Перевод Р. Рыбкина
      Все в корабле жужжало, завывало, бренчало. Нота была низкая, она напоминала звучание большой трубы органа. Она стонала в обшивке корпуса, рыдала в шпангоутах, билась в костях и нервах, ударяла в усталые уши, и не слышать ее было невозможно. Во всяком случае, через неделю, месяц или год. И уж тем более спустя без малого четыре года.
      Способа избавиться от шума не было. Он был неизбежен и неустраним, когда в цилиндр из металла с высокой звукопроводимостью втискивали атомный двигатель.
      В первом корабле скрежетание было на сто герц выше, минута за минутой, час за часом — и корабль так и не вернулся. Наверно, еще и теперь, через тридцать лет, он по-прежнему завывает, никем не слышимый, в бесконечных пустынях космоса.
      Во втором корабле двигательный отсек был обит толстым слоем войлока, а у дюз было кремниевое покрытие. Низкий звук. Гудение пчелы, усиленное в двадцать тысяч раз. Пчела так и не вернулась в свой улей: восемнадцать лет назад она вылетела в звездное поле и теперь слепо неслась в новую сотню, тысячу или десять тысяч лет.
      А третий корабль, сотрясаясь от грохота, летел назад — домой. Нащупывая дорогу к еще невидимой красноватой точке, затерянной в тумане звезд, он, как заблудшая душа, ищущая спасения, был исполнен решимости не погибнуть. Третий по счету — должно же это что-нибудь значить!
      У моряков есть свои морские суеверия. У космонавтов — свои космические. В капитанской кабине, где Кинрад сидел, склонившись над бортовым журналом, суеверие воплотилось в плакатик:
      Три — счастливое число
      Они верили в это на старте, когда их было девять. Они готовы были верить в это и на финише, хотя теперь их осталось всего шестеро. Но в промежутке были — и могли снова повториться — мгновения горького неверия, когда любой ценой, если потребуется, даже ценою жизни, людям хотелось выбраться с корабля — и провались в преисподнюю весь этот полет! Жестокие мгновения, когда люди, силясь избавиться от мучащих их аудио-, клаустро- и полудюжины других фобий, затевали драки со своими товарищами.
      Кинрад писал, а около левой его руки поблескивала вороненая сталь пистолета. Глаза смотрели в бортовой журнал, уши вслушивались в грохот. Шум мог ослабеть, стать прерывистым, прекратиться совсем — и благословение тишины одновременно было бы проклятьем. В наступившем безмолвии могли послышаться совершенно иные звуки — ругательства, выстрелы, крики. Такое уже случилось однажды, когда спятил Вейгарт. Такое могло случиться снова.
      Да и у самого Кинрада нервы оставляли желать лучшего: когда неожиданно вошел Бертелли, капитан вздрогнул, а его левая рука инстинктивно дернулась к пистолету. Однако он моментально овладел собой и, повернувшись на вращающемся сиденье, взглянул прямо в печальные серые глаза вошедшего.
      — Ну как, появилось?
      Вопрос вызвал у Бертелли недоумение. Удлиненное грустное лицо с впалыми щеками еще больше вытянулось. Углы большого рта опустились. Печальные глаза приняли безнадежно-остолбенелое выражение. Он был удивлен и растерян.
      Кинрад решил уточнить:
      — Солнце на экране видно?
      — Солнце?..
      Похожие на морковки пальцы рук Бертелли судорожно сплелись.
      — Да, наше Солнце, идиот!
      — А, Солнце! — наконец-то он понял, и его глаза расширились от восторга. — Я никого не спрашивал.
      — А я подумал, вы пришли сказать, что они его увидели.
      — Нет, капитан. Просто у меня мелькнула мысль: не могу ли я чем-нибудь вам помочь?
      Обычное уныние сменилось на его лице улыбкой простака, горящего желанием услужить во что бы то ни стало. Углы рта поднялись вверх и раздвинулись в стороны — так далеко, что уши оттопырились больше прежнего, а лицо приобрело сходство с разрезанной дыней.
      — Спасибо, — немного смягчившись, сказал Кинрад. — Пока не надо.
      Мучительное смущение овладело Бертелли с прежней силой. Лицо его молило о милосердии и прощении. Потоптавшись немного на своих огромных неуклюжих ногах, он вышел, поскользнулся на стальном полу узкого коридора и только в самый последний момент, грохоча тяжелыми ботинками, каким-то чудом восстановил равновесие. Не было случая, чтобы кто-нибудь другой поскользнулся на этом месте, но с Бертелли это происходило всегда.
      Внезапно Кинрад поймал себя на том, что улыбается, и поспешил сменить выражение лица на озабоченно-хмурое. В сотый раз пробежал он глазами список членов экипажа, но нового почерпнул из него не больше, чем в девяноста девяти предшествовавших случаях. Маленький столбик, в котором три имени из девяти вычеркнуты. И та же самая строчка в середине списка: Энрико Бертелли, тридцати двух лет, психолог.
      Это последнее не вязалось ни с чем. Если Бертелли психолог или вообще имеет хоть какое-нибудь отношение к науке, тогда он, Роберт Кинрад, — голубой жираф. Почти четыре года провели они взаперти в этом стонущем цилиндре — шесть человек, отобранных из всего огромного человечества, шестеро, которых считали солью Земли, сливками рода человеческого. Но эти шестеро были пятеро плюс Дурак.
      Здесь скрывалась какая-то загадка. Он размышлял над ней в те минуты, когда мог позволить себе забыть о более серьезных делах. Загадка манила его, заставляла снова и снова рисовать в воображении Бертелли, начиная с его печальных глаз и кончая большими плоскими ступнями. В редкие минуты раздумий он обнаруживал, что снова и снова пытается (совершенно безрезультатно) разобраться в Бертелли, понять, чем тот живет, — пытается, сосредоточивая на нем все мысли и забывая на время об остальных.
      Кинрад не упускал случая понаблюдать за ним, неизменно испытывая при этом изумление перед фактом такого умственного убожества — тем более у ученого, специалиста. Наблюдение за Бертелли так захватывало его, что ему даже в голову не приходило понаблюдать за другими и посмотреть, не заняты ли они тем же, чем и он, по тем же или очень похожим причинам.
      Когда Кинрад пошел на ленч, Марсден нес вахту у приборов управления, а Вейл — в двигательном отсеке. Остальные трое уже сидели в тесной столовой. Он кивнул им и сел на свое место.
      Большой белокурый Нильсен, инженер-атомщик, которому по совместительству пришлось стать ботаником, сказал, смерив его скептическим взглядом:
      — Солнца нет.
      — Знаю.
      — А должно быть.
      Кинрад пожал плечами.
      — Но его все нет, — не отставал Нильсен.
      — Знаю.
      — Ну и как, вас это трогает?
      — Не валяйте дурака, — и, надорвав пакет с ленчем, Кинрад высыпал содержимое в пластмассовую тарелку с несколькими отделениями.
      "Бамм, бамм, бамм", — грохотали пол, потолки, стены.
      — Так я, по-вашему, дурака валяю?
      Нильсен подался вперед, со злобным ожиданием уставившись на него.
      — Давайте поедим, — предложил Арам, худой, черный, нервный космогеолог, сидевший около Нильсена. — И так тошно.
      — Нечего зубы заговаривать. Я хочу знать… — снова начал Нильсен.
      Он замолчал, потому что Бертелли, пробормотав: "Простите", потянулся перед его носом за солонкой, привинченной к другому концу стола.
      Отвинтив ее, Бертелли с солонкой в руке плюхнулся вниз и чуть не свалился на пол. От изумления он вытаращил глаза, вскочил, поставил солонку, выдвинул сиденье вперед, сел снова, сбил солонку со стола. Вспыхнув от стыда, поднял ее с таким видом, будто это не солонка, а большое ведро, посолил пищу и, чтобы привинтить солонку на прежнее место, закрыл телом весь стол. Наконец привинтил ее и, подняв зад, сполз со стола на свое сиденье, но только на этот раз сел мимо. В конце концов он устроился на сиденье, разгладил невидимую салфетку и обвел присутствующих загнанным, виноватым взглядом.
      Глубоко вздохнув, Нильсен спросил его:
      — Вы уверены, что хорошо посолили?
      Трудный вопрос поставил Бертелли в тупик. Он нашел глазами свою тарелку, внимательно оглядел ее содержимое.
      — Пожалуй, хорошо, благодарю вас.
      Перестав жевать, Нильсен поднял глаза и, встретившись взглядом с Кинрадом, спросил:
      — Что такое есть в этом парне, чего нет в других?
      Улыбаясь до ушей, Кинрад ответил:
      — Сам бы хотел понять, пытаюсь уже давно, но все безуспешно.
      Лицо Нильсена осветилось подобием улыбки, и он признался:
      — Я тоже.
      Бертелли молча, сосредоточенно ел. Жевал он, как всегда, высоко подняв локти, а его рука неуверенно искала рот, мимо которого было просто невозможно пронести ложку.
      Дотронувшись до экрана кончиком карандаша, Марсден сказал:
      — Вот эта, по-моему, розовая. Но, может, мне это только кажется.
      Кинрад нагнулся и стал вглядываться в экран.
      — Слишком маленькая, ничего пока сказать нельзя. Прямо с булавочную головку.
      — Значит, зря я надеялся.
      — Может, и не зря. Возможно, цветовая чувствительность ваших глаз выше моей.
      — Давайте спросим нашего Сократа, — предложил Марсден.
      Бертелли стал рассматривать едва заметную точку, то приближаясь к экрану, то удаляясь от него, заходя то с одной стороны, то с другой. Наконец он посмотрел на нее, скосив глаза.
      — Это наверняка что-то другое, — сообщил он, явно радуясь сделанному им открытию, — потому что наше Солнце оранжево-красное.
      — Цвет кажется розовым благодаря флуоресцентному покрытию экрана, — с раздражением объяснил Марсден. — Эта точка — розовая?
      — Не разберу, — сокрушенно признал Бертелли.
      — Ну и помощничек!
      — Тут можно только гадать, она слишком далеко, — сказал Кинрад. — Одного желания здесь мало — придется подождать, пока мы не окажемся немного ближе.
      — Я уже сыт по горло ожиданием, — с ненавистью глядя на экран, сказал Марсден.
      — Но ведь мы возвращаемся домой, — напомнил Бертелли.
      — Я знаю. Это и убивает меня.
      — Вы не хотите вернуться? — недоумевающе спросил Бертелли.
      — Слишком хочу, — и Марсден с досадой сунул карандаш в карман. — Я думал, обратный путь будет легче хотя бы потому, что это путь домой. Я ошибся. Я хочу зеленой травы, голубого неба и места, где можно свободно двигаться. Я не могу больше ждать.
      — А я могу, — гордо сказал Бертелли. — Потому что надо. Если бы я не мог, я бы сошел с ума.
      — Да ну? — Марсден окинул Бертелли ироническим взглядом, и его нахмуренное лицо начало понемногу проясняться. Наконец у него вырвался короткий смешок. — Сколько же времени вам бы для этого понадобилось?
      Не переставая смеяться, он вышел из кабины управления и направился в столовую. Заворачивая за угол, он расхохотался.
      — Что тут смешного? — удивленно спросил Бертелли.
      Оторвав взгляд от экрана, Кинрад внимательно посмотрел на него.
      — Как это получается, что каждый раз, когда кто-нибудь начинает…
      — Да, капитан?
      — Нет, ничего.
      Корабль мчался вперед, сотрясаясь: все его части и детали издавали стон.
      Появился Вейл — его вахта кончилась, он шел в столовую. Он был невысокого роста, широкий в плечах, с длинными сильными руками.
      — Ну что?
      — Мы не уверены, — и Кинрад показал на точку, сиявшую среди множества ей подобных. — Марсден думает, что это оно и есть. Может быть, он прав, а может, и нет.
      — Вы не знаете? — спросил Вейл, глядя на Кинрада и не обращая внимания на экран.
      — Узнаем, когда придет время. Еще рановато.
      — Запели по-новому?
      — О чем это вы? — резко спросил Кинрад.
      — Три дня назад вы говорили нам, что теперь Солнце может показаться на экране в любой момент. Это подняло нам дух — а мы в этом нуждались. Я не привык распускать нюни, но должен сознаться: что-нибудь в этом роде было мне нужно. — Он смерил Кинрада злым взглядом. — Чем радужней надежды, тем сильней разочарование.
      — А вот я не разочаровываюсь, — сказал Кинрад. — Плюс-минус три дня — пустячная погрешность, если учесть, что обратный путь длится два года.
      — Да — если курс правильный. А у меня нет в этом уверенности.
      — То есть вы думаете, что я не в состоянии дать правильные координаты?
      — Я думаю только, что даже лучшие из нас могут ошибаться, — упорствовал Вейл. — Разве первые два корабля не отправились к праотцам?
      — Не из-за навигационных ошибок, — с глубокомысленным видом вставил Бертелли.
      Скривившись, Вейл уставился на него:
      — Вы-то что смыслите в космической навигации?
      — Ничего, — признался Бертелли с гримасой человека, у которого удаляют зуб мудрости, и кивнул на Кинрада. — Но он смыслит.
      — Да?
      — Обратный маршрут был рассчитан покойным капитаном Сэндерсоном, — сказал Кинрад, лицо которого начала заливать краска. — Я проверял и перепроверял вычисления больше десяти раз, и Марсден тоже. Если вам этого мало, возьмите и проверьте их сами.
      — Я не навигатор, — сердито сказал Вейл.
      — Тогда закройте рот и помалкивайте, и пусть другие…
      — Но я и не открывал его! — неожиданно возмутился вдруг Бертолли.
      Переключившись на него, Кинрад спросил:
      — Чего вы не открывали?
      — Рта, — обиженно оказал Бертелли. — Не знаю, почему вы ко мне придираетесь. Все ко мне придираются.
      — Вы ошибаетесь, — сказал Вейл. — Он…
      — Вот видите, я ошибаюсь. Я всегда ошибаюсь. Я никогда не бываю прав.
      Бертелли громко вздохнул и, тяжело переставляя свои огромные ноги, со страдальческим выражением побрел прочь.
      Проводив его изумленным взглядом, Вейл сказал:
      — Похоже на манию преследования. И такой, как он, считается психологом! Прямо смех.
      Вейл приблизил лицо к экрану и начал внимательно его рассматривать.
      — Которая, по мнению Марсдена, Солнце?
      — Вот эта, — показал Кинрад.
      Вейл хищным взглядом вперился в светящуюся точку и наконец сказал:
      — Ладно, будем надеяться, что он прав.
      И вышел.
      Кинрад сел и вперил в экран невидящий взгляд. Его занимала проблема, которая, может быть, имела смысл, а может быть, и не имела: когда наука становится искусством? Или наоборот — когда искусство становится наукой?
      На следующий день свихнулся Арам. У него начался приступ "чарли", тот же синдром, который привел к гибели Вейгарта. У болезни этой было и медицинское название, но очень немногие люди его знали и еще меньше могли выговорить. В обиходе же ее стали называть "чарли" — после древней, почти забытой войны, когда, бывало, хвостовой стрелок большого военного самолета, или, как его называли, "Чарли-на-хвосте", слишком много думавший о тяжелом грузе бомб и тысячах галлонов высокооктанового горючего за своей кабиной, похожей на клетку попугая, вдруг начинал выть и биться о стены своей призрачной тюрьмы.
      Все началось с эпизода, очень типичного для этой космической болезни. Арам сидел рядом с Нильсеном и спокойно ел, ковыряя вилкой в своей разделенной на отделения пластмассовой тарелке с таким видом, будто у него совсем нет аппетита. Внезапно, не сказав ни слова и не изменившись в лице, он оттолкнул тарелку, вскочил и бросился вон из столовой. Нильсен попытался было задержать его, но не сумел. Арам, как кролик, спасающий свою жизнь, пулей вылетел в коридор и помчался по проходу к люку. Нильсен последовал за ним, а за Нильсеном — Кинрад. Бертелли замер на месте, не донеся вилки до рта, уставившись пустым взглядом в стенку напротив, ловя своими большими ушами доносящиеся из прохода звуки.
      Они схватили Арама в тот момент, когда он с лихорадочной поспешностью пытался повернуть винт люка не в ту сторону. Люк он все равно не успел бы открыть, даже если бы поворачивал винт правильно. Его тонкое лицо было бледным, и он задыхался от натуги.
      Оказавшись рядом, Нильсен резко повернул его лицом к себе и ударил в челюсть. Удар был сильнее, чем могло показаться со стороны. Арам, маленький и щуплый, покатился и, потеряв сознание, мешком плюхнулся у передней двери прохода. Потирая костяшки пальцев, Нильсен проворчал что-то себе под нос и проверил, хорошо ли закручен винт. Потом он взял Арама за ноги, а Кинрад за плечи, и они отнесли его, провисшего между ними, на койку. Нильсен остался сторожить его, а Кинрад пошел за шприцем. Следующие двенадцать часов Араму предстояло проспать. Это было единственное известное средство для таких случаев — искусственно вызванный сон, дававший возможность взбудораженному мозгу отдохнуть, а взвинченным нервам успокоиться.