Слова священника так поразили отца, что он бросился в лес, опасаясь, как бы окружающие не увидели, что с ним происходит нечто невообразимое.
      Он рассказывал, что именно тогда почувствовал Бога.
      Он рассуждал: "Если Царство Божие, а, стало быть, и сам Бог, находится внутри каждого существа, то и звери не лишены его? И если Царство Божие есть рай, то этот рай -- внутри нас? Почему же отец Павел говорит о рае так, словно тот где-то на небе?"
      Слова эти означали -- и не могли означать ничего иного -- Бог -- в нем, Григории Распутине. И чтобы найти его, следует обратиться внутрь себя. И правда, если Царство Божие -- в человеке, то разве грешно рассуждать о нем, рассуждая о Боге? И если в церкви об этом не говорят, -- что ж, надо искать истину и за ее пределами.
      Отец рассказывал, что как только он понял это, покой снизошел на него. Он увидел свет. Кто-то написал бы в этом месте: "Ему показалось, что он увидел свет". Но только не я. Я твердо знаю, что свет был. По словам отца, он молился в ту минуту с таким пылом, как никогда в жизни.
      Несколько лет назад я познакомилась с одной женщиной. Не буду называть ее имени, да это и неважно. Узнав, что я русская и православная, она, истовая католичка, принялась обращать меня. Когда она в очередной раз приступила к урокам веры и начала говорить о Франциске Ассизском, как тот обращался к птицам и деревьям: "Мои братики", -- я замерла. Отец тоже говорил: "Братик, хлебушек, небушко, милой, маленькой". Для него все было равно одушевленным, равно заслуживавшим любви. Моей новой знакомой и проповеднице не удалось увлечь меня. Но она дала толчок мыслям. Отец был православным и только православным. И никогда никто, даже желая доказать обратное, не смог этого сделать. Но в его вере было то, чего не доставало "книжникам" -- знание о необходимости спасения в самой жизни. Он говорил мне: "Вера -- это небо на земле, тут и спасайся". Я, насколько хватит сил, скажу об этом.
      Отец рассказывал, что когда он возвращался домой из леса, его не оставляло чувство светлой печали, но не тягостной тоски. Ему представлялось, что он чуть было не увидел Бога.
      Отцу надо было поделиться с кем-то. Его мать пришла в ужас -- это же святотатство, только святым дано видеть Бога. Она наказала сыну никому ничего не рассказывать и повела есть.
      Я слышу бабушкин голос:
      -- Иди поешь, все как рукой снимет!
      Бедная бабушка, она всегда считала, будто хорошая еда может избавить от всех недугов -- и душевных, и физических.
      Как ни странно, подходящие слова я нашла у Арона Симановича, человека, совершенно чуждого православию. "Распутин был верующим, но не притворялся, молился мало и неохотно, любил, однако, говорить о Боге, вести длинные беседы на религиозные темы и, несмотря на свою необразованность, любил философствовать. Его сильно интересовала духовная жизнь человека. Он был знаток человеческой психики, что оказывало ему большую помощь".
      Вот -- "любил философствовать, интересовала духовная жизнь человека". Философствовать, зная только крестьянскую науку, постигать духовную жизнь человека, зная только один слой -- крестьянство. Это надо помнить все время, говоря об отце.
      Относительно замечания о "неохотности", то есть неусердии в молитве. Здесь тоже надо делать скидку на то, что это -- слова не христианина, имеющего свои представления о том,*как следует отправлять обряды. К тому же есть огромное число свидетельств совершенно другой направленности. Некоторые я приведу позже. Зато непритворство отца отмечено верно. При некоторой склонности к позе, отцу было совершенно чуждо дурное актерство, так отличавшее многих "известных молитвенников".
      Чужой в своей семье
      Бабушка говорила -- она потеряла сына. Да в сущности, так и было. Он совершенно ушел в себя. Все валилось у него из рук.
      Дед был, разумеется, недоволен. Он думал, что сын просто увиливает от работы. За то и получал частенько тычки и подзатыльники.
      Дед, слывя человеком религиозным, считал, что религия не должна мешать крестьянскому труду. Сын же его, если и принимался за работу, то как-то через силу, не переставая бормотать что-то о Боге в человеке и о другом непонятном. И потянулась за отцом слава бездельника, ледащего человека.
      Особой близости между отцом и сыном не было. (Правда, увидев внимание и даже преклонение, с какими относилась к моему отцу петербургская знать, дед нехотя признал, что, как он говорил, "парню, может быть, и дано...")
      Дед хотел только одного -- чтобы сын усердно гнул спину. Семье надо кормиться. А для этого -- много и тяжело работать, даже надрываться, бабушка говорила: "Жилы рвать".
      И отец со временем стал работать прилежнее, хотя, случалось, и замирал посреди борозды. Беда, если дед заставал его в такую минуту.
      Вообще отношения между отцом и сыном напоминали, в лучшем случае, вооруженное перемирие.
      Как бы там ни было, хозяйство в то время процветало. По меркам русской деревни, конечно.
      Отец рассказывал нам, детям, о том, как бабушка, напуганная его замкнутостью, даже отрешенностью, пыталась подтолкнуть сына к сверстникам. Она называла это "развеяться". Совершенно напрасно. Отец ни за что на свете не хотел бы "развеяться", перестать быть "странным". К ужасу родителей он твердил: "Не надо мне никаких друзей. У меня есть Бог".
      Но все же приходилось иногда уступать уговорам и идти на улицу. Отец рассказывал, что самое трудное для него было -- подойти к ребятам. Он представления не имел, как вести себя, что сказать, как им понравиться. Он был слишком другим. И соседские дети это чувствовали.
      Одним словом, идиллии не получалось.
      К четырнадцати годам отец выровнялся и не выглядел уже хилым и слабым. Но драться по-прежнему не Хотел. Именно не хотел! "Нельзя поганить образ", -- говорил он.
      Подростки жестоки, они воспринимали постыдное в их глазах миролюбие как порок, достойный наказания. Иначе как слабаком отца на улице не дразнили. А при первой возможности и били.
      Однажды, устав от издевательств, отец, под гиканье и свист, вступил-таки в драку. Его соперник, уверенный в своем превосходстве, ткнул в него кулаком, но отец отбил удар. Да так, что нападавший упал. Пока тот лежал, другие навалились на отца скопом. Но он справился с ними. И оставался при этом абсолютно спокойным.
      На улице воцарился мир. А вот в душе отца мира не было. Раскаявшись в том, что полез в драку, отец долго не мог придти в себя. Молился, ища успокоения.
      Половой вопрос по-деревенски
      Тем не менее, эта драка принесла ему одно преимущество: деревенские перестали дразнить его и начали уважать. Но это мало заботило отца.
      Еще меньше его волновала растущая популярность у деревенских девушек.
      Среди них ходили шуточки насчет любовной темноты отца. Всерьез они не считали его ухажером. Но каждой было лестно оказаться" первой л юбкой.
      Замечу здесь, что полового вопроса в русских деревнях не существовало. Добавьте к этому картины, свидетелями которых деревенские жители всех возрастов становились, наблюдая за любовными играми животных.
      Все деревенские жители рано приобретают познания о физической стороне отношений между мужчинами и женщинами. Покровское не составляло исключения. Достаточно сказать об обычае устраивать общие купания в Туре. При этом в воду погружались в первозданном виде, а потом так же обсыхали. Хотя глазение считалось серьезным проступком, все все видели. Остальное представить было не так уж трудно.
      Тем, кто не сталкивался с этим обычаем, он может показаться безнравственным, но я могу засвидетельствовать, что в нем нет ничего, что способно было бы вызвать смущение. И он никогда не становился причиной непристойного поведения.
      Так что и для отца особых тайн в этом отношении не было. Но тогда его совершенно не трогало все это.
      В его мозгу роились вопросы, ответы на которые, казалось, вот-вот откроются ему. Но ответы в последний момент ускользали.
      Любовный морок
      Хозяйственные дела Распутиных шли все лучше. Ржи собрали много. Вдоволь осталось и после того, как сторговались с местной мукомольней. Дед вошел в азарт. Решил подзаработать на остатках. Куда податься? В город, ясное дело. Ближе всего -- Тюмень. Она казалась немыслимо большой: в то время там жило пятьдесят-шестьдесят тысяч человек.
      Единственным членом семьи, которого дед с наименьшими потерями мог оторвать от хозяйственных работ, был мой отец. Ему и поручили ехать в город.
      Отцу тогда исполнилось шестнадцать. Это был первый его выезд так далеко. Думаю, именно тогда он почувствовал вкус к странствованию, к смене впечатлений, к возможности сравнивать. "Вешать, проверять все в жизни".
      Отец благополучно добрался до Тюмени и с выгодой продал товар. Он обескуражил деда, привезя денег гораздо больше, чем тот рассчитывал.
      Когда спрашивали, каким образом удалось приворожить удачу, отец отшучивался:
      -- А ты торгуйся, она и не устоит...
      Его стали посылать в город часто.
      Однажды на главной улице Тюмени отец увидел выходящую из мастерской с вывеской "Модистка" "невиданную красоту": стройная фигура, белокурые волосы выбиваются из-под вуали, одета в лиловое шелковое платье с маленьким турнюром.
      Объектом обожания оказалась госпожа Кубасова -- скучающая жена старого богатого мужа. Кокетка, которой польстило восхищение мужика. И это при том, что она его и за человека-то не считала.
      С ним можно поиграть, решила она.
      Ирина Даниловна специально стала приезжать к городским воротам, ища встречи с парнем.
      И вот как-то, когда коляска барыни поравнялась с возом отца, из экипажа высунулась служанка и сказала:
      -- Госпожа велела передать: через час ты должен сидеть на ограде имения Кубасовых напротив черного хода.
      Бедный, бедный отец! Если бы он знал, что было ему уготовано.
      Ясно, что через час он сидел на ограде поместья, на одной из лужаек которого могло поместиться все хозяйство Распутиных. В дверях появилась уже знакомая ему служанка, и по ее знаку отец перебрался во двор. Оттуда -- в летний домик.
      Увидев предмет своего обожания так близко, он остолбенел. По представлением деревенского парня, она была голая. Не считать же платьем нечто, почти полностью открывающее грудь и плечи. Голова пошла кругом.
      Она улыбалась ему ободряющей улыбкой. Хотя каждой каплей крови он рвался вперед, все мышцы сковал благоговейный страх. Быстро догадавшись о его состоянии, она с видимой готовностью распахнула объятия. Повинуясь, он с трудом двигался. Очутившись в объятиях почти божества, отец погрузился в самое настоящее блаженство. Он не имел представления о духах и ароматических притираниях.
      Что делать дальше, он не знал. Просто стоял, неуклюже сжимая ее в объятиях. Ирина Даниловна велела ему раздеться, а сама быстрыми шагами вышла из комнаты.
      В лихорадочном волнении отец сорвал с себя одежду и, оставшись в чем мать родила, последовал за ней, как он полагал в ту минуту, в райские кущи. В полумраке комнаты он едва различал возлюбленную, лежащую на диване. Она все еще оставалась одетой. Думая, что она поступает согласно какому-то странному обычаю высшего общества, он внезапно застеснялся собственной наготы, но горящий в нем огонь сжег остатки разума.
      Он ринулся вперед. И тут Ирина Даниловна произнесла одно-единственное слово:
      -- Теперь!
      Тяжелые шторы, скрывавшие четыре окна комнаты, были одновременно раздвинуты четырьмя служанками, прятавшимися за ними. Яркий свет и вид четырех одетых женщин там, где он ожидал увидеть одну обнаженную, привел его в ужас.
      Появилась пятая служанка с ведром в руках. Она окатила его с головы до ног. Обожженный ледяной водой, он отпрянул, споткнулся и упал на шестую девушку, которая стояла за его спиной на четвереньках.
      Как только он рухнул, все девушки, за исключением госпожи, которая хлопала в ладоши, хохотала и подбадривала остальных, накинулись на него.
      Самая младшая из девушек, четырнадцатилетняя, только недавно поступившая в услужение к Кубасовым, Дуня Бекешова, быстро убежала, увидев искаженное ужасом лицо жертвы.
      Натешившись, несчастного выволокли из летнего домика и бросили на траву. Как долго он там пролежал, и сам не знал.
      Я рассказала об этой истории, знакомой мне со слов одной из участниц событий, Дуни, служанки Кубасовой, которой суждено будет тесно сойтись с нашей семьей. И сделала это потому, что все, произошедшее тогда, способно многое объяснить в поведении отца гораздо позже -- уже в Петербурге. Прежде чем продолжить интригу, передам один эпизод, описанный тем же Си-мановичем. "Были у Распутина почитательницы, которые навещали его по праздникам, чтобы поздравить, и при этом обнимали его пропитанные дегтем сапоги. Распутин, смеясь, рассказывал, что в такие дни он особенно обильно мажет свои сапоги дегтем, чтобы валяющиеся у его ног элегантные дамы побольше бы испачкали свои шелковые платья. По малейшему поводу он ругал аристократических дам".
      Уверена, многие упрекнут меня в том, что я, приводя эти примеры, оказываю плохую услугу отцу. Однако
      я повторю, что намерена показать человека, а не героя "Четьих-Миней". Кто-то назовет подобное поведение отца местью, предметом которой становились вместо Ирины Даниловны аристократки вообще, а кто-то -- уроком смирения.
      Для меня важнее другое. Тогда отцу хотели внушить: "любовь" -- слишком хорошее слово для мужика. С этим он не согласится никогда.
      Отец был опытным странником, много чего видел, еще больше чего понял. Надо отшелушить лишнее, и останется: "Любовь -- большая цифраПророчества прекратятся и знания умолкнут, а любовь никогда"; "А добиваться любви до крайности нельзя! А какую Бог дал, такая пусть и будет!"; "Все мы беседуем о любви, но только слыхали о ней, сами же далеко отстоим от любви"; "О любви даже трудно беседовать, нужно с опытным. А кто на опыте не бывал, тот перевернет ее всячески"; "Любовь живет в изгнанниках, которые пережили все, всяческое, а жалость у всех есть"; "Любовь -- миллионщик духовной жизни, даже сметы нет"; "Нужны только унижение и любовь -- в том и радость заключается". Из приведенного видно, что для отца физическая и духовная любовь сочетается и так становится силой.
      Отец был на грани отчаяния. Жить не хотелось. И сам не помнит как, добрался до дому. Там уже ждали. Оказалось, он неизвестно где проездил почти сутки. Словно в мороке.
      Анна Егоровна видела, что сын вернулся сам не свой. ("Хоть не ограбили и не прибили "-- и то ладно".) Но разговорить его было невозможно.
      У нас в семье притчей стало бабушкино (Анны Егоровны) упрямство, особенно там, где дело касалось близких. Но мой отец -- был ее сыном во всех отношениях, а значит, не менее упрямым, чем мать.
      Бабушка чувствовала, что причина его тревоги кроется в душе гораздо глубже, чем она может проникнуть.
      Вдовий грех
      В тех местах, откуда я родом, не считалось зазорным для молодых людей вступать в половую связь до свадьбы. Но эти отношения регулировались строгими, хотя и неписаными, правилами. Неразборчивую в связях девицу зачисляли в разряд гулящих, а парня, отказавшегося жениться на девице, которую он "обрюхатил", подвергали суровому наказанию, в некоторых деревнях могли даже оскопить.
      Прежде же всего требовалось соблюдение приличий. "Делать -- делай, а честь блюди".
      В Покровском жила молодая вдова. Среди парней постарше ходили слухи, будто она охотно соглашается поразвлечься. Доподлинно никто ничего не знал, но так говорили. А для деревни и этого достаточно.
      Женщина, о которой пойдет речь, -- Наталья Петровна Степанова, хотя и не считалась распутной, естеству не противилась.
      Когда однажды ночью в дверь постучал бродяга и попросил поесть, она пустила его не только к столу, но и в свою постель. К ее несчастью, свидетельницей (вернее, слушательницей, потому что расположилась она под окном) страстных воркований стала местная блюстительница нравственности.
      Она со всех ног бросилась к старосте -- моему деду -- и выложила все, что видела, и, наверное, о чем представления не имела.
      Старосте оставить без последствий такой донос нельзя было никак. По дороге к избе Степановой он зашел за подмогой, для мирского суда нужны были свидетели.
      Не спрашивая, естественно, разрешения войти, дед распахнул дверь и увидел вдовушку, развлекавшую гостя самым интимным образом. Дед с товарищами, подстрекаемые жужжанием старухи, вытащили несчастную Женщину из постели -- бродяга под шумок убежал, -- и доставили в дом священника -- отца Павла, где и посадили под замок.
      Скоро вся деревня собралась у церкви, горячо обсуждая, каким именно способом наказать виновную.
      И вот Наталья Петровна, под руки выведенная из дома двумя дюжими мужиками, стоит у церкви, на позоре.
      Решать надлежало священнику -- отцу Павлу.
      Приговор был таким: грешницу раздеть донага и выпороть всей деревней. А потом изгнать из общины.
      Привели оседланную лошадь, руки женщины связали веревкой, другой конец которой привязали к седлу. Все собравшиеся, и мужчины и женщины, встали в два ряда. Староста хлопнул лошадь ладонью по крупу. Животное пустилось медленным шагом между рядами сельчан, вооружившихся кольями и плетьми.
      Мой отец присутствовал при этом, хоть и не принимал участия в кровавой драме. Его приводило в ужас, что палачами стали друзья-соседи, даже его собственный отец. Я помню его лицо, когда он говорил: "И мой отец!.." Я уже замечала, что между ними не было особой близости. Так вот, этот случай перевернул взгляд сына на отца. Дело не в том, что бьют женщину. В русских деревнях это бывает очень часто и не считается преступным. Кто бьет -- вот что поразило отца. Они выстроились, чтобы избить бедную женщину, чьим единственным грехом было то, что ее поймали за тем же, что делали и ее судьи. Чей грех был тяжелее? И кто первым должен ударить, кто без греха?
      Жертва потеряла сознание после первых ударов, и в конце концов лошадь потащила впавшую в беспамятство жертву прочь из деревни. Ряды палачей распались.
      Прервусь, потому что именно до этого места я слышала историю от отца. (Незадолго до его смерти.) О том, что сталось с Натальей несколько позже, мне, со слов отца же, рассказала Дуня, но спустя время.
      Мне было неловко и даже стыдно слушать историю молодой вдовы от отца, ведь эта сторона жизни была от меня тогда совершенно скрыта. И я не понимала, почему вдруг он вспомнил об этом. Какая появилась в этом надобность? Картина, обрисованная рассказчиком, так
      ярко запечатлелась в моем мозгу, что не шла прочь, хотя я и гнала ее. Она стала кошмаром моих снов.
      И вот отец умер. Потоки грязи, выливаемые на него, не только не умерились, но стали еще зловоннее. В какой-то из дней, когда я была доведена почти до отчаяния сплетнями, надо сказать, старательно доносимыми до меня и вообще домашних, в голове у меня абсолютно четко прозвучал голос отца:
      -- Кто без греха, пусть бросит первый камень.
      Я словно очнулась. Пока отец был жив, он, как мог, защищал нас от сплетен, опутавших его всего. Предвидя смерть и зная, что недоброжелатели не оставят его душу в покое, он хотел так предупредить меня и даже утешить. Бедная Наталья прошла сквозь строй, приняла побои и некому оказалось защитить ее, пусть и не безгрешную. Но в чьих руках были плети? Кто судил ее?..
      Когда все разошлись, отец пошел по следу, оставленному телом Натальи Петровны, пока не вышел в поле. Он шел на ржание лошади, и в конце концов нашел бесчувственную вдову. Освободив ее, опустился рядом на колени, осмотрел ссадины и синяки. Тело превратилось в кровавое месиво. Отцу удалось унять кровь очень быстро. Под его прикосновениями боль исчезала.
      Они оставались в поле до вечера, а после благополучно добрались до какого-то убежища в лесу.
      Наталья Петровна, сама еще не вполне поверившая в чудесное избавление, хотела было отблагодарить отца единственным понятным ей способом, но тот уклонился.
      Отец приходил к ней каждую ночь всю неделю, приносил еду, и к концу недели женщина почти оправилась.
      Тайком она пробралась в свой дом, достала из подпола золотой империал, припасенный на черный день, чтобы сесть на пароход, идущий в Тобольск, -"начинать новую жизнь".
      Проводив Наталью Петровну до середины дороги, отец вернулся в деревню. А там играли свадьбу.
      Тогда-то отец впервые напился.
      Слово за слово, пьяные парни и мужики начали оглядываться вокруг в поисках женщин. Кто-то подсказал, что видел за деревней Наталью Петровну. Решили ее догнать. Кинулись к лошадям. И отец тоже.
      Наталью Петровну догнали быстро. Женщина пришла в ужас. Кошмар неминуемо должен был повториться, но с еще более ужасными последствиями.
      Увидев отца среди преследователей, Наталья Петровна совсем пала духом -- она решила, что это он надоумил их погнаться за ней.
      Отец говорил Дуне, что взгляда Натальи Петровны, каким она на него тогда посмотрела, он никогда не забудет. Этот взгляд и заставил его действовать. Он загородил Наталью Петровну собой.
      От неожиданности все опешили. Почему-то никак не протестуя, повернули коней.
      Наталья Петровна, ни слова не говоря, пошла дальше. Отец остался один. Какое-то время не мог сдвинуться с места, потом сорвался и побежал, не разбирая дороги. Так же внезапно остановился, разрыдался, упал на колени и начал молиться, прося Господа о прощении за грех, который едва не совершил.
      Потом все как-то начало налаживаться.
      Надо сказать, что вся жизнь отца протекала именно так -- сначала поиски покоя, потом короткий миг равновесия, следом -- снова словно толчки, заставляющие, кажется, круто менять дорогу.
      Глава 2
      НОЧЬ ДУШИ И ЖЕНИТЬБА
      Дорога в кабак -- Ученость не в счет -- -- Новая тварь -- Монастырские распри
      Дорога в кабак
      Отцу исполнилось восемнадцать. Он говорил нам, детям, что именно тогда почувствовал в себе присутствие какой-то силы. Не помню, какими точно словами он выражался, но помню с абсолютной ясностью, что именно хотел выразить. Он стал осознавать присутствие в себе того, чье существование согревало и дарило ощущение благополучия.
      У отца никогда не было духовного наставника. Все, что он понял, он понял самостоятельно.
      Я никогда не питала слабости к мистике. Но, ища ответы на вопросы, связанные с судьбой отца, по мере возможности читала об этом предмете и обнаружила: хотя многие мужчины и женщины пришли к осознанию и просветлению, очень немногие добились этого без руководства другого человека, более умудренного знанием. Просвещенный наставник знает все ловушки, подстерегающие ученика. Отцом же руководил только его разум и жажда познать истину.
      Однажды отец пахал и вдруг почувствовал, что всегда присутствовавший в нем свет разрастается. Он упал на колени. Перед ним было видение: образ Казанской Божьей Матери.
      Только когда видение исчезло, отца пронзила боль. Оказалось, колени его упирались в острые камни, и кровь от порезов текла прямо на землю.
      Пережитое моим отцом духовное потрясение было сильным, но по сути своей не особенно глубоким.
      Он жил в миру, а значит, как написано в "Житии": "был с миром, то есть любил мир и то, что в мире. И был справедлив, и искал утешения с мирской точки зрения. Много в обозах ходил, много ямшичил и рыбу ловил, и пашню пахал. Действительно это все хорошо для крестьянина! Много скорбей было мне: где бы какая сделалась ошибка, будто как я, а я вовсе ни при чем. В артелях переносил разные насмешки. Пахал усердно и мало спал, а все же таки в сердце помышлял как бы чего найти, как люди спасаются".
      Отец говорил, что жизнь его с того дня превратилась в сплошное ожидание какого-нибудь знака свыше.
      Но знака не было. Ему все труднее становилось молиться. Казалось, весь запас его духовной энергии был растрачен в одной вспышке, и ничего не осталось.
      "Ночь души", как он говорил, все не кончалась. Ничего не помогало. Он терял веру.
      Дорога в кабак проторилась как-то сама собой. А там дым коромыслом. Отец плясал до изнеможения, будто хотел уморить себя.
      Позже, когда уже начнется для него другая жизнь, отец, как бы искушаемый и подталкиваемый кем-то, вдруг впадал в буйство:
      "К музыке и танцам он питал неодолимую слабость. Во время кутежей музыка должна была играть беспрерывно. Часто Распутин вставал из-за стола и пускался в пляс. В плясках он обнаруживал изумительную неутомимость. Он плясал по 3-- 4 часа". Так пишет Кввыль-Бобыль.
      Тогда-то он стал непременным участником всех деревенских гуляний. А в деревне -- где гуляют, там и безобразничают. То есть, выхваляясь перед девицами, доходят и до драки с поножовщиной.
      На гуляниях отец и встретил свою суженую.
      Она была высокой и статной, любила плясать не меньше, чем он. Наблюдавшие за ними односельчане решили, что они -- красивая пара. Ее русые волосы резко контрастировали с его каштановой непокорной шевелюрой, она была почти такого же высокого роста, как и он. Ее звали Прасковья Федоровна Дубровина, Параша. Моя мама.
      Начались ухаживания и все, что им сопутствует. Женихались они месяца три, после чего отец заявил своим родителям, что хочет жениться.
      Те особенно не противились. Разузнав все хорошенько о семье Дубровиных (а она появились в деревне незадолго то этого), убедившись, что дело чистое, решили -- пирком да и за свадебку.
      Может быть, они были бы более привередливыми и настаивали на том, чтобы их сын взял кого-нибудь побогаче, но уж очень хотелось родителям поскорее образумить сына. А что способно заставить выбросить из головы всякие глупости, если не женитьба?
      Дождались нужного времени, когда полагалось справлять свадьбу.
      Мама была доброй, основательной, сейчас бы сказали, уравновешенной. На три года старше отца.
      Начало семейной жизни было счастливым. Отец с усердием, какое раньше замечалось за ним не всегда, работал по хозяйству.
      Потом пришла беда -- первенец прожил всего несколько месяцев.
      Смерть мальчика подействовала на отца даже сильнее, чем на мать. Он воспринял потерю сына как знак, которого так долго ждал. Но не мог и предположить, что этот знак будет таким страшным.
      Его преследовала одна мысль: смерть ребенка -- наказание за то, что он так безоглядно "тешил плоть" и так мало думал о Боге.
      Он молился. И молитвы утишали боль.
      Прасковья Федоровна сделала все, что могла, чтобы смягчить горечь от смерти сына.
      Через год родился второй сын, Дмитрий, а потом -- с промежутком в два года -- дочери Матрена, или Мария, как я люблю, чтоб меня называли, и Варя.
      Отец затеял строительство нового дома, большего по размерам, чем дом деда, на одном дворе. Это был двухэтажный дом, самый большой в Покровском.
      Работа, заботы о детях облегчили душу, а время, известный врачеватель, доделало остальное.
      Но когда в доме воцарился покой, отцу начали сниться странные сны. То ли сны, то ли видения -- Казанская Божья Матерь. Образы мелькали слишком быстро, и отец не мог понять их смысла и значения.
      Беспокойство нарастало. Отец мрачнел, избегал разговоров даже с близкими.
      Душа терзалась.
      Ученость не в счет
      Князь Жевахов, как и многие, встречавшиеся с отцом, но не знавшие его близко или просто достаточно, написал о нем. Рядом с по преимуществу предвзятыми мнениями относительно личности отца, у Жевахова есть близкие моему пониманию заметки. Кажется, сейчас они как нельзя более кстати.
      "Есть люди, для которых недостаточно найти себя: они стремятся найти Бога. Они успокаиваются только тогда, когда найдут Бога, когда будут жить и растворяться в Нем. Они постигают уже слова апостола Павла: "кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое".
      Жаль только, что никто из писавших об отце (и обер-прокурор Синода Жевахов в их числе) не смог приложить подобное понимание к нему в положительном смысле.
      Опять прав оказался отец, говоря про таких: "Буква запутала ему голову и свила ноги, и не может он по стопам Спасителя ходить".
      Так и получилось -- "Он идет вперед, а они остаются сзади".
      Как-то раз, возвращаясь с мельницы, куда отвозил зерно, отец подвез молодого человека. Разговорившись с ним, узнал, что попутчик -студент-богослов Милетий Заборовский. Спросил у него совета, что делать, рассказал о видениях. Тот просто ответил:
      -- Тебя Господь позвал.
      Господь позвал -- ослушаться грех.
      Милетий посоветовал идти в монастырь в Верхотурье:
      -- Тамошние монахи помогут.
      Отец стал сокрушаться, что не знает грамоты. Милетий сказал:
      -- Ученость не в счет. Была бы вера тверда.
      В "Житии..." читаем: "Вот ученость для благочестия -- ничего! То есть я не критикую букву -- учиться надо, но к Богу взывать ученому не приходится. Он все на букве прошел". "Кто в миру не ученый, а жизнь толкнула на спасение, тот, по всей вероятности, больше получит дарования: что ни делает, да успеет!"
      -- Как же семья? -- спросил отец.
      -- Решай, -- ответил Милетий.
      Доехали до деревни.
      Дома -- родители, жена, трое маленьких детей. Что делать? Мука мученическая, да и только.
      Отец говорил, что он тогда явственно услышал слова из Евангелия от св. Луки: "Еще другой сказал: я пойду за Тобою, Господи! но прежде позволь мне проститься с домашними моими.
      Но Иисус сказал ему: никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия".
      Решение оставить дом далось отцу нелегко. Но ослушаться -- еще тяжелее.
      Простояв ночь на коленях перед иконой Казанской Божьей Матери, отец сказал себе:
      -- Иду.
      Моя бедная мама видела, что с отцом что-то творится. Но понять ничего не могла. Первое, что пришло в голову -- отец разлюбил ее.
      Отец не делился с женой мыслями. Да и не принято было говорить с женщинами о чем-то, кроме хозяйства и детей. Поэтому когда он все-таки заговорил с ней о том, что намерен идти в монастырь, она от неожиданности онемела. Она ждала каких угодно слов, только не этих.
      Сказала:
      -- Поторопись.
      Об этом мне рассказала сама мама в один из приездов в Петербург к нам с отцом. Я, совсем девочка, тогда была уверена, что мама рассказывает мне об этом, чтобы показать -- она разделяла стремления отца.