Валентин Григорьевич Распутин
      СЛУХ
      В деревне, где я зимой жил, прошел вдруг слух, что водку с 1 февраля уценят. Слух, конечно, он и есть слух, сама жизнь учит не доверять им, и все-таки мужики клюнули. А клюнули оттого, что у слуха была основательная подпорка: мол, да, водку уценят, и сильно, но зато введут систему строгих штрафов. За каждый невыход на работу - пятьдесят рублей. Государство, мол, в убытке не останется, и то, что не доберет оно при продаже, с лихвой возместит с прогульщиков. И их таким образом прищучит, а то и верно, распустили. Мол, крякаешь, что дорогая, когда в карман лезешь,- пожалуйста, вот тебе дешевая, пей. Пей, да дело разумей. Называлась даже новая цена "Пшеничной" - три семьдесят.
      Были, конечно, и сомневающиеся. Особенно их смущало 1 февраля. Несерьезная какая-то дата. Вспомнили, что прежде уценки имели другое число - 1 апреля. Энтузиасты слуха на это отвеча-ли, что нынешним уценкам со старыми не тягаться, потому и решено отделиться. Да и водка - продукт, так сказать, не общего ряда, продукт наклонный, ну и быть ему во всем наособицу. Чего лезть в 1 апреля, в день по всем статьям узаконенный, ежели речь только о ней, горемычной, и идет?
      И до того этот слух вошел в силу, до того окреп, что и представить нельзя было, чтобы он не подтвердился. Даже я, непреклонный поначалу во мнении, что этого быть не может, под конец закачался: чем, действительно, черт не шутит?
      И вот 1 февраля наступило. День был рабочий, но в леспромхозе, во-первых, скользящий график, а во-вторых, от нижнего склада до деревни недалеко, и лесовозы с утра так и принялись шить по улице, громыхая прицепами. Нетерпение усилилось и уверенность возросла, когда стало известно, что магазин закрыт, а Вера, продавщица, уехала в ОРС - за тридцать километров в центральный поселок леспромхоза. Зачем уехала? Ясно, за новыми расценками и инструкциями. Появился новый слушок: в первые дни, чтоб народ на дармовщину не опился, на руки станут отпускать только по одной бутылке.
      Когда Вера ездила в ОРС, она открывала магазин после обеда, в три часа. К этому времени и я пошел туда - и полюбопытствовать, и прикупить кое-что для стола. Я жил один, запасов у меня не водилось, поскольку их не водилось на прилавках, и я волей-неволей всякий раз после нового привоза тянулся вместе со всеми в магазин.
      На крылечке гудела толпа, когда я подошел,- большей частью мужики, какие-то все невзрач-ные, нахохленные по-воробьиному и сморщенные - то ли от долгого дежурства на морозе, то ли верно, как говорят, присела мужичья порода. Но были и бабы - эти нынче ни в одном деле не отстают от мужиков. Улицу перегородили два лесовоза, водовозка, автобус и "Жигули". Едва я подошел и успел поздороваться - двери распахнулись, и люди - меня это удивило больше всего - не особенно толкаясь, словно бы ценя оказываемую им высочайшую милость и чувствуя торжественность момента, прошли внутрь и выстроились в очередь.
      Нет, момент, пик его и слава наступили только теперь.
      Первым в очереди оказался Колька Новожилов с КрАЗа. Сорок лет мужику, а ему все - и стар и млад - Колька.
      - По сколь велено давать, Вера Афанасьевна? - первым делом поинтересовался Колька у продавщицы, еще не готовой, стягивающей на могучей груди тесемки халата.
      - Чего - сколь? - притворилась она, что не понимает.
      - Как чего?! "Калачиков".
      "Пшеничную" здесь зовут "калачиками". Никакой другой давно не водится.
      Толпа не успела затаить дыхание - Вера спокойно ответила:
      - Хоть ящик бери. Жалко мне ее, что ли?
      Народ зашевелился: вот ведь врут! Вот врут! Вот чего только не напустят, чтоб держать человека в раскаленных нервах!
      - Тогда... тогда,- Колька растерялся и не знал, на что решиться.Тогда... пять штук.
      Вера одним захватом брякнула перед ним пятью бутылками и щелчком стрельнула костяшками на счетах: тридцать и один рубчик.
      - Ты чего?! - хихикнул Колька.
      - А ты чего? - уставилась на него продавщица.
      - Чего насчитала-то? Ты это... игрулечки свои потом.
      - Слепой? Не видишь?
      - Не слепой и не глухой. Грамотный. Ты почем ее продаешь?
      - А ты что - в первый раз ее в глаза видишь? Не знаешь?
      - Где у тебя новая цена?
      - Какая новая цена?
      - Госу-дарственная! Сегодня какое число?
      Вера сграбастала с прилавка бутылки и поставила их куда-то себе под ноги.
      - Ты чего?! - закричал Колька и повернулся за поддержкой к народу: Она чего это, а? Она по-вчерашнему хочет, по-старому. Вы поглядите!
      - Проваливай! - отрезала Вера, не вступая в переговоры.- Следующий!
      - Чего проваливай! Чего проваливай! - завопил Колька.- Сегодня какое число? Вся страна пьет по-новому, а ты чего?! Ты кому ее - баранам продаешь? Совсем уже обнаглели! Вся страна пьет по-новому, а мы значит, плати. За шесть, значит, за двадцать!
      - Следующий! - переводя голос из грудного в горловой, потребовала Вера.
      Следующим был пенсионер Иван Демьянович Карнаухов по прозвищу Кабыть, человек тихий и осторожный, всю жизнь проработавший в ночных сторожах. Иван Демьянович залепетал:
      - Я тоже, кабыть, по-новому... кабыть, за три и семьдесят.
      - Да вы что - очумели?! - Вера гневно уперла руки в боки, оглядывая очередь и понимая уже, что перед нею стоит сейчас народ единого духа.Какие три семьдесят?! У вас соображенье маленько есть? Или уж последнее пропили?
      - Слух же прошел,- послышалось из очереди.
      - Да мало ли что вам наговорят! Вы пошто сюда-то по слуху идете?
      - Не слух - сообщение было! Сам слышал,- подпустил чей-то нетвердый голос, но кто в таких случаях замечает расхлябанность?
      И - загудели:
      - Ага, в тайге живем, так всё можно. И недовозить можно, и обдирать можно.
      - Будто нелюди мы. Будто закону нету.
      - Известно, закон что конь: куда хочу, туда и ворочу.
      - Ишь, наела бока-то,- вступил опять в роль Колька Новожилов, больше всех потрясенный зашатавшейся уценкой.- Оно и старую цену надо проверить, какая она. Неизвестно, где ее набавляли.
      Этого Вера вынести не могла.
      - Я тебя счас как шурану! - потянулась она к Кольке.
      Он отпрыгнул.
      - Проверяла! Ты у меня еще придешь, ты у меня попросишь! Кто еще тут хочет проверять? - крикнула она в очередь.- Кого я обманываю? Очумели, совсем очумели. Из-за них бьешься, мерзнешь, клянчишь там, правдами и неправдами выбиваешь, а они вон что!
      Очередь притихла. Веру побаивались: могла она и словесно перепустить, могла при надобнос-ти и задеть неловко. Бывало такое, бывало. Ни одного мужика в деревне нельзя с нею рядом поставить. Тому уж лучше сразу сдаваться, чем пытаться с какой угодно стороны равняться. Но главная сила Веры заключалась, конечно, в том, что стояла она за прилавком, а это по нынешним временам не меньше, чем быть директором леспромхоза.
      - Мне, кабыть, за шесть за двадцать,- сдался Иван Демьянович, протягивая деньги.
      - Всё! - отрубила Вера, отстраняясь от прилавка.- Вы у меня, кабыть, ни за шесть, ни за двадцать шесть ее не получите. Хватит.
      - Как так? - растерялся Иван Демьянович.- У Лексея седни сорок дён, справить надо. Ты, Вера, дай.
      - Не дам! Идите, слушайте сообщение. Все включайте свои говорильники и слушайте.- Вера вошла в раж: - Я тоже включу и тоже послушаю. И покуль не скажут - не дам. Нету мне доверия - не надо, я без доверия работать не могу.
      - Не имеешь права! - крикнул Колька Новожилов. Он держался у двери.
      - Имею. Я своим правом еще и тебя поправлю. Ты-то у меня точно сухоньким, как ребенок, станешь,- пригрозила она Кольке последней карой.Точно. А теперь выметайтесь! Все выметайтесь, кто за бутылкой. В ногах ползать будете - не дам!
      Чтобы разрядить обстановку, я подошел и попросил пачку вермишели и банку консервов. Вера сунула мне то и другое и, вдруг трубно, мощно заголосив-зарыдав, кинулась в подсобку. И денег не взяла. Я постоял в растерянности, не зная, как быть, потом решил, что деньги небольшие, можно занести завтра.
      И не успел я отойти далеко - позади послышался шум и из магазина кто пулей, кто стрелой стали выскакивать люди. Дверь за ними с грохотом захлопнулась, изнутри загремел засов. Колька Новожилов с отборным русским словом на устах подскочил к двери, пнул ее и, прихрамывая, побежал к машине.
      М-да, вот и уценка, вот и возьми ее за три семьдесят.
      Часа через полтора ко мне явилась делегация. Возглавлял ее Иван Демьянович, вместе с ним, немало удивив меня, пришел серьезный, уважаемый в деревне человек - Константин Банщиков, третьим был симпатичный, незнакомый мне парень с мягким лицом - как выяснилось, из бригады работающих по договору в сплавной конторе гуцулов. Иван Демьянович взмолился:
      - Григорич, на тебя на одного, кабыть, надежда. Сдурела баба. Тебя она должна послухать. Поди заступись за народ. У Лексея сорок дён, люди придут - я каку холеру делать буду?!
      Константин Банщиков, неловко посмеиваясь, добавил:
      - От сына телеграмма. В отпуск из армии едет, вот-вот может нагрянуть.- Он красноречиво развел руки.
      Гуцул страдальчески молчал.
      Что делать? Я пошел. Надо было к тому же расплатиться за вермишель и консервы. Делегация, отстав от меня на полдороге, устроилась на бревнышках, откуда открывался обзор. Возле магазина нельзя было не заметить беспокойное кружение. На меня смотрели, как на Христа-спасителя, о моей миссии уже знали и за меня, я думаю, молились.
      Неизвестно, каким макаром догадалась, с чем я пожаловал, и Вера. Едва я переступил порожек магазина, она закричала:
      - Не проси - не дам! Ишь, додумались, нашли кого снарядить! Пускай отдохнут, оглоеды противные. Сказала не дам - не дам!
      Она кричала громко, оглушительно, заставляя сидевшую на ящике старушку втягивать в себя голову, и все же я почувствовал в ее голосе трещинку. Вера, надо полагать, и сама опасалась слегка за свою самодеятельность. Трещинка была совсем маленькая, чуть заметная, но мне хватило, чтобы зацепиться за нее и начать разрушительную работу. Кончилось, одним словом, тем, что я вытащил деньги и сказал:
      - За шесть за двадцать.
      - Но Колька Новожилов пускай живет трезвым,- потребовала Вера.
      - Пускай.
      Когда с бутылкой в руке я вышел из магазина, для деревни заходящее солнышко поднялось обратно в небо. Иван Демьянович сорвался с бревешек будто его подбросили, и, скорой рысянкой пробегая мимо меня, песней выводил:
      - Кабыть, кабыть, кабыть...
      В этот день деревня гудела - как в престольный праздник. Потом рассказывали, что недельный запас "калачиков" был растащен за два часа. Вечером у меня долго сидели благодарные мужики и вели, между прочим, такой разговор:
      - А и хорошо, что не уценили, что осталось по-старому. Ежели бы со штрафом - это ведь себе дороже. Ну-ка, ни за что ни про что пять-десят рублев! Это сколько? Восемь "калачиков"? Восемь "калачиков" псу под хвост!
      Мужики на себя не шибко надеялись.
      1984