Большая скука

      - Это точно, вы правы... - спешит согласиться Тодоров.
      - А теперь сосчитай до ста и уходи, а то простудишься.
      Я встаю и удаляюсь, до меня доносится "до свидания", сказанное с явным облегчением.
      Вернет ли мой старый знакомый деньги? На данный вопрос мне трудно ответить со всей определенностью. И если в свою скромную программу я включил и условие, касающееся финансовой стороны дела, то не потому, что я жалею эти триста тысяч, а потому, что если Тодоров решит вернуть деньги, то это натолкнет его на мысль о возвращении на родину. Что касается последнего пункта, то он действительно может решить мою судьбу, но тут я надеюсь на то, что здравый смысл Тодорова восторжествует. Если, конечно, эгоизм можно назвать здравым смыслом.
      Перед ярко освещенным фасадом кабаре "Валенсия" несколько субъектов, раздираемых противоречивыми чувствами, рассматривают рекламные снимки исполняемых в заведении дивертисментов, которые на этих снимках выглядят гораздо привлекательнее самих дивертисментов. Несколько поодаль, почти на самой кромке тротуара, стоит одинокая женщина. Стоит и ждет меня темной ночью, словно героиня старого шлягера.
      - Вы сегодня просто ослепительны, - галантно произношу я вместо приветствия.
      Но комплимент не помогает.
      - Вы заставили меня ждать вас целых двадцать минут, - глядя на свои часы, говорит Грейс ледяным тоном. - Меня, наверно, приняли за уличную девку.
      - Подходили клиенты?
      - Вы первый.
      - Искренне сожалею... Не о том, что я первый, а что заставил вас ждать... Но я заказал разговор с Болгарией, и очень долго не соединяли...
      - Разговор, конечно, жизненно важный, - все так же холодно замечает героиня ночного шлягера.
      - Не столько жизненно, сколько финансово! Вы же знаете, что в отношении богатства я не могу тягаться с вашим Сеймуром.
      - Тогда почему вы ведете меня в это дорогое заведение? - спрашивает Грейс, нехотя приближаясь к входу в кабаре.
      - Потому что разговор состоялся. И теперь все в порядке. А главное вы и в самом деле ослепительны!
      В своем сером костюме из плотного шелка, нарядной кружевной блузке белого цвета, с высоко взбитыми черными волосами она действительно выглядит хорошо.
      Программу заведения пока что заменяет неистовый вой оркестра, из-за которого несколько дней назад бедный Хиггинс лишился последних остатков слуха. Обстановка все та же - банально-претенциозная. Разве что публики побольше по случаю воскресенья.
      Занимаем маленький столик и молча выпиваем по бокалу шампанского, чтобы скорее привыкнуть к розовому полумраку и к волнующему ощущению, что мы снова вместе. Женщина, вероятно, ждет, пока стихнет рев джаза, чтобы задать мне очередной каверзный вопрос, а я жду, пока у нее рассеется дурное настроение.
      Впрочем, разговор с Болгарией действительно состоялся - я не стал бы прибегать к уловке, которая завтра же будет раскрыта. Между двумя моими свиданиями - одно в тишине парка, другое здесь, в саксофонном верещании "Валенсии", - я сумел позвонить из отеля в Софию одному знакомому и обменяться с ним несколькими фразами, которые можно понимать по-разному. Я бы не имел ничего против, если бы Сеймур истолковал мой звонок как запрос по поводу его предложения. Это создало бы у него впечатление, что я к его словам отнесся серьезно, и если медлю с ответом, то лишь потому, что жду указаний. А для меня сейчас самое важное - выиграть время. Главная моя задача почти решена. Остается решить менее важную, скорее личного плана вырваться из объятий Сеймура.
      Чтобы усмирить наконец джаз, дирижер делает взмах руками, от которого чуть не взметнулся к потолку. И тут же в мертвой до головокружения тишине я слышу шепот Грейс:
      - Майкл, вы меня любите?
      - На это я уже дал исчерпывающий ответ, - нежно говорю я.
      - Я имею в виду не какую-то там любовь, а скорее привязанность, дружбу...
      - А, это другое дело. Я люблю всех людей. Одних больше, других меньше. Вы из тех, кого я люблю больше.
      - А Сеймур?
      - Перестаньте приставать ко мне с вашим Сеймуром. Ума - палата, согласен, но что из этого?
      - Это опасный ум, - говорит Грейс. - Близость с таким человеком здоровья не прибавляет.
      - Опасный?
      - Его голова, как те тихие машины, что производят ультразвук.
      - Слышал что-то.
      - Машины, чьи звуковые колебания оказывают вредное действие на организм: при меньшей мощности причиняют головные боли, а при большей убивают на расстоянии.
      - Человеку пора привыкать к головным болям, - замечаю я, почти с кельнерской сноровкой наполняя бокалы.
      - Интереснее всего то, что Сеймур питает к вам чувства, которые вы называете дружбой. Просто невероятно!..
      - Если не ошибаюсь, он и к вам питает чувства, хотя несколько иного свойства.
      - Вы путаете времена глагола, Майкл. Он, может, и питал какие-то чувства, но это было очень давно.
      Отпив из бокала, она смотрит на меня своими сине-зелеными глазами, но взгляд ее настолько рассеян, что, кажется, она смотрит куда-то мимо меня.
      - Помните ту драку в кабаке? И то, как Уильям бросился вас выручать? Не кто-нибудь, а сам Сеймур пришел на помощь! Если бы я не видела собственными глазами, ни за что бы не поверила.
      - А вы ждали, что он будет спокойно смотреть, как те меня убивают?
      - Ну конечно, именно этого я ждала. Я нисколько не сомневалась, что он до конца останется безучастным свидетелем, и не потому, что он боится, не из-за неприязни к вам, нет, просто в силу привычки смотреть на жизнь как на процесс гниения. И чтобы не пачкать руки, не станет вмешиваться в этот процесс.
      - Я и в самом деле признателен ему, что он оказал мне помощь, но я и не подозревал, что это жертва с его стороны.
      - А другой его жест?
      - Какой именно? Потому что, если вы замечаете, число их стало угрожающе расти.
      - Да, по отношению к нам - точнее, по отношению к нашим с вами отношениям.
      - Но ведь вы сами говорили, что не надо путать времена глаголов?
      - Это не имеет значения. Если бы кто-нибудь другой позволил себе то, что вы себе позволяете, уверяю вас, Сеймур тут же сделал бы из него отбивную котлету. И вовсе не из ревности, а так, в назидание, чтобы ни один простой смертный не смел посягать на то, что принадлежит самому мистеру Сеймуру. Можно подумать, что он в вас влюблен.
      Я собираюсь что-то возразить, но в этот момент раздается предупредительное верещание оркестра и появляется уже знакомая парочка госпожа с вуалью и горничная с зеркалом.
      - Это, я полагаю, будет для вас интересно, - говорю я, когда оркестр несколько поутих. - Вы, если не ошибаюсь, еще не замужем?
      Какое-то время Грейс наблюдает предбрачную церемонию. Потом, обернувшись к столу, бросает с тоскливым видом:
      - Как глупо...
      - Что? Брак?
      - Нет. То, что в наши дни даже самое сокровенное превращается в жалкий фарс.
      - Почему фарс? Красивое тело - это не фарс.
      - Тело можно показывать и без свадебной фаты, - возражает женщина. Потом неожиданно, безо всякой связи, с каким-то ожесточением бросает: Ненавижу Сеймура!
      - Ненависть порой весьма двойственное чувство.
      - Вполне искренне вам говорю: ненавижу его настоящей ненавистью.
      - Возможно. Только чем я могу вам помочь? Застрелить его?
      - Обезоружьте его, одурачьте, сделайте его смешным. Сеймур смешон! Голову бы отдала, только бы увидеть такое зрелище.
      - Насколько мне известно, мужчин делают смешными преимущественно женщины. Так что вам и карты в руки.
      - Это вовсе не женская игра. Не прикидывайтесь наивным. Я сегодня слышала часть вашего разговора.
      - Невольно, конечно.
      - Вольно или невольно, но слышала.
      Она берет сигарету и с такой нервозностью щелкает зажигалкой, что при ее обычной невозмутимости это можно расценивать как психический срыв.
      - Никак не выйду из-под наблюдения! - устало вздыхаю я. - Сперва датская полиция, потом Сеймур, а теперь - вы.
      - Одурачьте его, Майкл, сделайте его смешным! - упорствует Грейс.
      - Мне не совсем понятен смысл вашей терминологии.
      - Возьмите деньги, которые он вам предлагает!
      - Деньги никогда не предлагают просто так. Раз уж вы нас подслушивали, то должны знать, что Сеймур хочет получить взамен товар, которым я не располагаю.
      - Но Уильям сразу не станет вас прижимать, я его знаю. Ему захочется купить вас не только долларами, но и своим поистине царским великодушием. Постарается связать вас нитью признательности. Вы получите все, что он вам обещал, и даже больше того. Он будет терпеливо ждать, пока вы сами не заговорите. Оставит вас в покое на неделю или на целый месяц. А мне потребуется всего лишь несколько часов, чтобы перебросить вас в какую-нибудь нейтральную страну, где Сеймур и обнаружить вас не сможет и тем более что-либо сделать.
      - А вы что выиграете от этого? Свадебную фату?
      - Брак вам не грозит, не бойтесь, - отвечает Грейс.
      Я бросаю взгляд на эстраду: словно в подтверждение ее слов, невеста под вуалью, достаточно прозрачной, чтоб ничего не скрывать, удаляется от меня.
      - Если хотите, я могу не надоедать вам и своей дружбой, - добавляет женщина, чтобы окончательно меня успокоить.
      - Тогда мне не понятны мотивы вашей филантропии.
      - Филантропия? Если бы вы только знали, до какой степени я жажду видеть, как этот "большой интеллект" сядет в лужу!
      И во внезапном порыве долго сдерживаемого раздражения дама резким движением разбивает о край стола бокал.
      Мы снова на пустынной улице. Звонкие ночные шаги. Мелодия старого шлягера. Идем медленно, и я рассеянно слушаю ровный голос Грейс, которая машинально покачивает в руке изящную сумочку...
      - Первое время, когда я его отвергала, он с ума сходил по мне, а когда уступила, стала нежной, сбесился... Хотя прошло уже пять лет, он и теперь не желает, чтобы я отдавалась ему добровольно, он должен брать меня силой, и я должна затевать игру, сопротивляться, отталкивать его до тех пор, пока он грубо не овладеет мной; я должна создавать у него иллюзию, что он берет меня силой. Нормальное человеческое чувство приводит его в ярость. Любовь для него не просто влечение, а исступленная схватка животных; и если ты не животное, изображай себя животным... Впрочем, его все реже прельщает и эта игра...
      - Может быть, он искал в вас воплощение своего идеала, а вы не оправдали его надежд...
      - Очкарик на низких каблуках, ничего себе идеал... Когда Пигмалион маньяк, Галатея может быть только карикатурой. Но я не Галатея и не желаю быть Галатеей! Я хочу быть тем, кто я есть на самом деле, понимаете?
      - Понимаю, понимаю, вы только не волнуйтесь. Вам это совсем не идет.
      - Я лучше вас знаю, что мне идет и что нет. Или вы тоже, как Уильям, хотите вылепить из меня свой идеал?
      - Не бойтесь. Я никогда не увлекался скульптурой, а пластическими операциями тем более.
      Мы дошли до поворота к отелю "Кодан". Тут Грейс останавливает меня.
      - Не желаю идти в номер, где нас будут подслушивать. Пойдем куда-нибудь в другое место.
      - Куда "в другое место"?
      - Все равно куда... На берег моря или в парк.
      "Похоже, в этом городе парки находят довольно широкое применение", говорю про себя. А вслух произношу другое:
      - Ладно, давайте возьмем такси. Я только вчера снял небольшую квартиру. А поскольку сегодня воскресенье, то едва ли там успели установить аппаратуру.
      Через полчаса мы уже в моей новой квартире; это старая и довольно запущенная мансарда. Однако Грейс, кажется, нисколько не удручена убогой обстановкой.
      - Это мне напоминает студенческие годы. Господи, какая была бедность и как спокойно жилось!
      - Очарование беззаботных дней.
      - Скажите: очарование дней без Сеймура.
      - Этот человек стал для вас чем-то вроде навязчивой идеи.
      - Скоро он станет тем же и для вас.
      - Я все еще не принял решения, Грейс.
      - А! Вы все еще верите, что имеете право на свое собственное решение?
      Фраза несет в себе довольно-таки обескураживающую иронию, но я невозмутим и спокойно исполняю роль гостеприимного хозяина:
      - Что будете пить?
      - Ничего. И перестаньте, ради бога, суетиться. Лучше посидите.
      Я покорно опускаюсь в продавленное кресло, в столь позднее время я и сам не горю желанием хозяйничать. Предчувствуя, что разговор принимает серьезный характер, закуриваю, чтобы отогнать сон.
      - Быть может, вы рассчитываете, воспользовавшись самолетом или поездом, удрать в последний момент? Но вы даже понятия не имеете о теперешнем расписании, Майкл. Вы с глупым видом торчите на перроне вокзала, от которого больше не отойдет ни один поезд. Последний, тот, спасительный, отбыл сегодня во второй половине дня. А другие не предусмотрены, поверьте мне.
      - Зря вы меня пугаете, дорогая, - отвечаю, едва сдерживая зевоту. Ни на каком перроне я не торчу и ни о каком поезде не мечтаю. Мне пока что и тут неплохо. Особенно после того, как удалось заполучить эту романтическую мансарду.
      - Тогда о каком своем решении вы толкуете? Вы наивный ребенок - весь во власти Сеймура, а все еще говорите о каком-то своем решении!
      - Но ведь и вы мне кое-что обещали, не так ли?
      - Да. Не задумываясь над тем, как я рискую, доверившись вам.
      - Тогда беспокоиться не о чем. Одно предложение мне сделал Сеймур, другое - вы. Разве это не роскошь - иметь такой выбор при нынешних ограниченных возможностях человека?
      Женщина пытливо смотрит на меня своими холодными сине-зелеными глазами, как бы силясь понять, что кроется за моими словами. Потом устало говорит:
      - Все же дайте мне что-нибудь выпить.
      8
      Копенгаген - город красивый. Но у любого города, даже у самого красивого, есть свои задворки. Почему я поселился на таких задворках, это вопрос особый.
      Положив на столик только что купленные булочки, я приподнимаю крышку кофеварки, чтобы посмотреть, как там сочится кофе. Оказывается, деликатный процесс уже закончился. Дымящаяся жидкость распространяет аромат; судя по темно-коричневому цвету, кофе получился достаточно крепкий. Наполнив им большую фарфоровую чашку, оставленную предусмотрительной хозяйкой, даже не присев, начинаю завтракать.
      Насколько я помню, в искусство приготовления кофе меня посвящала Франсуаз. Это было на уютной вилле в окрестностях Афин, где американцы в свою очередь посвящали меня в искусство шпионажа. Справедливости ради я должен признать, что в значительной мере своим воспитанием я обязан противникам. Одни преподавали мне тонкости шифровки и дешифровки, другие приемы двойной игры, третьи - манеры, четвертые - идеи буржуазной социологии. И все это безо всякой корысти, с единственным намерением наставить меня на путь истинный, то есть сделать предателем.
      Допивая кофе, я гляжу в чердачное окошко. Унылый вид, открывающийся перед моими глазами, не в состоянии скрасить даже летнее солнце, которое, как это ни удивительно, уже второй день светит над этим северным городом. За домом простирается поросший травою пустырь, пересеченный железной дорогой, которая, судя по ржавчине на рельсах, не используется уже многие годы. На пустыре темнеют два заброшенных барака, а за ними полуразрушенная ограда, возле которой громоздятся кучи железного лома. Дальше виднеется помпезная вывеска гаража, где я имел счастье взять напрокат прадедушку теперешних "волво". Справа, чуть покосившись, торчит, словно старческий зуб, высокая ветхая постройка. На ее слепом фронтоне еще сохранились остатки какой-то старой рекламы. Если судить по единственно знакомому мне слову, намалеванному огромными буквами, - это реклама сберегательной кассы.
      Неизвестно почему, польза от сберегательных касс чаще всего рекламируется в бедняцких кварталах, то есть среди той части населения, которой не до сбережений. Никто не убеждает богачей в пользе бережливости. Банкиры, видимо, считают, что если какой-то слой населения живет в бедности, то это происходит лишь от неумения беречь деньги. Или, может быть... Впрочем, это не моя область. Банки и кассы меня теперь совсем не занимают. Меня занимает другое. В кофейнике еще довольно много кофе, и, так как угощать мне, вероятно, никого не придется, я наливаю себе вторую чашку.
      Грейс ускользнула от меня рано утром и так тихо, что я даже не заметил. Лишь легкий запах духов все еще витает в мансарде, как бы напоминая мне, что, кроме этого мира тонущих в копоти пригородов, ржавого железа и захламленных пустырей, существует и другой мир - мир "Шанель" и "Кристиан Диор", асфальта и неоновых огней, метрдотелей и дорогих ресторанов.
      Излишнее напоминание. Как в одном, так и в другом мире я в одинаковой степени чувствую себя пришельцем, и если сегодня я тут, то завтра там, и не потому, что мне так хочется, а по необходимости. Иной раз мною овладевает чувство, что своего собственного мира у меня нет, что я передвигаюсь не в мирах, а в узких промежутках между ними, обреченный вечно патрулировать на этой узкой полоске, именуемой "ничейной землей", что мое призвание не жить, а уцелеть, не творить, а предотвращать.
      Покончив двумя большими глотками с кофе, смотрю на часы. Собственно говоря, торопиться мне некуда, хотя сегодня уже понедельник - первый рабочий день недели. Да, торопиться мне некуда, хотя дел немало. Как я и предполагал, меня с раннего утра основательно блокировали. Прогулка в булочную позволила мне убедиться в правильности своих прогнозов. Один агент караулит парадный вход, другой несколько подальше читает газету, сидя в машине. Хочешь - иди пешком, хочешь - бери такси, мы во всех случаях тут как тут.
      Но не киснуть же мне здесь, на этом чердаке, уповая на то, что хотя бы один из этих молодцов лопнет с досады. Рассчитывать на это так же трудно, как надеяться, что датчанин лопнет от пива. Взяв плащ, я спускаюсь по узкой темной лестнице и, не обращая внимания на караулы, иду на остановку автобуса.
      Я бы мог побыть в задней части салона, чтобы понаблюдать за черным "фордом", который следует за мной, но я прохожу вперед. Что пользы убеждать себя в том, в чем ты и так не сомневаешься! Не приходится сомневаться и в другом: едва ли блокада ограничивается этими двумя субъектами, она, вероятно, организована так тщательно, чтобы предотвратить любую мою попытку уйти. У меня в кармане два билета на самолет - один на Вену, другой на Будапешт - плюс железнодорожный билет на Цюрих и пароходный - на Росток, однако есть большое опасение, что все эти документы стоят не дороже клочка старой газеты. Невольно вспоминаются слова Грейс: последний поезд, тот самый, спасительный, уже ушел.
      Сойдя на Городской площади, после короткого колебания устремляюсь к Строгет, чтобы заставить агента вылезти из "форда" и маленько поразмяться. Строгет, как я уже говорил, предназначена только для пешеходов.
      Я, как видно, ошибся. "Хвост" не из "форда". Это один из тех пассажиров, что садились вместе со мной в автобус. Преследователей явно больше, и они, вероятно, поддерживают между собой радиосвязь.
      Можно было бы зайти в библиотеку, но Сеймуру это покажется вовсе смешным. Мнение Сеймура не особенно меня интересует, но человеку негоже сознательно показывать себя в глупом свете. Моя невинная игра в начинающего социолога давно раскрыта, так что продолжать ее ни к чему. Лучше уж играть ту роль, в какой, по их предположениям, я должен сейчас выступать. Пускай думают, что я стараюсь как-то убить время в ожидании инструкций. Занятие досадное, но небесполезное: это в какой-то мере успокоит моего противника и притупит его бдительность.
      С этими мыслями я сажусь на террасе первого попавшегося кафе и заказываю чашку кофе. Посмотрим, чего стоит этот деликатный напиток в серийном приготовлении по сравнению с домашним.
      Почти два часа я слоняюсь по заведениям и торговым улицам. Это для меня огромная потеря времени, и все же, подобно иным отстающим предприятиям, я живу надеждой, что как-нибудь наверстаю упущенное в конце года, точнее, в конце рабочего дня.
      Пока я "транжирю" деньги в кафе или изучаю витрины, у меня за спиной последовательно сменяются три агента, различных по внешности, но одинаковых по своим повадкам.
      К двум часам захожу в отель "Кодан", чтобы уплатить за комнату и забрать свои вещи. Мое предположение, что у портье я застану какую-нибудь записку от Сеймура или от Грейс, не оправдалось. Положив чемодан в такси, отправляюсь к своему новому местожительству - в старую мансарду. Беглый взгляд, брошенный в заднее окно, убеждает меня, что преследование идет своим путем. Вместо черного "форда" теперь за мной тащится черный "опель-капитан". Эти люди, как видно, решили не останавливаться ни перед какими расходами, лишь бы со мной ничего не случилось.
      После непродолжительного отдыха в уютной мансарде снова спускаюсь вниз, чтобы посвятить остаток дня покупкам. Раз уж обзавелся квартирой, надо ее обставить.
      Итак, обхожу несколько лавчонок в прилегающих кварталах в сопровождении очередного шпика. Представители датской полиции следили за мной с расстояния не менее пятидесяти метров, а люди Сеймура, томимые страшным бичом нашего времени - недоверием, придерживаются дистанции в тридцать метров. Успокоенные тем, что я бесцельно болтаюсь столько времени по городу или занимаюсь будничными хозяйственными делами, они становятся уже не настолько недоверчивыми, чтобы заходить со мною и в лавчонки.
      В нейлоновой сетке, купленной по пути, две бутылки виски, пачка печенья, несколько дешевых рюмок, небольшой веничек, соковыжималка и пачка цейлонского чая. Все это мне абсолютно ни к чему, исключая, может быть, виски. И уж совсем ни к чему мне соковыжималка, хотя стоит она недешево. Я вообще редко ем фрукты, а уж добывать из них соки у меня нет никакого желания, тем более что на рынке их полным-полно, да еще в красивом оформлении. Дело в том, что именно в хозяйственной лавке удается обнаружить то, что в данный момент мне единственно необходимо: телефон, да еще в таком месте, что увидеть его с улицы невозможно.
      - Я могу от вас позвонить? - обращаюсь к человеку с сигарой в зубах, стоящему за прилавком, после того как умилостивил его столь существенной покупкой.
      Тот великодушно машет рукой в сторону телефона, вынимает изо рта сигару, и на его лоснящейся физиономии застывает блаженная улыбка. Адресованная, правда, не мне. В магазин только что вошла дама среднего возраста с довольно внушительным бюстом.
      - О, госпожа Петерсен!.. - приветствует ее хозяин и тут же расточает любезности, которые я понять не могу да и не стремлюсь, потому что в моем плане есть отстающее звено и сейчас я должен поправить дело - сейчас или никогда.
      - Господин генеральный директор? - спрашиваю вполголоса. - Вам звонит Зидаров... Надеюсь, припоминаете... Я относительно задатка... Полагая, что сегодня его внесли. Пока нет?.. В таком случае завтра или послезавтра вы получите всю сумму. Извините.
      Я кладу трубку и незаметно шмыгаю в дверь. Хозяин тем временем все еще обстреливает любезностями божественную госпожу Петерсен.
      Телефонный разговор состоялся, и ходить по магазинам больше не имеет смысла. Поэтому я забираюсь в пивнушку на площади и с помощью двух бутылок "Тюборга" поглощаю купленное печенье, заменяющее мне и обед и ужин. В окно, возле которого я сижу, видна редкая листва нескольких подстриженных деревьев, а дальше - огромные буквы уже знакомого мне призыва "Прокат автомобилей" над входом в знакомый гараж. Единственная деталь пейзажа, заслуживающая внимания, - это фигура человека в сером костюме, опирающегося плечом на одно из деревьев и читающего газету. Фигура очередного прилипалы.
      Итак, задаток в триста тысяч не внесен. Несмотря на клятвенные заверения, Тодоров не выполнил третьего пункта программы. В таком случае где гарантия, что будет выполнен четвертый пункт, имеющий для меня жизненно важное значение? Гарантии, разумеется, нет. Гарантии дают лишь тогда, когда покупаешь хозяйственные принадлежности вроде той соковыжималки. Если его прижмут как следует или если он придет к мысли, что это принесет ему выгоду, Тодоров запросто расскажет где надо про ночную встречу с товарищем Боевым, состоявшуюся не по его желанию. Надеюсь, этого еще не случилось и, возможно, не случится в ближайшие дни. Особенно хочется надеяться на то, что Тодоров не заикнется своим хозяевам относительно переданных мне пленок. Ведь от этого пользы ему никакой, и, надо думать, он не настолько глуп, чтобы не понять, что подобное раскрытие для него равносильно смертному приговору. Что касается всего остального, в том числе и денег, то это в настоящий момент не столь важно, хотя сумма немалая - триста тысяч.
      Официантка с заученной улыбкой приносит мне пирожное, которое я имел неосторожность заказать. От него за два метра разит одуряющим запахом миндаля. В этом городе все без исключения сладости отличаются этим аптечно-химическим запахом, и не только сладости, но и супы и даже некоторые мясные блюда. Принимаясь за белесое пирожное, напоминающее своим запахом ужасный яд, я продолжаю мысленно рассуждать: может быть, не следовало ставить Тодорову этого третьего условия - вернуть доллары. Деньги ведь такая вещь: взять легко, а возвратить бывает очень трудно. Тем более что добыты они нечестным путем. Но нельзя не учитывать и другое обстоятельство. В страхе перед тем, что ему грозит, если он не вернет задаток, Тодоров попытается скрыться от нас, переменить местожительство. Но так как сделать это без согласия своих хозяев он не может, то ему придется убеждать их, что такая мера необходима. Чтобы убеждать, нужно объяснить. А какое объяснение способен придумать этот человек, кроме реального: "Боев напал на мой след и грозится ликвидировать меня". Так что ненужное и неуместное третье условие ведет к невыполнению и четвертого, которое особенно важно для меня.
      Разумеется, эти соображения возникли в моей голове не вдруг и не под действием запаха миндального пирожного. Я кое-что прикидывал еще задолго до встречи с Тодоровым, но принимать окончательного решения не торопился, полагая, что поведение человека во время самой встречи, возможно, тоже придется принять в расчет. И вот, когда этот решительный момент наступает, мною руководит не разум, а глупость, или, мягко говоря, сентиментальность. Я пожалел не столько эти триста тысяч долларов, выкраденных из болгарской казны, сколько человека, оставшегося без родины.
      Конечно же, у меня нет никаких оснований проявлять жалость к Тодорову. Напротив. При известных обстоятельствах, как я уже говорил, я даже охотно нажал бы на спусковой крючок пистолета, не испытывая угрызений совести. Как это ни глупо, но иногда и таких типов жалеешь, притом безо всякой серьезной причины, кроме той разве, что недавно и он, как и ты, был человеком и имел родину. Расчувствовавшись, ты уже готов помочь этому скоту, оставляешь перед ним открытой последнюю дверь. И садишься в лужу.
      Мне думается, что Тодоров пошел на предательство не по доброй воле. Затем, уже став предателем и обеспечив себя известной суммой, он вынашивает убогий, но кажущийся ему заманчивым план - поселиться где-нибудь подальше и зажить новой жизнью. А что, если этого человека припугнуть как следует, удастся ли увести его с ложного пути, заставить отказаться от своих меркантильных планов и вернуться на родину?
      Конечно, больно и обидно, что приходится силой заставлять человека вспоминать, что у него есть родина. Но что поделаешь, иных людей порой нужно принуждать совершать определенные поступки, особенно добрые дела. Если бы Тодоров решился вернуть стране триста тысяч долларов, это само по себе привело бы его к более важному для него решению: самому вернуться на родину. Но, очевидно, у моего старого знакомого не хватило духу пойти на такие действия. Остается надеяться, что у него не хватит духу совершить и некоторые другие действия, которые принесли бы мне немалый вред.
      Возвратившись в мансарду и оставив сетку с драгоценной соковыжималкой на кухне, я сажусь в продавленное кресло у окошка и в эту сумеречную пору смотрю на унылый пустырь, на строение с потемневшим фронтоном, на рекламу, призывающую нас к бережливости. По зардевшемуся после заката небу с запада плывут тяжелые лиловые тучи, словно торопясь скорее восстановить статус-кво - вечную пасмурность и сырость.
      В мансарде становится темно, занятые пытливым наблюдением, мои глаза утрачивают зоркость, и в конце концов, чтобы справиться с осаждающими меня со всех сторон думами, я решаю прибегнуть к простейшему и, видимо, единственно возможному способу - уснуть.
      На мою беду, а может, и к счастью, это не тот глубокий и сладкий сон, когда ты погружаешься в полное забытье, а скорее полусон, в котором мне является всякая чушь, какие-то насекомые, видения тягостные и жуткие; среди них и тот голый каменистый холм, по которому мне предстоит совершать перебежки, чтобы швырнуть на вершину две-три лимонки. Порой мои отяжелевшие веки размыкаются и слух рассеянно следит за вкрадчивыми шагами на лестнице. Озадаченные тем, что в окошке мансарды темно, и мучимые вечной подозрительностью, прилипалы, похоже, добрались до самой двери, чтобы, прислушавшись, убедиться, что я не улизнул из своего жилища.
      Светящиеся стрелки часов показывают девять тридцать. Пожалуй, надо внести в это дело полную ясность. Я встаю и поворачиваю выключатель. Осторожные шаги неторопливо удаляются. Свет под дверью успокоил недоверчивых топтунов.
      Вынув из чемодана небольшой портфель, который я для солидности два-три раза брал с собой на симпозиум, кладу в него пачку долларов и еще кое-какие вещи, в том числе свой плоский маузер. Я настолько привык носить под мышкой эту вещицу, что уже перестал ощущать ее тяжесть. Не исключено, что маузер скоро мне понадобится, но пока придется с ним расстаться. Отныне держать пистолет при себе небезопасно.
      Заведенный на час ночи будильник стоит у изголовья. Сняв пиджак, ложусь в постель.
      Не знаю, как у других людей, но мой мозговой будильник почти непогрешим, так что ровно в час ночи глаза мои раскрываются, я встаю и, не зажигая света, собираюсь в путь.