Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Кадри

ModernLib.Net / Раннамаа Сильвия / Кадри - Чтение (Весь текст)
Автор: Раннамаа Сильвия
Жанр:

 

 




С. Раннамаа

КАДРИ

(Дневник девочки)




Перевод с эстонского Лидии Тоом

Рисунки Э. Вальтера

Государственное Издательство

ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Министерства Просвещения РСФСР

Москва

1963




Понедельник

Я всегда и в книжках читала и от людей слышала, что дети в нашей стране счастливые, что детство у них беззаботное. И разве это неправда? Анне Пууст очень счастливая, и другие ребята в нашем классе тоже. Только я одна несчастная. Живу в счастливой стране, а сама несчастная. Самая разнесчастная девочка. И не только в нашей стране, а на всем белом свете. Вот что непонятно.

Да и какого мне счастья, чего хорошего ждать от жизни, если нет у меня ни отца, ни матери!

Отец у меня пропал без вести. Потерялся, словно вещь какая-то. Разве это не ужасно? Я даже не знаю хорошенько, как это случилось, – бабушка и разговаривать об этом не хочет.

А мама, бедняжка мама, умерла. Я тогда была такая маленькая, что ничего, ровно ничего не помню... Я смотрю на мамины фотографии, чаще всего на ту, где мама держится за ветку сирени и смеется. Я гляжу на мамину руку и думаю, какой теплой и мягкой была эта рука, как нежно гладила бы меня по голове... Мама сажала бы меня к себе на колени – не теперь, конечно, а раньше: теперь я уже большая... От этих мыслей я всегда плачу, долго-долго, пока голова не заболит.

Ах, почему у меня нет родителей? Ну будь у меня хоть отец, хоть мать, хоть кто-нибудь из них, я бы куда лучше училась! Я бы стала совсем хорошей и счастливой, как все. Обязательно стала бы!

У меня, правда, есть бабушка, мама моей мамы. Она заботится обо мне, делает все, что может. Но бабушка уже старая, а я такая нескладная, и она вечно бранит меня.

Раньше, когда я была поменьше и верила сказкам, я иногда считала бабушку колдуньей, которая похитила меня у родителей. И я все придумывала втихомолку, как бы убежать от нее. Вообще я, кажется, слишком много выдумываю, – так и бабушка считает. Впрочем, она уже давно не говорит этого. Не потому, что выдумки мои стали умнее и от них больше толку, а потому, что я теперь никому ничего не рассказываю, даже бабушке. Теперь я придумываю разные истории для себя одной, чтобы никто не мог смеяться над ними.

Я очень люблю свои тайные истории. Можно вообразить о себе и своем доме все, что угодно. Я и воображаю!

Иногда, по дороге из школы, я воображаю, что у нас дома все совсем другое. Окна большие, и в них видно небо, а в комнате много красивых вещей. Я все время прибираю в комнате, перекладываю разные вещицы и достаю новые, и они еще красивее. У нас есть приемник и громадная, во всю стену, книжная полка! А бабушка улыбается. На ней белый передник, а на ногах туфли с помпончиками, поясница у нее не болит, она всегда сидит дома и заботится, чтобы у нас было чисто и тепло. Я так живо представляю себе это, что уже сама готова верить всему, и прибавляю шагу, чтобы поскорее попасть домой, где так хорошо.

На самом деле все, конечно, вовсе не так, и бабушка, если она вернулась раньше меня, опять чем-нибудь недовольна и находит повод поворчать на меня. Почему я не живу в сказочном мире? Почему у меня нет волшебной палочки, которая исполняла бы все мои желания и сделала бы мою жизнь красивой и интересной? Как хорошо было бы жить в стране сказок, где даже безобразная лягушка может превратиться в царевну, а Золушка – выйти замуж за принца! Тогда и я превратилась бы в заколдованную принцессу, которая томится в темнице у злой колдуньи, тогда и для меня настало бы время, когда злые чары рассеются и я превращусь в красавицу и все меня полюбят...

Все это одни мечты. Никакая я не принцесса, да и бабушка вовсе не колдунья. Бабушка самая обыкновенная старушка, которая любит на свете только меня. Она заботится обо мне и хочет, чтобы я выросла хорошей. Она тоже мечтает, чтобы мы жили получше, но что поделаешь? Она часто вздыхает: «Что за несчастное создание эта девочка!» И я с ней согласна, но от этого не легче. Попросит она меня что-то сделать, а у меня не выходит. Бабушка сердится, поддает мне шлепка и, оттолкнув, делает все сама. Иногда я слышу, как она ворчит: «И в кого этот ребенок уродился?» Ни в кого я не уродилась. Я сама по себе такая нескладная.

Поэтому у меня и друзей нет. И не с кем поделиться своими горестями.

Здесь, в больнице, мне пришло в голову записать самые памятные события моей печальной жизни. Заодно и развлечение будет, а то здесь ужасно скучно. В нашей палате лежат одни взрослые, все они со мной ласковы, только чересчур любопытны. Всё спрашивают да спрашивают. А мне вовсе не хочется рассказывать о себе. Охота была, если не можешь вспомнить ничего хорошего! И вот, чтобы отделаться, я начинаю придумывать.

О маме я сказала правду, но они от меня не отстали и начали про отца выспрашивать, и тогда я им наврала. Сказала, что он далеко-далеко, в командировке, что он инженер. Теперь я каждый раз, когда бабушка навещает меня, побаиваюсь, что какая-нибудь тетя заговорит с ней и тогда все раскроется, и потому стараюсь все время говорить сама. Я вообще боюсь, что бабушка может наговорить лишнего. Я ведь тут никому не сказала, что мы живем в подвале. Меня, правда, никто не спрашивал, на каком этаже наша квартира, но бабушка, того и гляди, может начать плакаться по этому поводу. И выйдет, что я опять соврала. Странно! Неужели она не понимает, что о таких вещах не нужно говорить? Ведь лучше не станет, если тебя начнут жалеть. Раз жалеют, значит, презирают, – я уже это поняла. И в школе у нас никто, кроме классной руководительницы, не знает, что мы живем в подвале. Уже шесть лет я храню эту тайну. Бывало, что кто-нибудь хотел зайти ко мне, но я каждый раз отговаривалась.

Да и не часто ко мне просились. Ведь я живу дальше всех. Все дети ходят в самую близкую школу, одна я хожу чуть ли не в другой конец города. Тоже одна из бабушкиных причуд. Когда я была маленькой и бабушка пошла записывать меня, она выбрала ту школу, которая была поближе к ее работе. Она была уверена, что я даже улицу не сумею перейти и стоит отпустить меня на шаг, как со мной сразу приключится беда. Поэтому она каждое утро будила меня очень рано, чтобы захватить с собой, когда пойдет на работу. Еще и теперь, как вспомню эти бесконечно длинные утренние часы, на меня нападает зевота. Я дремала всю дорогу, пока шла с бабушкой, пока сидела в трамвае, пока ждала потом в школе начала уроков. И до самого конца занятий клевала носом. Но это бы еще полбеды. Хуже было другое: ребята узнали, что меня водят в школу за ручку, словно какого-нибудь карапуза из детского сада. Мы с бабушкой приходили очень рано, когда школа была совсем пустая, но каждый раз кто-то нас видел.

Ах, как я тогда сердилась на бабушку! Да что толку? Бабушка водила меня целый год и потом еще полгода, Но тут, в больнице, я вдруг подумала, что бабушка была, пожалуй, права и не зря так боялась за меня. Ведь в конце концов то, чего она боялась, произошло, хоть я уже и выросла. Но об этом после...

Когда я начала эту тетрадку, я решила писать все по порядку, но что-то у меня все запутывается.

Начну-ка я с самого начала, с того дня своей жизни, какой мне запомнился первым. Только на сегодня хватит. Сестра уже приходила делать укол, скоро она вернется и погасит свет.

Тетенька с соседней койки полюбопытствовала, кому я пишу такое длинное письмо, не отцу ли? Вот хорошая мысль! Я так и сказала: да, отцу, и теперь они перестанут допытываться. Да и кто мне запретит воображать, что у меня есть отец, что он работает где-то далеко на важном строительстве, что мы с ним переписываемся и очень скучаем друг по другу...


Вторник. В мертвый час

Сегодня я уже с нетерпением ждала той минуты, когда опять смогу вернуться к записям. Начну с первого класса – ведь до школы у меня вообще не было ничего интересного.

Когда я начала ходить в школу, я не знала ни одной буквы. Многие из наших ребят уже умели читать, а буквы знали все. Одна только Юта была такой же глупой, как я.

По правде сказать, бабушка слишком рано послала меня в школу. Меня и принимать не хотели, но бабушка сумела упросить, – видно, чего-то наговорила. Она надеялась, что у меня в школе ума прибавится.

Принять-то меня приняли, но уже в первой четверти наша учительница посоветовала бабушке взять меня на годик домой.

Я путала сперва все буквы. Но, к счастью, школьный врач быстро догадался, что, наверно, я плохо вижу, и послал меня к глазному врачу, который прописал мне очки. И я стала носить очки и начала лучше разбираться в буквах, но чтение все же подвигалось очень туго. Даже Юта раньше меня научилась читать. Я была в классе последней ученицей.

Зато я быстро запоминала все, что читали вслух другие. И вышло так, что, когда мы начали готовиться к новогоднему вечеру, учительница дала мне и Анне выучить одно стихотворение. Мы должны были громко прочитать его вдвоем. Учительница сказала, что это называется «декламация».

До чего же я была счастлива в тот день! Выступать на новогоднем вечере, да еще вместе с Анне Пууст! Домой бегом бежала. Бабушка как раз жарила салаку.

 – Бабушка! – уже с порога закричала я. – Я буду читать на новогоднем вечере вместе с Анне Пууст! Это, бабушка, декламация!

 – Что еще за тэкламация? – в недоумении проворчала бабушка.

Я с жаром объяснила, в чем дело. Видно, и ей это понравилось. По крайней мере, она не стала бранить меня, как обычно, и даже пообещала сшить новую кофточку из маминой блузки.

Тот вечер мне весь-весь запомнился. Сначала мы пороли блузку, а потом бабушка читала вслух стихотворение, пока я его не затвердила. Ей и не пришлось долго читать, я сразу заучила. Только бабушка сказала, что не может читать мне вслух всю жизнь: надо самой выучиться. На радостях я пообещала ей быстро научиться.

Потом мы с бабушкой легли и долго еще разговаривали об этом новогоднем вечере. Я рассказала ей, какая Анне Пууст красивая девочка и какие у нее красивее платья! В талии узкие, а внизу широкие и сшиты не на рост, и даже туфли ей не приходится изнашивать до дыр, пока они будут впору. Тут бабушка с досадой назвала меня глупой девчонкой и велела заснуть.

Я повернулась к бабушке спиной и задумалась. Почему же это бабушка считает меня глупой девчонкой? Почему ей не нравятся мои разговоры о красивых платьях Анне Пууст? Сама она глупая, вот что!

Тут я почувствовала, как бабушка тихонько поправила на мне одеяло и провела по моей голове своей жесткой ладонью. При этом бабушка почему-то вздохнула. Она думала, что я сплю. А я не смела шевельнуться, и на мои глаза навернулись слезы.

Но я была счастлива в тот вечер и, когда наконец заснула, увидела во сне, что я одета в чудесное светло-розовое платьице, пышное внизу, как у балерины, а сама я тоже красивая и легкая и не ношу очков и вообще все замечательно. А на лице у бабушки не осталось ни одной морщинки, руки ее стали гладкими и нежными, а сама она ласковой. Жалко было просыпаться, такой был чудесный сон.

Утром я пошла в школу и всю дорогу повторяла стихотворение. Я его хорошо знала. Но в школе выяснилось, что Анне и не думала его учить и не может прочесть вслух учительнице. А все потому, что она просто не хочет выступать на новогоднем вечере. Я понять не могла, как это можно не хотеть выступать, да еще на новогоднем вечере! Когда учительница стала допытываться, почему Анне не хочет выступать, та расплакалась и сказала:

– Я потом вам скажу.

Почему-то на душе у меня стало тяжело, и я почувствовала, что должно случиться что-то плохое. И, когда я возвращалась из школы, сердце у меня болело, а стоило мне вспомнить, как радостно шагала я утром, боль становилась еще сильнее.

На полдороге меня догнала Юта, еще издали закричавшая, что должна сказать мне что-то важное. Она, задыхаясь, подбежала ко мне и быстро затараторила:

 – Знаешь, почему Анне не хочет выступать на новогоднем вечере? Я подслушала ее разговор с учительницей. Анне сказала, что не хочет стоять рядом с тобой, потому что от тебя плохо пахнет.

Меня будто ударили. Я кинулась домой, не обращая внимания на Юту, которая что-то кричала мне вслед.

Бабушка еще не вернулась, и я могла наплакаться вдоволь. Я плакала и плакала, потом начала нюхать свою одежду, но одежда ничем не пахла, и я снова заплакала.

С каким лицом я завтра приду в школу? Как жалко, что бабушка не послушалась учительницу и не оставила меня на год дома! Вечером я принялась упрашивать бабушку:

– Бабуся, милая, возьми меня из школы! Я больше не хочу ходить туда.

Но бабушка только рассердилась:

– Что же ты там натворила?

Мне ничего не оставалось, как рассказать бабушке о том, что я услышала от Юты. Бабушка еще больше рассердилась и принялась ругать Анне и ее родителей, хотя вовсе их не знала. Я уже испугалась – вдруг она отправится к родителям Анне и «выложит им всю правду в лицо». Я стала просить ее не делать этого.



Вечером

Я надеялась, что другие ученики не узнают об этой истории, но уже назавтра о ней знали все. Об этом позаботилась Юта. Ей-то какое было дело? Сама Анне никому, кроме учительницы, ничего не сказала.

Сколько дней я потом мучилась! Проходя мимо меня, мальчики многозначительно поводили носами. И некому мне было пожаловаться на свою беду. Правда, Анне сердилась на мальчишек, да разве они кого послушаются! А когда я принималась плакать дома, бабушка только бранилась. И я снова попыталась вообразить, что бабушка колдунья, а я заколдованная принцесса, но меня это больше не утешало...

Хуже всего было то, что как-то вечером к нам зашла учительница. Когда я увидела, как она оглядывает нашу комнату, мне захотелось залезть под кровать. От смущения я сначала даже не расслышала, о чем они говорили с бабушкой. Потом я поняла, что учительница настойчиво советует бабушке почаще проветривать комнату, иначе одежда и все вещи пропахнут подвальной затхлостью, да и для здоровья эта сырость вредна. Я заметила, что слова эти обидели бабушку, и побоялась, как бы она не наговорила чего-нибудь, но она лишь пожаловалась на нашу тяжелую жизнь. Зато после ухода учительницы она уж отвела душу:

– Тоже мне ученая! Учила бы лучше детей в школе, а меня, старуху, оставила бы в покое! Дай нам новую квартиру, тогда и плесенью пахнуть не будет!

Я начала спорить с бабушкой. Разве учительница может дать нам новую квартиру, разве она виновата в том, что мы живем в подвале? Но бабушка еще долго ворчала себе под нос. Однако учительница не зря к нам приходила: потом к нам прислали какую-то комиссию. И бабушке пришлось бегать по разным учреждениям. Но квартиры нам почему-то все не давали и не давали, и тогда бабушка махнула рукой. Ее, оказывается, кто-то обидел. Сказал: «Просись, бабка, в богадельню, а девчонку в детский дом отдашь».

Теперь бабушка то и дело грозится: «Смотри у меня, учись получше, а то в детский дом отдам».

Но меня не проведешь, я уже не маленькая. И я отлично знаю, что в детском доме вовсе не так плохо. Там, наверно, даже лучше, чем у нас дома. Поэтому я ничуть не боялась и не боюсь бабушкиных угроз, но в детский дом мне все же не хочется – ведь у меня есть свой дом и своя бабушка. Как же мы будем друг без друга?

Но перед самым Новым годом я заболела, а потом начались каникулы. А когда я потом вернулась в школу, мальчики уже успели забыть об этой истории. Но водиться со мной и после каникул никто не стал.

Ведь я нескладная, я отстающая. Меня дразнят Вонючкой, а еще Растрепой. И еще я самая некрасивая в классе. Хотя никто не говорил мне этого, но я и сама знаю, потому что у нас дома есть зеркальце, правда крохотное, но и оно все скажет. Так что радости мало. А тут еще это несчастье с ногой. Хоть доктор и уверяет, что все пройдет и я буду прекрасно ходить и даже бегать, но бабушка не перестает вздыхать, когда навещает меня: «Не хватало, чтоб ты еще стала калекой!»

Но я стараюсь верить доктору, а не бабушке...

Тетя с соседней койки спросила меня сегодня, добрый ли у меня отец. Сначала я растерялась, а потом нашлась и сказала, что отец у меня очень, очень добрый. Тогда тетя снова спросила:

– Не собирается ли он привести домой новую маму?

Ах, вранье это ужасная штука! Начнешь врать, а потом никак с этим не развяжешься. Это все равно, что снежный ком: он катится с горы и все больше обрастает снегом.

Если они узнают, что я соврала, меня и тут начнут презирать. Как было бы хорошо, если бы думали, что я немая, и не приставали бы ко мне со своими каверзными вопросами!

Четверг. Утром

Сегодня сестра спросила меня, не скучно ли мне. Я сказала, что скучно, и она принесла мне журнал «Пионер», и не один, а за целый год. Вот здорово!

Нет для меня большей радости, чем книга. Это только в первом классе я не любила, да и не умела читать.

Читать я научилась во время первых летних каникул. У нас был ремонт. Все вещи стащили в коридор и свалили в груду. Дома стало очень тесно и очень скучно. Некуда было деться. Все ребята уехали – кто в деревню, кто в лагерь. Только Хелле, что жила наверху, осталась в городе, но от нее толку мало, уж очень она маленькая. Правда, иногда ее мама уходила на рынок или в магазин и просила меня посидеть с девочкой. И я соглашалась – все-таки занятие.

У Хелле была интересная книжка с картинками, и мы рассматривали ее. Чудесные были картинки. Красивые, будто сон, будто те сказки, что рассказывала нам мама Хелле.

Я попросила у Хелле ненадолго книжку. Пошла домой, уселась на груде вещей в коридоре и принялась изучать эту чудесную книжку.

Очень уж хотелось узнать, о чем там идет речь. Особенно заинтересовала меня картинка, где была нарисована одна красавица с горящей звездой во лбу.

Я принялась складывать буквы и вдруг поняла прочитанное. Оказывается, я уже умела читать! Так я прочла «Сказку о царе Салтане». Я читала ее часами, и часы эти были такие замечательные!


После обеда

Как-то от скуки я зашла к Юте, она жила близко. На дворе у них ребята водили хоровод. Я тоже захотела играть, но меня никто, даже Юта, не брал в круг, и я чуть не расплакалась. Чтобы удержать слезы, я старалась петь погромче, но вдруг Юта ущипнула меня и прошептала:

– Ты лучше не пой, у тебя такой противный голос – только других сбиваешь.

Я сразу замолчала и тихонько вышла из хоровода. Это такая тоска – смотреть, как другие играют! И я побрела домой.

Потом уже я никогда больше не ходила играть с другими детьми и стала сторониться Юты. Она, конечно, не виновата, что я пою не в лад, но разве надо обязательно щипаться, если я и вправду не умею петь? Я и сама знаю, что нисколечко не умею: запою «Цыплят», а получается «Марш тимуровцев»...

Но все-таки обидно. Я весь вечер потом лежала в постели и думала, почему я такая неспособная и почему я все делаю так плохо. Но думать об этом было грустно, и тогда я стала думать о царе Салтане.

Как хорошо, что мне попалась эта книжка! Там есть одно место, такое красивое, такое таинственное! То самое, где заколдованный лебедь превращается в прекрасную царевну. И я все снова и снова повторяла:


Месяц под косой блестит,

А во лбу звезда горит;

А сама-то величава,

Выступает, точно пава;

А как речь-то говорит,

Словно реченька журчит.


С тех пор я всегда твержу эти стихи, когда мне становится очень грустно, когда я чувствую себя одинокой и всеми покинутой и, по правде сказать, ни на что не годной. Это очень помогает. Начинаешь думать про все чудесное и кажешься себе какой-то особенной, не такой, как в жизни.

Есть, конечно, и кроме «Царя Салтана» много хороших книг. Они все меня утешают. Бабушка никак не хочет этого понять и каждый раз ужасно сердится, когда застает меня за чтением сказок. Всей-то и радости у меня было, что эти сказки, а мне долго приходилось читать их украдкой...


Вечером

Случилось это в прошлом году. Уроки я уже выучила и со спокойной душой принялась читать «Хижину дяди Тома». Но тут бабушка велела мне ложиться спать. А я как раз дошла до самого интересного места и стала просить бабушку, чтобы она позволила мне дочитать хоть страничку.

Конечно, я потом забыла, что выпросила себе разрешение только на одну страницу, и продолжала читать дальше. Вдруг выключатель щелкнул, и свет погас. Ничего не поделаешь, пришлось раздеться и улечься в постель. Я разозлилась на бабушку и никак не могла заснуть. Ужасно хотелось знать, что сталось с дядей Томом. Я ждала, когда бабушка захрапит. Потом осторожненько выбралась из-за бабушкиной спины, спустилась на пол и нащупала книгу. На полке я нашла огарок свечи. Подошла к плите, зажгла свечку и залезла в устье печки с книжкой в одной руке, со свечкой – в другой. Пристроилась там на четвереньках и опять начала читать.

И до того увлеклась, что забыла про все на свете. Но часть моего тела высовывалась из печки и по этой самой части я вдруг получила неожиданный шлепок, вернувший меня с неба на землю. И услышала сердитый голос бабушки:

– Ах, так ты еще обманывать меня вздумала! Портить себе по ночам глаза? Ты что, совсем ослепнуть хочешь? Да еще весь дом спалить?

Она была такая сердитая, что я ничего не сумела сказать в свое оправдание, а только попросила прощения и обещала больше так не делать.

Бабушка еще долго сердилась на меня. По правде сказать, и я на нее досадовала, но разве это что-нибудь значило! Мне казалось, что бабушке не мешало бы понять, как я люблю книжки, и подумать хоть немножко обо мне. И, уж во всяком случае, ей не следовало шлепать такую большую девочку!

Но читать я теперь при бабушке совсем не смела. Так продолжалось больше недели. Мне было до того тяжело, что я решила вообще больше не читать, раз это сердит бабушку. Она говорит – лучше бы уроками занималась, чем этими сказками. Вот я и буду заниматься одними уроками. Мы долго дулись друг на друга, пока не произошел один странный случай. Потом я об этом случае много думала, но так ни до чего и не додумалась.

Дело было так. Как-то вечером бабушка послала меня в лавку купить чаю. В лавке было много народу, и мне пришлось довольно долго ждать. Я уже почти добралась до прилавка, как вдруг заметила бабушку, входившую в дверь. Она, как видно, пришла поглядеть, куда я запропастилась. Бабушка подошла ко мне и хотела что-то сказать, но тут какой-то дядя, стоявший неподалеку от нас, поздоровался с ней.

Не знаю, что случилось с бабушкой, но лицо у нее сделалось очень странным, она схватила меня и потащила к двери. Я ей стала объяснять, что еще не купила чаю, но она только шепнула: «Идем!» – и поскорей увела меня. Все это было так странно, так непонятно, особенно то, что бабушка увела меня не домой, а на соседний двор! И не захотела объяснить, зачем это нужно, и даже закрыла мне рот рукой. Мне стало прямо жутко. «Может, моя бабушка иностранный шпион и за ней следят?» – подумала я. Взбредет же такое в голову! Но уж больно чудно вела себя бабушка.



Мимо ворот проходили люди. Потом улица на миг опустела, и бабушка торопливо повела меня домой. Повела, озираясь и какой-то необычной дорогой. Но и дома бабушка ничего не стала объяснять. Я спросила:

– Бабушка, разве ты не видела, что какой-то дядя поздоровался с тобой в лавке?

Но бабушка сделала вид, что не услышала моего вопроса, и сказала:

– Тебе что, нечего читать сегодня?

Вот это да! Такой случай упускать нельзя. Я набралась смелости и сказала:

– Бабушка, позволь я почитаю тебе вслух мою книжку, тогда ты и сама поймешь, что в тот раз я вовсе не собиралась поджечь дом.

Бабушка не ответила ни да, ни нет. Я подумала, будь что будет, и принялась читать. Сначала язык у меня немного заплетался: слишком хорошо я помнила, как бабушка «любит» мои книги, да и про нашу ссору тоже помнила. Но потом книга меня увлекла – я читала, читала, читала. Когда я дошла до того места, где дядя Том снова попадает в руки своих мучителей, у меня из глаз закапали слезы, и мне пришлось замолчать. Я услышала, как бабушка вздохнула:

– Ишь как детям голову морочат!

Но я увидела, ясно увидела, что и сама бабушка прослезилась.

С этого дня у нас с бабушкой вошло в обычай читать по вечерам вслух – это наши лучшие вечера. Мы зачитываемся допоздна, и бабушка не ворчит, что я порчу глаза и что электричества много выгорает. Разве что рассердится на какого-нибудь героя из книжки. Сперва она только сопит, но, если события становятся все мрачнее, гонит меня спать. В постели мы продолжаем рассуждать о том, как следовало бы поступить нашему герою, чтобы выпутаться из беды.

Одного я не могу добиться: чтобы бабушка купила мне какую-нибудь книжку. Я знаю, конечно, что она мало зарабатывает, но хоть на одну книжечку можно набрать денег. Ведь книги стоят недорого.

У меня есть только «Сказка о царе Салтане», которую мне подарила мать Хелле. Она поняла, как мне хочется иметь такую книжку, и, когда я снова пошла просить эту книгу, она сказала:

– Возьми ее насовсем. Хелле все равно еще ничего не понимает, только истреплет книжку.

Вот как мне повезло!

Пятница

Кроме того, у меня есть шесть номеров «Пионера». Они достались мне случайно. Как-то на большой перемене мы сидели в зале перед печкой, и Анне с Милкой рассказывали что-то интересное. Я жадно слушала их. Милка взглянула на меня с удивлением и сказала:

– Неужели ты не читала последний номер «Пионера»?

Я ответила, что нет, что еще не успела заглянуть в школьную читальню.

 – А тебе разве не приносят «Пионер» домой? – продолжала допытываться Милка.

– Нет, в этом году не приносят, – ответила я так, будто в другие годы нам носили разные газеты и журналы.

И тут вдруг Анне сказала:

– Пойдем ко мне сегодня после школы. У нас в этом полугодии целых два «Пионера». Отец и мать оба подписались. Один я могу отдать тебе.

Какой счастливый случай! Но тут я подумала, что за них деньги заплачены, и сказала смущенно:

– Но я не захватила сегодня денег.

Как будто у меня когда-нибудь бывали с собой деньги! Анне засмеялась:

– Дурочка, я же не продаю их. Они у нас все равно без пользы валяются.

Я была рада, и, когда мы вдвоем вместе отправились к Анне, мне ужасно захотелось сделать ей что-нибудь хорошее, и я сказала:

– Анне, дай я понесу твой портфель.

Она удивленно взглянула на меня:

– Что ты? Ты же ростом вдвое меньше меня. Чего ради тебе нести мой портфель?

Мне стало стыдно. Я поняла, что опять сглупила, и почувствовала, что краснею. Анне добавила:

– Странная ты девочка!

Больше нам не о чем было говорить.

Дома у Анне чудесно. Я удивилась, когда увидела, что они вовсе, не так богаты, как я думала. У них всего две комнаты в большой общей квартире. Я почему-то воображала, что у них в доме такая же обстановка, как у одного директора, к которому бабушка в молодости ходила убираться: все стены в зеркалах, а в зале настоящая пальма и целых два рояля, хотя никто не умел играть на них. Все это от большого богатства, но сами они считали себя такими бедными, что когда бабушка нечаянно разбила одну вазу, так ей пришлось две недели работать без жалованья. Такие это были странные богачи.

Ну да, зеркал и роялей у Анне не было, но все же у нее дома красиво и даже, наверно, красивее, чем у этого директора. У них так светло, и чисто, и тепло, и, когда мы вошли, по радио передавали что-то очень хорошее, а мама Анне накрывала на стол, и меня тоже позвали пообедать.

Но мне стало страшно при одной мысли, что я должна обедать в этой светлой, чистой комнате за столом, накрытым белой скатертью, за которым, кроме Анне, будут сидеть еще ее мать, отец и старший брат! Я наверняка пролила бы суп или натворила бы еще чего-нибудь и поэтому сказала, что меня ждет бабушка и мне надо поскорее возвращаться домой. Да это и правда, потому что бабушка привыкла, чтобы я из школы шла прямо домой, и, если мне случается опоздать хоть на минуточку, уже приходится объяснять, почему.

Но опаздываю я редко, потому что ходить мне некуда. На пионерские сборы я не остаюсь – ведь я не пионерка. В третьем классе, когда почти все наши ребята стали пионерами, мне еще не исполнилось девяти лет, а год спустя никто и не подумал о том, что ведь и я могла бы вступить в пионеры. Так мне никто ничего не сказал, а сама я не посмела навязываться. Говорить со мной не стали, наверно, потому, что с учением у меня неважно, да и болела я часто. И хорошо, что не говорили: бабушка все равно не разрешила бы мне на сборы ходить.

Теперь я уже привыкла к тому, что я не пионерка и никто со мной не водится. Вроде иначе и быть не могло. Но в тот раз, когда я сказала матери Анне, что не могу остаться обедать, мне очень захотелось, чтобы и меня куда-нибудь приглашали, ну, хотя бы в этот веселый, славный дом, где было все, о чем можно мечтать.

Меня не стали удерживать. Мать Анне сразу согласилась со мной и похвалила за то, что я слушаюсь бабушку. Ну что ж, хорошо хоть, что меня похвалили.

Анне отдала мне пять номеров «Пионера», а шестой обещала принести в школу, как только он выйдет. Я прижала журналы к груди и побежала домой.

Дома я смастерила себе книжную полку. Нашла в сарае маленький деревянный ящичек, обклеила его изнутри и снаружи обоями и поставила на подоконник: отличная получилась полка.

На полку я поставила «Сказку о царе Салтане» и пять номеров «Пионера». Там же я держала книги из библиотеки. Все же полка оставалась пустоватой. Но тут мне пришла в голову хорошая мысль. Возле сарая я подобрала несколько дощечек, оклеила их бумагой, а потом на «обложках» и «корешках» написала названия моих любимых книг.

Когда я теперь подхожу к полке, я разглядываю эти дощечки, вспоминаю, о чем идет речь в книжках с теми же названиями, и мне кажется, что у меня взаправду есть эти книги. Так что можно и не раскрывать их.

А у Анне и ее брата висят настоящие полки, почти сплошь заставленные книгами, да еще к каждому дню рождения или к праздникам они получают в подарок книги!

Да, бывают такие дни рождения: с гостями, с пирожными, с подарками!


Суббота

Я вспоминаю свой последний день рождения, когда мне исполнилось тринадцать лет.

Бабушка сказала мне еще накануне вечером, что отмечать мы его не будем – у нее нет денег на это, да к тому же я уже две недели назад получила свой подарок ко дню рождения: новый ранец.

Хотя я твердо знала, что бабушка никогда не обманывает, я все же в глубине души надеялась, вернее, просто мечтала, что произойдет чудо и утром у меня на столе окажется торт с зажженными свечками, новое платье и целая куча книг. Но всем известно, что чудес в жизни не бывает. А я это знаю лучше всех и потому не испытала особенного разочарования, увидев утром, что бабушка, как всегда, рано ушла, оставив для меня в печке чайник и сковородку с жареной картошкой. Но все же она принесла из лавки булку с изюмом и поставила на стол одну из двух наших банок с вареньем.

Это тоже было хорошо, и в школу я пошла в праздничном настроении. В школе, конечно, никто не знал, что у меня день рождения, да я и сама скоро забыла об этом. Но, когда нам раздали тетрадки и когда учительница вдруг вместе с другими лучшими работами прочла вслух и мое сочинение, я была так рада, будто получила большой подарок. Но потом нам раздали работы, и я увидела, что в моей тетради написано: «Больше внимания грамматике». И зачем только существует на свете грамматика?

Но все-таки мою работу в первый раз прочитали всему классу, и все ребята с интересом на меня поглядывали. И я подумала, что, может быть, не всю жизнь мне быть такой несчастной, что и у меня может случиться что-нибудь хорошее.

Даже когда я вернулась домой, на душе у меня было так хорошо и легко, что я запела от радости и распевала до тех пор, пока не вернулась бабушка.

– Чего это ты нынче раскричалась? – спросила бабушка.

Хорошее дело: я пою, а мне говорят «раскричалась»! Но я не обиделась, а только сказала:

– Бабушка, мне сегодня в первый раз повезло: мое сочинение прочитали всему классу! Как раз в день рождения! Бабушка, давай испечем оладьи!

Бабушка заколебалась:

– Да ведь возни с этими оладьями!

– Бабушка, я сама все сделаю. Оладьи я сумею испечь, ты только подскажи, как.

Хоть бабушка и проворчала: «Какой из тебя пекарь!» – но все же не устояла перед моей просьбой. Она принялась чистить картошку, а я – мешать тесто. Бабушка даже разрешила разбить все три яйца, которые у нас были. Тесто получилось такое желтое, что лучше не надо. Я попросила у бабушки сковородку.

– Что ж, ты сама достать не можешь? – добродушно проворчала бабушка.

Верно, я же знала, где бабушка держит сковородку – на выступе печки над самой плитой торчала ее черная ручка. Став на цыпочки, я попыталась дотянуться до нее, но не смогла.

– Возьми табуретку, – посоветовала бабушка.

Мне не хотелось идти за табуреткой, и я подпрыгнула, чтобы ухватить сковородку. Но ухватить ее не смогла, а только задела, и сковородка полетела вниз, шлепнулась в тесто и расколола миску. И все мое прекрасное желтое тесто растеклось, словно желтая река!

Тут, правда, подоспела бабушка, но ведь тесто – это не тряпка, его не скатаешь и за кончик не подберешь. Мне долго пришлось скрести плиту и мыть пол, поливая его слезами.

Как бабушке не сердиться на меня, если есть за что? Но я почему-то всегда обижаюсь. Так было и на этот раз. Она бранила меня за лень, а я думала: какая же это лень, если человек все хочет сделать сам, но с ним случается несчастье? Конечно, бабушка была немножко права: надо бы не полениться и принести табуретку. Да кто ж думал, что так выйдет?

При этом она ни разу не вспомнила, что у меня день рождения. Уж ради такого дня могла бы не драть внучку за волосы. Это так унизительно, будто бы собачонка какая!

Когда мы сидели за столом и ели картошку с подливкой, я вспомнила, что у нас есть варенье, но просить его не стала. Я бы к нему и прикоснуться не смогла, оно бы у меня в горле застряло.

Со двора доносился шум дождя. И мне казалось, будто за окном кто-то оплакивает мой неудавшийся день рождения.

После ужина, когда бабушка принялась убирать со стола, я на минутку вышла, присела на каменном крыльце и заплакала. Я ни о чем не думала, мне только жаль было себя, а дождевые капли так приятно холодили лоб, щеки, шею.

Вдруг я вздрогнула: кто-то положил руку мне на голову, и я услышала мягкий голос матери Хелле:

– Что ты тут делаешь, деточка? Что с тобой стряслось, бедняжка?

Столько участия было в ее голосе, но я ничего не смогла ответить, только еще сильнее разрыдалась. Тем временем, видно, и бабушка хватилась меня, потому что я вдруг услышала ее голос:

– Чем это ты тут занимаешься?

Я вскочила и быстро прошмыгнула в комнату. Бабушка тоже скоро вошла следом за мной. Я молчала и больше не плакала, а бабушка тоже ничего не сказала.

Я занялась уроками, но голова у меня болела, и я ничего не могла запомнить. Бабушка поставила на стол чашки, сахарницу и подвинула ко мне банку с вареньем.

– Выпей-ка чаю, – приказала она. – Небось застыла под дождем, еще заболеешь.

Я так устала, что мне было все безразлично: видно, дождь и слезы смыли большую часть моего горя. Мы молча начали пить чай.

Вдруг кто-то постучался в дверь. Бабушка крикнула:

«Войдите!» – и в комнату вошла мать Хелле, и подумать только, что у нее было в руках: коробка с тортом!

У меня сердце екнуло – я сразу догадалась, что это для меня, но подумала: вот-вот что-то должно случиться – или потолок обрушится, или пол провалится, а коробка исчезнет!

Но ничего такого не произошло, напротив, мать Хелле подошла ко мне и сказала:

– Поздравляю тебя! – и с этими словами протянула мне торт.

Бабушка начала было отказываться: «Не стоило тратиться! У самой ведь денег мало...», и я уже стала побаиваться, как бы мать Хелле не передумала. Но она лишь погладила меня по голове и уговорила развязать коробку. И мне так захотелось обнять ее, но я не знала, прилично ли это, и дрожащими от волнения пальцами принялась развязывать бечевку.

Это был большой торт – настоящий именинный торт, в середине красовалась огромная алая роза, а вокруг нее – белые листики и всякие узоры. А каким вкусным оказался этот торт!

Так мы все-таки справили мой день рождения, первый день рождения с настоящим именинным тортом!



Понедельник

Выходит, что и в моей жизни случалось кое-что хорошее. И правда, если подумать, так получается, что после моего удачного сочинения дела у меня пошли чуточку получше. Если бы только не эта ужасная история, из-за которой я попала в больницу.

Мне даже писать об этом не хочется, так больно вспоминать, и все же я ни на минуту не могу забыть об этом. Случившееся снится мне по ночам, и во сне все это еще страшней. Я просыпаюсь в холодном поту, и так хочется очутиться рядом с бабушкой, за ее спиной!

Этот день начался совсем обычно. После того как бабушка перестала водить меня в школу, я всегда немного опаздывала. Вечно у меня что-нибудь пропадало. В то утро исчез чулок – ну словно провалился. Наконец в сундуке у бабушки я нашла какой-то чулок. Правда, он был чуточку светлее другого и покороче, но что поделаешь?

По дороге все время отстегивалась пуговка на туфле, и мне то и дело приходилось ее застегивать. Поэтому я добралась до школы уже после звонка, но все обошлось, потому что в класс я вошла раньше учительницы.

Я не успела выполнить домашнее задание по русскому языку. Оно было ужасно трудное. Я очень боялась, что на уроке меня вызовут. Но учительница русского языка заболела, и урока не было. На душе у меня отлегло, и, не ожидая ничего дурного, я вместе с другими собралась уходить домой.

В раздевалке Милка закричала, что пропал ее новый шелковый шарфик. Никто не обратил внимания на ее крик, и тогда Милка позвала нянечку, а та сказала, что никто не уйдет, пока шарфик не найдется. Все принялись искать Милкин шарфик. Но его нигде не было. Мы обыскали всю раздевалку, но шарфика не нашли.

А пока мы искали, Юта подходила то к одному, то к другому и каждому шептала что-то на ухо. Нянечка сказала, что дверь раздевалки все время была заперта и никто туда не заходил.

– Кто утром пришел последним в раздевалку? – спросил кто-то.

Сердце у меня замерло, и я испуганно прошептала:

– Я...

Все уставились на меня, а Юта объявила:

– Ну, что я говорила?

У меня было такое чувство, будто я куда-то проваливаюсь, проваливаюсь... На самом деле я стояла как столб, а все вокруг молчали. Юта и еще кто-то стали требовать, чтобы меня обыскали. Нянечка на это не согласилась и послала Милку за учительницей. Но самое ужасное уже случилось, и теперь ничто не могло помочь, ничто!

У меня даже слез не было. Я начала снимать с себя пальто, а мне казалось, будто это не я его снимаю. Кто-то уже полез в мой ранец. В эту минуту вошла учительница. Она взглянула мне в глаза, усадила на стул и принялась расспрашивать ребят. Но никто ничего не знал, кроме того, что Милкин красивый новенький шарфик пропал, а я пришла в раздевалку последней.

Вместе с учительницей мы еще раз обыскали все кругом, но так ничего и не нашли. Учительница сказала, что Милка, может быть, потеряла шарф еще по дороге в школу, но Милка твердо помнила, что пришла в шарфике, а Юта с жаром уверяла, что сама сегодня хвалила Милкин шарфик, потому что на нем были разные китайские узоры. Говорит и все время на меня смотрит.

Надо было что-то сказать в свою защиту, но я совсем растерялась. Если бы кто-нибудь обвинил меня открыто, при учительнице. Но при ней никто этого не смел сделать, даже Юта молчала. И все же было ясно, что подозревают именно меня.

В моей жизни еще не случалось ничего такого ужасного. Это было даже ужаснее той боли, которую мне пришлось перенести потом.

Учительница отослала всех домой и велела Милке хорошенько поискать шарфик дома. Ей пришлось несколько раз повторить сказанное, прежде чем я смогла сдвинуться с места и снова надеть пальто. Я подождала, пока все ребята разойдутся, и лишь тогда побрела домой.

Учительница внимательно поглядела на меня.

– Отчего ты так пригорюнилась? Ведь никто не сказал и не сделал тебе ничего плохого. Мало ли где Милка могла затерять свой шарфик. Ступай домой и забудь об этом.

Забыть! Разве можно когда-нибудь в жизни забыть такое? Я пошла. Ноги у меня отяжелели, в ушах стоял шум, как бывает, когда у тебя жар. Конечно, я самая бедная ученица в классе и одета хуже всех, но никогда, никогда в жизни мне и в голову не придет взять что-нибудь чужое, даже пустяковину какую! Пусть я по всем предметам последняя, но как они могли, как они смели подумать обо мне такое! Кто защитит меня от этой обиды?

Милкин шарфик так и не нашли. Правда, учительница сказала, что Милка, наверно, сама потеряла его.

Может быть, учительница и верит этому, но другие не верят. И передо мной опять встало злое, враждебное лицо Юты. И, когда она шептала то одному, то другому мое имя, никто, никто в целом классе не стал спорить, никто не сказал, что не верит Юте. Они только уставились на меня, уставились, как на воровку!

Какая несправедливость! Кому пожаловаться? Бабушке? Ну нет! Бабушка, наверное, побранит меня или просто поплачет, и все. Кто защитит меня от обидчиков, кто заступится?

Вот если бы пришел мой отец, большой и умный, существующий только в моем воображении! Он пришел бы в школу и сказал перед целым классом что-нибудь такое, что всем стало бы стыдно. Даже мальчишки испугались бы и попросили прощения.

Но помочь некому. Я так одинока в этом несправедливом мире! Слезы навернулись у меня на глаза, и все на улице видели их.

Тут это и случилось. Я переходила улицу. В эту минуту на меня чуть не наехала машина. Испугавшись, я отскочила назад и попала под другую машину. Раздался скрежет, крик, я почувствовала жгучую боль. Больше я ничего не помню, знаю только, что та же самая машина доставила меня сюда, в больницу.


Среда


Вчера было столько событий, что даже не осталось времени на запись. Во-первых, утром выписали тетю с соседней койки и после обеда на ее место положили новую больную. Она тоже жертва уличного движения, как и я, и у нее тоже повреждена правая нога. Но не только нога – эта тетя вообще сильно пострадала. Мы все стараемся не шуметь, чтобы не беспокоить ее.

Вчера был день посещений, и он принес мне два неожиданных сюрприза. Сначала пришла бабушка. В этом, конечно, нет ничего удивительного, потому что она приходит каждый раз. Удивительным было то, что она, кроме кулька с конфетами, выудила из своей сумки еще какой-то плоский предмет. Если бы он оказался шоколадным набором, я бы и то удивилась, но эта вещь оказалась еще более удивительной: бабушка принесла книгу!

Самое замечательное – что она принесла «Айвенго»! Я давно мечтала прочесть эту книгу, а теперь она моя собственная. Я спросила у бабушки, как она догадалась купить ее.

– Да ведь мама Хелле посоветовала, – махнула бабушка рукой. – Говорит, что-то историческое. Вот вернешься домой и мне тоже вслух почитаешь.

Какая добрая у меня бабушка! И мне очень захотелось домой: пусть у нас бедно и неказисто, но зато как будет уютно нам с бабушкой, когда мы начнем читать вместе про приключения Айвенго! Я погладила загрубелые руки бабушки, а у нее сделалось такое лицо, будто ей стыдно быть доброй. Она всегда такая. Странно! Она стесняется быть доброй. Вот непонятно!

Мы молчали, да и говорить было особенно не о чем. Мне даже захотелось, чтобы бабушка ушла: не терпелось поскорее взяться за книгу.

Но тут случилась новая неожиданность. Дверь открылась, и в палату вошла Анне Пууст! Я так и уставилась на нее: к кому это она пришла?

И что же оказалось? Она пришла ко мне! Не к кому-нибудь другому, а ко мне!

Еще в прошлое посещение бабушка говорила, что ребята из школы несколько раз приходили справляться, как мое здоровье и можно ли меня навестить. Я тогда отнеслась к этому довольно равнодушно – мне никого не хотелось видеть, горечь и обида еще не прошли. Но теперь, когда Анне подошла к моей кровати с таким видом, будто мы с ней всю жизнь дружили, когда она, протянув мне коробку мармеладу и «Таинственный остров» Жюля Верна, присела на край кровати и улыбнулась, будто не случилось ничего плохого, я очень обрадовалась.

В один день целых две книги! Бывает же! И разве не удивительно, что Анне Пууст, самая красивая девочка, первая наша ученица, пришла ко мне в больницу!

Я чувствовала себя как-то неловко и не знала, о чем говорить. На ее вопросы я отвечала только «да» или «нет», так что она, наверно, подумала, будто я в самом деле сержусь. Она взглянула на меня своими большими красивыми глазами и сказала:

– Слушай, Кадри, не сердись на меня. Я должна была за тебя заступиться, я же знала, что Юта врет. Она вообще вруша и сплетница, да я бы и не поверила, будто ты способна сделать такое. Веришь мне? – спросила Анне, и по ее лицу было видно, что это для нее очень важно. Она даже взяла мою руку, лежавшую на одеяле.

– Верю, – тихо ответила я.

И, кажется, сказала это слишком тихо. Даже не знаю, услышала ли меня Анне, потому что она сразу принялась объяснять:

– На другой день Милка нашла свой шарф в классе, в парте. Ты же знаешь, какая она растеряха. А сколько вышло неприятностей!

Меня будто кольнуло в сердце. Так вот в чем дело! Хорошо, конечно, что шарфик нашелся, а если бы не нашелся, тогда как? Но я еще не успела додумать это до конца, как Анне опять заговорила, словно ей удалось прочесть мои мысли:

– Ты не подумай, что я потому пришла. Нет, я в тот же день сказала ребятам, что Кадри никогда не возьмет ничего чужого. Если не веришь, спроси у других. С Ютой я поссорилась и больше с ней не разговариваю. Как она себя выгораживала! Когда мы узнали о твоем несчастье, всем стало жалко тебя и было так стыдно, и с Ютой никто не хочет водиться. И поделом! Зачем она вечно врет и наговаривает? Она хотела прийти к тебе, но мы решили на сборе, что сначала приду я одна, а ей мы вообще не разрешили приходить. Чего ей тут делать?.. Да, ты же не знаешь! Мы сразу созвали сбор и говорили про тебя. Учительница тоже была. Мы поняли, как плохо обошлись с тобой. Когда ты выздоровеешь, ты должна стать пионеркой. Хорошо? Эта книга – подарок нашего отряда, – и Анне указала на «Таинственный остров», который лежал у меня на одеяле.

Я ушам своим не верила и так радовалась! Я даже не успела сообразить, что не смогу остаться в своем классе: мне ведь долго придется пролежать в больнице, а потом, как говорил доктор, меня отправят в детский санаторий. Значит, я отстану от класса. Наш класс такой замечательный, и никто еще не оставался на второй год, хоть отстающие найдутся – взять, к примеру, меня и Юту.

Все это я вспомнила лишь тогда, когда Анне и бабушка уже ушли. Мне еще многое вспомнилось, и я вдруг поняла, что хватит мне жаловаться на жизнь. Был, конечно, этот ужасный случай, но ведь после него все и обернулось к лучшему. Меня больше не подозревают! Анне за меня заступилась! Анне! Она такая красивая, умная и добрая. А вдруг мы подружимся? Правда, я всего только Кадри, Растрепа, но вдруг мы хоть немножко, хоть чуточку подружимся? Что бы такое сделать, чтоб заслужить эту дружбу?



Пятница


Вчера после обеда в нашу палату вошла няня и спросила:

– Кто тут Эльза Сарап?

Оказалось, что это новая больная на соседней койке. Ей передали цветы, сверток и письмо.

Эльза Сарап? Ведь есть такая писательница – Эльза Сарап. Вдруг это та самая? Я искоса поглядела на соседку. С виду совсем обыкновенная женщина. И вовсе не такая уж красивая. Я, правда, не знала, как выглядят писатели, но все же мне трудно было поверить, что настоящая писательница может обойти трамвай не с той стороны, попасть под машину и оказаться рядом со мной на больничной койке.

Я увидела, как она достала из ящика тумбочки очки, надела их и стала читать письмо. Потом она приподняла очки и вытерла слезы. Очки! И плачет! Нет, это не писательница! В свертке, который она развернула, оказалась большущая коробка шоколадных конфет и мандарины. Она попросила одну больную, которой уже разрешили ходить, угостить всех. Мне досталась половина этих чудесных конфет и еще несколько мандаринов.

«Нет, все-таки она писательница», – подумала я, и мне очень захотелось узнать, так ли это, но спросить я не посмела. Притихнув, я лакомилась конфетами и любовалась корзиной цветов на ее столике.

Но вечером в палате, как всегда, начались разговоры. Лишь моя соседка не принимала в них участия. Меня опять одолело любопытство, и я рискнула спросить:

– Простите, вы правда Эльза Сарап?

– Почему ты об этом спрашиваешь? – спросила, в свою очередь, соседка и улыбнулась.

Я осмелела:

– Вы писательница?

– Отчасти, – ответила она. – Но откуда ты знаешь? Для таких маленьких, как ты, я ничего не написала.

– Я читала «Восстание». Это вы написали?

Она подняла брови:

– Да ну?! Прочла? Но тебе ведь не понравилось, правда?

– Нет, почему же, только...

Я, конечно, постеснялась сказать, что книга не особенно мне понравилась и что я не дочитала ее до конца. Но она сама сказала с веселой улыбкой:

– Что «только»? Только скучно было, да? Чего уж, говори прямо. Ведь это не для тебя и не могло тебе понравиться. Через несколько лет ты прочтешь книгу снова, вот тогда мы с тобой поговорим, ладно? Лучше скажи, какие книжки тебе нравятся. Ты, видно, любишь читать.

И мы заговорили о книгах. О Пушкине и о «Царе Салтане». Оказалось, что и ей в детстве тоже больше всего нравился «Царь Салтан». Я очень этому обрадовалась. Соседка стала мне все равно как родная. Ласковая, дружелюбная, щедрая, и мы с ней были из одной страны – страны чудес.

Она не стала расспрашивать меня, как другие, о моей домашней жизни, но я сама рассказала ей обо всем: о матери и об отце, о нашем подвале, и даже потихоньку призналась, что всем тут наврала. Я была уверена, что она начнет стыдить меня, но она сказала тихо и, как мне показалось, очень нежно:

– Бедняжка!

У меня сразу слезы подступили к горлу, и я рассказала ей еще, что мне очень хочется быть такой же, как другие дети, и чтобы у меня было много друзей, и чтобы дома у нас было красиво. Она молча выслушала меня, а когда я кончила, сказала:

– Вполне тебя понимаю. Но только многое зависит от тебя самой. Постарайся быть молодцом, и тогда твое положение и положение бабушки изменится к лучшему. Обязательно изменится, уж поверь мне! Главное – не унывать!

И я ей верю. Верю твердо. Только одного я не знаю: как мне стать молодцом. Но, может быть, она знает? Наверно, знает, и я когда-нибудь выпытаю у нее этот секрет.

Суббота

Со мной, кажется, за последнее время не случилось ничего особенного. Я лежу все в той же больнице, и я все та же несчастная девочка, которую заподозрили в воровстве. И все же мне кажется, будто со мной что-то приключилось. Будто что-то изменилось. Не могу сказать, что именно, только мне теперь уже не так грустно и скучно.

Уж не потому ли, что можно разговаривать с настоящей писательницей? Разговаривать каждый день и смотреть на нее, потому что ее койка рядом с моей. Сказали бы мне такое раньше, я бы не поверила, даже если бы знала, что под машину попаду. И говорит она со мной так, будто я такая же девочка, как все, ничуть не хуже. Говорит, будто со взрослой.

Чего только она мне не рассказывает, и как много она знает! Ни один учитель в школе не знает столько. Разве только учитель истории.

Если бы можно было записать все, что она говорит, получилась бы интересная книжка.

Иногда она рассказывает так забавно, что вся палата смеется. Теперь все знают, что она писательница, и всем нравится, что она нисколечко не воображает. И любят ее. Даже доктор разговаривает с ней как-то особенно весело. А я бы только радовалась, если б все, что у нее болит, болело у меня, и даже готова умереть за нее. Когда я замечаю, что у нее снова начинаются эти ужасные боли в спине, мне становится ужасно досадно оттого, что у меня на спине нет ни одного ушиба. Я даже спрашивала сестру, которая приходила колоть ее, нельзя ли через переливание крови передать часть боли другому. Сестра меня высмеяла и сказала, что медицина, к счастью, еще не додумалась до такой глупости. Но тетя Эльза не посмеялась надо мной, только улыбнулась. Наверно, так же улыбалась и моя мама...

Да, я начала про тетю Эльзу и чуть не забыла о другой, куда более таинственной истории. Сегодня в полдень мне принесли передачу. В свертке были разные вкусные вещи и целых двадцать рублей. Письма никакого не было.

Когда я потом расспрашивала у няни, от кого она получила эту передачу, она ответила, что ее принес человек в коричневом пальто, который справлялся о моем здоровье и просил передать мне этот сверточек.

Как это понять? Ведь я не знаю никакого человека ни в коричневом, ни в синем, ни в черном, ни в желтом пальто, который мог бы принести мне передачу. Я, конечно, обрадовалась вкусным вещам, но что делать с деньгами? И от кого все это? Я, дурочка, даже начала надеяться, уж не явился ли откуда-нибудь из тридевятого царства мой пропавший отец. Но откуда он мог узнать, что я здесь, в больнице, и почему он тогда сам не захотел навестить меня? Нет, это невозможно.

Когда после обеда пришла бабушка, я сейчас же рассказала ей о передаче и отдала деньги. Но бабушка очень разволновалась, ни за что не хотела брать у меня деньги и потихоньку – громко не посмела – побранила меня за то, что я принимаю деньги от чужих.

Странное дело! Откуда мне было знать, что это чужой и что там деньги? Но бабушка никак не могла успокоиться и даже постращала меня: есть, мол, такие, которые приманивают детей, а потом воруют.

Воруют детей! Я громко рассмеялась. Я уже не верю разным выдумкам про чертей и разбойников! Подумаешь, какой лакомый кусочек для разбойника! Это я-то! Да, таинственная история, ничего в ней не поймешь. Тетя Эльза посоветовала приберечь деньги и просто подождать, пока все не выяснится, потому что в конце концов должно же это выясниться.

Но это далеко не все. Сегодня во время вечернего обхода я, по совету тети Эльзы, призналась доктору, что глаза у меня очень быстро устают и часто болит голова. Доктор внимательно выслушал меня и даже спросил:

– Отчего же ты раньше не сказала?

Я не решилась ответить, что просто не смела. Доктор очень заинтересовался. Даже присел возле моей постели и начал задавать разные вопросы. А потом сказал:

– Мы пригласим к тебе очень хорошего врача. Он осмотрит твои глаза и уж как-нибудь сумеет помочь. Договорились? – спросил он и подмигнул.

Такая у него привычка – подмигивать, если он в хорошем настроении, а с тех пор, как здесь лежит тетя Эльза, у него всегда хорошее настроение.


Вторник

Меня уже показывали этому знаменитому врачу. Он оказался профессором, известным на весь Советский Союз. Бабушка ни за что не поверит, когда я расскажу ей, что к ее внучке, специально к ее внучке, позвали такого знаменитого ученого.

Старенький профессор, похожий на Деда-Мороза, оказался очень добрым. Он долго возился с моими глазами, капал в них что-то, потом смотрел и задавал разные вопросы. Его интересовала почему-то вся наша семья, сколько нас и кто чем болел. Я сказала все, что знала и что слышала от бабушки. Рассказала как смогла и о маминой болезни. Непонятно, зачем ему это? Но, уж наверно, он спрашивал не просто из любопытства, а потому я и старалась все припомнить.

Он пробормотал что-то о нашем подвале, но что, я не расслышала. Потом они поговорили с нашим доктором на каком-то незнакомом языке, но одно слово я все же поняла: операция. При этом слове душа у меня ушла в пятки.

Что толку от того, что у них ласковые, добрые лица? Когда меня повезли назад в палату, я вся дрожала от страха. Подумать только – будут резать глаз. Нет, нет, я не дамся! Лучше стану читать поменьше.

В палате все сразу принялись расспрашивать меня:

– Ну как? Что сказал доктор?

Я ответила дрожащим голосом:

– Хотят делать операцию...

Все наперебой принялись успокаивать меня, говорить, что бояться нечего, что это, наверно, не больно. Особенно уговаривала одна больная, та самая, которая плачет и охает при каждом пустяковом уколе. Но тетя Эльза сказала:

– Как хорошо, что он хочет сделать операцию! Если такой знающий человек решился на операцию, значит, это необходимо. Подумай, какое счастье! Конечно, будет больно, это неизбежно, но боль пройдет, ее всякий стерпит, пусть и не молча. – И с улыбкой добавила тихонько: – Но ты кричать не будешь. Я знаю, если ты захочешь, так перенесешь все геройски.

Сама я не успела додуматься до всего этого. Я только боялась боли, которую мне причинят. Но ведь боль не станут причинять напрасно.

Значит, мне вылечат глаза – вот замечательно! Это просто великолепно! Это счастье, как сказала тетя Эльза.

А мне, как видно, придется вести себя геройски и не плакать, хотя вообще-то я порядочная плакса.

И вот теперь, когда я пишу все это, я думаю: если операция действительно пройдет удачно и глаза у меня выздоровеют, я никогда больше не стану портить их слезами!


Четверг


Сижу в уголке вагона возле окна. Я уже устала смотреть и решила немножко пописать. Но меня отвлекает тетя, которая сидит напротив и дремлет: ее тело все время клонится вниз, словно у выпотрошенной куклы. Мне надо бы уступить ей свой уголок, чтобы она могла прислониться. Но я не смею будить ее, да и жалко своего местечка, а главное – столика, на котором хоть и с трудом, но можно писать. К тому же с ее места не так хорошо смотреть в окошко, как с моего.

Вот она снова привалилась к соседке на плечо. Странно, почему она не выспалась ночью? Может, у нее больной ребенок? Ладно уж, ничего не поделаешь...

Она не захотела сесть на мое место. Поблагодарила и сказала, что не может сидеть спиной к движению поезда.

А мне все равно, как сидеть, лишь бы ехать. Очень мне это нравится.

Мне мало приходилось ездить. Как славно мчаться вперед мимо незнакомых мест! Мне все кажется, будто кто-то ждет меня там, в таинственном сумраке высокого ельника, или зовет посидеть на сером камне в тени запыленных кустов, побродить по лужайкам на краю волнующейся нивы. Мне машет веткой одинокая кривая сосенка среди болотных кочек, а с тем мальчиком, который, закатав штаны, шарит рукой по дну ручья, я, кажется, знакома...

Жаль, что лето скоро кончится и снова надо в школу. Каково мне будет в этом году? Все ново и незнакомо. Хотя у меня не было друзей в своем классе и никто меня особенно не жаловал, все же обидно терять товарищей. Может, теперь я лучше поладила бы с ними. Анне так хорошо ко мне относится! Она писала мне почти каждую неделю, даже когда я не отвечала. Из-за глаз мне запретили писать больше одного письма в неделю, а писать надо было и бабушке и тете Эльзе.

Тетя Эльза. прислала мне целых два письма и посылку. Что скрывать, я очень горжусь этими письмами. Я даже прочитала их девочкам из нашей комнаты, а уж хранить я буду их до самой смерти. В письмах тети Эльзы есть над чем подумать. Одно я почти наизусть запомнила. Я в письме пожалела ее – ведь теперь ей приходится ходить с палочкой. Она ответила, успокаивая меня: « Хорошо, что твое маленькое сердечко уже умеет сочувствовать чужим горестям. Но к этим горестям нужно относиться разумно. На мою беду можно и даже нужно взглянуть так: как хорошо, что я не балерина и не фигуристка. Тогда можно и порадоваться. Понимаешь?

На свете и так чересчур много плакс и нытиков. А нытья, Кадри, нужно избегать. И ты это сможешь.

Есть хорошая поговорка: «Каждый сам кузнец своего счастья». Значит, надо стать хорошим кузнецом, даже если нет ноги или руки. Любой физический недостаток, любую нехватку мы можем восполнить чем-нибудь другим. На что же человеку дан разум!

Не стану напоминать тебе про Николая Островского или про других героев, ты и сама все про них знаешь. Таких много и среди самых обыкновенных людей – ведь несчастье не всегда состоит в потере ноги, или руки, или в другом внешнем недостатке.

Есть немало таких людей, которые, потеряв всего только палец, начинают отчаиваться – все погибло, всему конец. Из-за одного пальца они будут плакать до тех пор, пока и остальные девять не отучатся работать. Таких людей можно назвать духовными калеками.

Никогда не следует недооценивать своих сил. Ты помнишь, Кадри, как мы с тобой в больнице учили эстонскую грамматику? Однажды ты даже заплакала и решила, что тебе никогда не одолеть ее. Ну, а теперь? В твоем последнем письме уже почти нет ошибок.

Вот видишь, никогда не надо отчаиваться. Во всяком случае, от слез и жалоб пользы не будет.

Недавно я читала об одной женщине, которая родилась слепой и глухонемой, но при помощи осязания всему научилась и даже университет окончила. Она вовсе не чувствует себя несчастной и пишет книги для здоровых людей.

Но сколько существует здоровых людей, только вот души у них слепые и глухонемые. Найдет такой нытик десять рублей и плачется, почему десять, а не двадцать. О том, кто потерял деньги, он никогда не подумает. Поделишься с ним в трудную минуту куском хлеба, так он не то что обрадуется, а, наоборот, съест свою долю без всякого аппетита – ведь тебе тоже досталась половинка.

Вот видишь, Кадри, человеку не стоит самому делать себя несчастным.

Ты пишешь, что у тебя хорошие соседи по комнате и ты с ними хорошо ладишь. Не думай, что все люди вокруг тебя сделались вдруг лучше и веселее. Нет, Кадри, веселее и лучше сделалась ты сама.

Если тебе говорят, что ты сутулишься при ходьбе, то нужно постараться держаться прямо, а не обижаться. Надо уметь видеть правду и уметь понимать ее – от этого зависит все.

Старайся всегда и всюду видеть хорошее, даже если это хорошее не всегда на виду, не всегда на поверхности. Всегда борись за то, чтобы побеждало хорошее...»

Я много думала над этим письмом и поняла, что это и есть «секрет» тети Эльзы, который мне так хотелось разведать в больнице.

Как я мечтаю стать такой же, как она!

И почему бы мне не стать такой? Ведь у меня «все десять пальцев» целы. Даже глаза у меня теперь здоровые. Операция была тяжелая, но я перетерпела все без крика. И никакого геройства тут не потребовалось.

У меня никогда больше не бывает головных болей, да и вижу я теперь хорошо и очков не ношу. Правда, вначале мне приходилось очень беречь глаза. За пять месяцев, что я прожила в санатории, мне не разрешили прочесть ни одной книжки.

Но мне и так хватало дела. Между прочим, я больше всех прибавила в весе. И доктор всегда ставил меня в пример другим. Со всеми я ладила, и мне было так весело и хорошо, как никогда.

Жаль только, что я не могла все записывать. Теперь уже не придется, потому что через три дня начнутся занятия в школе. А сегодня я приглашена к Анне на день рождения. Из-за этого я даже на день раньше уехала из санатория.


Вечером дома

Сколько впечатлений за один день! Утром я проснулась в просторной, светлой комнате санатория, далеко отсюда, а сейчас я уже дома. Здесь за это время все будто уменьшилось. Даже ведро с водой и тазик для умывания, которые стоят на старой, колченогой скамейке, как будто стали другими. Не говоря уж о бабушке.

Все тут старенькое, помятое, потертое, но я вижу ясно, что все вещи ждали меня и их поблекшие, иссохшие лица светятся так празднично – это в честь моего возвращения!

А сколько сделала бабушка! Устье печи и низ трубы заново побелены, на окне колышется новая пестрая занавеска, на полу новехонький половик... А как чудесно пахнет пирог с капустой!

Я подхожу к бабушке и обнимаю ее. На вокзале, на глазах у чужих людей, я постеснялась выразить свои чувства. Бабушка мягко отстраняет меня:

– Ну что ты!.. Садись-ка поешь. Небось давно уже проголодалась. Когда ты в последний раз ела?

Садимся за стол. Бабушка не снимает, как обычно, белую скатерть, будто сегодня самый большой праздник. Я рассказываю бабушке, как хорошо нас кормили в санатории. Она слегка усмехается:

– Да оно и заметно по тебе. Смотри у меня, чтоб ты теперь не начала привередничать. Где я тебе возьму разные там бифштексы? Не в пище суть: любая пойдет на пользу, если она съедобна.

В шесть часов я пришла к Анне на день рождения. Пришла почти с пустыми руками. Бабушка отломила мне две веточки от розы, что как раз зацвела на нашем подоконнике, а сама я написала для Анне стишок.

Но мой подарок очень понравился. Мне только неловко было, что Анне сразу прочла вслух мое стихотворение. Я еще не успела сесть и стояла посреди комнаты, и все, конечно, смотрели на меня, так что я и шевельнуться не смела. Мне вдруг показалось, будто все килограммы, которые я набрала в санатории, ушли в руки, – такими они вдруг стали тяжелыми и длинными. Я не знала, куда деть их, что с ними делать. Под конец я почему-то принялась подтягивать подол своего платья и заметила это только тогда, когда стихотворение кончилось. Хорошо, что оно было такое короткое (стихотворение, а не платье).



Все похлопали мне и похвалили стихи. Потом нас позвали к столу. Мать Анне тоже испекла пирог с капустой, но бабушкин был вкуснее. Вечер пролетел так быстро, что я и не заметила, как он кончился. На улице я сразу увидела бабушку – она ждала у ворот. Видно, все еще считает меня маленькой...


Понедельник


Первый день в новом классе.

Этот класс мне кажется не похожим на старый. Впервые в жизни у меня есть сосед по парте. В прежнем классе у нас было нечетное число учеников, так что кому-то приходилось сидеть без пары, и кому же еще, как не мне.

А теперь у меня появился сосед. Вот как это случилось. Я пришла в новый класс такая растерянная. Пришла едва ли не последней и направилась на свое обычное место – перед самым столом учителя. К счастью, первая парта была еще не занята. Я с любопытством огляделась. Кругом все были чужие, кроме Юты, сидевшей на задней парте.

Я чувствовала, что меня разглядывают. Накануне бабушка работала в вечерней смене, и я решила заняться своим платьем: укоротила его, а в боках чуточку ушила. Бабушка уже гладила платье, но она плохо видит, и я еще раз отутюжила его. Только ничего не скажу ей, а то обидится – бабушкина работа, мол, не годится для меня.

Словом, я считала, что платье у меня в полном порядке, и вообще – насмехаться над собой я больше никому не позволю. Не позволю, и всё тут! Все же я чуточку трусила: а вдруг опять посыпятся насмешки? И только я это подумала, как ко мне подошел мальчик и грубо спросил:

– Ты здесь останешься?

Я вздрогнула от неожиданности. Подумала, что он хочет прогнать меня, и уже слегка приподнялась, чтобы встать и уйти, но потом передумала – ведь я села первая, да больше и негде сесть. И я с опаской взглянула на мальчика.

– Я всегда сидел на этом месте, – сказал он и уселся рядом со мной.

– Ага, – только и сказала я и на всякий случай осторожно отодвинулась.

Потом покосилась на соседа. Он тоже посмотрел на меня. Я быстро отвернулась, а он, кажется, нет, потому что я услышала его насмешливый голос:

– Не бойся, не укушу.

Тут я снова взглянула на него – уж не насмехается ли он? Но он сказал:

– Я ведь тебя знаю. Ты та девочка, которая в прошлом году попала под машину. Страшно было?

Я рассказала ему про этот случай и про больницу, даже про операцию и при этом сама вдруг почувствовала: все пережитые страхи и боли ушли уже так далеко, что начали забываться.

Рассказала попросту, ничего не прибавила и не приврала, но Урмас – так зовут этого мальчика – вдруг сказал, выслушав мой рассказ:

– Молодец!

Я даже оглянулась, чтобы увидеть, кому он это говорит, и только тогда поняла, что это он обо мне.

Классной руководительницей у нас учительница русского языка. Она меня сначала не узнала, сказала, что я очень изменилась. И правда, я ведь уже не ношу очков да и выросла.

На первом уроке она расспрашивала, что мы делали летом, чтобы узнать, кто занимался, а кто нет. Справилась о моем здоровье. Я рассказала ей обо всем, и она меня очень похвалила за то, что я научилась хорошо говорить по-русски. Сказала, произношение у меня хорошее. Я села и чувствую, что уши у меня так и пылают от смущения. И тут слышу, Урмас говорит:

– Ого, я и не знал, что ты так здорово говоришь по-русски!

Да я и сама не знала, что говорю так хорошо. Сегодня же напишу об этом своей санаторной подружке. Ведь это потому, что она не знала эстонского, я теперь так хорошо говорю по-русски, что меня перед всем классом похвалили.

Хорошо хоть один предмет знать как следует. И уж вовсе замечательно знать все предметы на «отлично». До этого мне слишком далеко, но кое-чего и я, наверно, смогу добиться. С помощью тети Эльзы я усвоила в больнице даже эту ужасную эстонскую грамматику. И, если верить тете Эльзе, я уже неплохо пишу.

Может быть... Да, может быть, если меня не будут мучить головные боли и если сильно-сильно постараться, то и у меня будут хорошие отметки...


Среда

По дороге из школы выяснилось, что девочка, которая сидит позади меня, Имби, живет в нашем районе, правда, не так далеко, как я, но до трамвайной остановки нам было по пути. Она догнала меня и предложила ходить в школу вместе. Она даже пожалела, что мы не сидим на одной парте. Вот так история!

По дороге мы болтали про все на свете и еще про наших ребят.

Имби спросила меня о Юте. Сказала, что, наверно, она плохая подруга. Про себя я с ней согласилась, но говорить ничего не стала, чтоб не оказаться такой же сплетницей, как Юта. И в ответ на слова Имби только пожала плечами.

Вдруг Имби заявила:

- А знаешь, что Урмас сказал про тебя? Он сказал, что у тебя самые красивые волосы, и это правда.

Я, конечно, покраснела и попыталась возразить:

– Да что ты! Вовсе нет.

– Нет, это правда, – сказала Имби. – Урмас зря говорить не станет, хоть он и чудной парень.

Мне было и радостно и неловко. Вот уж не поверила бы, чтоб Урмас мог сказать такое! Ведь мальчишки не говорят о девочках ничего хорошего; во всяком случае, обо мне никто не говорил. Мне очень хотелось спросить, что еще сказал Урмас, но я не решилась и только сказала:

– А отчего он странный какой-то?

– Кто?.. Ах, Урмас? Да так. Сама не знаю. Учится-то он лучше всех мальчиков, но такой тихоня. Его прозвали папашей. Вечно он с малышами возится. На переменках мелкота так и липнет к нему. А когда мальчишки говорят Урмасу что-нибудь обидное, он и внимания не обращает, молчит. Здоровый парень, а позволяет насмехаться над собой. Уж я бы им всем показала!

Я бросила взгляд на Имби. Да, похоже, что она никому не позволит обидеть себя. И мне очень не захотелось, чтобы эта гордая девочка с высоко поднятой головой узнала, какой я была еще совсем недавно. Зато после ее рассказов Урмас стал мне еще симпатичнее, хоть я и не призналась в этом Имби. Незачем сразу затевать споры: я ведь еще плохо знаю одноклассников.

Словно угадав мои мысли, она сказала:

– Сама увидишь, какой он.

На трамвайной остановке мы расстались и уговорились, что завтра я буду ждать ее здесь за полчаса до начала занятий.

Дома я сразу взобралась на табуретку и внимательно посмотрелась в зеркало, стоявшее на комоде. То ли зеркало стало добрее, то ли глаза у меня начали видеть иначе, но на меня глядела совсем другая девочка, не такая, как раньше.

Я всегда думала, что у меня просто чересчур много волос на голове, а причесываться было мученьем. Поэтому я старалась заниматься этим пореже. В больнице я долго не стриглась, волосы отросли у меня почти до пояса, и я заплетаю их в две косы. И пряди больше не лезут мне в глаза и в рот. Растрепой меня уже не назовут. Я положила зеркало на комод и слезла с табурета. И потом весь вечер почему-то вспоминала о том, что Урмас похвалил меня. Он, правда, не меня, а волосы мои похвалил, ну так что же?..

Вот и все, что сегодня было...



Суббота

Давно уже не было такого сухого и теплого дня. Так как преподаватель физкультуры не пришел, мы решили поиграть на дворе в штандер, хотя несколько дней шли дожди и на улице было довольно грязно. Сначала дело не клеилось, потому что Рейн сказал, что это игра для малышей. Все стали просить его, ведь он бегает у нас лучше всех, и, конечно, его выбрали атаманом. Вторым атаманом выбрали Имби – она из девочек самая ловкая. Я сказала, что нога у меня еще не совсем здорова, хотя это неправда. Просто я боялась оказаться никудышным игроком. Но тут все принялись упрашивать, мне пришлось стать в ряд. Раньше меня выкликали последней, и я была удивлена, когда Имби вызвала меня уже второй. Просто по дружбе, конечно, – откуда ей знать, какая я медлительная.

До чего же я расстроилась! Так не хотелось и ее разочаровывать и себя позорить! Я улепетывала вместе с командой изо всех сил и старалась увернуться от мяча во что бы то ни стало. И мне повезло: я уцелела до самого конца игры, когда у противников, кроме атамана, остался в «живых» только один. Но затем Рейн «убил» мячом много наших, и я поняла, что меня скоро осалят. И тут неожиданно для самой себя я притворилась, будто не могу больше бегать, и остановилась в двух-трех шагах от черты. Я была для Рейна такой верной добычей, что он, почти не целясь, влепил мяч мне прямо в грудь – у меня даже дух захватило. Однако я сумела поймать мяч и, прежде чем Рейн успел сообразить, в чем дело, прицелилась и попала мячом ему в ногу. Поймать этот косой мяч ему, конечно, не удалось, и победа осталась за нами.

Когда я услышала громкое «ура», я пришла в такой восторг, что тут же решила стать спортсменкой. Но во время второй игры мне уже не так везло, и я поняла, что удача была случайной и дело тут вовсе не в моем искусстве. Но все же приятно сознавать, что первую победу мы одержали благодаря моей игре.

Приятно было вспоминать об этом по дороге домой. И тут мне вдруг пришло на ум слово «тренировка». А почему бы и мне не потренироваться – вдруг будет толк? И вот я попросила у Хелле мяч и принялась бросать его в стену и ловить.

Дело уже пошло на лад, когда я вдруг увидела тетю Эльзу, входившую в ворота. Подумать, она сама меня разыскала! Я бросила мяч и кинулась ей навстречу.

Бабушка сконфузилась, когда я привела домой такую гостью. Но скоро освоилась. Тетя Эльза умеет поговорить с каждым. Не думаю, чтобы ее особенно интересовал ревматизм, но она выслушала бабушкины жалобы внимательней всякого доктора. Бабушка, по-моему, даже приняла ее за врача, потому что стала спрашивать у нее советов: надо ли, мол, мазаться прописанной мазью или лучше делать ванны из волчьей глины.

Тетя Эльза сказала, что впервые слышит о подобных ваннах, но если они приносят бабушке облегчение, то, возможно, они полезны. Ведь помогают же некоторым грязи. Тетя Эльза даже посоветовала сказать об этой глине врачу. Кто знает, может, это народное открытие.

Потом они поболтали еще о погоде, об ушедшем лете и об осени, поговорили и о нашей квартире, а после я показала тете Эльзе свои отметки. Они были неплохие, и я ликовала, но, к несчастью, недолго.

Оказалось, что тетя Эльза принесла мне в подарок красивый мягкий шарф. И захотела посмотреть, к лицу ли он мне. Она приподняла мой подбородок и вдруг уставилась на мою шею. По ее виду я сразу поняла, что она там увидела. И покраснела до слез. Тетя Эльза сказала только:

– Вижу, ты и сама понимаешь, в чем дело.



Вся моя радость от нового шарфа и прихода тети Эльзы пропала. Я горела  от стыда.

Вот вам, пожалуйста, спортсменка мирового класса, близкая знакомая известной писательницы! Какой позор! А винить, кроме себя, некого!

Ох, у меня часто слово расходится с делом. Ведь, уезжая из санатория, я твердо решила всегда оставаться такой же аккуратной и чистой, как там. Но... то вода слишком холодная, то времени нет, а сегодня еще эта игра в мяч на грязном дворе. И вот вам! Боюсь, что тетя Эльза больше не захочет меня видеть. Ведь она не раз говорила: чисто-та – первое условие человеческого достоинства.

Я уж чуть было не расплакалась от стыда и горя, но сдержалась. Позор мой велик, но главное, чтобы он никогда в жизни не повторился. Я тут же воспользовалась тем, что бабушка уже вскипятила чайник, и вымылась с головы до ног. И решила мыться так каждый вечер – разве это невозможно или очень трудно?

Когда я терла шею мочалкой (сперва я даже насыпала на мочалку немножко стирального порошка, но он очень щипал кожу), у меня вдруг мелькнула мысль: а что, если и Урмас заметил? И еще как мог заметить – ведь обратил же он внимание на мои волосы!

От этой мысли я прямо окаменела. Я уже избавилась от кличек «Растрепа» и «Вонючка», так неужели я должна теперь заслужить кличку «Сапожное голенище» или какую-нибудь другую, похуже?

Нет! Ни за что! Вымывшись, я настежь распахнула обе створки окна и почувствовала, как вместе со струей прохладного, свежего воздуха в душу мне вливается решимость: нужно взять себя в руки! Прежде чем мечтать о славе спортсменки, нужно заняться более простыми и необходимыми вещами.

Я сейчас же придумала и записала на бумажке двенадцать правил. Не забыла утреннюю гимнастику и обтирание холодной водой из-под крана. Делать так делать! Я сообразила, что утром мне не будет хватать времени, поэтому я решила взять за правило: учить все уроки с вечера!

Но в тот же вечер пришлось воевать с бабушкой. Мои новшества ей были не по душе, и она принялась ворчать:

– Непременно нужно выпустить все тепло!

Вот ведь отсталость! Прямо досада берет! Уж тут я напомнила бабушке, как меня дразнили в первом классе и как учительница советовала нам проветривать комнату. И еще сказала, что в санатории окна держат открытыми даже в холод.

– То в санатории, – возразила бабушка. – Что толковать о санатории! У них там дрова казенные, вот и топят сколько влезет. У тебя разве есть понятие о дровах? Попробуй достать хоть щепку, тогда другое запоешь.

Я с силой захлопнула окно, чуть стекло не вылетело. Весь вечер мы дулись друг на друга. А в постели бабушка повернулась ко мне спиной.

– Бабушка, – наконец нерешительно позвала я.

– Чего тебе? – откликнулась бабушка.

– Хочешь, разотру тебе спину? – предложила я, чтобы помириться.

– Не стоит. Устанешь, школу завтра проспишь. – Но бабушка все же перевернулась на живот.

После того, как я размяла ее негнущуюся ревматическую спину, она сказала совсем уже миролюбиво:

– Ну да, квартира эта просто наказание!.. Может, нынешней зимой теплее будет. Мне на работе посулили отпустить дров.

Смысл этих слов был такой: ладно, проветривай, коли это так нужно...


Понедельник


Прошло десять дней. Я придерживалась своих правил и лишь один раз встала поздно и пропустила утреннюю гимнастику. Самое трудное – это обтираться холодной водой. Бр-р! Подумать, что еще в песне об этом поют! Да и не верю я, что это так уж полезно. Разве что заставляешь себя делать что-то неприятное. Характер воспитываешь.

Вчера вечером ходила к тете Эльзе. Она сама меня пригласила. О моем недавнем позоре она даже не заикнулась. Мне хотелось дать ей понять, что теперь я совсем другая, но неловко было заговаривать об этом. На всякий случай . я старалась повернуться к ней так, чтобы она видела мою шею.

Странно, что у себя дома все люди выглядят совсем иначе, чем в другом месте. Даже тетя Эльза. Она дома совсем другая: у нее, оказывается, есть родители, а для них она вроде как девочка. Смешно, но так оно и есть. Когда я пришла, она вслух читала что-то матери и отцу, который уже годами не встает с постели. Точь-в-точь как я читаю бабушке. Мать тети Эльзы я уже видела в больнице. Она выглядит важной, внушительной, и рядом с ней все кажутся детьми, несмышлеными и непослушными.

Когда стали пить чай, пригласили и меня. Я поблагодарила и уселась за стол, на котором, кроме большой скатерти, перед каждым еще лежала отдельно маленькая салфеточка, величиной с носовой платок. А может, это и были носовые платки для тех, кто забыл свой дома?

Чего я только не пережила за этим столом! Ух! Я, конечно, все время приглядывалась, как пьют чай другие, и брала с них пример. Мне очень не хотелось осрамиться, чтобы не подвести тетю Эльзу – ведь она представила меня отцу и матери как своего друга!

Я прямо вспотела, стараясь не погрешить против правил приличия, но все-таки ошибалась на каждом шагу.

Взять хоть щипчики для сахара – неужели есть специальные фабрики, чтоб изготовлять такое? Для чего они нужны? По-моему, только для важности. Все же я подцепила кое-как кусок сахару, но донести его мне не удалось. По пути он шлепнулся на край масленки. Я с испугом схватила его пальцами и бросила в чашку, отчего чай брызнул во все стороны. Тетя Эльза от души рассмеялась, но ее мать даже не улыбнулась, а только кашлянула. Конечно, человек всегда может кашлянуть – что тут такого, случается! Но мама тети Эльзы кашлянула как-то так, что меня в жар бросило.

Проклятый сахар! Раз уж он очутился у меня в чашке, так надо было, чтобы он растаял, и я принялась размешивать чай. Но мешала я недолго, потому что мать тети Эльзы тут же заметила:

– Милое дитя, зачем так энергично? Ты будто в колокол звонишь.

Будто в колокол! Хорош колокол – едва-едва звякает! Ох, тетенька, пришли бы в нашу школу на праздничный вечер, когда нас чаем поят, вот уж где колокольный звон!

Впрочем, что говорить: приличнее, конечно, есть без шума. Я улыбнулась и извинилась, хотя чувствовала себя очень неважно.

Тетя Эльза поскорей принялась расспрашивать меня о школе, чтобы перевести разговор на другое. Бутерброды с ветчиной и кильками были очень вкусные, только вот есть их приходилось ножом и вилкой.

Наша беседа была в самом разгаре, когда с другого конца стола донеслось:

– Милое дитя, тебе дома никогда не говорили, что нельзя разговаривать с набитым ртом?

Ну, этот камешек в наш с тобой огород, бабушка. Ой, бабуся, если бы ты знала, как мне было плохо в эту минуту! А ведь ты говорила мне перед моим уходом к тете Эльзе: «Смотри веди себя прилично в гостях». И не раз ты учила меня: «Не болтай за едой. Сперва прожуй, а то ни слова понять нельзя».

Но в пылу разговора я обо всем забыла! Я снова извинилась, но уже без улыбки. Бутерброд застрял у меня в горле. Тетя Эльза предложила мне печенье. Оно выглядело аппетитно, но я не посмела взять, не зная, как с ним обходиться. Так как рот у меня был полон, я в ответ лишь покачала головой.

Но с другого конца стола уже донеслось:

– Милое дитя, разве ты немая? Только немым разрешается трясти головой. А воспитанные молодые девушки (!) отвечают вежливо: «Спасибо, не хочу».

Боже мой, если от хорошего воспитания становятся такими язвами, пусть оставит его себе! Что же мне было делать, выплюнуть бутерброд или как? Я проглотила кусок, стараясь удержаться от слез. Тетя Эльза, кажется, догадалась о моих мучениях и сказала матери:

– Мамочка, может быть, мы оставим в покое нашу маленькую гостью, пока она к нам не привыкнет?

– Зачем? Опять твои идеи о современном воспитании. Извини меня, но, по-моему, чем раньше человек усвоит хорошие манеры, тем лучше. –Она насмешливо пожала плечами. – Впрочем, нынче хорошее воспитание никому не нужно.

– Что ты, мамочка! Хорошее воспитание всегда нужно. Тем более в наше время, когда подрастает новая молодеждь, не похожая на прежнюю. Я только подумала, что излишней строгостью можно отпугнуть ребенка.

– Неужели нынешняя молодежь такая нежная, что ее пугают добрые советы? Оставь! В жизни все не так, как в твоих книгах. Мало ты знаешь жизнь! Счастье, что у тебя у самой нет детей. Ты их непременно испортила бы.

– Зато у меня есть ты, – улыбнулась тетя Эльза.

Но на этот раз я заметила, насколько различной бывает улыбка у одного и того же человека. В улыбке тети Эльзы едва заметно проглянула глубокая горечь.

– Что ты хочешь этим сказать?

Мне стало как-то неловко. Я и боялась, и отчасти надеялась, что тетя Эльза перестанет улыбаться и даст волю этой горечи (я бы так и сделала), но она лишь тихо вздохнула и сказала:

– Я хочу сказать только то, что ты и моих детей воспитала бы так же хорошо, как воспитала многих других, в том числе меня и Эдмонда.

Мать тети Эльзы смягчилась. Она победила. И сказала уже менее воинственно:

– Какая я теперь воспитательница? Годы не те. Но скажу тебе одно: я бы беспощадно искоренила дух противоречия и самонадеянности, который царит теперь среди молодежи.

– Ты права, у молодежи теперь мало пиэтета (Что это за штука? Надо будет непременно обзавестись им!), – подтвердила тетя Эльза, но при этом – я хорошо заметила – уголком глаза подмигнула мне.

Они еще некоторое время обсуждали вопросы воспитания, и это был очень умный разговор, но я далеко не все поняла, потому что там встречалось еще много таких слов, как этот «пиэтет». По правде сказать, мне даже стало скучно.

Наконец мать тети Эльзы встала, чтобы, как она сказала, пойти развлечь бедного папу. Но сперва она подошла ко мне, взяла за подбородок и, поглядев в глаза, сказала, скрывая во взгляде едва заметную смешинку (теперь она была очень похожа на тетю Эльзу):

– Ну что, современное дитя? Мало вас обучали хорошим манерам?

Я дернула подбородком:

–  Да, меня мало учили.

– Вот видишь! Ты девочка рассудительная и вовсе не такая принцесса на горошине, как думает наша Эльза.

Я тоже улыбнулась. Мы пожелали друг другу спокойной ночи, после чего меня пригласили заходить и впредь «в школу хороших манер».

Когда она ушла, тетя Эльза вздохнула:

– Таковы эти старики! Упрямы, как дети, и с ними иногда тяжело. Моя мать всю жизнь была учительницей. Она строга и очень требовательна. Требовательна прежде всего к себе самой. Ее очень уважали. Но возраст дает себя знать. Она принимается учить каждого, кто попадается ей на глаза. Не нужно сердиться на нее. Запомни, Кадри, со стариками часто так: они даже иногда говорят обидные вещи, но в душе хотят нам только добра...

И правда! Это совсем как с моей бабушкой.

Но тетя Эльза понимает каждого человека. Она такая добрая! А я еще не умею разбираться в людях, не умею ценить их по достоинству, и мне еще долго придется этому учиться.

Я стала собираться домой. Тетя Эльза проводила меня в переднюю и даже помогла одеться. Когда она завязывала шарф, мне вспомнилась история с шеей, и я опять, как и в тот раз, покраснела, хоть и знала, что сегодня я вся чистая, а шея особенно. Присев на корточки, тетя Эльза, смеясь, заглянула в мои опущенные глаза. Я этого не ожидала и тоже улыбнулась ей.

Она поняла все без слов, и я обрадовалась, что ничего не надо объяснять.

Потом она поднялась, прижала меня к себе, погладила по голове и, наклонившись, поцеловала в щеку.

У меня было такое чувство, словно цветут яблони, сияет солнце и день прекрасен.


Среда


По дороге домой я успела подумать обо всем, и мне стало стыдно, когда я поняла, как плохо относилась к бабушке, как много требовала от нее и как мало помогала ей. А ведь ей так трудно приходится, и поясница болит. Вернувшись домой, я сейчас же прибавила к своим правилам поведения еще два:

13. Каждый день помогать бабушке.

14. Научиться вести себя за столом.

А правило тети Эльзы – «чистота – первое условие человеческого достоинства» – я трижды жирно подчеркнула.

В тот вечер я сама вымыла посуду и убрала комнату. Бабушка сначала противилась этому, говоря, что мне лучше учить уроки, но, когда я ей объяснила, что уроки я уже приготовила, она осталась мной довольна и сказала:

– Что ж, ты уже большая девочка, и это твой долг.

Мне было очень приятно: во мне нуждаются, я приношу пользу, я выполняю свой долг!

Между прочим, помогла я и Урмасу. Перед уроком русского языка он попросил меня перевести одно предложение. Я перевела, и тогда выяснилось, что он неправильно понял весь заданный отрывок. Я объяснила ему все, что смогла.

Он вообще-то умный мальчик, но языки, особенно русский, ему не даются. Смешно слышать его произношение. Все шипящие звуки у него получаются одинаково, как одно сплошное шипение, с той только разницей, что при одних буквах он кривит рот, а при других нет.

После уроков Урмас вдруг сказал:

– Послушай, ты бы поучила меня русскому.

– Пожалуйста, – ответила я с достоинством.

На этом наш разговор и кончился, и я не поняла хорошенько, так ли уж это важно для Урмаса. Вечером, когда я помогала бабушке гладить, кто-то постучался в дверь. Бабушка пошла открывать.

– Кадри, тебя спрашивает какой-то мальчик.

– Меня?.. Урмас! – воскликнула я, оторопев, и в замешательстве сунула утюг в таз с водой, вместо того чтобы опустить на подставку. Вода ужасно зашипела, забурлила, и в ту же минуту погас свет. Вначале ничего не было слышно, кроме шипения утюга в воде.

Тут, конечно, бабушка дала волю языку! Мне было так неловко, что я даже радовалась темноте: по крайней мере, Урмас не видел, как мне стыдно. Но тут Урмас сказал:

– Наверно, пробки перегорели. Посветите мне немного, я сейчас исправлю.

– Это ты-то исправишь! – возразила бабушка. – Откуда ты выискался?

В голосе бабушки послышалось такое оскорбительное недоверие, что я крикнула:

– Бабушка, это же Урмас! Тот мальчик, с которым я сижу вместе, разве ты не знаешь?

– Откуда мне знать, с кем ты сидишь!– продолжала ворчать раздраженная бабушка. – И неужели из-за него надо утюг в воду бросать?



Борясь в темноте со слезами, я вспоминала слова тети Эльзы о старых людях, об их упрямстве, об их добром сердце. А бабушка хотя и ворчала, но все же начала искать спички и свечку, – я это слышала, и вот уже Урмас встал на поставленную на стол табуретку, которую придерживала бабушка, и забрался под самый потолок, а я светила свечкой. Бабушка предостерегла Урмаса:

– Смотри, чтоб тебя током не ударило.

Урмас засмеялся:

– Не беспокойтесь, не ударит. Я уже привык. У нас часто перегорают пробки, а чинить всегда мне приходится.

– А у тебя есть сестры и братья? – спросила бабушка.

– Хватает и сестер и братьев, – весело ответил Урмас. – Кроме меня, у нас еще восемь душ детей. Я самый старший.

– Значит, всего девять! – поразилась я.

– Выходит, так, – усмехнулся Урмас, спрыгивая со стола, после того как неказистая наша комнатка опять осветилась.

Почему-то я не стеснялась перед Урмасом этой неказистости, как стеснялась перед другими одноклассниками: из-за этой кучи сестер и братьев Урмас стал мне чем-то ближе.

Я заметила, что и бабушка уже примирилась с Урмасом, и, когда тот объяснил ей, зачем он пришел, бабушка сказала совсем приветливо:

– Вот как! Значит, наша Кадри так хорошо знает русский, что и других может поучить? Ну что ж, учитесь. Лишь бы не шалопайничали.

Когда Урмас ушел, на прощание посоветовав завтра же купить новые пробки на случай аварии, бабушка сказала, закрывая за ним дверь:

– А он мне нравится. Не хуже взрослого.

Мне было так приятно, будто бабушка меня похвалила. Я даже немножко позавидовала этим восьми ребятам, чьим братом был Урмас.


Суббота

Уже первая четверть прошла. По отметкам я попала в число хороших учеников: тройки были у меня только по алгебре и пению. По эстонскому и русскому языкам я получила пятерки, а по остальным предметам – четверки. Восторг, да и только! Правда, бабушка почему-то особого восторга не выражала. Когда я пришла домой и выложила на стол дневник, она посмотрела в него с таким равнодушным видом, будто я всю жизнь приносила домой такие же отметки, а то и еще лучше. Она даже спросила:

– А какие отметки Урмасу поставили?

В конце концов, кто ее внучка – Урмас или я? Я ответила с досадой:

– По русскому и английскому четверки, остальные все пятерки.

– Вот видишь, – ответила на это бабушка. – А ты разве не могла получить такие же? Ты же сама его учила.

– Ах, бабушка, бабушка, много ты понимаешь в жизни! Как же это я сразу одним махом могла сделаться первой ученицей!

Честное слово, бабушка уж слишком придирчива. Неужели ей жалко хоть разок похвалить меня? Пускай в первую четверть я повторяла пройденное и мне было легче, чем другим, но что ей стоит сказать доброе слово!

Мне очень хочется доказать ей, что я и в следующей четверти, когда начнем проходить новое для меня, все равно получу такие же отметки.

Позднее я поняла, что бабушка все же обрадовалась моим успехам, иначе она не купила бы мне два пирожных. Тех самых, какие я люблю.

Так мы и помирились опять, и я поскорее принялась разводить огонь в плите, чтобы вскипятить чай.

Открыв дверцу плиты, я увидела там смятый конверт и спросила у бабушки:

– Что это за письмо?

Бабушка лишь засопела в ответ, прогнала меня от плиты и принялась сама разводить огонь. Но мне показалось, будто на конверте было написано «Кадри», и я опять к ней пристала:

– Чье это письмо?

– Какое? – спросила бабушка, делая вид, будто не понимает меня, а сама в это время засовывала в плиту бересту и щепки, чтоб скорее развести огонь.

– То самое, которое ты подожгла, – не отставала я. Мне ужасно захотелось вытащить письмо из огня и, по крайней мере, увидеть, какой Кадри оно было адресовано, бабушке или мне.

Но бабушка сказала:

– Ах, это? Это одно старое письмо, давно оно у меня валялось... Нашла время толковать о пустяках!

Я впервые почувствовала, что бабушка говорит неправду. Нет, мне кажется, что это вовсе не пустяки!

Нигде у нее не валялось никаких писем. А если бы и валялись, что за охота вдруг на нее напала жечь письма? И, в конце концов, кому это письмо? Ей или мне? Положим, мое письмо она, конечно, не сожгла бы, но все же – от кого было это письмо? Я должна разгадать эту тайну!


Вторник

Дни каникул такие короткие! У меня на это время было задумано много дел. Хотелось самостоятельно заняться алгеброй и непременно переписать начисто тетрадь по истории, очень она была грязная. Но к алгебре я даже не притронулась, а тетрадку по истории переписала едва наполовину.

Я бы могла успеть выполнить свой план, но эта болезнь Анне!.. Так случилось, что я целую неделю не видела Анне, потому что в конце четверти всем стало некогда. Но тут вдруг ко мне пришел ее брат и сказал, что Анне больна и просит меня непременно зайти к ней. Сперва я очень испугалась: у брата Анне было такое серьезное лицо! Мне сразу припомнилось, как герои книг призывают друзей, чтобы высказать последнюю волю, открыть какую-нибудь мрачную тайну или место, где зарыт клад.

К счастью, Анне не умирала. Правда, ей недавно было очень худо, но теперь она уже поправлялась. Словно принцесса, сидела она среди груды подушек, в красивой ночной рубашке с оборочками, а ее темные, слегка вьющиеся волосы были подхвачены широкой шелковой лентой. Я никогда не завидую Анне, никогда, но и мне хотелось бы так выглядеть. И хорошо бы иметь такую красивую ночную рубашку...

Анне обрадовалась моему приходу. В тот вечер ее родители куда-то ушли, а от брата, серьезного и молчаливого, да к тому же почти взрослого, мало толку.

Конечно, никакой последней воли Анне мне не сообщила и ничего не сказала о зарытом кладе, но одну тайну она все же открыла. Как это я раньше могла быть такой глупой и верила, что если человек живет в достатке, красиво одевается и сам красив, то у него не бывает ни забот, ни горестей! Еще как бывают! Даже у Анне...

Мы раздумывали, чем бы заняться. Сначала Анне предложила взяться за шитье комнатных туфель. Она сошьет своему отцу, а я – бабушке ко дню рождения. У Анне были выкройки. Даже какие-то колодки отыскались. Мысль была хорошая. Мы решили завтра же заняться этим, если Анне не станет хуже. Потом мы поговорили о разных вещах, и я рассказала о том, как была в гостях у тети Эльзы. Анне тоже очень интересуется тетей Эльзой. Я, конечно, не обо всем рассказала, да этого и нельзя, особенно если тебе не все по душе. Но о том, как тетя Эльза говорила о старых людях, я рассказала. В ответ на это Анне глубоко вздохнула:

– Да, с родителями иногда трудно бывает... – Анне замолчала, бросив беспокойный взгляд на дверь в соседнюю комнату. – Пожалуйста, закрой эту дверь.

Я закрыла дверь, присела к ней на кровать и с интересом стала ждать, что она мне откроет. Но она не сразу заговорила. Наверно, обдумывала, можно мне говорить или нет. Я не настаивала. Я даже постаралась принять равнодушный вид, хотя вовсе не была равнодушной. Тайна меня, конечно, занимала, но еще больше мне хотелось узнать, доверяет мне Анне как другу или нет.

Наконец Анне вздохнула глубоко-глубоко и выпалила:

– Знаешь, Кадри, я очень несчастна из-за своих родителей.

Я ждала услышать от Анне все, что угодно, только не это. Я всегда считала ее самой счастливой девочкой, какую знаю, а она мне говорит – несчастна...

Наверно, вид у меня был довольно растерянный, потому что Анне сейчас же принялась объяснять:

– Нет, нет, ты меня не так поняла. Они ко мне добры. Особенно мама, да и отец тоже. Я их люблю, ты же знаешь, но... Дай мне честное слово, что никому на свете не скажешь! Даже через сто лет не скажешь!

Я дала ей честное-пречестное слово, и Анне рассказала мне, что ей вовсе не хочется ходить в музыкальную школу, только вот отец заставляет. Анне хочется совсем другого, а чего, я даже здесь не могу написать, потому что это и есть величайшая тайна Анне. Во всяком случае, родители Анне никогда на это не согласятся. Они же «свихнулись на классике», как пренебрежительно сказала Анне. Я не знаю толком, что это за болезнь «свихнуться на классике», но по тону Анне я поняла, что болезнь эта очень тонкая. Сказав о ней, Анне даже заплакала. Я была в большом затруднении и сказала то, что пришло в голову: ведь в киношколу можно пойти и позднее, после окончания музыкального училища, когда Анне уже станет взрослой,

Анне энергично закачала головой:

– Нет, ты не понимаешь, Кадри. Я ненавижу этот противный рояль! Это такое мучение! Времени уходит ужас сколько, и все равно меня бранят за ритм. Терпишь-терпишь, занимаешься-занимаешься, а толку мало. Только время трачу. Не успеваю делать уроки и вот получила уже подряд две тройки.

Бедная Анне! Мне было от души ее жаль, и я посочувствовала ее тройкам, хотя мысль, что даже Анне эта ужасная алгебра дается с трудом, несколько утешила меня.

– Да не принимай ты этого к сердцу!

Анне вдруг спросила:

– А кем ты хочешь стать, Кадри? Я опустила глаза:

– Не знаю.

Это неправда, потому что я уже твердо знаю, кем хочу стать, только вот признаться никому не решаюсь, даже Анне, хотя мне было и тяжело, что на искренность Анне я не могу ответить тем же. Испугавшись, что это может обидеть Анне, я поспешила добавить:

– Обо мне вообще не стоит говорить.

Глаза Анне лукаво прищурились.

– А я знаю, кем ты станешь! Даже моя мама сказала, что из тебя может получиться знаменитая писательница или поэтесса.

Как это Анне пришла к такой мысли? И не только она – даже ее мама!

– Ты не сердись, – объяснила Анне, – но я прочитала маме некоторые твои письма. Только маме. Да и то я пропускала те места, про которые подумала, что ты не захочешь, чтоб их читали другие. А стихотворение, которое ты написала к моему рождению, очень понравилось всем нашим знакомым.

Как сильно натоплено в комнате у Анне – мне стало ужасно жарко!

– Кадри, я давно хотела сказать тебе: не будь такой застенчивой. Это нехорошо. Иные думают о тебе бог знает что. А ведь ты такая необыкновенная! Другой такой девочки не найти. Моя мама очень хвалит тебя и радуется, что я нашла себе такую подругу. Мама всегда говорит, что человек без друзей самое несчастное существо на свете, несчастнее его только тот, у кого плохие друзья.

Как хорошо сказано! До чего я счастлива, что у меня такая подруга, как Анне!




Воскресенье

Какие ужасные бывают случаи! В школе у нас такой тарарам, что я не представляю, чем все это кончится. Хуже всего, конечно, с этим маленьким мальчиком. Знала бы я, что приключится на Береговой круче, совсем бы туда не пошла...

Первая половина дня прошла замечательно! Сегодня день рождения моей бабушки. Я подарила бабушке самодельные туфли. Хорошие получились туфли, только чуточку велики, потому что я сшила их по той же колодке, что и Анне для своего отца. Но бабушка сказала, что в больших туфлях удобнее – можно надевать толстые чулки.

Потом прибежала Хелле и позвала меня на Береговую кручу кататься с горы. Мне не хотелось в такой день оставлять бабушку одну, но она сама погнала меня, да и Хелле просто невозможно отказать. Тем более, что мама никуда не отпускает ее без меня. Вот я и решилась пойти.

Погода в этот день была удивительная. Два дня подряд шел снег, а сегодня ударил мороз, засияло солнышко, и все кругом так заискрилось, что глазам больно. По-моему, воздух никогда не бывает таким свежим и чистым, как в начале зимы. И тогда становится так весело, что все время хочется смеяться. Даже бабушка радовалась погоде.

Всю дорогу я шалила с Хелле, как маленькая. Береговая круча уже кишела лыжниками, И ребят с санками было много. Из нашего класса пришли Имби, Айме и Рейн, а из параллельного класса – этот вечный второгодник Энту, которого боятся все девочки, потому что он дразнится и говорит разные гадости. Он такой большой и такой драчун, что даже мальчишки боятся его и не хотят с ним связываться.

Меня все это мало касалось, потому что большинство ребят съезжали на лыжах с кручи. А мы катались на санках поодаль, в отлогом месте. Там отличный спуск.

Мы успели съехать только один раз, как пришел Урмас с младшим братом и двумя маленькими сестричками-близнецами. Какие забавные эти сестрички, точь-в-точь как две куклы, закутанные во все шерстяное! Когда мы поднялись наверх, я услышала, как Энту закричал:

– Ребята, поглядите, папаша явился с целым возом детишек!

Эти слова вызвали хохот. Мне стало неловко. Я исподтишка бросила взгляд на Урмаса, но у него был такой вид, будто он ничего не слышал. Может, он и вправду не слышал?

Санки у Урмаса большущие. Свободно умещаются все трое с Урмасом в придачу, и еще место остается. А крику у них было и веселья столько, словно привели целый детский сад. Хелле, конечно, сейчас же стала проситься на санки к Урмасу. Он усадил ее и стал звать меня. Я бы с удовольствием, но, во-первых, мне некуда было девать санки Хелле, а во-вторых, я боялась насмешек Энту. Он опять придумал бы какую-нибудь гадость. Не понимаю, как Урмас может быть таким безразличным. Не думаю, что он трус, как говорит Имби. Трусы, по-моему, ведут себя совсем иначе. Я думаю, он просто не любит драться. И ничего в этом нет стыдного, даже для мальчика. Мне не нравилось, когда об Урмасе говорили плохо, хотя я и сама не совсем понимала его. А теперь еще меньше понимаю.

Когда Урмас с малышами съезжал вниз, я помчалась на санках следом за ними – во весь дух, прямо по всем буграм. Снизу Урмас повел нас наверх другой дорогой, по ступенькам, чтобы малышам было легче. Шум и крики остальных ребят остались где-то далеко. Пыхтя, мы взбирались вверх по снегу.

Вдруг Урмас крикнул:

– Тихо, ребята!

Малыши остановились как вкопанные и поглядели на Урмаса.

Опустившись на корточки, Урмас обнял близнецов и, показав на небо, сказал как-то торжественно:

– Смотрите, лебеди!

Подняв голову и заслонив рукою глаза, мы увидели, как над нами проплыли клином большие птицы. Временами эти птицы переливались серебром. Малыши, увидев птиц, умолкли. В этой тишине мы услышали непривычные, непередаваемые голоса. Это было не пение, но и не крик. Словно синее бездонное небо само издавало эти звуки, такие странные и волнующие. Медленно проплыли царственные птицы, исчезнув за высокими елями Береговой кручи. Но еще некоторое время в ушах у нас звенели эти голоса, а в душе веяло простором. И я почему-то вдруг остро ощутила, что такое свобода, что такое безграничная радость.

Откуда вы, прекрасные птицы? Не из чудесных ли историй старого сказочника? Или, наоборот, вы летите в сказку? Нет ли среди вас и того прекрасного лебедя, что был раньше гадким утенком? Может быть, там в гордом полете проносится моя заколдованная царевна со звездой во лбу? Может, вы вовсе и не птицы – иначе почему же вы так запоздали с отлетом? Бабушка всегда говорит: «Лебеди улетают – снег выпадает». А у нас уже несколько дней, как выпал снег и стоит мороз. Может, вы дожидались больного друга, верные птицы?..

Малыши уже давно щебечут вокруг Урмаса, засыпая его вопросами, и я краем уха слышу, как Урмас рассказывает им о преданной дружбе лебедей, о том, что если погибнет один из них? то и другой убивает себя. Сама я стою словно во сне. Все кругом стало еще красивее. Каждая снежинка превратилась в сверкающую звездочку, и деревья на берегу притихли, словно боясь уронить свои прекрасные белые шубы. А внизу, у горизонта, готовясь к зимнему сну, лежит уставшее от осенних бурь море...


Вечером

Мы снова поднялись на гору, надеясь отсюда еще раз увидеть на минутку лебедей. Я все вглядывалась в небо. И Урмас тоже. Потому-то мы и не спохватились сразу, когда это случилось. Уже после мы услышали от других, что Энту на этот раз избрал своей жертвой малыша в шапке с помпончиком – мальчуган пришел сюда поглядеть, как катаются старшие. Что там наговорил Энту, чем обидел карапуза, не знаю – я лишь увидела, как он с такой силой толкнул его вниз, что тот успел только вскрикнуть, а потом понесся на своих лыжах под уклон с самого высокого места Береговой кручи. Сперва было даже смешно смотреть, как он вертится и машет руками, пробуя затормозить, но у него ничего не вышло, и он мчался прямо к краю обрыва. Я услышала, как Айме крикнула: «Сейчас он упадет!» – а мальчонка уже свалился с обрыва и покатился вниз, словно куль, пока не застрял в чаще кустарника у развалин. Там он и остался – маленький, неподвижный комочек. Ах, как было жутко! В первую минуту мне хотелось закричать и убежать, а в следующую – помчаться на помощь. Но, пока я думала, как бы это сделать, Урмас уже лег животом на свои большие санки и оттолкнулся ногой. Я закрыла глаза от испуга. Теперь и Урмас расшибется! Близнецы заплакали:

– Умми! Умми!

– Не бойтесь... Умми большой. Умми не упадет. Умми хочет помочь малышу.



Ловко правя санками, Урмас чудом сумел объехать самое опасное место и подкатил к мальчику. Тут и Рейн с другими ребятами начали спускаться на лыжах. Что было дальше, я не увидела, потому что посадила малышей на санки Хелле и повезла их по дорожке вниз. Когда мы подъехали, Урмас и Рейн уже укладывали плачущего мальчика на санки. У него все лицо было исцарапано, и мало того –он еще и руку вывихнул. Когда мальчика положили на санки, Урмас сказал Рейну:

– Беги скорее на шоссе, останови какую-нибудь машину. А мы пока потихоньку повезем его.



Лыжники понеслись на шоссе, взметая на поворотах тучи снега.

Я оглянулась. Самого Энту и след простыл. У всех были испуганные лица. Один Урмас оставался с виду спокойным и осторожно тащил санки, каждую минуту оборачиваясь к мальчику.

– Скоро уже на дорогу выедем, – успокаивал он его. Мы еще и доехать не успели, как увидели, что двое взрослых бегут к нам навстречу.

– Что у вас тут стряслось? – спросил один из них и, увидев мальчугана, обратился к Урмасу: – Наверно, кто-нибудь столкнул его с горы?

Урмас ответил:

– Я не видел.

Мы подошли к машине.

Взрослые осторожно уложили в нее мальчика и попросили, чтобы кто-нибудь из нас поехал с ними. Поехала Имби.

Мы глядели им вслед расстроенные.

Возвращаясь в город, все говорили о случившемся. Айме вдруг сказала:

– Ну, теперь Энту непременно выгонят из школы.

– Неизвестно, – усомнился Рейн. – Никто ведь не узнает, что это сделал Энту.

– Но они спросят у Имби, –сказала Айме.

– Не думаю, чтобы Имби сказала. Имби не доносчица, – возразил Рейн.

– Да разве это донос? – удивилась Айме. – За такой поступок Энту должен быть наказан. Он вообще такой противный, что я бы его в тюрьму посадила. Может, и посадят. И никакой это не донос!

Рейн с усмешкой пожал плечами:

– Поступай как знаешь. Начнут спрашивать, вот тогда ты и выложишь все.

– Я? – испугалась Айме.– Почему обязательно я? Нет, я ничего не скажу. Даже Урмас солгал, когда его спросили.

– Когда это я солгал?

– Ну, когда у тебя спросили, кто толкнул малыша.

– Я сказал, что не видел, и ведь это правда. Только когда вы заверещали, я заметил, как он летит вниз.

– Ну, и что из того? – пожала плечами Айме. – Просто все вы боитесь Энту, и потому никто не посмеет сказать.

– Никто его не боится, но я ни на кого никогда не жаловался и на Энту тоже не стану жаловаться, – сказал Рейн.

– Конечно, жаловаться не стоит, – согласился с ним и Урмас.

– К тому же Энту вовсе не думал, что случится такое несчастье, – добавила и я.

Но это, как видно, не понравилось Урмасу.

– Так ты еще защищаешь его! – бросил он мне.

Я смутилась. Чего же он в конце концов хочет? Жаловаться нельзя, защищать тоже нельзя. Но ведь ясно, что этого дела так не оставят.


Понедельник

И не оставили. Сегодня вся школа гудела, словно растревоженный улей.

Утром позвонили из больницы. Имби первую позвали к директору. Потом остальных. Сначала нас даже похвалили за то, что мы позаботились о мальчике. Мы узнали, что беда, к счастью, не так велика и что мальчика скоро выпишут из больницы, хотя ему еще придется полежать дома. Потом начались расспросы о том, как это произошло. Кто столкнул?

Что виноват кто-то из нашей школы, было уже известно.

Пусть попробует кто-нибудь, глядя в серьезные, внимательные глаза директора, сказать: «Не знаю». Ведь директор-то понимает, что ты знаешь, и ты прекрасно это чувствуешь. Лично я во время разговора с директором пристально разглядывала большую географическую карту на стене.

Рейн сказал громко, даже как-то вызывающе:

– Не знаю!

Имби также. Айме, к счастью, не спрашивали. Кажется, не знали, что она тоже была с нами. Самого Энту не было в школе. Урмаса спросили последним. В сравнении с нами ему все же было легче. Он мог ответить: «Я не видел», и это не было ложью, хотя и правдой это не назовешь.

Когда мы вышли от директора, все столпились вокруг нас и принялись расспрашивать. Рейн подал знак, чтобы мы молчали. Так мы и сделали. Больше всех любопытствовали Юта и Витя. Юта приставала ко мне с вопросами и оказалась вдруг моей «старой подругой». Я молчала, как и все другие. Мы стали ни с того ни с сего какими-то заговорщиками. Всем до нас было дело. А мы сгорали от стыда за свою ложь, но упорно молчали.


Воскресенье

Ну вот, теперь я наконец начинаю лучше понимать Урмаса. Он и правда не похож на других.

С того дня, как произошел этот ужасный случай, прошла уже целая неделя, и какая неделя! На следующий день после случившегося в школу пришла мать этого маленького мальчика. Она тоже поблагодарила нас и сказала, что сын ее уже дома, но от ее благодарности нам почему-то стало неловко. Директор сказал:

– Вот видите, ребята у нас хорошие, славные, только одного не понимают: нельзя оставлять безнаказанными такие поступки. Кто внушил им такое глупое понятие о чести?

Мы выслушали его слова, опустив голову.

Срочно созвали пионерский сбор. На сборе говорили о чести, о ее правильном и ложном понимании. Я сознавала, что пионервожатый прав как никто, говоря, что от зла и подлости нельзя избавиться, если не бороться с этим, что покрывать зло – это тоже преступление. Ничто не помогало. Чем больше на нас нажимали, тем упрямее мы становились.

Ребятам-то ведь казалось, что они ведут себя благородно. Они считали низостью и предательством жаловаться на товарища. Мне казалось, что и Урмас того же мнения, хоть он и помалкивал. Но я чувствовала себя совсем не благородной, а только несчастной. Мне было стыдно перед учителями, и я даже презирала себя, потому что мое молчание было вызвано малодостойной причиной: мне просто хотелось быть похожей на других.

Айме дрожала и все время просила не говорить, что она тоже была в тот раз на Береговой круче, потому что она ужасно боялась Энту. Я тоже боюсь Энту. Жутко боюсь. Стоит мне только вспомнить его маленькие злые глаза или его ужасный смех, как меня сразу охватывает страх. И все-таки я пошла на ложь не из страха. Дело не в Энту, дело во мне самой. Это так. Но я чувствую, что сказать правду вовсе не подлость, пускай бы даже Энту избил меня за это. Больше, чем Энту, я боюсь презрения товарищей. Я знаю, что стоит мне сказать учителю правду, как другие сочтут меня предательницей, и я уже не буду заодно с другими ребятами, не буду ровней Урмасу, Имби и Рейну.

Я решила ходить в школу без шарфа и перчаток, в пальто нараспашку, чтобы простудиться, заболеть и хоть таким путем от всего избавиться. Но, хотя раньше я простужалась от малейшего сквозняка, теперь это мне никак не удавалось. А вот Энту уже неделю, как разыгрывает из себя больного. Он сказал Айме, с которой они живут в одном доме, что пусть только кто-нибудь попробует пожаловаться!

Единственный человек, с которым я решилась поделиться своей тревогой, была Анне. Я зашла к ней.

Анне сказала просто:

– Раз другие решили, что говорить нельзя, то и ты ни в коем случае не должна говорить. В самом деле, ведь этому малышу не станет лучше, если Энту выгонят из школы. Да и Энту должен же где-нибудь учиться. А не то каким он вырастет!

Что верно, то верно. Но смотреть учителям в глаза приходилось мне, а не Анне. И Энту, наверно, никогда не подставлял Анне ножку, никогда не швырял в нее снежком, в который закатан камень. Никто не может мне помочь, даже Анне. Конечно, мне стало немного легче после того, как я излила ей душу. Будто поделилась горем и мне лишь половинка осталась.

Но в конце концов и Урмас попал в затруднительное положение. Директор опять начал его спрашивать, Урмас опять сказал, что не видел, но директор возразил:

– Допустим, что не видел. Но ведь ты знаешь, кто это сделал?

Урмас покраснел, но глаз не опустил и сказал:

– Да, знаю, но все равно не скажу. Никто не скажет. Зачем вы нас принуждаете? Никто из нас не виноват. А тот, кто виноват, должен сам признаться.

Директор пристально поглядел на Урмаса:

– Вот как ты думаешь? Ну хорошо! Ступай.

Я решила, что Урмас совсем одурел от всей этой истории. Энту! Чтоб Энту сознался сам?! Чего захотел!

Потом я его спросила, почему он так сказал. Отведя взгляд в сторону, Урмас ответил раздражённо:

– Да ни почему, просто так!

Раз не хочет говорить, и не надо! Пусть! Я отвернулась. Тогда Урмас заговорил совсем другим голосом:

– Ты придешь сегодня на Береговую кручу?

– Я и видеть не хочу этой Береговой кручи! – угрюмо ответила я.

– Почему? – удивился Урмас. – Я хожу туда каждый день, когда свободен. Приходи и ты, что за радость дома сидеть?

Хелле была простужена и не могла пойти со мной, но позволила взять санки.

Гора, как всегда, кишела детьми, слышались крики и смех, как будто здесь никогда ничего плохого не случалось.

На этот раз Урмас пришел один. Я предложила ему кататься на моих санках. Он правил, а я сидела сзади. Потому ли, что я сидела без дела, или еще почему, но катание на этот раз не доставило мне никакого удовольствия. Не было солнца, не было и лебедей! Ветер давно уже сорвал с елей нарядные белые шубы. Было только низко нависшее грязно-серое небо, затоптанный снег и гнетущее воспоминание о недавнем несчастье.

Мы скатились уже несколько раз, как вдруг на горе послышался грубый смех Энту, неприятный такой, словно в жестяную посудину камни сыплют. У меня заколотилось сердце. Я сказала Урмасу:

– Что-то мне не хочется больше кататься. Пойдем домой.

Но Урмас быстро повернул санки и, не ссадив меня, поволок их в гору со словами:

– А я только разохотился.

Я соскочила в снег и с тяжелым сердцем поплелась за ним. Когда мы добрались до верхушки горы, Энту с хвастливым видом говорил что-то Имби. Я не расслышала слов. Имби покраснела и открыла рот, чтобы ответить ему, но тут к ним подскочил Урмас и сказал Энту, переведя дух после подъема:

– Энту, поищи-ка себе другое место для катания.

Энту расшумелся:

– Ты откуда взялся? Ишь, нашелся распорядитель! Командуй своими ребятишками. А может, и ты захотел слететь вниз?

Урмас ответил спокойно:

– Что ж, попробуй! Небось не посмеешь. Это с малышами и девочками ты такой храбрец.

Энту сделал грозное лицо и, оттолкнувшись палками, подъехал к Урмасу вплотную. Но Урмас не отступил, а сказал презрительно и вызывающе:

– Думаешь, я боюсь таких, как ты? Ошибаешься. Сам ты боишься!

От злости и раздражения лицо Энту пошло пятнами.

– Посмей повторить то, что ты сказал! – прошипел он сквозь зубы.

И Урмас повторил. Какое у него было лицо! По-моему, Урмас был похож на древнего военачальника или на кого-то в этом роде, когда он сказал медленно и отчетливо:

– Ты, Энту Адамсон, жалкий трус!

Господи, что тут началось! Урмас едва успел кончить свою фразу, как Энту отпустил ему такую затрещину, что Урмас навзничь полетел в снег. Потом все было как в кино. Я никогда бы не поверила, что Урмас такой быстрый. Не успела я ахнуть, как он уже был на ногах и одним ударом тоже свалил Энту с ног. Тогда Энту скинул лыжи и с таким свирепым видом подскочил к Урмасу, что я испугалась. Правда, Урмас большой и сильный мальчик, но Энту еще больше его, и к тому же он опытный драчун. Я растерянно оглянулась, не вступится ли кто-нибудь за Урмаса. Рейн уже забрался опять на гору, но вел себя не лучше других. Мальчишки столпились вокруг дерущихся, и вся их помощь состояла в том, что они изо всех сил подзуживали:

– Урмас, держись! Урмас, дай ему! Дай!

Урмас давал, но и сам получал сдачи, и еще как! До чего мне хотелось вмешаться! Айме уже закричала:

– Они изобьют друг друга до смерти!

Рейн цыкнул на нее:

– Кому страшно, пусть идет домой!

Да разве кто мог уйти!



Мальчишки странные существа. Двое колотили друг друга что есть мочи, а они только подскакивали и с горящими глазами орали, будто на каком-нибудь матче. Вдруг я увидела, что Энту подставил Урмасу ножку. Урмас покачнулся, но обхватил Энту, и оба они плюхнулись на землю. Урмас остался внизу. Энту принялся бить Урмаса по лицу. Рейн и другие мальчики подскочили поближе. Я с чувством облегчения поняла, что они все же хотят вмешаться и помочь Урмасу, но как раз в эту минуту Урмас ловко высвободился из-под Энту. Началось отчаянное барахтанье. Наконец Урмас победил – он уселся верхом на Энту. Энту лежал ничком, в самом жалком положении. Урмас ткнул Энту носом в снег и сказал, отдуваясь:

– Оставишь в покое маленьких, а? Оставишь? – Потом он чуть отпустил Энту, и тот повернул голову.

Видно, Энту совсем выдохся и потому пробормотал сквозь зубы:

– Стану я связываться с твоими младенцами!

Но Урмас не удовлетворился этим. Он снова ткнул Энту носом в снег.

– Нет, ты пойдешь и скажешь, что это ты столкнул малыша! Пойдешь, а? – и Урмас опять отпустил Энту.

Но тот даже не поднял голову. Он, как видно, крепко ушибся.

Я ничего не могла поделать, но мне стало жалко Энту, и я крикнула:

– Урмас, оставь!

Из-за меня или нет, не знаю, но Урмас отпустил Энту и встал. Энту тоже медленно поднялся, забрал свои лыжи и молча, не оглядываясь, побрел прочь. Один из малышей крикнул ему вслед смешным тоненьким голоском: «Что, съел!» – и все расхохотались. Имби как полоумная прыгала вокруг Урмаса.

– Здорово ты его отделал! Наподдал бы ему еще, чтоб он на всю жизнь запомнил. Ах, какой ты молодец!

Все заговорили, закричали наперебой. Восхищаясь Урмасом, Айме, стоявшая рядом со мной, вздохнула от всей души:

– Ну, теперь Энту перестанет к нам приставать. Больше не посмеет.

Урмас ощупал подбородок и левое ухо. Видно, ему было больно. Под глазом у него появился синяк, и вообще он тоже выглядел довольно жалко. Рейн поднял с земли шапку Урмаса, хорошенько выколотил ее и отдал Урмасу. Урмас раза два провел рукой по всклокоченным волосам и нахлобучил шапку. Потом он смущенно оглянулся и сказал:

– Ну, я пойду.

Все принялись отговаривать его. Всем хотелось побыть с ним. Рейн даже предложил ему свои лыжи, чтобы он скатился разок вниз, но Урмас не соблазнился. Он сказал, что дома его ждут. Никто не стал дразнить его и кричать, что папашу ждут детки. Урмас завоевал всеобщее уважение.

Он был героем.

Я смотрела, как этот герой спускается с горы, слегка припадая на одну ногу. Мне хотелось побежать за ним и предложить ему свои санки, но я постеснялась. Лишь когда Урмас исчез за поворотом и все пошли по домам, я тоже съехала с горы. На полдороге я промчалась мимо Урмаса и внизу подождала его.

– Ты идещь домой? – спросил он, дойдя до меня.

– Да, пожалуй, – ответила я и предложила ему сесть на санки.

Он сел, и я в обход, лесной дорогой, направилась к нашей улице.

– Тебе очень больно? – спросила я.

– Ничего, заживет, – уклончиво ответил Урмас.

– Энту досталось еще больше. Как ты рассвирепел! Я даже испугалась. Подумала, бог знает, что ты с ним сделаешь.

– Да, я ужасно разозлился. Сначала ничего, но, когда он ударил меня по лицу, тогда... Разве ты сама не видела? Вечно ты жалеешь этого Энту!

В голосе Урмаса прозвучала обида. Странно, ведь он всегда такой справедливый. Я постаралась оправдаться:

– Я иногда думаю, что, может, Энту не был бы таким противным, если бы мать не бросила его маленьким. Помнишь, Айме говорила...

Но Урмас не дал мне договорить:

– Пустяки ты говоришь! У тебя у самой нет ни отца, ни матери, но ты же не станешь обижать маленьких?

– Конечно, не стану. Но я подумала, что когда дома плохо, то и дети могут стать плохими. Ведь Айме говорила еще, что отец Энту пьет, что он всегда пьяный и...

Урмас слез с санок. И, держась за их спинку, взглянул мне в глаза:

– Вот что, Кадри, я тебе скажу. Я никому еще не говорил этого, но тебе можно, я знаю. Мой отец тоже... ну... пьет. Понимаешь? Дома у нас из-за этого иногда так плохо – хоть беги. Если бы не мать, не знаю, что было бы. Знаешь, моя мать говорит: от нашего отца есть хоть та польза, что на своем примере он показывает детям, как человеку не надо жить.

Видно, нелегко было Урмасу говорить все это: голос его то и дело прерывался. Урмас повернул голову в сторону, и я увидела его красное, припухшее ухо. У меня сжалось сердце. Мне было ужасно жалко Урмаса, но я понимала, что не должна этого показывать. Мне от всей души хотелось сказать ему что-нибудь хорошее, но ничего не приходило в голову.

Тогда я спросила:

– Урмас, ты помнишь лебедей?

Урмас быстро повернул голову и удивленно взглянул на меня:

– Почему ты спрашиваешь?

– Не знаю, Урмас, но это было самое прекрасное, что я видела. А по-твоему как?

Я боялась, что Урмас начнет смеяться надо мной, но он молчал, и я подняла взгляд. Удивительное у него было лицо, когда он ответил:

– Это правда. А ты, Кадри, тоже любишь птиц и животных?

Я кивнула и сказала:

– Ты помнишь, как это было красиво – будто в сказке! Ты любишь сказки?

– Сказки? Не знаю, давно не читал их. У меня нет времени читать книжки.

– Ты не читал «Царя Салтана»?

– Кажется, нет. Не помню, – с сомнением ответил Урмас.

– Неужели не читал?.. – И я с жаром начала рассказывать Урмасу о царе Салтане и заколдованном лебеде.

Я почти все помнила наизусть, слово в слово, и, когда я кончила, Урмас спросил удивленно:

– Когда ты все это выучила?

– А я и не учила. Само запомнилось. Ну как? Понравилось?

– Понравилось.

– Правда ведь в тот раз, когда пролетели эти лебеди, было так же красиво или еще красивее. Знаешь, когда мне бывало плохо, я всегда вспоминала этот стих: «А во лбу звезда горит...» И, знаешь, помогало, и на душе становилось легче,

– Ты странная, Кадри, – задумчиво произнес Урмас, будто сам он не был странным. – А теперь ты не повторяешь эти стихи? – спросил Урмас.

– Не знаю. Кажется, нет. Теперь уже это не нужно... И вообще... Теперь я вспоминаю другое.

– Что же?

Я молчала, но Урмас не отставал:

– Почему ты не хочешь сказать? Не бойся, я никому не скажу.

Этого и не нужно было говорить. Я уже давно знаю, что Урмасу можно доверять, и я сказала:

– Теперь, когда мне захочется подумать о чем-нибудь красивом, я вспоминаю про лебедей, которых мы видели на горе. Правда, потом случилось это несчастье и было очень плохо, но теперь ведь все опять хорошо?

Мы оба замолчали. Только на нашей улице Урмас заговорил опять:

– Знаешь, и я теперь всегда буду думать об этих лебедях.

Мне показалось, будто снова засияло солнце и заскрипел снег и будто я снова услышала далекий странный крик этих лебедей. Весь сегодняшний вечер я искала, каким словом выразить все это и наконец нашла: лебеди мечты! Постараюсь написать об этом стихотворение. Только бы вышло красиво и хорошо, чтобы можно было решиться прочесть Урмасу! Урмас понял бы это, ведь он знает! Я уже написала заглавие большими буквами на чистом листе бумаги. Потом придумаю остальное. Я нигде не читала и не слышала такого выражения. Как красиво: лебеди мечты!




Воскресенье

Опять прошло много времени и случилось много разных событий. Чего только не найдешь в бабушкином сундуке со старьем! Конечно, ничего таинственного там нет, зато есть пропасть старой одежды.

Мне захотелось хорошенько прибрать всю комнату, и бабушкин сундук очень мешал. И вечером я сказала ба бушке:

– Письма, которые занимают так мало места и которые интересно было бы почитать, ты сжигаешь, а вот сундук у тебя набит доверху тряпками, будто это какое-то сокровище.

Бабушка рассердилась:

– Опять тебе мой сундук помешал! И кто тебе разрешил рыться в моих вещах?

Я не сдавалась и настаивала на том, чтобы бабушка выбросила все старье и отдала мне сундук для школьных принадлежностей.

– Старье? Что ты понимаешь! Будет время – сама разберусь. Старые вещи можно сдать в утиль.

В утиль? Стойте, стойте! Я где-то слыхала, что из старых тряпок можно сплести коврик. Как это делают? Но об этом я узнаю в рукодельном кружке в Доме пионеров.

Да, я и забыла записать это! Ведь я теперь пионерка!

Пионеркой я стала уже в первую четверть. Когда меня примали на совете отряда и я давала торжественное обещание, было очень празднично, даже знамя внесли.

Теперь мне кажется, будто я уже давно и вместе со всеми вступила в пионеры.

На следующий день после разговора с бабушкой я отправилась в Дом пионеров, к руководительнице кружка рукоделия, и теперь весь наш класс охвачен «лоскутной» лихорадкой.

Мы решили все вместе сделать одну вещь для ученической выставки, а потом пусть каждый сделает для себя то, что ему захочется.

Мы собираем лоскутья, режем их на полоски, сшиваем и красим. У меня уже и неприятность вышла из-за этого. Но вообще-то в этой «тряпичной истории» было много хорошего.

Как-то мы, девочки, целый вечер резали тряпье – старые чулки и разные лоскуты – на полоски шириной в палец. Приятно было сидеть вместе – руки у нас работали как заведенные. Языки тоже не ленились. Говорили и об Энту. Юта спросила, куда он девался, почему его давно не видно. Имби в последний раз видела его, когда он вместе с отцом выходил из учительской.

Айме сказала, что Энту отдали в школу для каких-то трудновоспитуемых.

Может, это и нехорошо, но мы все обрадовались. Больше всех радовалась Айме. Это и понятно: Энту досаждал ей больше, чем другим.

Мы условились, что тот, кто первым кончит работу, может потребовать что-нибудь от того, кто кончит последним, – как при игре в фанты.

Я первая победила, а Юта осталась последней, но я еще и потребовать ничего не успела, как она уже начала спорить: у меня, дескать, чулок был короче, а ей всегда дают самые плохие тряпки и самые длинные чулки. Имби даже прикрикнула на нее:

– Что ты ноешь всегда и портишь другим настроение! Ты же видишь, что никто не выбирает, а берет что попало.

Другие девочки тоже поддержали Имби, а я сказала, что ничего не стану требовать от такой плаксы.

Потом все девочки взяли по обыкновенному чулку, а Юте нарочно оставили самый коротенький, до колен. Это, конечно, придумала Имби – она лукаво нам подмигнула. Мы ее поняли и с таким усердием принялись резать чулки, что у нас руки онемели. Имби первая крикнула: «Готово!» Второй была Айме, третьей я. А Юта опять осталась последней.

Она разозлилась и тут же выдумала, будто руку ее свело судорогой. Имби пошутила, что лучше бы ей свело судорогой язык, но тут же потребовала, как победительница, чтобы Юта за весь вечер не открывала рта. Юта сердито засопела и не сказала ни слова. Остальные тоже замолчали. Настроение у всех испортилось, и мы невольно сами помогли Юте сидеть молчком.

Потом победила я, а проиграла Айме. Я попросила Айме спеть что-нибудь, потому что у нее очень красивый голос. Она всегда выступает на школьных вечерах и даже по радио. Я до сих пор не умею хорошо петь, но очень люблю пение, а слова песен, где бы я их ни услышала, мне сразу запоминаются. Айме пела, а мы все подхватывали припев, и, если кто-нибудь забывал слова, я подсказывала. А ворох нарезанных лоскутов все рос и рос.

Только мы распелись, как дверь вдруг открылась, и ввалились наши мальчики. Они занимались в кружке «Умелые руки». Мы и внимания на них не обратили и продолжали петь. И мальчишки начали нам подтягивать! Не помню, чтобы на уроках пения мы пели с таким увлечением. Все мы развеселились и подобрели.

Когда мы кончили петь, я предложила мальчикам помочь нам. И, как ни удивительно, они согласились. Это было очень кстати, потому что пальцы у нас прямо-таки одеревенели и многие натерли себе мозоли.

Посмеявшись над нами, мальчики принялись за дело. А мы стали сшивать нарезанные полосы и сматывать их в клубки.

Мальчиков мы тоже заставили соревноваться. Урмас победил три раза, а Рейн – два. И каждый раз они требовали от проигравшего, чтобы тот пел. И мы пели во весь голос – даже стекла в окнах звенели. Потом, когда снова победил Урмас, а Витя проиграл, Витя сказал, что больше не знает ни одной песни – мы спели уже все песни, какие существуют на свете, и вообще хватит. Тогда Урмас сказал:

– Хорошо, если не хочешь петь, то расскажи что-нибудь, но только посмешнее.

Витя опять стал отнекиваться: он, дескать, не умеет рассказывать, даже в классе не умеет, а тут изволь рассказывай. Наконец я попросила:

– Расскажи что-нибудь о себе. Какой-нибудь смешной случай из своей жизни, все равно что.

– Охота была на посмешище себя выставлять! – продолжал упираться Витя.

– Почему же на посмешище? – не отставала я. – Куда смешней, что ты не умеешь ничего рассказать.

– Сама рассказывай! – бросил Витя.

– И расскажу!

– Давай, Кадри, покажи ему!

Вот я и села в калошу! Легко сказать – расскажи что-нибудь, да посмешнее, а попробуй сама! Но делать было нечего.

Я несколько раз открывала рот и никак не могла начать рассказ. Это было так же трудно, как окунуться в холодную воду.

Случайно я взглянула на Урмаса.

– Ну, чего ж ты? Ты ведь хорошо рассказываешь, – сказал Урмас.

По лицу его я догадалась, что он вспомнил о нашем разговоре в тот вечер, когда мы возвращались с Береговой кручи. И я вдруг осмелела.

Мне сразу вспомнилась история. Я вычитала ее недавно в одной из книг, взятых у тети Эльзы. Это сказка Андерсена «Большой Клаус и маленький Клаус». Оказалось, что ребята ее не читали, и я рассказала им эту сказку. Она очень-очень понравилась всем. Было смешно и весело.

За рассказами мы так увлеклись работой, что даже мальчики натерли мозоли на пальцах.

А еще подтрунивали над нашей нежной кожей!

Чудесный был вечер, и мы разошлись в прекрасном настроении. По дороге домой Имби сказала, что хорошо бы написать об этом вечере в «Искорку». Мне эта идея понравилась, и я, как только пришла домой, села писать. И просидела до часу ночи.

Все было бы отлично, но я не успела выучить уроки по истории, и меня, конечно, вызвали на следующий день. И я получила двойку!

Вот ведь задача: что же мне делать, вернее, чего не делать? Неужели бросить всякие кружки, как настаивает бабушка, или... Что-то здесь неладно, и я не понимаю, что именно...

Среда

В воскресной «Искорке» напечатано мое письмо! Его, правда, кое-где изменили, чтобы стало больше похоже на настоящую статью.

В школе это всем очень понравилось, и теперь многие хотят записаться в наш кружок. Не бог весть какие из них работники, зато они мастера добывать лоскутья.

С Витей, правда, случилась глупая история. В один прекрасный вечер он притащил нам большой сверток с кусками толстого зеленого трикотажа. Недолго думая мы все это с благодарностью приняли, потому что трикотажные и вязаные тряпки нам особенно нужны. Но на следующий день Витя попросил свои лоскуты обратно.

– Верните мне, это, оказывается, лыжный костюм.

– Что? – закричали девочки.

– Лыжный костюм!.. – смущенно пробормотал Витя. Мы молча показали ему пять аккуратных зеленых клубков. Витя почесал в затылке:

– Ну и достанется мне от сестры!

Выяснилось, что Витина старшая сестра решила немного переделать свой лыжный костюм и с этой целью распорола его, а Витя взял эти лоскуты и принес нам.

– Что же я должен был принести, если у нас в целом доме не нашлось ни тряпочки! Была, правда, суконка для натирки полов, но за нее мне бы еще хуже досталось, – вздохнул Витя.

– Не нужно было приносить эти лоскуты.

– Вот и пойми девчонок! – рассердился наконец Витя. – Сами пристают – давай, давай тряпки, иначе не примем в кружок, а теперь – не надо было приносить! Я бы тогда так и не узнал, чем там кончилась эта история с Огнем и Звездой.

Потеха!

Дело в том, что на другой раз после того, как я рассказала про Клаусов, все начали просить меня, чтобы я рассказала еще что-нибудь, – очень, говорят, интересно. Ну, я и рассказала. Но, в конце концов, долго ли будешь пересказывать книги, к тому же все мы читаем одно и то же. Вот я и выдумала сама историю об Огне и о Звезде. Начала, а чем кончится, и сама не знаю. Но, пока я рассказывала, мне сами собой приходили на ум разные приключения, а когда вышла заминка, я схитрила: сказала, что продолжение будет в следующий раз. Таким образом у меня осталось время на новые выдумки.

Говорят, интересная получилась история. А мне самой еще интереснее – ведь все в этой истории происходит, как я захочу! А происходит в этой истории такое!..

Огонь – всем героям герой! Иногда я слишком увлекаюсь его геройством, и тогда кто-нибудь выражает сомнение, вправду ли он один смог победить целую орду врагов. Беда в том, что я точно не знаю, сколько в одной орде может быть этих татар, или мавров, или морских разбойников, но все-таки я не сдаюсь. И разве можно сдаваться с таким богатырем, как мой Огонь? Кто устоит против него? Он храбрый и сильный, как лев, и никто на свете не умеет лучше него владеть мечом и копьем. Из ружья он тоже стрелял бы лучше всех, если бы в то время уже были ружья. И он такой лихой наездник, что за ним не угнаться ни одному циркачу.

А Звездочка такая красивая девушка, такал добрая и милая, что другой такой никогда еще не было и не будет. Я сама увлечена приключениями своих героев (хотя они иногда и похожи на героев из разных книг), все ребята тоже увлечены. Жертвой этого увлечения и стал лыжный костюм Витиной сестры.

Виноваты, конечно, и мы с Имби. Мы принимали эти лоскуты и должны были заметить, что трикотажные куски, которые нам принес Витя, совсем еще новые.

В общем, все как-то обошлось. Говорят, что Витина сестра была даже рада, что так легко избавилась от старого костюма и может теперь купить себе новый. Как видно, в их семье дети получают все, что им захочется. Оттого-то Витя такой избалованный.

Жизнь все же очень сложная и странная. Об этом хорошо бы подумать, если бы нашлось время. Но надо приниматься за уроки – теперь мне никогда не хватает времени.


Воскресенье

Дни проносятся быстро, как на карусели! Жизнь так интересна, дел так много, а время просто мчится.

Первое полугодие кончилось, и завтра начинается новое. В этом году у меня были такие веселые каникулы, как никогда.

Во-первых, мы всем классом сходили в театр на «Лебединое озеро». Бывает же на свете такое! А я частенько проходила мимо этого здания, даже не глядела на него и не знала, что это настоящий дворец чудес! Да и как не верить в чудесное после того, как увидишь и услышишь такое?

Я уже не один вечер просидела над листом бумаги, на котором было написано пока только заглавие – «Лебеди мечты», и не знала, про что же должно быть написано в этом стихотворении. А теперь я увидела девушку, которая, танцуя под дивную, прекрасную музыку, рассказала мне обо всем. Я уверена, что, будь я даже больна тяжело-тяжело, все равно я мигом выздоровела бы, как только услышала бы то место, где на сцене появляются заколдованные лебеди и где музыка похожа на звон падающих капель.

Если бы я не была такой неуклюжей, непременно стала бы учиться балету. Нужно посоветовать Анне заняться танцами – вот хорошая мысль. У Анне это, наверно, получится, и к тому же она такая красивая! Да и родители ее вряд ли станут возражать.

Но, пока я собиралась поговорить с Анне, произошло много разных событий.

Тетя Эльза подарила мне к Новому году коньки! Сказать по правде, я не очень обрадовалась, когда получила эти коньки, и мысленно побранила себя за то, что однажды рассказала тете Эльзе о том, как хорошо катается Анне и как она уговаривает меня ходить на каток. Я, правда, тут же добавила, что из меня, конечно, никогда не выйдет конькобежца. Но тетя Эльза все же подарила мне коньки. Никогда бы не поверила, что так трудно устоять на этих острых, как ножи, штуках. И при этом надо еще передвигаться, вернее – скользить, красиво скользить! Нет, благодарю покорно! Как только Анне перестала меня поддерживать, я сразу потеряла устойчивость и начала отвешивать церемонные поклоны. С испугу я окончательно потеряла равновесие и растянулась на льду. И подумала, что если кто и получает удовольствие от моего катания, так это не я, а те, кто наблюдает это зрелище.

Я с большим трудом поднялась, но труд этот оказался совершенно напрасным, потому что, не успев еще хорошенько выпрямиться, я уже снова распласталась на льду. Кто-то насмешливо спросил, уж не вообразила ли я, что тут бассейн для плавания.



Сердито засопев, я принялась стаскивать с себя ботинки, чтобы избавиться от насмешек.

Бежать отсюда, бежать, хоть босиком!

Анне стала меня стыдить. Она убеждала, что на катке никто еще не расшибался насмерть, что и сама она вначале без конца падала, а другие смеялись над ней.

И, оттащив меня в сторонку, туда, где было безлюднее, принялась учить, как сохранять равновесие. Учить-то легко, я и сама, наверно, сумела бы, но слова не помогают удержаться на ногах. Когда, несмотря на поддержку Анне, я снова плюхнулась на лед, настроение у меня окончательно испортилось. Я сказала Анне:

– Может быть, я вообще неспособная. Я ведь и петь не умею.

Но Имби, подкатившая в этот момент, крикнула:

– Не выдумывай, пожалуйста! Ты же еще и не пробовала как следует!

При этих словах она так легко умчалась, что и мне захотелось помчаться следом за ней. Я и помчалась бы, если бы тут же не шлепнулась.

Тогда я сказала, что ушибла ногу – немножко я ее действительно ушибла, – что на этот раз хватит, и пошла домой.

Как только я вечером в постели закрыла глаза, я мысленно тотчас же принялась ковылять по льду, но, чем глубже я погружалась в сон, тем свободнее начинала скользить, да и вокруг меня все заскользило, пока я наконец не поднялась на воздух. Это было так приятно, что утром, проснувшись, я решила: будь что будет, но я непременно научусь кататься. Хотя бы для того, чтобы не обидеть тетю Эльзу, которая сделала мне такой подарок. И, в конце концов, если другие могут, то почему я не могу?

На следующий день я зашла к Хелле, которая тоже получила к Новому году коньки, и уговорила ее помочь мне устроить за домом на канавке наш собственный маленький каток. Тяжело нам было таскать воду! Хелле скоро заныла:

– Лучше пойти на большой каток. И чего тебе вздумалось кататься в канаве!

Но, когда на другое утро каток был готов, и не такой уж крохотный, Хелле была рада. У нее дело сразу пошло лучше, чем у меня. Отчего это? Ведь Хелле гораздо меньше меня. Но я не бросала своих попыток. Каждый день мы тренировались до самой темноты. И, когда я в последний день каникул отправилась на большой каток, Анне чуть не села на лед от удивления – так хорошо я уже умела кататься. И мне стало очень весело!

Но я еще не написала о самом приятном: мои отметки за вторую четверть оказались ничуть не хуже, чем за первую, и, увидев мой дневник, бабушка сказала:

– Из тебя еще может выйти толк!


Воскресенье

Такой субботы, как вчера, в нашем доме еще не было. Во-первых, нам пришло целых два письма. Одно Кадри Юхансон – бабушке, а другое Кадри Ялакас – мне! Мне письмо! И еще какое! Мне пишет редакция «Искорки», благодарит за интересную заметку и спрашивает, не напишу ли я еще. Ур-ра-а!

Конечно, я вовсе не считаю, что уже стала или стану потом журналистом или писателем. Сколько еще премудрости всякой надо одолеть – разве я смогу? Но все-таки... Первая попытка удалась. А то мне бы не прислали письма из редакции. И кто знает...

Я была в таком восторге от этого письма, что совсем забыла о другом письме – на имя бабушки. Но после я вспомнила о нем, и меня разобрало любопытство.

Бабушка еще не вернулась с работы, и я сама принялась исследовать это письмо. Мне вспомнилось то, другое, сожженное письмо и почему-то показалось, что между этими письмами есть что-то общее. Вдруг взгляд мой задержался на обратном адресе. Я вздрогнула – там было написано: Юло Ялакас! Но ведь и моя фамилия Ялакас, и мое отчество – Юловна. Что же это значит?

До сих пор не раскаиваюсь в том, что я сделала, хотя и знаю, что это было некрасиво, даже низко.

Но кто в целом свете поступил бы на моем месте иначе? Каково это – знать всю жизнь, что твой отец пропал в конце войны без вести (а это все равно, что умер), а потом увидеть письмо от него, держать его в руках! Ну кто на моем месте сумел бы терпеливо дожидаться прихода бабушки?



Боюсь, что даже тетя Эльза не смогла бы удержаться от искушения. Впрочем, может, она сумела бы устоять, может, и Анне Пууст сумела бы, но я не смогла. Я совершила этот непозволительный поступок, вскрыла чужое письмо и с бьющимся сердцем прочитала:


К сожалению, я до сих пор не получил от Вас никакого ответа. Я понимаю, что Вам трудно встретиться со мной, и считаюсь с этим. Но Вы, как видно, не думаете считаться со мной. Поскольку от этого больше всех страдает моя дочь, которая ни в чем не виновата, то скажу Вам прямо: если Вы в ближайшее время ни на что не решитесь, то я сам решусь и поговорю со своей дочерью.

С уважением

Ваш Юло Ялакас.


Я снова и снова перечитывала эти строки и совершенно забыла о своем обещании – не портить слезами свои новые глаза. Я плакала и читала. Снова читала и снова плакала! Обливала письмо слезами и целовала его, и сама не знала, что со мной делается. Я испытывала ужасное волнение и все сильнее сердилась на бабушку.

Отец, родной отец, разыскивает меня, а бабушка все скрывает! Зачем? По какому праву? Я оглядела нашу жалкую комнату. Бабушка запрятала меня сюда, в подвал, из окна которого видишь только ноги прохожих и никогда не видишь неба. А ведь у меня есть отец. Я всегда мечтала о нем тайком. Он живет где-то в большом мире, и у него, наверно, интересная жизнь. Наверно, он тоскует по мне, разве иначе он написал бы? Как жестоко это со стороны бабушки!

Больше и видеть ее не хочу. Убегу от нее. Сейчас же! Но куда? К отцу, конечно. Но где он, мой отец? Я снова взяла со стола письмо. Ведь на конверте был обратный адрес. Я прочла его и запомнила. А конверт зачем-то снова заклеила как сумела.

Потом я оделась и пошла искать улицу Касе. Погода тем временем испортилась. С неба падали крупные, мокрые хлопья снега, под ногами хлюпала слякоть, было сыро и холодно. А еще недавно был дивный легкий морозец. Сердце у меня заныло. Правильно ли я поступаю? Горячка прошла, и шаги мои замедлились. Дорога оказалась долгой, и ноги у меня быстро промокли.

Понемногу меня все больше охватывал какой-то неопределенный страх, но остановиться я уже не могла – тоска гнала меня вперед, к дому, где жил мой отец.

Дом оказался красивым, нарядным зданием в три этажа. Несмотря на снег и слякоть, я некоторое время постояла перед ним, мечтая, что вот-вот откроется дверь и ко мне выйдет мой отец с протянутыми руками. И уведет к себе. Я стояла, стояла, и сердце у меня колотилось все сильнее. Тогда я позвонила в дверь квартиры номер три и тут поняла, что означает выражение, вычитанное мною в книжке: сердце вырывается из груди,

Я подождала. Никто не вышел. На всякий случай я позвонила еще и еще раз – было тихо по-прежнему. Значит, никого нет! Понятно, всякий человек может уйти из дому, даже отец, притом отец четырнадцатилетней девочки, которая впервые пришла отыскивать его. Это вполне может случиться, особенно если отец совсем не ждет прихода дочери. Но, несмотря на это, я почувствовала, как возбуждение уступает место разочарованию.

Я готова была усесться тут же на ступеньках и ждать. Я ведь ждала его несколько лет – только теперь я почувствовала и ясно поняла, что, несмотря на полную неизвестность, я всегда ждала его, – разве я не могу подождать еще несколько часов, а может, и всего несколько минут?

Но все-таки я не дождалась. Тяжело было возвращаться домой. Тяжелее, чем уходить из него.

Снег прекратился. Было уже темно, в лицо дул ветер, и тысячи мыслей проносились в голове, но ни в одной из них не было ничего хорошего, ничего определенного.

Как мне быть с бабушкой? Это была моя главная мысль. До чего все это трудно и сложно! Лучше бы письмо вообще не приходило, а раз уж оно пришло, лучше бы мне не распечатывать конверта. Может быть, бабушка сама все уладила бы. Мне вспомнилось полученное в тот же день другое письмо, которое принесло мне столько радости и внушило такую гордость, – впрочем, теперь оно показалось мне вполне будничным. Но это письмо, письмо отца, внесло в мою жизнь непривычную сложность.

Бабушка была уже дома. Уронив руки на колени, она сидела перед топящейся печкой. Она не ответила на мое приветствие, и ее лицо, на котором плясали блики огня, казалось вырубленным из какого-то красноватого камня. Было в этом лице что-то такое, что я не посмела тревожить бабушку. Досада моя прошла. Я чувствовала себя глупой, маленькой и беспомощной. Я поняла, что ничего не знаю, хотя и думала, что из отцовского письма я узнала все. Нет, я знаю так мало, да и этой малости не могу понять.

Я не посмела зажечь свет. Я просто стояла в темной комнате и глядела на бабушку. Меня встревожило ее лицо, такое знакомое и привычное, но сейчас такое чужое и далекое. Я вздрогнула, услышав ее голос, шедший словно бы издалека, потому что сама она оставалась неподвижной:

– Откуда ты?

Я не смогла ответить. Хотела, но не смогла. Снова стало тихо. Лишь сверху доносился топот детских ножек и слабое погромыхивание игрушечной тележки. Там жизнь идет своим чередом, а у нас она так ужасно запуталась. Молчание показалось мне бесконечным и мучительным. Я чувствовала, что бабушка знает, откуда я пришла. И она действительно знала, потому что спросила:

– Что ты решила?

Бабушка все еще не оборачивалась ко мне, а продолжала неподвижно глядеть на огонь. Машинально она потянулась за кочергой и принялась мешать в печке. И я увидела, что эти старые, жилистые руки дрожат.

Удивительный она задала вопрос. Будто мы молча уже переговорили обо всем... Не знаю почему, но в этот момент я вдруг почувствовала себя совсем взрослой и ответила:

– Его не было дома. – И тут же спросила: – Скажи мне только, зачем ты все от меня скрывала?

Тут случилось нечто такое неожиданное, что мне стало страшно. Из бабушкиных глаз полились слезы. Мне еще не приходилось видеть, чтобы она по-настоящему плакала, да я никогда в жизни и не видела таких слез. Лицо бабушки по-прежнему оставалось неподвижным, лишь по щекам текли слезы, крупные, тяжелые слезы...

Я подбежала к бабушке, опустилась на пол, положила голову к ней на колени и вскрикнула:

– Бабушка, дорогая, прости меня! Я ничего не хочу знать. Не говори ничего, если не хочешь. Только прости! Я больше никогда не пойду туда. Не будем об этом говорить. Только скажи мне одно, милая, добрая бабушка, скажи мне только, – я почувствовала, как сердце мое вдруг дрогнуло от волнения, – мой отец был плохим? Он вел себя подло?

И я так отчаянно зарыдала, что даже не слышала, ответила ли мне бабушка что-нибудь или нет.

Я только почувствовала, как руки ее, успокаивая, начали гладить меня, как бабушка обняла меня и посадила к себе на колени. Я уже большая, не меньше самой бабушки, но я хорошенько поджала ноги и прижалась головой к ее костлявому плечу. Я прислушивалась к ее тяжелому дыханию и к взволнованному стуку собственного сердца.

Все еще задумчиво глядя в огонь, бабушка медленно заговорила:

– Как тебе сказать? Он не жулик и не вор. Нет. Подлец? Нет, этого тоже не скажешь, – повторила она, как бы убеждая себя самое. – Может, я из-за своей обиды была несправедлива к нему, но ведь и меня жизнь не баловала...

И бабушка рассказала отрывочно – так, будто не то забыла многое, не то ей было слишком тяжело говорить о своей дочери, моей матери, и о том, как они поженились с отцом.

Отец был моряком, и водоворот войны занес его вместе с пароходом на далекую чужбину. Потом война кончилась, и многие вернулись домой. Мать ждала отца, но отец не возвращался и не возвращался, а мать ждала и ждала, а я была еще крошечной и ничего не знала о тревогах матери. Жизнь тогда была тяжелой, еды мало, горя много. К тому же дом, где мы жили, был разбомблен, и мы очутились в нашей подвальной комнате.

Но потом случилось самое плохое. Мать захворала и, хотя это была всего лишь ангина, а мама была еще молодая, она больше не поднялась, потому что сердце у нее сдало.

– Это было самое тяжелое время в моей жизни, – вздохнула бабушка. – Приходилось ухаживать за больной, нянчить тебя и вдобавок еще ходить на работу. Кто-то должен был зарабатывать на хлеб. А хлеба в это время давали немного. Откуда мне было ждать помощи? Случайно я узнала, что твой отец находится в Швеции. Он не возвращался и даже не потрудился прислать весточку. Я видела, как твоя мать страдает от этого. Я старалась ее утешить, говорила, что, может, они там, за границей, и написать-то нам не могут. Да и неизвестно, где он вообще.

Прошло некоторое время, и вот оттуда приехал один знакомый отца, и от него мы услышали, что отец жив и здоров. Этот день я помню как сейчас. Когда этот человек ушел, я не посмела взглянуть в глаза твоей матери. Сердце сжималось. Она подозвала меня к своей постели. Я взяла тебя на руки и присела на кровать. И она прошептала мне – громко она уже не могла говорить: «Мама, я больше не хочу, чтобы Юло вернулся. Не нужно! Понимаешь, не нужно! Мама, когда меня больше не станет, – при этих словах мне словно сердце пронзили, это она в первый раз о смерти заговорила, – обещай мне, что ты никому не отдашь Кадри. У тебя она вырастет таким же хорошим человеком, как ты сама». Мне только и оставалось, что успокоить ее да обещать все, хотя душа горела от боли. Но плакать я не плакала. Сдержалась, чтоб не растравлять ее... Бывают люди, у которых глаза всегда на мокром месте. Я им завидовала. Мне жизнь не позволяла плакать. Времени не было. Свое единственное дитя я похоронила, не уронив ни слезинки. До того ли мне было? Дни и ночи приходилось о тебе заботиться. Я старалась делать все, что было в моих силах. Росла ты болезненной, слабой. Я всегда боялась, что тебя затолкает, затопчет жизнь, – порой из-за этого страха тебе доставался лишний шлепок, но ведь это не со зла...

Я сдержала слово, данное дочери. Хорошо ли, плохо я тебя вырастила, не мне судить. А теперь, когда все самое тяжелое позади, вдруг является твой отец и чего-то требует. Но ведь на душе у меня накопилось столько горечи. К тому же откуда мне знать, что за человек он теперь? Когда мы тут переживали тяжелые дни и сами не знали, что с нами будет завтра, тогда его здесь не было. Помнил ведь, что у него семья на родине. Насколько мне известно, никаких таких грехов у него не было, нечего ему было опасаться. Ну, вскоре после войны еще бы ладно, но ведь уже давно все наладилось. Так почему же он не мог наладить свою жизнь, не понимаю. Коли ты честный человек, так должен был сразу же вернуться на родину. Конечно, голодно мы тогда жили, бедно. Всюду развалины, всего не хватает. Тогда, видите ли, нашему сударю еще не хотелось возвращаться. Не знаю, как он там жил – в достатке или нужде. Вряд ли ему так уж хорошо жилось, иначе не вернулся бы. А теперь, когда дела у нас пошли на поправку... Вот и скажи, внученька, – ведь ты и сама уже кое-что понимаешь, – как я могу доверять такому человеку? Помощь свою предлагает. Какую помощь? Примешь помощь, а он уже хозяином себя почувствует и все права получит. Никогда слов твоей матери не забуду: принять помощь можно только от человека, который по-настоящему любит нас, заботится о нас. Разве мы нищие?

Ожесточилась моя душа. Только твоя мать могла бы рассудить это дело, но она уже давно покоится в земле. И я подумала: раз уж я сумела тебя вырастить и обойтись одна, обойдемся и дальше...

Помолчав, бабушка опять заговорила. Голос ее изменился:

– Но сегодня, когда я сидела здесь и ждала тебя, я взглянула на это дело иначе. Все же он твой отец. С ним тебе, наверно, будет легче и лучше. Скоро ты станешь уже взрослым, разумным человеком, и тебя никто не сможет обидеть. Вот и решай сама. Завтра я пойду вместе с тобой и погляжу, как он живет. Может, даст бог, и ты поживешь в достатке. Ведь не зря он тебя зовет, – видно, сердце заговорило... Одного прошу, и ради твоей покойной матери ты мне это пообещаешь: если тебе будет плохо, если что-нибудь будет не так, возвращайся. Я всегда буду ждать тебя, пока жива...

Ох, бабушка, бабусенька! Когда я наконец поумнею настолько, чтобы понять тебя по-настоящему? Какая ты добрая и великодушная! Так ты со мной никогда раньше не говорила. И я снова поняла и пережила все это по-взрослому, хотя и сидела, как маленькая, на коленях у бабушки.

Я крепко, крепко обняла ее и прошептала ей на ухо:

– Я никогда тебя не брошу! Никуда, даже в царский дворец, я не уйду от тебя!

И мы обе замолчали, и я и она, две Кадри. Это было хорошее молчание, полное нежности. А в печке дотлевали последние угольки...




Понедельник

Когда впервые встречаешь своего отца в четырнадцать лет, не приходится удивляться, что невольно обращаешься к нему на «вы» и не знаешь, как с ним говорить.

На этот раз он был дома. Теперь я чувствовала себя возле той же самой двери намного уверенней, чем в первый раз, когда отца не оказалось дома и когда я о нем ничего еще не знала. И все же, едва я услышала за дверью приближающиеся шаги, как мне захотелось убежать. Но дверь уже открылась, и я очутилась лицом к лицу со своим отцом. Я сразу догадалась, что это он. Мне не приходилось видеть ни одной его фотографии, но лицо его с первого же взгляда показалось мне знакомым. Я не знала, где я видела это лицо, но видела я его не раз.

Он тоже узнал меня, как только открыл дверь, и радостно закричал:

– Кадри! Ты все-таки пришла! – и, взяв меня за. руки, повел в комнату.

Удивительное у меня было чувство – словно все это я вижу в кино. Ведь мы с ним были самыми близкими людьми и тем не менее познакомились впервые в жизни. Он помог мне снять пальто и усадил на диван. Мы разглядывали друг друга.



Он высокого роста и очень худой. Может, он болен, потому что глаза у него усталые и грустные, даже когда он смеется. Из-за этих грустных глаз он мне и понравился сразу. То есть он, конечно, понравился бы мне и веселый, ведь он мой отец, но так он почему-то нравился мне больше. Потом он начал меня расспрашивать. Прежде всего он, конечно, спросил, каким чудом мне удалось получить у бабушки разрешение и прийти к нему. Я рассказала ему о бабушке и о нашей жизни, рассказала и об обещании, которое бабушка дала матери, и обо всем, что вспомнила.

Отец слушал и беспрерывно курил. Он курил так много, что вскоре мы оба были окутаны облаком синего дыма. В конце концов я так раскашлялась, что не могла продолжать рассказывать. Отец понял и извинился – он не догадался, что я не привыкла к дыму.

Он встал, открыл окно и обещал не курить больше в этот вечер. Я сказала, пусть курит, это ничего, я скоро привыкну, и мне даже нравится дым. Хороши мы были оба, нашли о чем говорить – о дыме! И говорили так, будто это что-то очень важное. Потом он спросил:

– Может быть, ты и ко мне сумеешь привыкнуть? Не согласилась бы ты жить у меня? – Он стоял у окна, заложив руки за спину, и пристально смотрел на меня.

Я снова обратила внимание на усталое выражение его лица и опустила глаза.

– Я не могу оставить бабушку, – сказала я виновато. – Я всегда буду жить с ней. – Я не подняла глаз, а отец не промолвил ни слова. Потом я сказала тихо: – Но вместе с бабушкой я бы осталась у тебя.

В ответ на это он пожал плечами, снова сел рядом со мной на диване и сказал:

– Видишь ли, Кадри, тебе бабушка родной человек, а мне совершенно чужой. Когда вырастешь, сама поймешь, что это значит. Нет, детка, выкинь из головы эту мысль.

Легко сказать – выкинь из головы! Как будто мысль – это какая-то вещь. А я по дороге сюда только и мечтала об этом и поэтому очень расстроилась. Но виду подавать не хотела и сказала как можно веселее:

– Ну, так не будем жить вместе. Не беда. Я часто буду приходить к тебе, хоть каждый день.

– Спасибо и на этом, – улыбнулся отец.

Он погладил меня по голове и сказал, что я очень похожа на мать. Я притихла, и мне захотелось плакать. Я попросила его рассказать что-нибудь о матери.

Отец поднялся, закрыл окно и заходил по комнате, словно забыв и о моем вопросе и обо мне самой. Плечи у меня дрогнули. Не то потому, что в комнате стало прохладно, не то потому, что я заговорила о матери. Отец остановился передо мной и заговорил. Голос у него изменился – зазвучал низко и глухо:

– Мать твоя тоже была красивая.

Это не было для меня новостью, хотя никто не говорил мне этого: я всегда знала, что моя мама была красивая, ведь все мамы самые красивые и лучшие на свете. Все же я была рада, очень рада, что отец это подтвердил, и я с нетерпением ждала, что он скажет еще. Но он глядел мимо меня, куда-то вдаль, и, как видно, больше ничего не собирался говорить. Наконец я спросила:

– Но она была и добрая, правда?

– Да, добрая, – кивнул отец. – Может быть, по рассказам бабушки у тебя создалось впечатление, будто я мало любил твою мать. Но в этом твоя бабушка ошибается, как, возможно, ошибалась и твоя несчастная мать. Я тоже немало ошибался в жизни.

Ошибался?

Разве это только ошибка, если человек в трудное время бросает свою родину? Разве взрослым людям можно ошибаться в таких вещах? Впрочем, я не должна забывать, что он, в сущности, не бежал с родины, как некоторые другие, а очутился вдали от нее из-за своей службы на корабле, плававшем в чужих водах. Но все же ему надо было вернуться раньше, гораздо раньше.

Но я тут же вспомнила, что не должна быть несправедливой. Ведь отец в то время ничего не знал о болезни ма- тери. Даже о ее смерти он узнал только здесь, на родине, и я сообразила, что не все еще могу понять в этой истории и поэтому мне лучше помолчать.

Отец перевел разговор на другое. Спросил меня, как я учусь и совсем ли поправилась моя нога. Да, это именно он поздоровался тогда в лавке с бабушкой, именно от него мы пустились наутек. В ту пору он только что вернулся из-за границы и сразу же принялся разыскивать меня. А в тот день, когда я попала под машину, он ходил в школу узнавать обо мне: в тот самый день, когда я так тосковала по нем, мечтала о том, чтобы он меня защитил... Это он прислал передачу в больницу. Он еще несколько раз пытался связаться со мной, чему противилась бабушка. Сколько недоразумений! Хорошо, если бы все они разъяснились!

Я с радостью рассказала о своих школьных делах, ведь я теперь хорошо училась по всем предметам, кроме этой проклятой алгебры.

– Неужели моя дочь не может одолеть алгебру? – спросил отец, удивленно подняв брови. – Это не годится. Будем теперь заниматься с тобой и вместе одолеем эту премудрость.

Я с восхищением взглянула на отца:

– Разве вы... то есть ты знаешь алгебру?

Отец усмехнулся:

– Знаю, не беспокойся. Сумею помочь и тебе.

Я поняла, что наступил подходящий момент узнать что-нибудь и о самом отце, и принялась его расспрашивать. Но он отвечал так скупо, что я узнала куда меньше, чем хотела. Все же я выпытала у отца, что капитаном он не был, но зато был радистом, а должность радиста такая же важная, как должность капитана, может, и поважнее и потруднее. А теперь отец работает на одном большом заводе механиком и доволен своей работой. Он сказал, что будет помотать нам каждый месяц.

Мне вспомнились слова моей матери, услышанные от бабушки: принимать помощь можно только от любящего человека. Я сказала их отцу. Он ответил:

– Странные вы существа! Вам приходится силой навязывать деньги. Там, где я побывал, от человека больше ничего и не требуют, как только денег, денег и денег! Кого же мне любить, как не тебя? Пойми, что у меня в жизни почти ничего не осталось. Ты для меня теперь все! О ком же мне еще заботиться, как не о своей единственной дочери? Сама подумай. Все у нас должно быть общее. И мы ведь поладим, да?

Я с восторгом кивнула и в эту минуту почувствовала, как передо мной распахиваются ворота в страну счастливых. У меня есть отец! Он, конечно, много наделал ощибок, но ведь ошибаются не только дети.

Отец пошел провожать меня домой. Был морозный вечер. Снова вернулась зима, и всюду лежал чистый, свежевыпавший снежок. На каждой тумбе, на каждой ветке красовались снежные шапочки. Но небо было ясное, и в вышине сияли бесчисленные звезды. Мне очень захотелось, чтобы эти звезды, словно прожектора, осветили нас, чтобы все прохожие могли видеть, как я шагаю рядом со своим отцом. Я старалась идти в ногу с ним. Отец заметил это и сократил свой шаг. Нам было так хорошо и весело, что дорога показалась слишком короткой...


Суббота

Как замечательно иметь отца! Мой отец! Каждый раз, когда я произношу эти два слова – а я всегда стараюсь вставить их в разговор, – душу мою наполняют гордость и счастье. Только иногда мне кажется, что счастье никогда не приходит без того, чтобы не привести с собой хотя бы легкую тень горя. И права тетя Эльза, которая как-то писала мне в письме об одном человеке, который нашел десять рублей, но горевал, что не нашел двадцать. Я и сама понимаю, что такой человек смешон, но все же не перестаю ломать голову, почему мы не можем жить все вместе – бабушка, отец и я. Ведь они оба мне родные. Почему же мое счастье не может быть полным?

Я ходила к отцу часто, как могла. Несколько раз я его не заставала дома или он куда-то спешил. Мне становилось грустно. Начинало казаться, что я для отца – далеко не самое главное на свете.

Бабушка тоже вела себя странно. Она никогда не запрещала мне ходить к отцу, но в те вечера, когда я возвращалась от него, она бывала какой-то молчаливой, и мне каждый раз приходилось массировать ей спину и поясницу, чтобы задобрить ее. Мало того, что к собственному отцу приходится только в гости ходить, так еще выходит, будто я этим обижаю бабушку!

Странное дело!

Мне очень хотелось, чтобы они встретились. Я надеялась, что они помирятся друг с другом, поладят и кто знает, как все это обернется.

Ведь бабушка уже давно обещала пойти со мной к отцу, но когда мы как-то уже совсем было собрались, у нее вдруг сильно заболела спина, и мне пришлось пойти одной. А больше у нас об этом разговора не было. Отца я не раз звала к нам, он обычно провожал меня, но, дойдя до нашего дома, говорил, что уже поздно или еще что-нибудь. Так и он все откладывал свое посещение.

Я догадывалась, что он делает это нарочно. Просто не хочет приходить к нам. Не хочет встречаться с бабушкой! Я считала, что дальше так продолжаться не может, и решила: будь что будет, но и я не пойду к отцу. Во всяком случае, не пойду раньше, чем он хотя бы разок побывает у нас. Пусть тогда бабушка говорит что угодно, но они хотя бы встретятся и станет ясно, как быть дальше.

Мы с отцом условились заниматься алгеброй по средам и пятницам. Я всегда приходила к нему вечером, и отец ждал меня. В эту пятницу я осталась дома. Я рассуждала так: отец увидит, что я не явилась, и сам зайдет к нам в субботу узнать, что со мной. Я была в этом уверена. И постаралась как можно лучше прибрать нашу комнату. Подвязала себе волосы, как подвязывает их Анне, когда бывает дома. Получилось, правда, не так красиво – волосы у меня слишком длинные и густые. Увидев мою прическу, бабушка принялась стыдить меня, говоря, что я стала похожа на юродивую из ее родной деревни. Эта юродивая выходила на берег моря и дожидалась там пророка, который будто бы должен приплыть на белом корабле. Я дожидалась не пророка на белом корабле, а всего-навсего родного отца, но и мое ожидание оказалось таким же бесплодным и .печальным. Не оправдало надежд и .воскресенье. Анне почти насильно увела меня каток. Погода в этот день была неважная, и я скоро вернулась домой. Но дома никто меня не ждал.

Отец не пришел ни в понедельник, ни во вторник. В среду вечером я была словно в горячке. Когда стрелки часов дошли до половины седьмого – в это время я обычно отправлялась на урок – мне хотелось зубами вцепиться в косяк двери, чтобы не побежать к отцу. Хотя я страшно боялась потерять то, что так недавно обрела, но прежде всего нужна была ясность.

Я отчаянно надеялась, что в этот вечер отец, видя, что я уже во второй раз не являюсь, придет сам.

Бабушка, та непременно пришла бы, но отец не пришел. Я ждала его до двенадцати ночи, прислушиваясь в тишине к каждому шороху. Я вздрагивала при каждом приглушенном стуке наружной двери, но постепенно все звуки умолкли, лишь беспокойно стучало мое сердце.

Бабушка заставила меня улечься в постель. Я взяла портрет матери и стала глядеть на него, чтобы не чувствовать себя такой одинокой. Бедная, бедная мама, как беззаботно и радостно смеялась она на портрете! У меня было такое чувство, будто мы с матерью снова потеряли отца.

Я знаю, капризничать не годится, и в будущем я еще не раз пойду к отцу, но все это не то. Только теперь я поняла, почему моя мама попросила бабушку дать то обещание. Да, любовь – это не такое дело, где достаточно одних слов, а тем более денег. Почему отец в наше первое свидание наговорил мне столько хороших слов? Зачем? А теперь, когда единственная дочь не была у него уже целую неделю, ему и горя мало, он и не думает проведать ее. К чему мне его деньги? Мы и без них обходились. Мне вовсе не нужно новое зимнее пальто. Я готова всю зиму проходить хоть в плаще, лишь бы знать, что я дорога своему отцу, что он беспокоится обо мне.

Мама, дорогая мама, как ты была права, когда взяла с бабушки то обещание!

Даже во сне я не переставала чувствовать себя несчастной. Утром у меня болела голова, в горле все пересохло. Мне было жарко. Бабушка бранилась:

– Вот возьму и брошу в печку твои коньки! Носишься как угорелая, пока не вспотеешь. Продует немножко – и готово, простудилась. А теперь еще новую моду завела – выбегать к вортам. Уж и не знаю, какого ты там счастья дожидаешься? Одевалась бы хоть как полагается.

Голос бабушки доносился до меня словно издали. Я ей не возразила ни словечком. К чему? Не стоит обращать внимания на бабушкино ворчание. Я ведь знаю, что она не со зла, а только потому, что у нее тоже сердце болит. Я бы сейчас и сама не прочь выместить на ком-нибудь досаду, но на ком?

Бабушка пододвинула к постели стул, поставила на него еду и отправилась на работу. Мне не хотелось есть и даже лень было запереть дверь. Все было так безразлично... За окном мела вьюга. В комнате было почти темно.

Я лежала в полусне. Потом заснула. Не знаю, долго ли я спала, но вдруг почувствовала сквозь сон, что мне лучше. Лоб перестал гореть, и дышать стало легче. Я открыла глаза. Отец сидел на краю постели, положив прохладную руку мне на лоб. Сначала мне показалось, будто это сон, но тут я услышала, как отец сказал:

– Я несколько раз справлялся о тебе в школе. Сегодня мне сказали, что тебя нет. Тебе плохо? Не хочешь ли чего-нибудь?

Чего мне еще хотеть? Я схватила его за руку. Прижалась к ней щекой и погладила ее. А он все повторял:

– Дочка! Доченька! – Глаза его при этом так странно заблестели, будто в них что-то попало или будто...

Впрочем, мужчины, тем более отцы, не плачут, им и сдерживаться не приходится.

Было хорошо, хорошо!..



Я вынула из-под подушки мамину фотографию. Показала ее отцу и чистосердечно рассказала о том, что я передумала за эти дни. Карточка пострадала от ночевки под подушкой. Отец взял ее и подошел с ней к окну. Потом вернул мне и сказал хрипловатым голосом:

– Я принесу тебе завтра новую. Надеюсь, она тебе понравится. А то, что ты мне сейчас рассказывала, это глупости, ты об этом не думай. Мы ведь переговорили уже обо всем в нашу первую встречу. Я думал, ты умнее и мне не придется повторять то, что я сказал.

Такую вещь отец мог бы повторять мне по нескольку раз в день – никогда не надоело бы слушать! Ведь я целых четырнадцать лет мечтала об этом.

Конечно, я выздоровела в тот же день. Хотя вызванный отцом врач сказал, что у меня ангина (после смерти матери у нас больше всего боялись этой болезни), и мне только через неделю разрешили пойти в школу. Но даже врачи разбираются не во всех болезнях, в этом я теперь совершенно уверена.

Но и дома было неплохо. О нет, на этот раз нет. На следующий день снова пришел отец, пришел уже вечером, когда бабушка была дома. Я сразу узнала его шаги, и мне было ужасно интересно, что скажет бабушка. Бабушка только и сказала:

– Ну, в конце концов отыскал все-таки нашу дверь?

Она придвинула отцу стул, а сама принялась хлопотать возле плиты.

Отец не забыл своего обещания. Он принес большой портрет матери в серебряной раме. У меня такого нет. На этом портрете мамины волосы пронизаны солнцем и словно бы светятся. Она не смеется здесь, как на моей карточке, а только улыбается – мягко и нежно. Никто на свете не улыбается так чудесно, я знаю. Я не удержалась и ахнула от восторга. Бабушка заинтересовалась, вынула из комода очки, водрузила их на нос и, взяв у меня карточку, принялась изучать ее:

– Когда же это она снялась? Я такого портрета еще не видела.

– Он остался у фотографа, – ответил отец. – Она снялась незадолго до моего отъезда... Да, не знали мы тогда, что этот снимок будет последним. Он сделан как раз в тот день, когда она мне говорила, что никогда еще не была такой счастливой...

Отец замолчал.

– Да, – вздохнула бабушка. – Вот видишь, как обернулась жизнь. Могла ли она, бедняжка, подумать, каким недолгим будет это счастье?..

Бабушка ничего больше не сказала, но эти ее слова и вздох означали, что во всем виноват отец. Я начала понимать, почему отец избегал встречи с бабушкой. Я поскорей принесла задачник, и мы занялись алгеброй. Бабушка вскипятила чаю и накрыла на стол.

За столом разговор все время вертелся вокруг разных пустяков и был каким-то натянутым. Я нервничала. Мне было страшно – вдруг отец скажет что-нибудь такое, что рассердит бабушку. И тут я поняла, что оба они тоже нервничают. После разговора о плохой погоде как-то незаметно зашла речь о плохих квартирах и о нашей конуре. Отец выразил сожаление, что нам с бабушкой приходится жить в такой квартире, и сказал, что это в конце концов отразится на нашем здоровье. Бабушка сразу же ощетинилась:

– Ишь, заметил-таки, что я твоего ребенка держу в подвале... Но разве это моя вина? Разве я затеяла войну? Разве я спалила дома, где жили люди? – Голос бабушки прозвучал так, будто во всем этом она винит именно отца.

Отец попытался успокоить ее:

– Что вы! Разве я со зла? Так, к слову пришлось и... Между прочим, у меня появилась мысль: наш завод начинает строить жилой дом для своих рабочих, может быть, и я получу там квартиру, тогда...

Бабушка не дала отцу кончить:

– Какая тебе еще нужна квартира? Кадри ведь рассказывала, в каких ты живешь хоромах. Чего понапрасну туман напускаешь? Разве я не понимаю, куда ты метишь? Я вам мешать не стану – забирай свою Кадри, и ступайте! Живите, и будьте счастливы. Я свое дело сделала, а теперь старуху можно побоку! Ничего, я тоже не пропаду. Уходите хоть сегодня!

Ох, зачем бабушка говорит так сердито, так грубо? Мне сделалось так неловко, что даже жарко стало. Отец стряхнул пепел на тарелочку и вздохнул:

– Да, что поделаешь, если вы так поняли меня. Но я вовсе не то думал. Я не собирался разлучать вас с Кадри. Я только высказал свои соображения. Это верно, что живу я достаточно просторно. Квартира, правда, не моя, ее хозяин – моряк и подолгу не живет дома. Мне самому новая квартира не очень нужна, она нужна именно вам с Кадри.

– Как же, дожидайся, чтоб тебе квартиру дали! – Голос бабушки стал тише и спокойнее. – Навидалась я этих вещей. Тут писательница одна, знакомая Кадри, много мест обегала ради нас, а толку никакого. Когда еще настроят столько, чтобы и наш черёд дошел? Мало на это надежды. Но одно я тебе скажу: бери к себе Кадри. К чему мне держать ее тут? У тебя ей будет лучше.

Руки бабушки дрожали, когда она срезала корочку с куска хлеба, а глаза сделались такими же, как тогда, когда я читала ей вслух «Хижину дяди Тома».

Отец несколько раз глубоко затянулся, прежде чем заговорить:

– Об этом нечего больше толковать. Этот вопрос уже сама Кадри решила, и..

– Не детское это дело – решать такие вопросы. Пусть поживет с тобой некоторое время, а там увидим. У ребенка и ум ребячий.

Ох, бабушка, бабушка, ничего-то ты не помнишь! Неужели ты и вправду забыла тот вечер, когда мы с тобой сидели вдвоем у печки, когда я забралась к тебе на колени и мы так хорошо поняли друг друга?

– Вот что, – миролюбиво сказал отец, – давайте поговорим разумно. Я вполне понимаю ваши чувства ко мне, но и вы постарайтесь войти в мое положение. Как мне, по-вашему, быть? Прошлого не исправишь. Я вернулся на родину, чтобы продолжить прерванную когда-то жизнь. Но оказалось, что продолжать уже нечего. Пришлось начинать все сначала. Не думаете ли вы, что я там жил барином? С рабочими руками барином не проживешь, сами знаете – всякого повидали. Большая часть моего времени проходила там в поисках работы. А здесь не успеваешь переделать всей работы, какая у тебя есть. Вот видите, на службе я уже сделался нужным человеком, я уже привык и ко мне привыкают. Вы понимаете, что все это было не так просто. На работу-то меня здесь сразу взяли, а вот товарищи по работе не сразу отнеслись ко мне с доверием... Думаете, это легко? А тут еще вы глядите на меня с таким видом, будто я бог весть какой великий преступник, у которого нет никаких прав и которому нечего ждать прощения...

– Не мне прощать, – перебила его бабушка, – та, которая могла простить, уже больше двенадцати лет лежит в сырой земле. И разве я не понимаю? Я же говорю, забери к себе Кадри. Какого ты еще ждешь от меня прощения? – Голос бабушки звучал устало, словно она заблудилась в безнадежной путанице своих мыслей.

– Неужели вы не понимаете? Все эти годы, да и сейчас вы были для Кадри м а т е р ь ю. Без отца она обошлась и обойдется, но без матери ребенку нельзя, особенно такой девочке, как Кадри. О том, чтобы разлучить вас, и думать нечего, не правда ли, Кадри?

Я кивнула отцу, не переставая все время следить за бабушкой. Когда отец сказал, что бабушка была мне матерью, я вдруг заметила, как бабушка улыбнулась. И, честное слово, улыбка ее очень молодила. Я где-то уже видела эту улыбку, совсем недавно видела, но где? Взгляд мой упал на мамину карточку, стоявшую на столе. Верно! Вот она, эта улыбка.


Понедельник

Не правда ли, даже маленькие дети, слушая или читая сказки, немножко догадываются, что все это не совсем взаправду. Ковры-самолеты, волшебные лампы и всякие талисманы, исполняющие ваши желания, – во все это можно только играть. Но проходит время, и постепенно вы даже в мыслях перестаете обо всем этом вспоминать. И вдруг опять наступает пора, когда начинает казаться, что весь этот волшебный мир существует не только в вашем воображении.

Я давно перестала верить сказкам, но в последнее время вокруг меня происходит много неправдоподобных, хотя и объяснимых вещей. Например, наше жилье обследовала комиссия, и я хорошо понимаю, чем это объясняется. Просто о нас похлопотала тетя Эльза, похлопотала школа, не говоря уж о самой бабушке, да, в конце концов, просто очередь до нас дошла. И все-таки я иногда склонна подозревать во всем вмешательство каких-то сверхъестественных сил. Так много хорошего вдруг посыпалось! Несколько месяцев назад я нашла отца, а теперь мы с бабушкой получим еще и новую квартиру. Честное слово, получим! Похоже на то, будто разговор отца с бабушкой вызвал это чудо. Случаются же такие совпадения! Мы с бабушкой уже ходили смотреть квартиру.

Когда я стану такой же старой, как бабушка, я и то не забуду, как мы ходили. Бабушка впереди, я за ней. Вокруг дома еще валялся разный хлам. Приходилось перелезать через все это, стараясь не запачкаться.

Пока мы одолевали один этаж, бабушка ничего не говорила, после второго она вздохнула, после третьего вздохнула еще глубже, а после четвертого с трудом перевела дух и принялась ворчать. Но нам пришлось подниматься еще на два этажа!

Мы будем жить под самой крышей! По-моему, это замечательно! Окна прямо в небо! Наконец-то я смогу увидеть из окон своего дома синий свод неба, солнце и облака. Открою окно и подставлю лицо вольному ветру!

Ради этого я готова лазить по каким угодно лестницам, даже готова тащить бабушку на спине! Так я ей и сказала. Она, стараясь отдышаться, отмахнулась от меня:

– Будет тебе вздор городить!

Какой-то рабочий, услышав наш разговор, поспешил успокоить бабушку:

– Ничего, мамаша. В этом доме тебя будут поднимать на лифте.

– Неужели тут будет лифт? – радостно закричала я. Бабушка толкнула меня в бок:

– Полоумная! Ты что, в лесу?

Но, когда рабочий подтвердил, что тут и в самом деле будет лифт, бабушка опять осталась недовольна – она, дескать, не желает, чтобы ее перетаскивали на старости лет, словно дрова или кирпич: еще, чего доброго, уронят.

Рабочий усмехнулся:

– Ничего, привыкнешь. Так понравится, что, глядишь, без конца начнешь кататься вверх и вниз.

Хотя этот человек и говорил моей бабушке «ты», но он был совсем не грубым, а, наоборот, очень приветливым. От него мы узнали, что не пройдет и трех месяцев, как можно будет вселиться. Тут, конечно, будет и газ, и центральное отопление, и прочие удобства.

На это бабушка не преминула возразить, что центральное отопление ей ни к чему, раз у нее даже печки не будет, чтобы она могла погреть свою ревматическую спину.

Но в квартире нас ожидал новый сюрприз: там был камин! Тут уж бабушке пришлось замолчать. Я носилась из угла в угол по всей комнате, а перед камином потянула себя за нос и ущипнула за ухо, чтобы убедиться, не сон ли все это.



Все квартиры на шестом этаже однокомнатные – они предназначены для одиноких и для малосемейных вроде нас с бабушкой. Но сколько в нашей маленькой квартире интересных уголков и закоулков! Не меньше, чем в ином многокомнатном жилье. Я уже придумала, как тут все разгородить, если нужно будет. Кроме того, здесь есть огромный стенной шкаф, крошечная передняя, кухня и даже ванная с душем и газовой колонкой.

Бабушка трогала все вещи, проводила рукой по стенам и только вздыхала. Но это уже были другие вздохи, таких можно только пожелать любому человеку.

Когда мы вернулись на нашу старую квартиру, мы обе снова вздохнули, на этот раз уныло. Мы вдруг увидели, что у нас нет почти ни одной вещи, которую стоило бы везти в нашу новую, сказочную квартиру.

Да и что у нас есть? Кровать, которую бабушка не зря называет лежаком, потому что это всего лишь матрац на ножках. Потом старый комод с облупившейся краской. Грубый стол, простые стулья и табуретки, старый бабушкин сундук, вешалки, кухонный шкаф и моя «книжная полка» на подоконнике. Теперь и я вижу, что это всего-навсего старый деревянный ящичек с деревяшками вместо книг. И все!

Мне уже давно стало ясно, что вещи появляются не сами собой и, если хочешь, чтобы у тебя было красиво, нужно поработать. Но и одного труда, даже самого усердного, еще недостаточно. Нужна, кроме того, изобретательность. Нужно уметь видеть в своих вещах не только некрасивое – нужно уметь видеть, какими они могут стать красивыми. Но сейчас мне некогда толковать об этом, забот полон рот.


В четверг ночью

Хотя в сутках всего двадцать четыре часа и ни одна минута никогда не бывает длиннее другой, но все же часы, заполненные печальными мыслями, тянутся словно годы. Тогда дни кажутся бесконечными, как это бывало у меня раньше... А когда человеку весело и у него много дел, часы летят, как минуты. В последнее время мне не раз хотелось, чтобы у меня была целая сотня рук!

И у меня, словно по волшебству, выросло несколько нар рук. Беда только в том, что ни у одной из этих пар не хватает времени для ведения дневника, и теперь мне приходится задним числом записывать наспех некоторые наиболее важные события. Ведь прошедший месяц, когда я была такой занятой, оказался очень важным.

Я стою перед началом чего-то нового. Сегодня мы проводим последний вечер в нашей старой квартире. Все уложено, и мы здесь уже не чувствуем себя как дома. Наш подвал ни для кого больше не будет домом. Его превратят в склад. Мне нисколько не жалко уходить отсюда. Да и какая может быть жалость, когда мы переезжаем в такой чудный дом!

Бабушкины вещи – комод, табуреты и кухонный столик – мы покрасили кремовой краской. Под цвет ее новой кровати. Да, мы купили бабушке кровать с пружинной сеткой. Отец из старой нашей кровати соорудил для меня красивую тахту, а я сшила из цветастой материи покрывало с широкой оборкой.

Но и то, что я сказала насчет изобретательности, тоже верно, и об этом по одной причине надо написать подробнее.

Я помогала бабушке убираться в сарае. И сама думала: отчего так бывает, что чем меньше у человека нужных вещей, тем больше у него ненужных? Мы так много сожгли разного хлама, что в котле прачечной закипела вода. Вдруг я обнаружила у бабушки в сарае целую кучу фанерных ящиков. Я хотела их тоже сжечь. Но куда там! Бабушка не позволила. Я старалась втолковать ей, что в новой квартире нет места этим ящикам. Бабушка рассердилась:

– А куда мы сложим при переезде всякую мелочь? Например, твои учебники и посуду?

Бабушка старше меня. Кто старше, тот и умнее. Кто умнее, тот и прав. Я замолчала. Сосчитала ящики – их было десять штук.

Какие это сервизы и библиотеки собирается перевозить бабушка? Мои книжки отлично умещаются на моей самодельной книжной полочке.

Вот 6ы хорошо иметь настоящую книжную полку! Красивый книжный шкаф, как у тети Эльзы, или хотя бы такую простую книжную полку, как у Анне. Я только что вытрясла сенную труху из одного ящика и, поставив его на два других, уже пустых ящика, взглянула на это сооружение. Постой! Почему бы мне опять не смастерить самой книжную полку? Тогда я была маленькой и неумелой и полочка получилась неважная, но теперь я, наверно, сумею сделать получше. Я быстро освободила все ящики и стала по-всякому их складывать. Ясно! Надо только хорошенько вымыть ящики, потом сбить гвоздями или склеить и, наконец, покрасить, а это не так уж трудно. Моя изобретательская мысль продолжала работать. Хорошо бы еще обить ящики фанерными листами. Но вот только где фанеру взять?

На следующий день я посоветовалась с Урмасом. Пришлось ему, конечно, объяснить, что к чему. Так у меня появилась вторая пара рук.

Урмас пришел в тот же вечер. Отец достал нам фанеры. Ур-ра-а! Мы с жаром приступили к работе. В самый разгар пришла Анне. Еще одна пара рук. Анне вместо меня принялась помогать бабушке плести коврик из тряпок. Нередко и Хелле со своей мамой сидела у нас и тоже помогала нам.

Все было бы хорошо и даже замечательно, только... Да, каждый раз, когда Анне и Урмас встречались у нас, становилось как-то тяжело. Я заметила, что эти двое недолюбливают друг друга. Во всяком случае, Урмас всегда называл Анне хоть и в шутку, но все же с насмешкой барышней, и вообще они ни в чем не соглашались друг с другом и вечно спорили.

В тот вечер Анне похвалила нас за то, что мы делаем полку, потом мы говорили о книгах, а затем Анне сказала, что ей очень хочется иметь собственный книжный знак. Она даже придумала, что должно быть на нем нарисовано. Я услышала, как Урмас пробормотал себе под нос:

– Не иначе, как барышня на высоких каблуках...

К счастью, Анне, кажется, не расслышала этих слов. Во всяком случае, она не обратила на них внимания, пока Урмас не спросил:

– К чему тебе книжный знак? Если ты боишься, что твои книги пропадут, то лучше не давай их никому.

– А если, например, попросит Кадри или ты? – возразила Анне.

– Я? – В голосе Урмаса опять послышалась насмешка. – Уж я-то у тебя не попрошу, а если возьму книгу, то никогда не забуду, что она взята у тебя.

– Ты не забудешь, а кто-нибудь другой забудет, – не сдавалась Анне.

– Так просто напиши на книжке свою фамилию и адрес, и нечего пускать пыль в глаза книжными знаками, – стоял на своем Урмас.

Я вступилась за Анне. Странно, что Урмас этого не понимает или не хочет понять. Всякие надписи гораздо больше портят книгу, особенно если почерк неважный. И что значит пускать пыль в глаза, если человек стремится к аккуратности и красоте? По-моему, книжный знак, то есть картинка с именем владельца книги, только украшает книгу. Книга становится тебе еще приятней и дороже.

Когда я это сказала, Урмас больше не стал спорить, но я не была уверена, что убедила его.

Вскоре Урмас собрался домой. Ему вечно некогда. На этот раз я вздохнула с облегчением, когда он ушел. Зачем это нужно, чтобы двое моих хороших друзей поссорились? Когда мы вместе с Анне занялись ковриком, я спросила ее, что она думает об Урмасе. Анне ответила, что считает Урмаса славным мальчиком: хорошо, если бы все другие были такими же.

Вот тебе раз! Значит, Анне вовсе не обижается, когда Урмас называет ее барышней, – она понимает, какой он на самом деле. Мне стало еще более стыдно за Урмаса.

Правда, когда Анне разговаривает с мальчиками, она ведет себя как-то странно. Втягивает щеки, и лицо ее от этого становится заносчивым, гордым. И каждый раз, когда мы с ней вместе идем по улице и где-нибудь встречаем компанию мальчишек, она начинает тянуть меня, чтобы поскорее пройти мимо. Ведь никогда нельзя быть уверенной, что они вслед тебе не выкинут какую-нибудь глупость. В таких случаях Анне принимает гордый, презрительный вид. Но ведь это, в сущности, со страху. А мальчики этого не понимают, и Урмас тоже. Не стану же я ему что-то объяснять – он меня за сплетницу примет.

И все-таки нужно поговорить с Урмасом. На следующий вечер, когда Урмас опять пришел к нам, чтобы помочь мне покрасить полку и приделать дверцы, я решилась. Решиться-то легко, а вот как осуществить задуманное? Каждый раз, как я открывала рот, чтобы начать разговор, решимость моя рассеивалась. Только после того, как бабушка ушла в лавку и мы с Урмасом остались одни, я сказала:

– Знаешь, Урмас, что я хотела тебе сказать? Не обращайся так с Анне. Она мой лучший друг, и я никому не позволю говорить о ней плохо. И думать тоже. Ничуть она не барышня. Ничего подобного! Она самая умная, самая хорошая и самая красивая девочка, какую я знаю.

Я выпалила все это единым духом, и голос у меня был, кажется, тоненький, потому что я очень волновалась.

Урмас серьезно взглянул на меня поверх полки:

– Ну, положим, есть девочки и получше и покрасивей.

Я быстро возразила:

– Я, во всяком случае, таких не знаю.

На это Урмас ответил:

– А я знаю, – и при этом с какой-то транной настойчивостью взглянул мне прямо в глаза.

Я с досадой почувствовала вдруг, что краснею. Бросив банку с краской и кисть на недокрашенную полку, я выбежала из комнаты. И спряталась в домовой прачечной.

Кто это, по мнению Урмаса, красивее и лучше, чем Анне? Глупости! Но что подумает обо мне Урмас – убежала, словно кривляка какая!

Немного погодя я услышала, как стукнула дверь нашей комнаты. Через окошко в коридор я увидела, что это Урмас. Он уходил. Я испугалась. Его, наверно, обидело мое поведение. Я хотела догнать его и поднялась, но тут что-то загремело в темноте. Услышав это, Урмас быстро обернулся и позвал:

– Кадри!

– Что тебе? – спросила я как можно спокойнее, будто мне не привыкать прятаться от своих гостей в холодной прачечной.

Урмас попытался найти меня в темноте:

– Кадри, где ты?

– Здесь, – ответила я.

– Что ты тут делаешь? –спросил Урмас.

– Ничего, – сказала я равнодушно, хотя сердце у меня громко стучало.

– Ты хочешь, чтобы я ушел? – без малейшего оттенка досады или насмешки спросил Урмас. Наоборот, в голосе его послышалось огорчение.

Мне стало стыдно за свою резкость.

– Выключатель возле двери, – сказала я наконец.

Урмас щелкнул выключателем, и зажглась тусклая лампочка. Мы стояли по обе стороны бельевого катка.

 – Почему ты рассердилась?

Я не смогла удержать улыбку.

– Вовсе я и не рассердилась. – Мне вдруг очень захотелось назвать его Умми, как зовут его маленькие сестрички, но я не решилась. Я только сказала: – Ну, давай помиримся!

Урмас тоже улыбнулся:

– Никогда больше не стану говорить плохо о твоей Анне. Раз она твоя подруга, значит, не барышня. И вообще это было глупо с моей стороны. Я ведь просто шутил. Не знал, что ты так рассердишься.



Мы вернулись в комнату и снова дружно принялись за покраску. На том месте, куда я швырнула банку с краской и кисть, так и осталось темное пятно. И пускай остается.

Но это еще не все из того, что случилось со мной за последнее время. Вчера, когда я пришла в школу, ко мне сразу подошел Витя и спросил:

– Это о твоем отце написано в газете?

Я испугалась. Не знаю почему, но мне все еще кажется, будто все хорошее, что есть у меня, окажется сном и чье-то недоброе слово разбудит меня. Особенно я боюсь всего, что касается отца.

Я решительно ответила Вите:

– Не знаю.

 – Как это – не знаешь? – удивился Витя и вытащил из портфеля вчерашнюю газету.

Когда он развернул ее на моей парте, я сразу узнала портрет отца. Другие тоже собрались вокруг нас. Витя стал читать, а у меня запылали щеки, будто я стояла у большого костра. Моего отца хвалили. Это была большая статья о хорошем работнике Юло Ялакасе. Коротко была рассказана его биография и писалось о том, что он и работает и учится.

Витя не успел дочитать, как зазвенел звонок. Он отдал мне газету, и мы с Урмасом дочитали статью. Урмас сказал:

– Ты гордишься своим отцом?

– Да, горжусь.

Очень горжусь, к чему скрывать? Как будто кто-то тихонько снял с меня невидимый гнет. Мне все время хотелось считать его хорошим, правдивым. Именно правдивым! И вот теперь я имею на это полное право – ведь в газете не станут писать о человеке зря. Тем более так расхваливать его. Но тут мне вдруг вспомнилось все, что Урмас рассказывал о своем отце, когда мы возвращались с Береговой кручи, и я сдержалась. Я постаралась принять безразличный вид, чтобы не огорчить Урмаса своей радостью. Но перед третьим уроком классная руководительница снова спросила у меня, не о моем ли отце пишут в газете. Я не ожидала этого вопроса и еще только раздумывала, что ей ответить, как Урмас уже громко, на весь класс, сказал:

– Да, это отец Кадри!

Я взглянула на Урмаса. Лицо его выражало такую же радость, как и мое, и от этого я почувствовала себя еще счастливее.

Я вдруг поняла: если горе, разделенное с другом, становится вдвое меньше, то и разделенная радость увеличивается вдвое...


Воскресенье вечером

Писателя из меня, наверно, не выйдет. Я просто не умею писать. Стихи о лебедях мечты так и не подвинулись дальше заглавия, потому что я не нашла других таких же красивых слов, а если бы и нашла, то не сумела бы подобрать к ним рифмы. Я даже не могу описать, как я счастлива. Что ж это за писатель, который не находит слов для описания своего счастья!

Но это сейчас и неважно. Нисколько. Главное – что я безгранично счастлива. Я уверена, что более счастливой девочки нет в целом свете.

У нас новая квартира! Самая красивая и уютная! Ни за что не поверю, чтобы у кого-нибудь дома было лучше. И даже если я неправа, все равно никто в мире так не радуется этому, как я.

Всех моих прежних печалей как не бывало. Подумать, что когда-то мечта об отце, о добрых друзьях, обо всем том, что делает человека счастливым, казалась мне безнадежной! А теперь эта мечта осуществилась. Но я знаю: если бы я не была такая несчастная в том далеком вчера, то не была бы так счастлива сегодня. Не смогла бы, я чувствую. Как, например, не умеют быть счастливыми Витя и другие дети, у которых всегда было слишком много хороших вещей, но которые их даже не замечали.

Я думаю, что от вечной грусти, обидного чувства одиночества и горестных мыслей мое сердце стало таким большим, что теперь вмещает много-много радости...

Какие интересные дни я переживаю! Позавчера и вчера мы перевозили вещи и устраивались. Да-да, я обставляла свою собственную комнату! И уже не в воображении, как это бывало прежде. Конечно, если приглядеться, то увидишь, что в нашей новой квартире много места и мало вещей. Но вообще-то хорошо, когда в доме просторно: вещи можно расположить так, как это удобно, и не распихивать их с трудом по тесным углам.

Я уж и не знаю, с чего начать. Пожалуй, с нашего сегодняшнего новоселья.

У нас с бабушкой были гости!

Мы едва успели приготовить все, как на лестнице послышались шумные мальчишечьи голоса. Я побежала было открывать, но тут все смолкло. Потом шум опять возобновился. Бабушка встревожилась:

– Как бы эта машина не уронила их!

Бабушка все еще не доверяет нашему лифту.

Я вышла на лестницу, чтобы позвать мальчиков. Оказывается, они готовили сюрприз. Мне подарили книжку «Мальчики с улицы Пал», а бабушке – три альпийские фиалки. Хотя одна из них слегка помялась в портфеле у Вити, все же это было замечательно. Бабушка была явно растрогана, когда Витя преподнес ей букетик. Ведь бабушка очень любит цветы. И уж теперь она ими займется – у нас есть широкий подоконник и много солнца.

Среди всеобщей суматохи я не сразу заметила, что Урмас задержался в передней. Я пошла за ним. Порывшись в кармане пальто, он достал оттуда маленький сверток и пробормотал весь красный:

– Спрячь скорее. Это тебе. Потом посмотришь.

Я растерялась. Но за дверью снова послышались шаги, и я быстро сунула сверток в бабушкин сундук.

Пришли девочки. Они явились, конечно, без такого шума, как мальчики, и принесли нам торт и вазочку, какие на стену вешают! Я повешу ее под маминым портретом и зимой, если не будет цветов, буду ставить в нее зеленые сосновые ветки.

Когда все гости собрались, я им показала квартиру. Это было очень приятно. Я даже раскрыла настежь обе половинки окна, чтобы они полюбовались видом. За чащей крыш и клубами фабричного дыма далеко на горизонте синело море. Это было прекрасно!

По мнению мальчиков, самое шикарное это, конечно, лифт. Газовая плита и душ тоже недурны. Вите тут же захотелось похвастаться, как он умеет обращаться с такими вещами и как просто пустить теплую воду. Но хлынула такая сильная струя, что маленькую Хелле с головы до ног обдало водой. Хелле испуганно раскрыла глаза и уже скривила губы, готовясь заплакать, но тут Урмас сказал с серьезным видом:

– Кадри, вынь промокашки из всех тетрадей – мы обсушим Хелле.

Хелле засмеялась. А мне пришла в голову хорошая мысль. Мы пошли в комнату, разожгли камин и подвели Хелле поближе к огню, чтобы она обсохла.

Стульев всем не хватило, и мы расселись перед камином на новом коврике. Получилось вроде костра. Тогда мы решили: пусть это и будет наш последний пионерский костер, ведь большинство из нас уже переросло пионерские игры. Но для Хелле это был первый костер, и по ее широко раскрытым глазам было видно, в каком она восторге.

Тут бабушка потянула меня за рукав и растерянно прошептала:

– Что мне делать с бутербродами и пирожками? Когда их подавать и где накрыть стол?

Я оглянулась. Конечно, никакого стола не нужно – устроимся тут же, на полу. Задумано – сделано. Я взяла чистую скатерть и разостлала поверх ковра.

Ах, как все было вкусно и как нам было весело! Даже тетя Эльза и папа уселись с нами на полу. На стульях сидели только бабушка и мама Хелле. Когда дело дошло до торта, стало так шумно, что нельзя было расслышать собственных слов. Даже Юта смеялась во весь голос. Теперь я уже не могу вспомнить, что нас так рассмешило, но мне и сейчас становится весело, как только вспомню об этом дне.



Когда все наелись и напились, мы с Анне принялись убирать посуду. Ребята немного утихли, и тетя Эльза сказала:

– А теперь, дети, спойте. Я слышала, что вы хорошо поете...

Тут все окончательно утихомирились. Мы посоветовались друг с другом, что бы такое спеть. Заспорили. Наконец сама тетя Эльза сказала:

– Сегодня у вас как бы вечер прощания с детством – ведь почти всем из вас скоро исполнится пятнадцать лет, а об этом есть хорошая песня, спойте ее.

Айме запела своим звонким голосом, и, когда она дошла до слов «Дай руку, товарищ!», мы все подхватили, взявшись за руки и покачиваясь в такт.

Я оглянулась. Какие красивые у всех лица в красноватом отблеске камина!

Мальчики пели, пожалуй, громче, чем нужно.

Все мы держались за руки. Рядом со мной сидели Анне и Урмас. Я почувствовала, что дружба объединила всех нас.

Какой вечер!..

Так тихо сейчас в комнате, которая только недавно полна была смеху, разговоров, песен и дружеских восторгов. Все это еще звенит у меня в ушах...

Бабушка спит. Добрая, милая бабушка. Как она, сидя перед сном на кровати и заплетая свои седые волосы, вздыхала:

– Почти двенадцать лет я прожила словно в плену у злого колдуна. А теперь попала в соломонов чертог.

Я не знаю что это за Соломон, но понимаю, что и бабушка теперь довольна жизнью. Она храпит-похрапывает тихонько на своей новой постели, под сводами соломонова чертога, а я сижу за столом и записываю последнюю страницу своей собственной сказки...

Сижу у окна. Перед моими глазами далеко-далеко простирается мой родной приморский город, который так сверкает, будто ночь щедро осыпала его золотым песком своих звезд. Я разглядываю эти бесчисленные звездочки, мерцающие в окнах, и думаю о том, как много за этими светящимися окнами моих товарищей и близких мне милых лю- дей: девочек и мальчиков из нашего отряда, веселых певцов. Где-то там и маленькая Хелле со своей тихой, доброй матерью. И редкостный, замечательный человек – моя тетя Эльза.

Где-то там сидит сейчас при свете и мой отец и, наверно, думает обо мне, о моем счастье.

Мне припомнился разговор, который был у нас с отцом и бабушкой сегодня утром. Отец помогал нам перевозиться и устраиваться. Я показала ему свою пятерку за последнюю контрольную работу. Отец очень обрадовался и сказал:

– Хорошо! Если так пойдет дальше, то ты, чего доброго, перейдешь в другой класс с отличными отметками. А я тебе непременно подарю приемник или еще лучше – телевизор.

Но тут бабушка рассердилась:

– Еще чего! И так уж ты ей накупил столько одежды. Задарил всякими ненужными финтифлюшками! (Ненужными финтифлюшками бабушка называет две ночные рубашки в крапинку и с оборками.) Ну, то уж ладно! Но чтоб награждать за учение – нет, этому не бывать! Для кого же она, по-твоему, учится? Для тебя, что ли, раз ты хочешь заплатить ей за это?

Отец с улыбкой махнул рукой, видно, не хотел спорить со старым человеком. А я сделала открытие. Раньше я обиделась бы и подумала, что бабушка говорит все это назло мне, хотя ей и самой хочется иметь приемник, но теперь я поняла, что бабушка желает мне добра. И я очень рада, что понимаю это.

Когда бабушка сказала отцу: «Хороший ты все же человек и дай тебе бог в жизни счастья», он обеими руками сжал руку бабушки и сказал: «Мое счастье – это Кадри. Береги ее хорошенько, как берегла до сих пор». Я одной рукой обняла за шею отца, другой – бабушку, крепко прижалась к обоим, и все мы весело рассмеялись.Ведь сердце у меня все же сжимается, когда подумаю, что отец мог бы жить вместе с нами. Но я опять быстренько надеваю волшебные очки и чувствую, что так, как оно есть, все же в сто миллионов раз лучше, чем было в то время, когда отец жил далеко на чужбине и мы ничего не знали о нем. Да, сказать по правде, мне нечего больше желать, так я счастлива. Разве только того, чтобы все дети на всем свете были такие же счастливые, как я!

Опять мне не хватает слов, и я не умею всего высказать. Но я знаю, что когда-нибудь сумею, наверняка сумею. Одно мне уже ясно: и с горем и с бедой можно бороться. С ними можно справиться. Нужно лишь уметь видеть. И вещи и людей – все! Иногда говорят о ком-нибудь: он смотрит на жизнь сквозь розовые очки или сквозь черные очки. Не нужно никаких очков! Настоящее волшебство в том, чтобы человек не нуждался ни в каких очках. Ни в каких! Нужно лишь пристально вглядеться в людей и в предметы, и тогда обязательно откроешь всю их красоту.

А я? Когда я рассталась с волшебными очками? Когда отпала нужда в настоящих очках? А может быть, раньше. Скорее всего, после знакомства с тетей Эльзой. Да, очень важно, чтобы на свете было много ученых профессоров, которые лечили бы больных детей, как лечат их у нас и как лечили меня, нужно, чтобы дети во всем мире жили в прекрасных, уютных квартирах и чтобы много было таких людей, как тетя Эльза, людей, которые учат нас жить без очков.

И, чтобы все это было, я тоже хочу что-нибудь сделать. Как сбылись уже многие мои мечты, так сбудется когда-нибудь и эта. И я сама, и Урмас, и Анне, и многие из моих хороших друзей – все мы добьемся своего...

Я снова гляжу в ночь, стараясь отыскать освещенные окна своих друзей. Быть может, тот трепетный огонек, что сейчас погас, был виден из комнаты Анне. Спокойной ночи, Анне!

Но где-то там, левее, поближе к морю, Урмас помогает сейчас матери укладывать своих братьев и сестер.

Какой замечательный мальчик Урмас, и сколько он доставляет радости другим! Спасибо тебе, Умми! Я только что вынула из сундука твой подарок.

Я сразу догадалась, что ты принес что-то замечательное, но такого подарка я все же не ждала. В свертке оказались книжные знаки. Пятьдесят моих собственных книжных знаков, отпечатанных и размноженных на фотобумаге. Так вот ради чего ты в последнее время вдруг записался в фотокружок и превратился в отчаянного фотолюбителя!

На крутом обрыве стоит девочка и смотрит в небо, где в вышине проплывает стая белых лебедей. У того лебедя, что летит впереди, на голове что-то сверкает – не то звездочка, не то маленькая корона. В верхнем углу крупная надпись: «Кадри». В самом низу – крошечные инициалы самого Урмаса. Все это похоже на работу настоящего художника. Я знала, что Урмас хорошо рисует, но так замечательно он, по-моему, еще не рисовал.

Внимательно приглядевшись, я обнаруживаю, что у девочки вздернутый нос, совсем как у меня, да и подбородок похожий.

Никогда не забуду я твоего подарка, Умми!

Как только раскрою теперь свою новую книжку, с обратной стороны ее обложки сразу взлетит прекрасная стая лебедей и стаю эту поведет вдаль гордый лебедь мечты со звездой счастья во лбу...



  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7