Глава 40

Итак, их бурный роман продолжался… как прежде. Но красавец капитан никогда не упускал возможности напомнить своей обнаженной белокурой красавице, что независимо от того, как жарко разгорается в них страсть или каких высот блаженства они достигают во взаимном порыве, наслаждение остается чисто телесным и никогда не затрагивает его сердца. Она не затрагивает его сердца.

Эми также была тверда как кремень.

Даже лежа в его объятиях, ночь за ночью, содрогаясь от чувственного восторга, который он ей дарил, и доводя его до такого же страстного ликования, она бесстрашно выдерживала гипнотический взгляд его черных глаз и упрямо доводила до его сведения, что, даже завладев ее телом, он никогда не овладеет ее сердцем.

И при всем том Эми страдала как никогда раньше. Испытывая к себе самой куда большее отвращение, чем к черствому язвительному капитану, терзаясь неизбывным чувством вины, она тем не менее находила ни с чем не сравнимое упоение, проводя в его объятиях ночные часы. Их пылкие соединения ничем не напоминали то, что было между ними в юности.

Тогда они оба были невинны и неопытны, и они вместе учились любить друг друга. Они были неловкими и неискушенными; они ничего не знали о том, как давать и получать наслаждение сполна.

А этот мужчина с суровым лицом… с ним все было совсем по-другому. В высшей степени умелый любовник, Кинтано был способен довести ее до сладостного опустошения — и добивался этого самыми разными способами. В частых актах их безумного слияния он подстрекал ее совершать такие действия, о которых и речи не могло быть, когда она делила ложе с мужем. И, понимая всю свою вину, она со стыдом признавалась себе, что эти действия не вызывают в ней отвращения. Она получала невероятное удовольствие от каждого сладострастного порыва, соединявшего их в единое целое, от каждого — пусть даже пугающего — телесного выражения ненасытного голода плоти, который они столь рьяно старались утолить.

Тем не менее она постоянно убеждала себя, что ненавидит жестокого капитана. Ненавидит себя — за то, что разделяет его неостывающий жар: ведь это непростительный грех — делать то, что делают они, когда ни один из них не питает к другому даже тени человеческой привязанности! Ненавидит его за то, что он делает ее шлюхой, ведь именно шлюхой она должна себя считать по его милости. Ненавидит душные ночи, когда она столь постыдно себя ведет.

Ненавистными были для Эми ночи, когда Луис занимался с ней любовными утехами. Но еще более ненавистными были ночи, когда он этого не делал. Капитан оказался сущим виртуозом в искусстве отмерять не только наслаждение, но и муку — и ни на минуту не позволял Эми обрести хоть какое-то равновесие. Словно видя насквозь ее истерзанную душу, он безошибочно угадывал моменты, когда она больше всего жаждала его прикосновения.

И тогда он отнимал у нее эту радость.

Долгими жаркими бессонными ночами, когда она сильнее всего стремилась к нему, нуждалась в нем, Луис не приходил к ней в спальню. Зная, что она томится в ожидании, он неторопливо прогуливался вдоль стен асиенды, и огонек его сигары светился в ночи, как маяк.

В иные ночи он приходил. Приходил лишь для того, чтобы раздеться донага и уснуть рядом с ней. Чтобы вздыхать и потягиваться, заставляя ее изнемогать от желания.

И не прикасаться к ней, зная, что ее терзают адские муки, что ее сжигает жажда его близости. А потом, когда она меньше всего ожидала этого, когда жар в ее крови начинал понемногу остывать, тогда он властно привлекал ее к себе и вновь возносил в райские кущи.

В одну из таких ночей, беглым поцелуем коснувшись босой пятки Эми, Кинтано поднялся с кровати, натянул штаны и сказал:

— Не вставай. Я сейчас вернусь.

Он вышел из спальни. А когда вернулся, в руках у него была высокая стопка больших коробок, которые он расставил перед Эми на кровати. Эми, которая сидела прислонившись к спинке изголовья, вопросительно взглянула на Луиса.

— Это тебе, — сказал он и поставил одну из коробок ей на голые коленки.

Любопытная, как дитя, Эми подняла крышку, отогнула складки упаковочной бумаги и вынула из коробки самое умопомрачительно красивое вечернее платье из всех, какие ей довелось повидать на своем веку.

То был шедевр из переливающейся на свету золотистой тафты с плотно облегающим лифом. Глубокий вырез оставлял открытыми плечи, на руки ниже выреза набегали от лифа несколько косых складок. Согласно самой последней моде, линия талии была завышена, а юбка — более узкая, чем то дклалось раньше, — расклешена сзади.

Эми не могла сдержать восторг. Ее синие глаза так и сияли, когда она держала перед собой это восхитительное платье, откровенно любуясь им.

Обращаясь скорее к себе самой, чем к Луису, она тихо проговорила:

— Никогда не видела ничего подобного. Как красиво! Даже не помню… какое же платье я в последний раз…

Луис наклонился и забрал платье у нее из рук:

— Встань и примерь его.

Эми немедленно вскочила с кровати:

— Наверное, мне нужно надеть корсет… и сорочку, и нижнюю юбку, и…

— Сегодня тебе ничего не нужно надевать под платье.

Он взял ее за руку и повернул, потом поднял платье, надел его на Эми и одернул подол вниз. Разгладив ткань по фигуре и ловко застегнув крючки короткого, плотно облегающего лифа, Луис приказал:

— Повернись.

Ее руки благоговейно пробежались по юбке из тафты. Обратив к Луису лучистые глаза, Эми сказала:

— Сидит просто великолепно! Как будто специально для меня сшито!

— Оно действительно сшито специально для тебя.

— Для меня? Но как ты…

— Однажды в Сандауне я встретил твою приятельницу, Диану Клейтон. Она была одета очень красиво; мне всегда хотелось видеть тебя в платьях именно такого стиля. Она назвала мне имя и адрес своей портнихи в Сан-Антонио. Я и послал туда одного из моих людей с твоими мерками, чтобы он заказал дюжину платьев.

Временно позабыв об истинной природе своих отношений с Луисом, Эми так и ахнула:

— Ты хочешь сказать, что заходил с Дианой в гостиницу и все, чем вы там занимались, было…

— Чем же еще?..

Он пожал плечами. Но она успела уловить тень самодовольства, промелькнувшую у него во взгляде, когда он заподозрил, что она его приревновала. В свою очередь, он поинтересовался:

— Но ты-то каким образом узнала, что я был в гостинице с мисс Клейтон?

— Ах… да, в общем, это не важно… А можно мне посмотреть остальные? — спросила она и, отступив от него на шаг, подняла крышку другой большой коробки.

Великолепное платье из шелка абрикосового цвета, со смелой горизонтальной линией выреза. Потом — из светло-голубого файдешина, с рукавами модного покроя «пагода» и тонким кружевом, обрамляющим глубокий треугольный вырез. Желтое атласное, с глухим воротом до подбородка, длинными узкими рукавами, узким лифом и спинкой, открытой чуть ли не до талии.

Луис стоял, прислонившись мускулистым плечом к угловому столбику кровати, и наблюдал за Эми, с великим воодушевлением разглядывающей новые платья. Она настоящая женщина, снисходительно думал он, женщина с головы до пят. Ей и в голову не приходило прибегнуть к каким-либо фальшивым уловкам, чтобы скрыть радость, которую она испытывала при виде этих новых роскошных нарядов.

Сейчас она, босая, стояла в вечернем платье из золотистой тафты; растрепанные волосы падали ей на лицо, и она выглядела как настоящий ребенок. Как взбудораженная маленькая девочка, которой только что позволили посмотреть, что же положил ей Санта-Клаус под рождественскую елку.

И сразу же боль пронзила его сердце: он слишком хорошо помнил время, когда она и в самом деле была маленькой девочкой. Любопытной маленькой девочкой с косичками, которая повсюду ходила за ним по пятам и задавала миллионы вопросов и вечно желала узнать, что он думает о том или об этом.

Эми схватила желтое атласное платье и сказала: — По-моему, теперь надо примерить вот это. А ты как думаешь?

Она подняла на него вопрошающий взгляд — и на какую-то секунду он почувствовал себя снова двенадцатилетним мальчиком по имени Тонатиу, которого боготворит эта одиннадцати-летняя белокурая девочка. Мускул дрогнул у него на подбородке, и он покачал головой.

Его взгляд упал на изгиб ее полной груди, виднеющейся над краем глубокого выреза платья. И она уже не девочка, и он не мальчик. Они не дети. Он взял у нее из рук желтое платье и отбросил его в сторону.

— Примерь их завтра, — посоветовал он, придвигаясь поближе к ней. Его рука легла ей на плечо, а потом медленно опустилась, приняв в ладонь ее правую грудь. Потом, отпустив ее, он быстро освободился от своих брюк, наклонился, поцеловал ее раскрытые губы и сказал: — Давай порезвимся.

— Тебе придется расстегнуть крючки у меня на спине, — был ее ответ.

— Нет, — возразил он. — Оставайся в платье.

— Да как же! Мы его помнем!

Он сел на край кровати, подтянул ее к себе, быстро сдвинул перед золотистой юбки вверх, до талии, и усадил ее верхом к себе на колени. Пока он прокладывал путь в ее лоно, тафта громко шуршала. Понимая, что ее красивое новое платье будет безнадежно измято, Эми нахмурилась.

Но ненадолго.

Через несколько минут она уже вздыхала от удовольствия, и эти вздохи звучали громче, чем шорох тафты, и оказалось, что заниматься любовью в дорогом вечернем туалете — это огромное, хотя и слегка извращенное, наслаждение.

Странными, очень странными оставались их отношения в течение всего знойного техасского лета. Каждый день, встречаясь друг с другом на глазах у слуг и солдат, они вели себя как вежливые, но совершенно чужие друг другу люди. Каждый вечер они переодевались к обеду: Эми — в новые ослепительные наряды, а Кинтано — в какой-либо из своих военных мундиров. С самым чопорным видом они восседали на противоположных концах длинного обеденного стола, и с каждой минутой нарастало между ними напряжение, и на сердце у них становилось все тяжелее и тяжелее.

Когда же наступала душная ночь, они взрывались ураганом страсти — и оба были убеждены, что их сердца и души не подвластны этому урагану, охватывающему только их разгоряченную плоть.

Луис продолжал держаться так, словно Эми ничего для него не значила. Но это не совсем соответствовало действительности. Чем больше он сжимал ее в своих объятиях, тем большее значение она для него приобретала, тем больше он к ней привязывался. А чем больше он замечал за собой эту слабость, тем более отчужденно держался. И его высокомерная манера обращения с ней наталкивалась на рассчитанную холодность Эми.

Всегда и везде… если не считать постели.

Там она не могла кутаться в защитный плащ ледяного безразличия. В жаркие летние ночи она по-прежнему уступала страстному влечению — и то же происходило с ним. Но несмотря на эти непростительные ночи, Эми пребывала в уверенности, что презирает его.

Вот так все и продолжалось до знойного августовского дня, когда одинокий светловолосый всадник легким галопом промчался по длинной, усыпанной гравием подъездной аллее Орильи.

Глава 41

Стоял самый знойный час дня. Старая асиенда была погружена в тишину и безмолвие. Слуги дремали у себя в комнатах. Время сиесты в Орилье. В просторном особняке бодрствовала только Эми.

Жара мешала ей уснуть. При закрытых ставнях и задернутых шторах в темной спальне было мучительно душно. Это не беспокоило ее в начале сиесты, когда они с капитаном занимались любовью.

Тогда жара почти ей не досаждала, хотя они оба покрылись испариной уже после первых поцелуев. И говоря по правде, это каким-то образом даже усиливало удовольствие.

Но потом, когда он заснул, а она лежала рядом с ним, ей вдруг стало трудно дышать спертым воздухом спальни, трудно выносить липкость собственной кожи. Она молча выбралась из кровати, обтерлась мокрой губкой, оделась и, выскользнув из комнаты, спустилась по лестнице.

Теперь она стояла на каменном крыльце, поливая жаждущие, увядающие кустики олеандров.

Она заметила облако пыли на горизонте и отставила лейку. Поддавшись любопытству, она пересекла просторное крыльцо, подняла руку, защищая глаза от солнца, и увидела одинокого всадника, быстро приближающегося к асиенде.

Натянув поводья, он осадил лошадь, спешился и долго стоял на месте, осматривая асиенду. Потом снял шляпу, и Эми схватилась за сердце.

По центральной дорожке к ней решительным шагом направлялся высокий стройный мужчина. Его светлые золотистые волосы блестели на солнце, а широкая улыбка оставалась такой же фальшивой, какой была всегда.

— Бэрон… — Эми беззвучно, одними губами произнесла его имя.

Да, по дорожке и в самом деле вышагивал к ней навстречу ее эгоистичный подлый братец, не подававший о себе вестей уже много лет, а ее первой и единственной мыслью была мысль о Луисе Кинтано, который сейчас спал мирным сном в ее постели. Что же произойдет, когда он проснется? Что произойдет, когда Бэрон узнает, что Луис здесь?

— Бэрон… — сказала она, с трудом обретая голос. — Я просто поверить не могу. — Она шагнула вперед, чтобы приветствовать его, в то же время лихорадочно соображая, как быть. — Что же ты нас не предупредил?..

Бэрон, который выглядел много старше своих сорока лет, вступил на каменное крыльцо. Его лицо, когда-то бесспорно красивое, было бледным и одутловатым; голубые глаза потускнели от постоянного пьянства и разгульной жизни. Он, прежде так заботившийся о своей наружности, теперь явился в родной дом в истрепанной и грязной одежде, мешком висящей на слишком худой фигуре.

Но улыбка, рассчитанная на то, чтобы покорять самые холодные сердца, все так же сияла, намертво приклеенная к лицу.

— Рад видеть тебя, сестренка, а ты?

Он раскрыл братские объятия, но от этой чести Эми уклонилась.

— Ты, должно быть, устал и натерпелся от жары, Бэрон, — сказала она, с трудом скрывая беспокойство. — Посиди здесь, в тени, я принесу тебе чего-нибудь прохладительного выпить. Как ты к этому относишься?

Бэрон поднял светлые брови и остался на ногах.

— С чего бы это мне вдруг захотелось сидеть тут на крыльце, когда я могу войти в дом, где все-таки попрохладнее? — Он шагнул к парадной двери. — Нет уж, поднимусь-ка я наверх, приму ванну да скину с себя хоть часть дорожной пыли.

— Подожди! — воскликнула Эми, преграждая ему путь. — Я… ах… может быть, мы сначала посидим вместе, а потом…

— Это что-то новенькое, ей-богу! — Его улыбка стала еще шире, и он укоризненно покачал головой; — У тебя раньше для меня и двух слов никогда не находилось. Откуда же сейчас взялась эта сестринская забота? — Он протянул руку и коснулся длинного золотистого локона, лежавшего на плече Эми. — Э-э, сестренка, уж не завела ли ты себе еще одного мексиканского жеребчика с горячей кровью, чтобы он согревал тебе постель, пока старина Дуг играет в солдатики под началом у Максимилиана?

— Ну что ты, конечно, нет. Не будь таким…

— Об заклад бьюсь, что попал в точку, — перебил он ее. — Держу пари, при тебе тут ошивается какой-нибудь Хосе, или Карлос, или Хесус и каждую ночь вставляет тебе то, что полагается. Что скажешь, сестричка? Все еще позволяешь объездчикам поездить на себе?

— Прекрати, Бэрон! Не смей так со мной разговаривать!

— Ладно, я иду в дом, — небрежно бросил он.

Эми, выведенная из себя, круто развернулась и бросилась в дом впереди него, пытаясь придумать, как быть дальше. Она стремительно пересекла коридор, надеясь увлечь Бэрона за собой в гостиную. Но Бэрон, едва ступив за порог, задержался и дальше двигаться не стал. Эми оглянулась: сначала на него, а потом — туда, куда воззрился он.

Наверху лестницы стоял обнаженный по пояс Луис Кинтано с «кольтом» сорок четвертого калибра в поднятой руке. При виде неукротимой ненависти, горевшей у него в глазах, Эми невольно вскричала:

— Господи помилуй, нет! Луис, не стреляй, это же мой брат! Затаив дыхание, она наблюдала, как медленно опустилась его рука. И сразу же раздался звук выстрела, и на бронзовой груди расплылось яркое крбвавое пятно. Эми в ужасе вскрикнула, но, прежде чем она успела шевельнуться, прозвучал еще один выстрел.

Словно все это происходило во сне, Эми повернулась и увидела, как Бэрон, не выпуская дымящегося револьвера, повалился на пол.

А к нему спокойно подходила Магделена, все еще сжимая пистолет, от которого также поднималась струйка дыма, и ее лицо являло собой застывшую маску ненависти. Не в силах ни двигаться, ни соображать, Эми словно вросла ногами в пол, сердце у нее бешено стучало от страха и потрясения, а тем временем пожилая мексиканка, которая на своем веку и мухи не обидела, решительно приближалась к умирающему светловолосому покорителю сердец.

Прижимая руку к животу, уставившись на эту женщину голубыми глазами, которые уже застилала смертная пелена, он пробормотал:

— Мэгги… Магделена, лапочка… За что?

— Было время, я любила тебя всем сердцем, — сказала она, стоя рядом и глядя на него сверху вниз. — Но потом ты убил мое дитя, мою Розу. А теперь я убыо тебя.

Она медленно навела пистолет.

— Нет! — разрезал гнетущую тишину голос Педрико, и этот голос услышали все. Он рывком распахнул парадную дверь, кинулся к Магделене и отнял у нее пистолет. И тогда, зарыдав, она уткнулась головой ему в плечо.

Полный ужаса взгляд Эми был прикован к брату. Не двигаясь, она наблюдала, как Бэрон Салливен испустил последний вздох. Эми не подошла к нему. Не разразилась слезами. Ни на секунду в ней не шевельнулась хотя бы тень сожаления.

— Луис! — отчаянно закричала она и кинулась вверх по лестнице.

На высоком лбу Эми пролегли складки беспокойства: она была измотана вконец. Эми Салливен Парнелл сидела подле кровати раненого капитана Луиса Кинтано, отказываясь кому бы то ни было перепоручить уход за ним.

С того момента, как разразилась трагедия, прошло три дня.

За эти три ужасных дня Эми прожила целую жизнь. Через час после перестрелки прибыл из Сандауна доктор Гонзалес, который извлек пулю из груди Луиса. Следующие двое суток его жизнь висела на волоске. Но этим утром наконец, когда взошло солнце, черные глаза Луиса открылись, и он попросил воды.

Теперь, когда солнце уже спускалось по небосклону, Эми сидела в полумраке и всматривалась в спокойное лицо на белой подушке. Его выступающие скулы, казалось, заострились еще больше.

Сдвинув брови, Эми наклонилась ближе к нему. Она откинула белую простыню с забинтованной груди и осторожно положила руку на его впалый живот. Если он не начнет в самом скором времени принимать пищу, последние запасы сил, еще оставшиеся у него, быстро истощатся.

Эми погладила его по животу, как будто он был больным ребенком, и горестно покачала головой. Снова укрыв простыней его грудь и плечи, она на цыпочках вышла из комнаты. Оказавшись в коридоре, она поспешила к лестнице и, позабыв об усталости, спустилась на кухню.

Там она нашла Магделену.

Мексиканка, сидевшая у стола, положив сцепленные руки на столешницу, подняла голову и взглянула на вошедшую Эми. С того времени, как стряслась беда, это была их первая встреча. Обильные слезы ручьями потекли по пухлым щекам Маг-делены.

Встав из-за стола, она заявила:

— Я убила вашего брата. Я должна оставить Орилью. Завтра я уеду.

— Орилья — твой дом. Я хочу, чтобы ты осталась, — возразила Эми, и эти слова шли от души. Широко раскинув усталые руки, она шагнула вперед, чтобы утешить друга… женщину, которая была ее другом всю жизнь.

Магделена рыдала, даже не пытаясь сдержать слезы:

— Неужели вы сможете простить мне то, что я натворила?

— Тут нечего прощать, — постаралась Эми ее утешить и погладила ее вздрагивающую спину. — Выкинь это из головы, и не будем больше об этом заговаривать.

— Dios, сколько же у вас доброты и терпения, — с благодарностью сказала Магделена. Она отклонилась назад, чтобы подолом передника вытереть слезы.

— Нисколько нет. — Эми тоже сморгнула набежавшие слезы. — Сейчас мне требуется твоя помощь. Капитану нужно поскорее поесть что-нибудь питательное, или…

— У меня уже сварен для него крепкий мясной бульон. Подогревается на плите. Он проснулся?

— Нет, но я собираюсь его разбудить. Я намерена его. кормить, хочет он или не хочет.

Кивнув, Магделена напомнила:

— Доктор Гонзалес говорил, что Луису повезло: пуля не задела сердце. Так что выкарабкается наш капитан. Или нет?

— Не знаю. Я очень беспокоюсь, Мэгги. Сегодня утром доктор Гонзалес сказал мне другое: он не замечает тех признаков выздоровления, которые уже должны были бы проявиться. По его словам, все выглядит так, будто Луис не борется. Как будто ему все равно, будет он жить или умрет.

— А уж это ваше дело — добиться, чтобы ему было не все равно, — заключила Магделена и поспешила налить горячий бульон в чашку.

Эми удалось добиться, чтобы ему было не все равно.

Она его разбудила и настояла на том, чтобы он разрешил ей покормить его, — таким образом он проглотил несколько ложек крепкого бульона. И этот простой акт человеческой заботы стал началом глубоких перемен в душах обоих любовников.

Именно во время выздоровления Луиса жестокость уступила место доброте. На смену похоти пришла любовь. Жажда мести сменилась раскаянием.

Две долгие недели Эми не покидала его дольше чем на пару минут. Она делала для него все, отклоняя помощь Магделены и Педрико. Она кормила его, мыла, брила и меняла на нем бинты. Она исполняла все, в чем возникала нужда, ласково, терпеливо и ни на миг не теряя присутствия духа и хорошего настроения.

В свою очередь, Луис стал образцовым пациентом. Он беспокоился о ее здоровье. Он пытался убедить ее побольше отдыхать, не сидеть при нем столь неотлучно, позволить ему самому позаботиться о себе. Он от всего сердца благодарил ее за все, что она для него делала, сколь бы незначительной ни была оказанная услуга.

Однажды — дело было вскоре после полудня — Эми заметила выражение страдания в его черных глазах, хотя он ничего ей не сказал. Он ни на что не жаловался. Но ей невыносимо было сознавать, что его мучит боль. Доктор принес изрядное количество лауданума, но она не могла уговорить Луиса принять хотя бы малую дозу. Тогда она прибегла к такому способу, который уже не раз выручал ее за то время, что прошло после его ранения. Она незаметно добавила несколько капель в чашку с чаем и заставила Луиса этот чай выпить.

Через несколько минут он заснул и проспал все оставшиеся часы этого долгого жаркого дня. Сон, подаренный принятым снадобьем, был крепким и спокойным. А Эми, сидя на своем постоянном месте, в кресле около кровати, наблюдала за ним, как наблюдает заботливая мать за своим единственным ребенком.

Она наблюдала за ним со стесненным сердцем. Он был так красив, так невозможно красив! Его лицо, обращенное к ней, не тронули морщины; гладкая кожа не имела ни единого изъяна, если не считать белого шрама на щеке. Он выглядел как юный невинный мальчик. Как юный невинный мальчик, которого она обожала… целый век тому назад.

И сразу потребность дотронуться до него накатила на нее с такой силой, что она соскользнула с кресла. Опустившись на колени около кровати, она медленно, осторожно откинула простыню с его груди. Прилагая все старания, чтобы не потревожить рану под повязкой, Эми положила руку поперек его тела и прижалась щекой к правой стороне его груди.

Тихо вздохнув, она позволила своим рукам легко, любовно погладить его выступающие ребра. Глубоко вдохнув его неповторимый запах, она закрыла глаза и тихо прошептала:

— Милый мой, я так казню себя, так казню! Все плохое, что когда-нибудь случалось с тобой, — это моя вина…

Ее дрожащие веки разомкнулись, но щека оставалась прижатой к его горячей груди. Губами касаясь его гладкой бронзовой кожи, она беззвучно повторяла его имя. Просто повторяла имя, снова и снова. Не Луис. Его настоящее имя. Единственное имя, которое для нее было неотделимо от него.

Тонатиу.

— Тонатиу, мой Тонатиу, — шепнула она. — Тонатиу. Тонатиу. Тонатиу… — Она вздохнула. — Любимый мой, единственный мой, Тонатиу… Тонатиу, Тона…

Эми внезапно замолкла, когда почувствовала, как мягко легла ей на затылок его рука. У нее перехватило дыхание, когда длинные твердые пальцы зарылись в ее волосы. Она не смела шевельнуться, не смела произнести хоть слово… не смела надеяться.

Глава 42

—Любимый…

У Эми вырвалось рыдание, когда он мягко привлек ее к себе здоровой рукой.

Его губы прижались к ее губам… и это был первый нежный поцелуй, которым они обменялись со времен их юности. Луис ощущал соленый вкус ее слез, и его сердце содрогнулось от боли. Медленно, ласково он поцелуями стер слезы с лица Эми.

Но новые ручьи слез покатились по ее пылающим щекам, когда их губы разлучились; и тогда у Эми вырвалось:

— Столько мучений тебе выпало… и все из-за меня! Я так перед тобой виновата!

— Шшш, любимая. — Он положил руку ей на голову. — Это я во всем виноват. Я был жесток. Я заставил страдать тебя и никогда себе этого не прощу!

Оба заговорили разом, стремясь убедить друг друга, что все провинности забыты. Каждая торопливая неоконченная фраза прерывалась пылкими поцелуями, и все, что держалось под замком в тайниках обеих душ, сейчас вырвалось наружу. Были даны и приняты объяснения. Прощение, которого искал каждый, было даровано щедрой мерой. Прозвучали и были услышаны признания в любви. Оба плакали не стыдясь, и слезы смыли последние горькие следы непонимания и недоверия.

Наконец Эми положила голову на грудь Луиса и, блаженно вздохнув, сказала:

— Прошу тебя, любимый, расскажи мне про ту ночь, когда братья увезли тебя из Орильи. Как тебе удалось пережить эту ночь? Кто тебя спас?

Эми медленно подняла голову и увидела, что его великокпные черные глаза полны слез. Это тронуло ее больше все, что было раньше. И она заплакала. Она зарыдала, когда слезы покатились по его смуглым щекам и он сказал:

— Не плачь, милая. Поцелуй твоего Тонатиу. И скажи ему: «Здравствуй».

Луис улыбнулся и поцеловал ее в лоб:

— Солнечный Камень.

Эми ни на минуту не усомнилась в его словах. Если ее возлюбленный Тонатиу говорит, что его спас Солнечный Камень, значит, это так и было.

— Но как же это случилось? — настойчиво спросила она: ей хотелось узнать все.

Тихим и ровным голосом Луис начал:

— Была полночь, когда Бэрон и Лукас бросили меня на верную смерть в мексиканской пустыне. Бэрон швырнул в меня Солнечный Камень… даже в этом движении сквозила лютая ненависть. Талисман упал на песок в нескольких футах от того места, где я лежал. Его блеск притягивал меня как магнит. Я пополз к нему, зная только одно: я должен до него дотянуться, чтобы он был у меня в руках.

В конце концов мне это удалось. Я, как сейчас, помню этот момент, когда мои пальцы сжали золотой диск. А следующее мое воспоминание — как я очнулся в огромной подземной пещере со множеством сталактитов и сталагмитов и еще каких-то других — странных, неестественных — фигур из известняка. Первым звуком, который я услышал, было тихое позвякивание колокольчиков. Зрение у меня еще было затуманено, но, когда оно прояснилось, я увидел, что рядом со мной, на каменном полу пещеры, сидит моя красавица мать, последняя ацтекская принцесса.

На ней было великолепное одеяние из алого шелка; пришитые к подолу и по краям длинных широких рукавов золотые бубенчики звенели при каждом ее движении. Она подняла правую руку и приложила ее к моей щеке.

И тогда раздался глубокий мелодичный голос богини Шочикецаль. Она сказала: «Тонатиу, мой единственный сын, ты находишься в пещере, которая зовется Обителью страха. В течение столетий здесь совершались важные ритуалы. Одним из таких ритуалов было испытание храбрости наших юношей, которых оставляли одних в темноте».

При этих словах она улыбнулась, точеной рукой отбросила с лица длинные черные волосы и продолжала: «Ты, сын мой, мой Тонатиу, выдержал испытание куда более суровое, чем испытание темнотой». Ее улыбка сбежала с лица, а глаза стали как ледяные, когда она сказала: «Кнут белого человека». Улыбка снова осветила ее лицо, и она меня похвалила: «И боги открыли мне, что ты не издал ни звука».