Не стану напоминать тебе про Николая Островского или про других героев, ты и сама все про них знаешь. Таких много и среди самых обыкновенных людей – ведь несчастье не всегда состоит в потере ноги, или руки, или в другом внешнем недостатке.

Есть немало таких людей, которые, потеряв всего только палец, начинают отчаиваться – все погибло, всему конец. Из-за одного пальца они будут плакать до тех пор, пока и остальные девять не отучатся работать. Таких людей можно назвать духовными калеками.

Никогда не следует недооценивать своих сил. Ты помнишь, Кадри, как мы с тобой в больнице учили эстонскую грамматику? Однажды ты даже заплакала и решила, что тебе никогда не одолеть ее. Ну, а теперь? В твоем последнем письме уже почти нет ошибок.

Вот видишь, никогда не надо отчаиваться. Во всяком случае, от слез и жалоб пользы не будет.

Недавно я читала об одной женщине, которая родилась слепой и глухонемой, но при помощи осязания всему научилась и даже университет окончила. Она вовсе не чувствует себя несчастной и пишет книги для здоровых людей.

Но сколько существует здоровых людей, только вот души у них слепые и глухонемые. Найдет такой нытик десять рублей и плачется, почему десять, а не двадцать. О том, кто потерял деньги, он никогда не подумает. Поделишься с ним в трудную минуту куском хлеба, так он не то что обрадуется, а, наоборот, съест свою долю без всякого аппетита – ведь тебе тоже досталась половинка.

Вот видишь, Кадри, человеку не стоит самому делать себя несчастным.

Ты пишешь, что у тебя хорошие соседи по комнате и ты с ними хорошо ладишь. Не думай, что все люди вокруг тебя сделались вдруг лучше и веселее. Нет, Кадри, веселее и лучше сделалась ты сама.

Если тебе говорят, что ты сутулишься при ходьбе, то нужно постараться держаться прямо, а не обижаться. Надо уметь видеть правду и уметь понимать ее – от этого зависит все.

Старайся всегда и всюду видеть хорошее, даже если это хорошее не всегда на виду, не всегда на поверхности. Всегда борись за то, чтобы побеждало хорошее...»

Я много думала над этим письмом и поняла, что это и есть «секрет» тети Эльзы, который мне так хотелось разведать в больнице.

Как я мечтаю стать такой же, как она!

И почему бы мне не стать такой? Ведь у меня «все десять пальцев» целы. Даже глаза у меня теперь здоровые. Операция была тяжелая, но я перетерпела все без крика. И никакого геройства тут не потребовалось.

У меня никогда больше не бывает головных болей, да и вижу я теперь хорошо и очков не ношу. Правда, вначале мне приходилось очень беречь глаза. За пять месяцев, что я прожила в санатории, мне не разрешили прочесть ни одной книжки.

Но мне и так хватало дела. Между прочим, я больше всех прибавила в весе. И доктор всегда ставил меня в пример другим. Со всеми я ладила, и мне было так весело и хорошо, как никогда.

Жаль только, что я не могла все записывать. Теперь уже не придется, потому что через три дня начнутся занятия в школе. А сегодня я приглашена к Анне на день рождения. Из-за этого я даже на день раньше уехала из санатория.

Сколько впечатлений за один день! Утром я проснулась в просторной, светлой комнате санатория, далеко отсюда, а сейчас я уже дома. Здесь за это время все будто уменьшилось. Даже ведро с водой и тазик для умывания, которые стоят на старой, колченогой скамейке, как будто стали другими. Не говоря уж о бабушке.

Все тут старенькое, помятое, потертое, но я вижу ясно, что все вещи ждали меня и их поблекшие, иссохшие лица светятся так празднично – это в честь моего возвращения!

А сколько сделала бабушка! Устье печи и низ трубы заново побелены, на окне колышется новая пестрая занавеска, на полу новехонький половик... А как чудесно пахнет пирог с капустой!

Я подхожу к бабушке и обнимаю ее. На вокзале, на глазах у чужих людей, я постеснялась выразить свои чувства. Бабушка мягко отстраняет меня:

– Ну что ты!.. Садись-ка поешь. Небось давно уже проголодалась. Когда ты в последний раз ела?

Садимся за стол. Бабушка не снимает, как обычно, белую скатерть, будто сегодня самый большой праздник. Я рассказываю бабушке, как хорошо нас кормили в санатории. Она слегка усмехается:

– Да оно и заметно по тебе. Смотри у меня, чтоб ты теперь не начала привередничать. Где я тебе возьму разные там бифштексы? Не в пище суть: любая пойдет на пользу, если она съедобна.

В шесть часов я пришла к Анне на день рождения. Пришла почти с пустыми руками. Бабушка отломила мне две веточки от розы, что как раз зацвела на нашем подоконнике, а сама я написала для Анне стишок.

Но мой подарок очень понравился. Мне только неловко было, что Анне сразу прочла вслух мое стихотворение. Я еще не успела сесть и стояла посреди комнаты, и все, конечно, смотрели на меня, так что я и шевельнуться не смела. Мне вдруг показалось, будто все килограммы, которые я набрала в санатории, ушли в руки, – такими они вдруг стали тяжелыми и длинными. Я не знала, куда деть их, что с ними делать. Под конец я почему-то принялась подтягивать подол своего платья и заметила это только тогда, когда стихотворение кончилось. Хорошо, что оно было такое короткое (стихотворение, а не платье).

Все похлопали мне и похвалили стихи. Потом нас позвали к столу. Мать Анне тоже испекла пирог с капустой, но бабушкин был вкуснее. Вечер пролетел так быстро, что я и не заметила, как он кончился. На улице я сразу увидела бабушку – она ждала у ворот. Видно, все еще считает меня маленькой...

Первый день в новом классе.

Этот класс мне кажется не похожим на старый. Впервые в жизни у меня есть сосед по парте. В прежнем классе у нас было нечетное число учеников, так что кому-то приходилось сидеть без пары, и кому же еще, как не мне.

А теперь у меня появился сосед. Вот как это случилось. Я пришла в новый класс такая растерянная. Пришла едва ли не последней и направилась на свое обычное место – перед самым столом учителя. К счастью, первая парта была еще не занята. Я с любопытством огляделась. Кругом все были чужие, кроме Юты, сидевшей на задней парте.

Я чувствовала, что меня разглядывают. Накануне бабушка работала в вечерней смене, и я решила заняться своим платьем: укоротила его, а в боках чуточку ушила. Бабушка уже гладила платье, но она плохо видит, и я еще раз отутюжила его. Только ничего не скажу ей, а то обидится – бабушкина работа, мол, не годится для меня.

Словом, я считала, что платье у меня в полном порядке, и вообще – насмехаться над собой я больше никому не позволю. Не позволю, и всё тут! Все же я чуточку трусила: а вдруг опять посыпятся насмешки? И только я это подумала, как ко мне подошел мальчик и грубо спросил:

– Ты здесь останешься?

Я вздрогнула от неожиданности. Подумала, что он хочет прогнать меня, и уже слегка приподнялась, чтобы встать и уйти, но потом передумала – ведь я села первая, да больше и негде сесть. И я с опаской взглянула на мальчика.

– Я всегда сидел на этом месте, – сказал он и уселся рядом со мной.

– Ага, – только и сказала я и на всякий случай осторожно отодвинулась.

Потом покосилась на соседа. Он тоже посмотрел на меня. Я быстро отвернулась, а он, кажется, нет, потому что я услышала его насмешливый голос:

– Не бойся, не укушу.

Тут я снова взглянула на него – уж не насмехается ли он? Но он сказал:

– Я ведь тебя знаю. Ты та девочка, которая в прошлом году попала под машину. Страшно было?

Я рассказала ему про этот случай и про больницу, даже про операцию и при этом сама вдруг почувствовала: все пережитые страхи и боли ушли уже так далеко, что начали забываться.

Рассказала попросту, ничего не прибавила и не приврала, но Урмас – так зовут этого мальчика – вдруг сказал, выслушав мой рассказ:

– Молодец!

Я даже оглянулась, чтобы увидеть, кому он это говорит, и только тогда поняла, что это он обо мне.

Классной руководительницей у нас учительница русского языка. Она меня сначала не узнала, сказала, что я очень изменилась. И правда, я ведь уже не ношу очков да и выросла.

На первом уроке она расспрашивала, что мы делали летом, чтобы узнать, кто занимался, а кто нет. Справилась о моем здоровье. Я рассказала ей обо всем, и она меня очень похвалила за то, что я научилась хорошо говорить по-русски. Сказала, произношение у меня хорошее. Я села и чувствую, что уши у меня так и пылают от смущения. И тут слышу, Урмас говорит:

– Ого, я и не знал, что ты так здорово говоришь по-русски!

Да я и сама не знала, что говорю так хорошо. Сегодня же напишу об этом своей санаторной подружке. Ведь это потому, что она не знала эстонского, я теперь так хорошо говорю по-русски, что меня перед всем классом похвалили.

Хорошо хоть один предмет знать как следует. И уж вовсе замечательно знать все предметы на «отлично». До этого мне слишком далеко, но кое-чего и я, наверно, смогу добиться. С помощью тети Эльзы я усвоила в больнице даже эту ужасную эстонскую грамматику. И, если верить тете Эльзе, я уже неплохо пишу.

Может быть... Да, может быть, если меня не будут мучить головные боли и если сильно-сильно постараться, то и у меня будут хорошие отметки...

По дороге из школы выяснилось, что девочка, которая сидит позади меня, Имби, живет в нашем районе, правда, не так далеко, как я, но до трамвайной остановки нам было по пути. Она догнала меня и предложила ходить в школу вместе. Она даже пожалела, что мы не сидим на одной парте. Вот так история!

По дороге мы болтали про все на свете и еще про наших ребят.

Имби спросила меня о Юте. Сказала, что, наверно, она плохая подруга. Про себя я с ней согласилась, но говорить ничего не стала, чтоб не оказаться такой же сплетницей, как Юта. И в ответ на слова Имби только пожала плечами.

Вдруг Имби заявила:

- А знаешь, что Урмас сказал про тебя? Он сказал, что у тебя самые красивые волосы, и это правда.

Я, конечно, покраснела и попыталась возразить:

– Да что ты! Вовсе нет.

– Нет, это правда, – сказала Имби. – Урмас зря говорить не станет, хоть он и чудной парень.

Мне было и радостно и неловко. Вот уж не поверила бы, чтоб Урмас мог сказать такое! Ведь мальчишки не говорят о девочках ничего хорошего; во всяком случае, обо мне никто не говорил. Мне очень хотелось спросить, что еще сказал Урмас, но я не решилась и только сказала:

– А отчего он странный какой-то?

– Кто?.. Ах, Урмас? Да так. Сама не знаю. Учится-то он лучше всех мальчиков, но такой тихоня. Его прозвали папашей. Вечно он с малышами возится. На переменках мелкота так и липнет к нему. А когда мальчишки говорят Урмасу что-нибудь обидное, он и внимания не обращает, молчит. Здоровый парень, а позволяет насмехаться над собой. Уж я бы им всем показала!

Я бросила взгляд на Имби. Да, похоже, что она никому не позволит обидеть себя. И мне очень не захотелось, чтобы эта гордая девочка с высоко поднятой головой узнала, какой я была еще совсем недавно. Зато после ее рассказов Урмас стал мне еще симпатичнее, хоть я и не призналась в этом Имби. Незачем сразу затевать споры: я ведь еще плохо знаю одноклассников.

Словно угадав мои мысли, она сказала:

– Сама увидишь, какой он.

На трамвайной остановке мы расстались и уговорились, что завтра я буду ждать ее здесь за полчаса до начала занятий.

Дома я сразу взобралась на табуретку и внимательно посмотрелась в зеркало, стоявшее на комоде. То ли зеркало стало добрее, то ли глаза у меня начали видеть иначе, но на меня глядела совсем другая девочка, не такая, как раньше.

Я всегда думала, что у меня просто чересчур много волос на голове, а причесываться было мученьем. Поэтому я старалась заниматься этим пореже. В больнице я долго не стриглась, волосы отросли у меня почти до пояса, и я заплетаю их в две косы. И пряди больше не лезут мне в глаза и в рот. Растрепой меня уже не назовут. Я положила зеркало на комод и слезла с табурета. И потом весь вечер почему-то вспоминала о том, что Урмас похвалил меня. Он, правда, не меня, а волосы мои похвалил, ну так что же?..

Вот и все, что сегодня было...

Давно уже не было такого сухого и теплого дня. Так как преподаватель физкультуры не пришел, мы решили поиграть на дворе в штандер, хотя несколько дней шли дожди и на улице было довольно грязно. Сначала дело не клеилось, потому что Рейн сказал, что это игра для малышей. Все стали просить его, ведь он бегает у нас лучше всех, и, конечно, его выбрали атаманом. Вторым атаманом выбрали Имби – она из девочек самая ловкая. Я сказала, что нога у меня еще не совсем здорова, хотя это неправда. Просто я боялась оказаться никудышным игроком. Но тут все принялись упрашивать, мне пришлось стать в ряд. Раньше меня выкликали последней, и я была удивлена, когда Имби вызвала меня уже второй. Просто по дружбе, конечно, – откуда ей знать, какая я медлительная.

До чего же я расстроилась! Так не хотелось и ее разочаровывать и себя позорить! Я улепетывала вместе с командой изо всех сил и старалась увернуться от мяча во что бы то ни стало. И мне повезло: я уцелела до самого конца игры, когда у противников, кроме атамана, остался в «живых» только один. Но затем Рейн «убил» мячом много наших, и я поняла, что меня скоро осалят. И тут неожиданно для самой себя я притворилась, будто не могу больше бегать, и остановилась в двух-трех шагах от черты. Я была для Рейна такой верной добычей, что он, почти не целясь, влепил мяч мне прямо в грудь – у меня даже дух захватило. Однако я сумела поймать мяч и, прежде чем Рейн успел сообразить, в чем дело, прицелилась и попала мячом ему в ногу. Поймать этот косой мяч ему, конечно, не удалось, и победа осталась за нами.

Когда я услышала громкое «ура», я пришла в такой восторг, что тут же решила стать спортсменкой. Но во время второй игры мне уже не так везло, и я поняла, что удача была случайной и дело тут вовсе не в моем искусстве. Но все же приятно сознавать, что первую победу мы одержали благодаря моей игре.

Приятно было вспоминать об этом по дороге домой. И тут мне вдруг пришло на ум слово «тренировка». А почему бы и мне не потренироваться – вдруг будет толк? И вот я попросила у Хелле мяч и принялась бросать его в стену и ловить.

Дело уже пошло на лад, когда я вдруг увидела тетю Эльзу, входившую в ворота. Подумать, она сама меня разыскала! Я бросила мяч и кинулась ей навстречу.

Бабушка сконфузилась, когда я привела домой такую гостью. Но скоро освоилась. Тетя Эльза умеет поговорить с каждым. Не думаю, чтобы ее особенно интересовал ревматизм, но она выслушала бабушкины жалобы внимательней всякого доктора. Бабушка, по-моему, даже приняла ее за врача, потому что стала спрашивать у нее советов: надо ли, мол, мазаться прописанной мазью или лучше делать ванны из волчьей глины.

Тетя Эльза сказала, что впервые слышит о подобных ваннах, но если они приносят бабушке облегчение, то, возможно, они полезны. Ведь помогают же некоторым грязи. Тетя Эльза даже посоветовала сказать об этой глине врачу. Кто знает, может, это народное открытие.

Потом они поболтали еще о погоде, об ушедшем лете и об осени, поговорили и о нашей квартире, а после я показала тете Эльзе свои отметки. Они были неплохие, и я ликовала, но, к несчастью, недолго.

Оказалось, что тетя Эльза принесла мне в подарок красивый мягкий шарф. И захотела посмотреть, к лицу ли он мне. Она приподняла мой подбородок и вдруг уставилась на мою шею. По ее виду я сразу поняла, что она там увидела. И покраснела до слез. Тетя Эльза сказала только:

– Вижу, ты и сама понимаешь, в чем дело.

Вся моя радость от нового шарфа и прихода тети Эльзы пропала. Я горела  от стыда.

Вот вам, пожалуйста, спортсменка мирового класса, близкая знакомая известной писательницы! Какой позор! А винить, кроме себя, некого!

Ох, у меня часто слово расходится с делом. Ведь, уезжая из санатория, я твердо решила всегда оставаться такой же аккуратной и чистой, как там. Но... то вода слишком холодная, то времени нет, а сегодня еще эта игра в мяч на грязном дворе. И вот вам! Боюсь, что тетя Эльза больше не захочет меня видеть. Ведь она не раз говорила: чисто-та – первое условие человеческого достоинства.

Я уж чуть было не расплакалась от стыда и горя, но сдержалась. Позор мой велик, но главное, чтобы он никогда в жизни не повторился. Я тут же воспользовалась тем, что бабушка уже вскипятила чайник, и вымылась с головы до ног. И решила мыться так каждый вечер – разве это невозможно или очень трудно?

Когда я терла шею мочалкой (сперва я даже насыпала на мочалку немножко стирального порошка, но он очень щипал кожу), у меня вдруг мелькнула мысль: а что, если и Урмас заметил? И еще как мог заметить – ведь обратил же он внимание на мои волосы!

От этой мысли я прямо окаменела. Я уже избавилась от кличек «Растрепа» и «Вонючка», так неужели я должна теперь заслужить кличку «Сапожное голенище» или какую-нибудь другую, похуже?

Нет! Ни за что! Вымывшись, я настежь распахнула обе створки окна и почувствовала, как вместе со струей прохладного, свежего воздуха в душу мне вливается решимость: нужно взять себя в руки! Прежде чем мечтать о славе спортсменки, нужно заняться более простыми и необходимыми вещами.

Я сейчас же придумала и записала на бумажке двенадцать правил. Не забыла утреннюю гимнастику и обтирание холодной водой из-под крана. Делать так делать! Я сообразила, что утром мне не будет хватать времени, поэтому я решила взять за правило: учить все уроки с вечера!

Но в тот же вечер пришлось воевать с бабушкой. Мои новшества ей были не по душе, и она принялась ворчать:

– Непременно нужно выпустить все тепло!

Вот ведь отсталость! Прямо досада берет! Уж тут я напомнила бабушке, как меня дразнили в первом классе и как учительница советовала нам проветривать комнату. И еще сказала, что в санатории окна держат открытыми даже в холод.

– То в санатории, – возразила бабушка. – Что толковать о санатории! У них там дрова казенные, вот и топят сколько влезет. У тебя разве есть понятие о дровах? Попробуй достать хоть щепку, тогда другое запоешь.

Я с силой захлопнула окно, чуть стекло не вылетело. Весь вечер мы дулись друг на друга. А в постели бабушка повернулась ко мне спиной.

– Бабушка, – наконец нерешительно позвала я.

– Чего тебе? – откликнулась бабушка.

– Хочешь, разотру тебе спину? – предложила я, чтобы помириться.

– Не стоит. Устанешь, школу завтра проспишь. – Но бабушка все же перевернулась на живот.

После того, как я размяла ее негнущуюся ревматическую спину, она сказала совсем уже миролюбиво:

– Ну да, квартира эта просто наказание!.. Может, нынешней зимой теплее будет. Мне на работе посулили отпустить дров.

Смысл этих слов был такой: ладно, проветривай, коли это так нужно...

Прошло десять дней. Я придерживалась своих правил и лишь один раз встала поздно и пропустила утреннюю гимнастику. Самое трудное – это обтираться холодной водой. Бр-р! Подумать, что еще в песне об этом поют! Да и не верю я, что это так уж полезно. Разве что заставляешь себя делать что-то неприятное. Характер воспитываешь.

Вчера вечером ходила к тете Эльзе. Она сама меня пригласила. О моем недавнем позоре она даже не заикнулась. Мне хотелось дать ей понять, что теперь я совсем другая, но неловко было заговаривать об этом. На всякий случай . я старалась повернуться к ней так, чтобы она видела мою шею.

Странно, что у себя дома все люди выглядят совсем иначе, чем в другом месте. Даже тетя Эльза. Она дома совсем другая: у нее, оказывается, есть родители, а для них она вроде как девочка. Смешно, но так оно и есть. Когда я пришла, она вслух читала что-то матери и отцу, который уже годами не встает с постели. Точь-в-точь как я читаю бабушке. Мать тети Эльзы я уже видела в больнице. Она выглядит важной, внушительной, и рядом с ней все кажутся детьми, несмышлеными и непослушными.

Когда стали пить чай, пригласили и меня. Я поблагодарила и уселась за стол, на котором, кроме большой скатерти, перед каждым еще лежала отдельно маленькая салфеточка, величиной с носовой платок. А может, это и были носовые платки для тех, кто забыл свой дома?

Чего я только не пережила за этим столом! Ух! Я, конечно, все время приглядывалась, как пьют чай другие, и брала с них пример. Мне очень не хотелось осрамиться, чтобы не подвести тетю Эльзу – ведь она представила меня отцу и матери как своего друга!

Я прямо вспотела, стараясь не погрешить против правил приличия, но все-таки ошибалась на каждом шагу.

Взять хоть щипчики для сахара – неужели есть специальные фабрики, чтоб изготовлять такое? Для чего они нужны? По-моему, только для важности. Все же я подцепила кое-как кусок сахару, но донести его мне не удалось. По пути он шлепнулся на край масленки. Я с испугом схватила его пальцами и бросила в чашку, отчего чай брызнул во все стороны. Тетя Эльза от души рассмеялась, но ее мать даже не улыбнулась, а только кашлянула. Конечно, человек всегда может кашлянуть – что тут такого, случается! Но мама тети Эльзы кашлянула как-то так, что меня в жар бросило.

Проклятый сахар! Раз уж он очутился у меня в чашке, так надо было, чтобы он растаял, и я принялась размешивать чай. Но мешала я недолго, потому что мать тети Эльзы тут же заметила:

– Милое дитя, зачем так энергично? Ты будто в колокол звонишь.

Будто в колокол! Хорош колокол – едва-едва звякает! Ох, тетенька, пришли бы в нашу школу на праздничный вечер, когда нас чаем поят, вот уж где колокольный звон!

Впрочем, что говорить: приличнее, конечно, есть без шума. Я улыбнулась и извинилась, хотя чувствовала себя очень неважно.

Тетя Эльза поскорей принялась расспрашивать меня о школе, чтобы перевести разговор на другое. Бутерброды с ветчиной и кильками были очень вкусные, только вот есть их приходилось ножом и вилкой.

Наша беседа была в самом разгаре, когда с другого конца стола донеслось:

– Милое дитя, тебе дома никогда не говорили, что нельзя разговаривать с набитым ртом?

Ну, этот камешек в наш с тобой огород, бабушка. Ой, бабуся, если бы ты знала, как мне было плохо в эту минуту! А ведь ты говорила мне перед моим уходом к тете Эльзе: «Смотри веди себя прилично в гостях». И не раз ты учила меня: «Не болтай за едой. Сперва прожуй, а то ни слова понять нельзя».

Но в пылу разговора я обо всем забыла! Я снова извинилась, но уже без улыбки. Бутерброд застрял у меня в горле. Тетя Эльза предложила мне печенье. Оно выглядело аппетитно, но я не посмела взять, не зная, как с ним обходиться. Так как рот у меня был полон, я в ответ лишь покачала головой.

Но с другого конца стола уже донеслось:

– Милое дитя, разве ты немая? Только немым разрешается трясти головой. А воспитанные молодые девушки (!) отвечают вежливо: «Спасибо, не хочу».

Боже мой, если от хорошего воспитания становятся такими язвами, пусть оставит его себе! Что же мне было делать, выплюнуть бутерброд или как? Я проглотила кусок, стараясь удержаться от слез. Тетя Эльза, кажется, догадалась о моих мучениях и сказала матери:

– Мамочка, может быть, мы оставим в покое нашу маленькую гостью, пока она к нам не привыкнет?

– Зачем? Опять твои идеи о современном воспитании. Извини меня, но, по-моему, чем раньше человек усвоит хорошие манеры, тем лучше. –Она насмешливо пожала плечами. – Впрочем, нынче хорошее воспитание никому не нужно.

– Что ты, мамочка! Хорошее воспитание всегда нужно. Тем более в наше время, когда подрастает новая молодеждь, не похожая на прежнюю. Я только подумала, что излишней строгостью можно отпугнуть ребенка.

– Неужели нынешняя молодежь такая нежная, что ее пугают добрые советы? Оставь! В жизни все не так, как в твоих книгах. Мало ты знаешь жизнь! Счастье, что у тебя у самой нет детей. Ты их непременно испортила бы.

– Зато у меня есть ты, – улыбнулась тетя Эльза.

Но на этот раз я заметила, насколько различной бывает улыбка у одного и того же человека. В улыбке тети Эльзы едва заметно проглянула глубокая горечь.

– Что ты хочешь этим сказать?

Мне стало как-то неловко. Я и боялась, и отчасти надеялась, что тетя Эльза перестанет улыбаться и даст волю этой горечи (я бы так и сделала), но она лишь тихо вздохнула и сказала:

– Я хочу сказать только то, что ты и моих детей воспитала бы так же хорошо, как воспитала многих других, в том числе меня и Эдмонда.

Мать тети Эльзы смягчилась. Она победила. И сказала уже менее воинственно:

– Какая я теперь воспитательница? Годы не те. Но скажу тебе одно: я бы беспощадно искоренила дух противоречия и самонадеянности, который царит теперь среди молодежи.

– Ты права, у молодежи теперь мало пиэтета (Что это за штука? Надо будет непременно обзавестись им!), – подтвердила тетя Эльза, но при этом – я хорошо заметила – уголком глаза подмигнула мне.

Они еще некоторое время обсуждали вопросы воспитания, и это был очень умный разговор, но я далеко не все поняла, потому что там встречалось еще много таких слов, как этот «пиэтет». По правде сказать, мне даже стало скучно.

Наконец мать тети Эльзы встала, чтобы, как она сказала, пойти развлечь бедного папу. Но сперва она подошла ко мне, взяла за подбородок и, поглядев в глаза, сказала, скрывая во взгляде едва заметную смешинку (теперь она была очень похожа на тетю Эльзу):

– Ну что, современное дитя? Мало вас обучали хорошим манерам?

Я дернула подбородком:

–  Да, меня мало учили.

– Вот видишь! Ты девочка рассудительная и вовсе не такая принцесса на горошине, как думает наша Эльза.

Я тоже улыбнулась. Мы пожелали друг другу спокойной ночи, после чего меня пригласили заходить и впредь «в школу хороших манер».

Когда она ушла, тетя Эльза вздохнула:

– Таковы эти старики! Упрямы, как дети, и с ними иногда тяжело. Моя мать всю жизнь была учительницей. Она строга и очень требовательна. Требовательна прежде всего к себе самой. Ее очень уважали. Но возраст дает себя знать. Она принимается учить каждого, кто попадается ей на глаза. Не нужно сердиться на нее. Запомни, Кадри, со стариками часто так: они даже иногда говорят обидные вещи, но в душе хотят нам только добра...

И правда! Это совсем как с моей бабушкой.

Но тетя Эльза понимает каждого человека. Она такая добрая! А я еще не умею разбираться в людях, не умею ценить их по достоинству, и мне еще долго придется этому учиться.

Я стала собираться домой. Тетя Эльза проводила меня в переднюю и даже помогла одеться. Когда она завязывала шарф, мне вспомнилась история с шеей, и я опять, как и в тот раз, покраснела, хоть и знала, что сегодня я вся чистая, а шея особенно. Присев на корточки, тетя Эльза, смеясь, заглянула в мои опущенные глаза. Я этого не ожидала и тоже улыбнулась ей.

Она поняла все без слов, и я обрадовалась, что ничего не надо объяснять.

Потом она поднялась, прижала меня к себе, погладила по голове и, наклонившись, поцеловала в щеку.

У меня было такое чувство, словно цветут яблони, сияет солнце и день прекрасен.

По дороге домой я успела подумать обо всем, и мне стало стыдно, когда я поняла, как плохо относилась к бабушке, как много требовала от нее и как мало помогала ей. А ведь ей так трудно приходится, и поясница болит. Вернувшись домой, я сейчас же прибавила к своим правилам поведения еще два:

13. Каждый день помогать бабушке.

14. Научиться вести себя за столом.

А правило тети Эльзы – «чистота – первое условие человеческого достоинства» – я трижды жирно подчеркнула.

В тот вечер я сама вымыла посуду и убрала комнату. Бабушка сначала противилась этому, говоря, что мне лучше учить уроки, но, когда я ей объяснила, что уроки я уже приготовила, она осталась мной довольна и сказала:

– Что ж, ты уже большая девочка, и это твой долг.

Мне было очень приятно: во мне нуждаются, я приношу пользу, я выполняю свой долг!

Между прочим, помогла я и Урмасу. Перед уроком русского языка он попросил меня перевести одно предложение. Я перевела, и тогда выяснилось, что он неправильно понял весь заданный отрывок. Я объяснила ему все, что смогла.

Он вообще-то умный мальчик, но языки, особенно русский, ему не даются. Смешно слышать его произношение. Все шипящие звуки у него получаются одинаково, как одно сплошное шипение, с той только разницей, что при одних буквах он кривит рот, а при других нет.

После уроков Урмас вдруг сказал:

– Послушай, ты бы поучила меня русскому.

– Пожалуйста, – ответила я с достоинством.

На этом наш разговор и кончился, и я не поняла хорошенько, так ли уж это важно для Урмаса. Вечером, когда я помогала бабушке гладить, кто-то постучался в дверь. Бабушка пошла открывать.

– Кадри, тебя спрашивает какой-то мальчик.

– Меня?.. Урмас! – воскликнула я, оторопев, и в замешательстве сунула утюг в таз с водой, вместо того чтобы опустить на подставку. Вода ужасно зашипела, забурлила, и в ту же минуту погас свет. Вначале ничего не было слышно, кроме шипения утюга в воде.

Тут, конечно, бабушка дала волю языку! Мне было так неловко, что я даже радовалась темноте: по крайней мере, Урмас не видел, как мне стыдно. Но тут Урмас сказал:

– Наверно, пробки перегорели. Посветите мне немного, я сейчас исправлю.

– Это ты-то исправишь! – возразила бабушка. – Откуда ты выискался?

В голосе бабушки послышалось такое оскорбительное недоверие, что я крикнула:

– Бабушка, это же Урмас! Тот мальчик, с которым я сижу вместе, разве ты не знаешь?

– Откуда мне знать, с кем ты сидишь!– продолжала ворчать раздраженная бабушка. – И неужели из-за него надо утюг в воду бросать?