Отец вовсе не упивался своей внешностью, скорее наоборот. Отсюда его стремление (проявлявшееся по-крестьянски: красиво -- значит, богато, но тоже в крестьянском смысле) к нарядной одежде.
      Крестное знамение
      Многие видели в отце манерность. Но ее не было. За манерность часто принимали как раз непосредственные проявления отца. Например, почти на всех фотографиях видно, как он держит пальцы сложенными для крестного знамения. Это вызывало упреки со стороны тех, кто готов был обвинить отца в притворстве. Однако я получила страшное подтверждение их неправоты и, наоборот, -- искренности отца.
      Когда тело отца достали из проруби, оно, разумеется, было закоченевшим. Таким я его и увидела, когда по просьбе Протопопова приехала на опознание. Так вот, правая рука отца как раз была сложена для крестного знамения. Возможно ли, чтобы он и в последние мгновения своей земной жизни пытался представлять себя иным, чем был на самом деле?
      Победа над телефоном
      Отец просто-таки с почтением относился к телефонным аппаратам. Замечу, что я имела возможность видеть отца говорящим в трубку уже спустя время после его появления в Петербурге, то есть когда он должен был бы свыкнуться с этим чудом техники.
      Те, кто видел отца говорящим по телефону, сначала отмечали его робость. Голос, доносившийся из ниоткуда, приобретал над отцом, казалось, мистическую власть.
      Надо заметить, что отец понимал свою неразвитость в этом отношении и решил ее побороть. Он сам мне, только приехавшей в столицу, не без умысла об этом рассказывал.
      -- Пусть он видит, что он тебе -- ничто.
      Это о телефоне!
      Отец, не робевший ни перед кем, уговаривал себя (через меня) не чиниться с машиной.
      При всем уме он был страшно наивным. Уверена, отец праздновал победу над аппаратом всякий раз, когда рывком перенимал трубку у зовущего его к телефону, картинно подбоченивался и опирался ногой на маленький табурет, специально поставленный возле. Именно такой ему, наверное, представлялась поза триумфатора.
      Любовь или страсть
      Я запомнила один спор, который шел между Марией Евгеньевной Головиной и Анной Александровной Вырубовой в присутствии, разумеется, отца -- во время обычных чаепитий.
      А разговор, как это бывало, начался с материй духовных и плавно перетек на материи вполне житейские, к чему, собственно, все, кто не обнаруживал себя ханжой, и стремились.
      Что сильнее -- любовь или страсть? Где скрещенье? И есть ли оно?
      Мария Евгеньевна утверждала, что любовь сильнее страсти, потому что способна длиться дольше, что сладка как раз не страсть, а любовь, и даже безответная, безнадежная, больная и мучительная.
      Анна Александровна же, напротив, уверяла, что страсть сильнее, так как всегда подавляет и подчиняет себе любовь, что никакого скрещенья нет и быть не может -- либо одно, либо другое...
      Обе горячились, сбиваясь от волнения на французский, тут же торопясь перевести каждая отцу свои доводы.
      Отец так и не вмешался. Он просто смотрел на них с жалостью -- никак не хотели договориться между собой две несчастные в любви и страсти женщины, одна обманутая, другая поруганная.
      Зачем еду тыкать?
      Чаще всего отец ел руками. К приборам, за исключением ложки, он не привык, а потом и не считал нужными. Говорил:
      -- Еду Бог дает, что ж ее тыкать.
      Одергивал меня, когда я пыталась есть по всем правилам хорошего тона:
      -- По крайности ложкой ешь.
      У многих описано, как отец раздавал за столом кушанья руками. Это верно. Но делал он так не от некультурности, а потому что полагал церемонией:
      -- Христос руками хлебы делил и голодных одаривал.
      Омывание ног
      Во время паломничества в Святую землю отец был поражен, увидев в жизни обряд смывания ног. Вернувшись в Петербург, он перенес его в дом.
      Интересно, что примерно тогда же в одном философско-религиозном салоне решили буквально исполнять какие-то из обрядов, в том числе и смывание ног. (Так проявилось желание приблизиться к истинному христианству.) Но ограничились только одним разом. На следующий охотников не нашлось.
      Жизнь жалости не знает
      Романтизма во мне всегда было больше положенного по годам. Добавьте к этому весь строй моей жизни, то есть ее начало -- забытая Богом деревня, потом Петербург со всем, что ему сопутствовало прекрасного (иного я тогда не воспринимала).
      Именно романтической любви мне до самозабвения хотелось годов с четырнадцати. Стоило увидеть лицо молодого человека, пусть некрасивое, но исполненное, как мне казалось, мукой, тут же влюблялась. Сама собой в минуту придумывалась его история со слезными подробностями -- про тяжелое проклятие, про мой подвиг во имя любви и про счастливое избавление уже нас обоих.
      Был в моей жизни жалкий случай.
      Как-то среди посетителей отца я заметила совсем еще молодого человека, по виду как раз изведенного в конец какой-то душевной мукой.
      В тот день у нас в доме было, как и вообще в начале 16-го года по известным причинам, не очень много просителей, но все такие, с кем следовало говорить подолгу.
      Тот, "с мукой", заметно томился. Мне даже показалось, что ему вот-вот станет дурно. Я подошла, предложила воды. Он отказался, сказал только: "Скорей бы уж...".
      Я, уже замороченная собой, в порыве спросила:
      -- Вы сильно страдаете?
      Молодой человек выдохнул:
      -- Очень!
      Мне только этого и надо было.
      Что же оказалось?
      Я забилась за дверь и (о, разумеется, из одной только любви) стала слушать.
      "Несчастный" был уроженец Гороховца, из поповских детей, сам заканчивавший семинарию, и не последним.
      С детства в доме он слышал духовные наставления известного рода и содомский грех считал едва ли не самым страшным. Но только смог понимать изнанку жизни, с ужасом прозрел, что сам содомит, пока мысленно.
      Подошло время, снарядили в семинарию. Стал учиться. Домой показывался редко, все ждал, что будет в нем перемена. А дело все хуже. Душа болит, мечется, покоя ищет, а покоя нет. Собрался с силами, пошел в церковь, где его не знали, пожелал исповедаться, а рта раскрыть не смог. Постоял да и пошел. Тогда решил, что Господь ему уста запечатал.
      Через кого-то узнал о моем отце, приехал, как сказал, "за разрешением".
      Отец, разумеется, понял его так, что он просит разрешить от греха. Спросил:
      -- От чего же разрешать, от греха мысленного или
      сущего?
      Семинарист ответил:
      -- Я не про то. Разрешите мне совершить грех.
      Чтоб на это благословения спрашивали, такого еще
      отец не слышал. Спросил:
      -- Ну, скажу я тебе, что можешь, дальше-то что будет?
      Молодой человек с отчаянием почти закричал:
      -- Дальше я только жить и начну.
      -- С таким грехом-то, при духовном-то звании? Не
      бывает такого разрешения. Тебя ад ждет, если не обра
      зумишься.
      Семинариста эти слова не испугали.
      -- Мне слово нужно.
      -- Терпежу, что ли нет?
      -- Совсем нет. Руки на себя наложу. Мне жениться
      надо, без этого до прихода не допустят. А при жене мне
      обратно дороги не будет. Так надо пораньше. Вдруг так
      потянет, что придется из семинарии уходить.
      На этом стенания несчастного были прерваны отцом:
      -- Тебе одному в грех входить стыдно, а грех тянет,
      не отпускает. Вот ты и решил других туда затянуть. Дес
      кать, не я виноват, не подтолкнули бы меня, чистым
      бы ходил. Да я в таких делах не помощник.
      Отец с такой силой распахнул дверь, к которой я прижималась, что совершенно, казалось, расплющил меня. Я закричала, кое-как выбралась из щели и тут же столкнулась с молодым человеком, подталкиваемым отцом. Я снова закричала, теперь уже ошпаренная прикосновением того, кого еще час назад готова была любить. Как я обманулась, как коварно обманули меня чужая мука и темные окружья глаз!
      Сейчас мне уже за пятьдесят, а ничего не изменилось.
      Я не так много в жизни читала. Все другое занимало. Да, кстати, и не стыжусь в этом признаться. Понимаю, что главное было вложено в меня уже при рождении. (Так и отец говорил.) Из Лескова помню только один рассказ про женщину -- Домну, как она до смерти влюблялась. До смерти -- тут значит и силу, и года. Разумеется, то, что я сохранила в памяти только этот рассказ, умысел судьбы. Ведь узнала я его, когда еще не могла понимать суть. Не сама любовь, а придумка про свою любовь дорога, про свои мучения во имя любви, своей же. Пустота на месте любви страшна, вот и пытаешься зацепиться за кого-нибудь в надежде переложить хоть часть своего страха. Отец говорил: "Жизнь жалости к человеку не знает. Ей и не положено, на то Бог есть".
      Лимон и фиалка
      Дуня очень любила всякие растения вообще и тосковала по земле, несмотря на городское свое воспитание. Однако все, что она могла позволить себе в Петербурге, -- выращивание цветов в горшках.
      Надо сказать, что я никогда не замечала в отце склонности к домашнему садоводству. Но однажды застала отца за странным для него занятием. Он копался в горшке, кажется, с фиалками, который стоял на кухонном окне. Я спросила, что он делает. Отец как-то испуганно обернулся на мой голос и скомканно ответил:
      -- Да так, ничего.
      Поспешно отряхнул руки и отошел прочь.
      Через некоторое время я увидела, что отец подолгу стоит, как бы высматривая в горшке. Вздыхает. И расстроенный, уходит.
      Наконец я решилась:
      -- Что там такого?
      Отец, застигнутый врасплох, ответил:
      -- Я косточку посадил. А ничего не растет. Месяц уже.
      Поливает ли Дуня этот цветок?
      Дуня исправно ухаживала за цветами. Через несколько недель я увидела в горшке новый росток. Нежно-зеленый. Тут же бросилась за отцом.
      -- Слава тебе, Господи!
      В этом восклицании отца было столько радости, будто произошло нечто долгожданное, особенное.
      -- А что посадил?
      -- Лимон.
      Я не удержалась и рассмеялась. Отец тоже рассмеялся. Обнял меня и велел смотреть за ростком.
      Может, в одном горшке двоим было тесно или по какой-то другой причине (ведь лимон капризен), через некоторое время росток зачах. Я не без робости сказала отцу об этом.
      Он напустился на Дуню. Мол, та плохо поливала. Дуня оправдывалась, что поливала.
      -- Значит, залила,-- настаивал отец.
      Он расстроился всерьез.
      За обедом в тот день он спросил, нет ли в доме лимона. (Надо сказать, что у нас в доме всегда было в достатке и более того разных фруктов -гости приносили.) Лимона не было. Отец велел купить.
      Когда запыхавшаяся Дуня вернулась, отец просто вырвал у нее из рук фрукт и отправился на кухню.
      Мы ждали в столовой. Через некоторое время отец вернулся совершенно удовлетворенный. На шелковой рубахе и под ногтями была земля, но он, нисколько не смущаясь, сел за стол и продолжил обед.
      А на кухне мы с Дуней обнаружили вырванную с корнем фиалку. И не просто вырванную, а растоптанную, изломанную. Земля же в горшке была аккуратно разрыхлена и обильно полита.
      Дуня, вздыхая, убрала с пола. Поворчала, но отцу ничего не сказала.
      Через некоторое время лимон проклюнулся. Рос на удивление быстро. Отец подолгу стоял возле него, щупал листики, нюхал. Но вскоре росток зачах. Дуня, протестуя против варварского отношения к ее фиалке, к лимону не подходила, поливал его сам отец, и винить на этот раз было совершенно некого.
      Отец ходил сумрачный, даже злой. Однажды он заговорил со мной поздно вечером после ухода наших обычных гостей. Он зашел на кухню, где я сидела у теплой плиты, читая что-то романтическое, приобнял меня за плечи.
      -- Вишь, как пусто. Ни цветов, ничего у нас нет.
      Я обернулась. В его голосе были тоска и отчаяние. То и в самом деле были плохие времена -- шестнадцатый год, конец лета...
      -- Что ты, папа, все наши здоровы, слава Богу, ос
      тальное тоже наладится.
      Отец погладил меня по руке, как он это делал всегда, -- от локтя к ладони, широкими взмахами, -- и отошел к окну.
      Теперь он стоял ко мне спиной. Руки сложены на груди, голова опущена.
      -- А что же Дуня фиалку, что ли, выбросила? Неуж
      то нельзя было спасти?
      Я не сразу поняла, про что говорит отец.
      -- Так ты же ее измял, только выбросить и оставалось.
      Помолчали. Я подошла к окну и стала рядом с отцом.
      Он взял меня за руку. Но не сжал ладонь, как обыкновенно, а держал мою в своей.
      -- А ты лимоны не любишь, -- почему-то сказал отец,
      глядя не на меня, а в темную улицу.
      -- Кислые они, -- ответила я первое, что пришло в
      голову.
      -- Верно, кислые, а я вырастить хотел. Уж так хотел.
      Я расхохоталась.
      -- А фиалку Дунину зачем вырвал?
      -- Как затмение на меня нашло. Она ж мешала.
      -- Так и потом твой лимон не принялся.
      -- Верно. Но то ж потом. Дуня и теперь злится?
      -- Да уж не злится.
      -- А чего не сажает снова?
      Я пожала плечами. Постояли молча. Потом отец вышел.
      Больше он не предпринимал садоводческих шагов. Дуня же снова посадила цветы, да не одну фиалку, а несколько, хоть и одинаковых, в два горшка. Цветы удивительно быстро разрослись, хоть и были посажены в неурочное время.
      Потом я не однажды видела лимонные деревья в местах, где они, казалось, совсем не могли расти, и всякий раз вспоминала отца и его попытку.