его солнцу.
      - Но у ребенка должен быть отец...
      - Естественно, он у него будет.
      - Я хочу сказать: настоящий отец.
      - Ну конечно, настоящий, не из папье-маше.
      - Я не желаю быть замужем теоретически и довольствоваться мужем, взятым напрокат.
      - Какая муха тебя укусила? - спросил я.
      - Никакая муха меня не укусила, и ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Нельзя же всю жизнь ждать и дрожать в страхе за тебя.
      - Мне кажется, мы обо всем уже договорились... - мягко ответил я, подавляя чувство досады.
      - Жаль только, что у тебя дальше разговоров дело не идет.
      - Не понимаю, о чем ты?
      - О том, что ты найдешь себе другую работу.
      - На это ты не рассчитывай. Чтобы зря не терять времени, подыщи лучше себе другого отца для своего будущего ребенка...
      - Ну что ж, за этим дело не станет! - вызывающе произнесла Маргарита.
      Но этой репликой она не добилась желанного эффекта. Тогда она пускает в ход другой аргумент:
      - Если я тебе не дорога...
      - Ты прекрасно знаешь, что ты мне дорога. Но я дорожу и своей профессией.
      - Вот именно. Можно подумать, что других профессий не существует! С твоим знанием языков, с твоими связями ты давно бы мог найти место поспокойней - например, в дипломатии или в торговле...
      - Как Тодоров.
      - Хотя бы. Чем его работа хуже твоей?
      - Я этого не говорил.
      - Знаю, что ты хочешь сказать. Ну уж если я захочу уйти к Тодорову, то у тебя не спрошусь. И если в один прекрасный день это случится, то знай, виноват в этом только ты...
      - Каждый человек сам отвечает за свои поступки. Я - за свои, ты - за свои. Не понимаю, какая тебе надобность говорить, на кого падет вина. А что касается профессии, то мой выбор окончательный. В отношении же замужества - тебе решать.
      - Вот это я и хотела услышать, - сухо сказала Маргарита. - Пойдем, если не возражаешь.
      Я проводил ее до дому, и это было последнее наше свидание. Маргарита очень скоро сделала свой выбор и ушла к Тодорову.
      По аллее ко мне приближаются два маленьких существа - девочка и собачонка. Впереди бежит девочка с надкусанной булочкой в руке, следом за нею - собачонка. Время от времени девочка останавливается, подносит к морде собачонки булочку, чтобы подразнить ее, и бежит дальше. Собачонку, как видно, не волнует булочка: она гонится за девочкой, потому что ей хочется поиграть. Два маленьких существа останавливаются у моей скамейки. Девочка залезает на скамейку и кладет рядом с собой булочку, чтобы тут же ее схватить, если к ней потянется собачонка. Но, животное, понюхав булочку, отводит морду в сторону и навостряет уши: за кустарниками раздается женский голос: "Эвелина! Эвелина!"
      Ребенок что-то кричит в ответ и бежит обратно, преследуемый собачонкой. Оглядевшись, словно вор, я беру надкусанную булочку и иду в другую сторону. Булочка для меня - настоящая роскошь, однако ею сыт не будешь. И все же благодаря булочке суббота прошла значительно легче, чем воскресенье.
      Весь воскресный день, терзаемый голодом, я брожу по окрестностям города. Вначале держусь подальше от шоссе, довольствуюсь полевыми тропами, потом, не устояв перед искушением, начинаю обследовать придорожные рвы в надежде на то, что мне попадутся какие-нибудь остатки пищи, выброшенные из проходящих автомобилей. Но, по-видимому, люди в этой стране либо не едят во время движения, либо съедают все дочиста, потому что я нашел лишь несколько бутылок из-под пива.
      Когда этот бесконечный день все же подходит к концу и спускается густой сумрак, я направляюсь к заранее облюбованной ферме, обхожу ее и пролезаю сквозь ограду из колючей проволоки в фруктовый сад. Яблоки на невысокой яблоне крупные и тяжелые, я сую их за пазуху, вздрагивая от холодного прикосновения плодов. Пазуха сильно отяжелела, но я торопливо рву плоды. Из темноты доносится собачий лай. Возможно, собака лает не на меня, однако я не намерен проверять, на кого она лает, и снова пролезаю сквозь колючую проволоку, прикрывая одной рукой вырез комбинезона, чтобы не высыпались драгоценные плоды.
      Не успев очутиться на поле, я пробую яблоки и убеждаюсь, что они ужасно кислые и твердые, как дерево. Но пусть они будут во сто раз кислее, это все же пища, это можно есть, и я грызу яблоки всю дорогу, а потом и в бараке, словом, до тех пор, пока не начинаю чувствовать тяжесть в желудке. Мне кажется, что я переел, но тем не менее насыщения не испытываю. "Все же обманул голод", - успокаиваю себя и в ту же минуту чувствую, как мой пищевод заполняет ужасная кислота, меня тошнит, и я выбегаю из барака.
      Первую половину ночи я борюсь с отвратительным чувством тошноты, а вторая половина проходит в борьбе с пробудившимся снова чувством голода. Как только наступает рассвет, я иду к городу. Ноги у меня дрожат, и я ясно понимаю, что еще два дня без еды я не выдержу.
      В наиболее подходящий момент, то есть за несколько минут до начала рабочего дня, я приближаюсь к намеченной цели. Передо мной то самое мрачное складское помещение, унылый вид которого привлек внимание Грейс. Рядом с ним находится отель "Кодан". Чтобы не идти мимо отеля, я захожу в складской двор с противоположной стороны. Сторож сидит у своей каморки и читает газету.
      - Я слышал, будто вам нужны грузчики... - тихо говорю я, приближаясь к нему.
      Оторвавшись от газеты, тот, как и подобает сторожу, окидывает меня внимательным взглядом.
      - Документы у вас есть? - спрашивает бдительный страж.
      - Есть.
      - Тогда ступайте в канцелярию, там вас оформят. Вот сюда, сюда!
      Прохожу по бетонной дорожке, на которую указал сторож, за угол здания. Вход в канцелярию сразу же за углом, но я шествую мимо, по направлению к порту. Документы... Как будто я мечу в директора... Мои документы на дне канала. И слава богу, потому что ничего, кроме неприятностей, мне от них ждать не приходится.
      Иду вдоль причалов. То тут, то там появляются грузовики и электрокары, а над туловищами торговых судов колдуют портовые краны. В порту обычная деловая суета. Я думаю, что уже упустил возможность включиться в эту суету, но вдруг вижу, что у входа в один из складов стоит очередь. Я пристраиваюсь в конец и пять минут спустя оказываюсь у стола, где веснушчатый парень в очках пополняет список поденщиков.
      - У нас работают поденно, - предупреждает веснушчатый, окидывая меня взглядом, чтобы определить, на что я способен.
      Он это говорит по-английски, зная по опыту, что люди, говорящие по-датски, едва ли пойдут сюда таскать ящики.
      - Жалко, - говорю, хотя меня это вполне устраивает.
      - Ваша фамилия?
      - Бранкович.
      - Югослав?
      - Серб, - уточняю я.
      - Двадцать пять крон, - сообщает парень и кивает следующему.
      Работа на первый взгляд пустяковая. Подъемный кран вынимает ящики из трюма корабля и ставит на платформу электрокара. Электрокар доставляет их на склад. А люди вроде меня должны разносить ящики по определенным местам и складывать в штабеля.
      Единственное неудобство состоит в том, что каждый ящик весит около пятидесяти килограммов. В нормальных условиях это меня нисколько бы не смутило. Правда, в нормальных условиях я не стал бы таскать ящики. А сейчас, когда я так истощен, груз давит на меня вдвойне, от тяжести дрожат ноги; к тому же меня еще давит страх оттого, что я в любой момент могу упасть и меня тут же прогонят.
      Перетаскивая четвертый или пятый ящик, я замечаю, что за мной наблюдает какой-то молодец в матросской бескозырке. Он идет за мною следом; я ставлю ящик на место и слышу сзади его голос:
      - Так, так... Осторожненько... Ставь его сюда. Ну вот!
      Как только я расправил плечи, он меня спрашивает:
      - Какой национальности? Итальянец?
      Я отрицательно качаю головой.
      - Испанец?
      Я снова качаю головой и, чтобы молодец угомонился наконец, брякнул:
      - Серб.
      - А, югослав! Прекрасно! - добродушно кивает незнакомец. Потом, упираясь кулаком мне в грудь, рычит: - А теперь убирайся подобру-поздорову!
      Его тон меняется столь разительно, что я поднимаю на него удивленные глаза, как будто мне не ясна эта команда.
      - Убирайся, слышишь?.. Такие вот типы, как ты, для нашего брата все равно что еж в штанах! За двадцать пять крон согласится пойти сюда только такое отребье, как твоя милость. Ну-ка, марш, пока не началась кадриль!..
      При иных обстоятельствах можно бы и на "кадриль" согласиться, чтобы прощупать, чего стоит этот молодец, но, как уже говорилось, в иных условиях я бы, наверно, находился в другом месте. А пока что я больше всего боюсь скандала и неизбежной при всяком скандале полиции. Поэтому я поворачиваюсь к нему спиной и, ни слова не говоря, покидаю склад.
      Весь день сижу в глухом закутке пристани и жду, пока достаточно стемнеет, чтобы можно было отправиться в обратный путь. Вполне прилично пригревает осеннее солнце, и, развалившись на теплых камнях, я время от времени забываюсь в дремоте. Наконец солнце скрылось, и гордость моя смирилась настолько, что я решаюсь заглянуть на базар на Фредериксброгаде. Неудобство этого базара в том, что он находится слишком близко к центру. А базар богатый. Под вечер, когда торговля кончается, в местах, отведенных для мусора, можно найти немало испорченных продуктов. Съев два полусгнивших персика, я вооружаюсь большим кульком, чтобы набрать побольше про запас. Делаю запасы и тут же утоляю голод. Невольно вспомнились слова одной моей знакомой, которая не была лишена житейской мудрости: "Если жизнь предлагает тебе зрелый плод, но с одного боку уже подгнивший, зачем же его выбрасывать, не лучше ли, отбросив гнилое, остальное съесть?" Совершенно верно, дорогая Дороти. В данный момент спорить с тобой не приходится.