Да, бывают такие дни рождения: с гостями, с пирожными, с подарками!

Я вспоминаю свой последний день рождения, когда мне исполнилось тринадцать лет.

Бабушка сказала мне еще накануне вечером, что отмечать мы его не будем – у нее нет денег на это, да к тому же я уже две недели назад получила свой подарок ко дню рождения: новый ранец.

Хотя я твердо знала, что бабушка никогда не обманывает, я все же в глубине души надеялась, вернее, просто мечтала, что произойдет чудо и утром у меня на столе окажется торт с зажженными свечками, новое платье и целая куча книг. Но всем известно, что чудес в жизни не бывает. А я это знаю лучше всех и потому не испытала особенного разочарования, увидев утром, что бабушка, как всегда, рано ушла, оставив для меня в печке чайник и сковородку с жареной картошкой. Но все же она принесла из лавки булку с изюмом и поставила на стол одну из двух наших банок с вареньем.

Это тоже было хорошо, и в школу я пошла в праздничном настроении. В школе, конечно, никто не знал, что у меня день рождения, да я и сама скоро забыла об этом. Но, когда нам раздали тетрадки и когда учительница вдруг вместе с другими лучшими работами прочла вслух и мое сочинение, я была так рада, будто получила большой подарок. Но потом нам раздали работы, и я увидела, что в моей тетради написано: «Больше внимания грамматике». И зачем только существует на свете грамматика?

Но все-таки мою работу в первый раз прочитали всему классу, и все ребята с интересом на меня поглядывали. И я подумала, что, может быть, не всю жизнь мне быть такой несчастной, что и у меня может случиться что-нибудь хорошее.

Даже когда я вернулась домой, на душе у меня было так хорошо и легко, что я запела от радости и распевала до тех пор, пока не вернулась бабушка.

– Чего это ты нынче раскричалась? – спросила бабушка.

Хорошее дело: я пою, а мне говорят «раскричалась»! Но я не обиделась, а только сказала:

– Бабушка, мне сегодня в первый раз повезло: мое сочинение прочитали всему классу! Как раз в день рождения! Бабушка, давай испечем оладьи!

Бабушка заколебалась:

– Да ведь возни с этими оладьями!

– Бабушка, я сама все сделаю. Оладьи я сумею испечь, ты только подскажи, как.

Хоть бабушка и проворчала: «Какой из тебя пекарь!» – но все же не устояла перед моей просьбой. Она принялась чистить картошку, а я – мешать тесто. Бабушка даже разрешила разбить все три яйца, которые у нас были. Тесто получилось такое желтое, что лучше не надо. Я попросила у бабушки сковородку.

– Что ж, ты сама достать не можешь? – добродушно проворчала бабушка.

Верно, я же знала, где бабушка держит сковородку – на выступе печки над самой плитой торчала ее черная ручка. Став на цыпочки, я попыталась дотянуться до нее, но не смогла.

– Возьми табуретку, – посоветовала бабушка.

Мне не хотелось идти за табуреткой, и я подпрыгнула, чтобы ухватить сковородку. Но ухватить ее не смогла, а только задела, и сковородка полетела вниз, шлепнулась в тесто и расколола миску. И все мое прекрасное желтое тесто растеклось, словно желтая река!

Тут, правда, подоспела бабушка, но ведь тесто – это не тряпка, его не скатаешь и за кончик не подберешь. Мне долго пришлось скрести плиту и мыть пол, поливая его слезами.

Как бабушке не сердиться на меня, если есть за что? Но я почему-то всегда обижаюсь. Так было и на этот раз. Она бранила меня за лень, а я думала: какая же это лень, если человек все хочет сделать сам, но с ним случается несчастье? Конечно, бабушка была немножко права: надо бы не полениться и принести табуретку. Да кто ж думал, что так выйдет?

При этом она ни разу не вспомнила, что у меня день рождения. Уж ради такого дня могла бы не драть внучку за волосы. Это так унизительно, будто бы собачонка какая!

Когда мы сидели за столом и ели картошку с подливкой, я вспомнила, что у нас есть варенье, но просить его не стала. Я бы к нему и прикоснуться не смогла, оно бы у меня в горле застряло.

Со двора доносился шум дождя. И мне казалось, будто за окном кто-то оплакивает мой неудавшийся день рождения.

После ужина, когда бабушка принялась убирать со стола, я на минутку вышла, присела на каменном крыльце и заплакала. Я ни о чем не думала, мне только жаль было себя, а дождевые капли так приятно холодили лоб, щеки, шею.

Вдруг я вздрогнула: кто-то положил руку мне на голову, и я услышала мягкий голос матери Хелле:

– Что ты тут делаешь, деточка? Что с тобой стряслось, бедняжка?

Столько участия было в ее голосе, но я ничего не смогла ответить, только еще сильнее разрыдалась. Тем временем, видно, и бабушка хватилась меня, потому что я вдруг услышала ее голос:

– Чем это ты тут занимаешься?

Я вскочила и быстро прошмыгнула в комнату. Бабушка тоже скоро вошла следом за мной. Я молчала и больше не плакала, а бабушка тоже ничего не сказала.

Я занялась уроками, но голова у меня болела, и я ничего не могла запомнить. Бабушка поставила на стол чашки, сахарницу и подвинула ко мне банку с вареньем.

– Выпей-ка чаю, – приказала она. – Небось застыла под дождем, еще заболеешь.

Я так устала, что мне было все безразлично: видно, дождь и слезы смыли большую часть моего горя. Мы молча начали пить чай.

Вдруг кто-то постучался в дверь. Бабушка крикнула:

«Войдите!» – и в комнату вошла мать Хелле, и подумать только, что у нее было в руках: коробка с тортом!

У меня сердце екнуло – я сразу догадалась, что это для меня, но подумала: вот-вот что-то должно случиться – или потолок обрушится, или пол провалится, а коробка исчезнет!

Но ничего такого не произошло, напротив, мать Хелле подошла ко мне и сказала:

– Поздравляю тебя! – и с этими словами протянула мне торт.

Бабушка начала было отказываться: «Не стоило тратиться! У самой ведь денег мало...», и я уже стала побаиваться, как бы мать Хелле не передумала. Но она лишь погладила меня по голове и уговорила развязать коробку. И мне так захотелось обнять ее, но я не знала, прилично ли это, и дрожащими от волнения пальцами принялась развязывать бечевку.

Это был большой торт – настоящий именинный торт, в середине красовалась огромная алая роза, а вокруг нее – белые листики и всякие узоры. А каким вкусным оказался этот торт!

Так мы все-таки справили мой день рождения, первый день рождения с настоящим именинным тортом!

Выходит, что и в моей жизни случалось кое-что хорошее. И правда, если подумать, так получается, что после моего удачного сочинения дела у меня пошли чуточку получше. Если бы только не эта ужасная история, из-за которой я попала в больницу.

Мне даже писать об этом не хочется, так больно вспоминать, и все же я ни на минуту не могу забыть об этом. Случившееся снится мне по ночам, и во сне все это еще страшней. Я просыпаюсь в холодном поту, и так хочется очутиться рядом с бабушкой, за ее спиной!

Этот день начался совсем обычно. После того как бабушка перестала водить меня в школу, я всегда немного опаздывала. Вечно у меня что-нибудь пропадало. В то утро исчез чулок – ну словно провалился. Наконец в сундуке у бабушки я нашла какой-то чулок. Правда, он был чуточку светлее другого и покороче, но что поделаешь?

По дороге все время отстегивалась пуговка на туфле, и мне то и дело приходилось ее застегивать. Поэтому я добралась до школы уже после звонка, но все обошлось, потому что в класс я вошла раньше учительницы.

Я не успела выполнить домашнее задание по русскому языку. Оно было ужасно трудное. Я очень боялась, что на уроке меня вызовут. Но учительница русского языка заболела, и урока не было. На душе у меня отлегло, и, не ожидая ничего дурного, я вместе с другими собралась уходить домой.

В раздевалке Милка закричала, что пропал ее новый шелковый шарфик. Никто не обратил внимания на ее крик, и тогда Милка позвала нянечку, а та сказала, что никто не уйдет, пока шарфик не найдется. Все принялись искать Милкин шарфик. Но его нигде не было. Мы обыскали всю раздевалку, но шарфика не нашли.

А пока мы искали, Юта подходила то к одному, то к другому и каждому шептала что-то на ухо. Нянечка сказала, что дверь раздевалки все время была заперта и никто туда не заходил.

– Кто утром пришел последним в раздевалку? – спросил кто-то.

Сердце у меня замерло, и я испуганно прошептала:

– Я...

Все уставились на меня, а Юта объявила:

– Ну, что я говорила?

У меня было такое чувство, будто я куда-то проваливаюсь, проваливаюсь... На самом деле я стояла как столб, а все вокруг молчали. Юта и еще кто-то стали требовать, чтобы меня обыскали. Нянечка на это не согласилась и послала Милку за учительницей. Но самое ужасное уже случилось, и теперь ничто не могло помочь, ничто!

У меня даже слез не было. Я начала снимать с себя пальто, а мне казалось, будто это не я его снимаю. Кто-то уже полез в мой ранец. В эту минуту вошла учительница. Она взглянула мне в глаза, усадила на стул и принялась расспрашивать ребят. Но никто ничего не знал, кроме того, что Милкин красивый новенький шарфик пропал, а я пришла в раздевалку последней.

Вместе с учительницей мы еще раз обыскали все кругом, но так ничего и не нашли. Учительница сказала, что Милка, может быть, потеряла шарф еще по дороге в школу, но Милка твердо помнила, что пришла в шарфике, а Юта с жаром уверяла, что сама сегодня хвалила Милкин шарфик, потому что на нем были разные китайские узоры. Говорит и все время на меня смотрит.

Надо было что-то сказать в свою защиту, но я совсем растерялась. Если бы кто-нибудь обвинил меня открыто, при учительнице. Но при ней никто этого не смел сделать, даже Юта молчала. И все же было ясно, что подозревают именно меня.

В моей жизни еще не случалось ничего такого ужасного. Это было даже ужаснее той боли, которую мне пришлось перенести потом.

Учительница отослала всех домой и велела Милке хорошенько поискать шарфик дома. Ей пришлось несколько раз повторить сказанное, прежде чем я смогла сдвинуться с места и снова надеть пальто. Я подождала, пока все ребята разойдутся, и лишь тогда побрела домой.

Учительница внимательно поглядела на меня.

– Отчего ты так пригорюнилась? Ведь никто не сказал и не сделал тебе ничего плохого. Мало ли где Милка могла затерять свой шарфик. Ступай домой и забудь об этом.

Забыть! Разве можно когда-нибудь в жизни забыть такое? Я пошла. Ноги у меня отяжелели, в ушах стоял шум, как бывает, когда у тебя жар. Конечно, я самая бедная ученица в классе и одета хуже всех, но никогда, никогда в жизни мне и в голову не придет взять что-нибудь чужое, даже пустяковину какую! Пусть я по всем предметам последняя, но как они могли, как они смели подумать обо мне такое! Кто защитит меня от этой обиды?

Милкин шарфик так и не нашли. Правда, учительница сказала, что Милка, наверно, сама потеряла его.

Может быть, учительница и верит этому, но другие не верят. И передо мной опять встало злое, враждебное лицо Юты. И, когда она шептала то одному, то другому мое имя, никто, никто в целом классе не стал спорить, никто не сказал, что не верит Юте. Они только уставились на меня, уставились, как на воровку!

Какая несправедливость! Кому пожаловаться? Бабушке? Ну нет! Бабушка, наверное, побранит меня или просто поплачет, и все. Кто защитит меня от обидчиков, кто заступится?

Вот если бы пришел мой отец, большой и умный, существующий только в моем воображении! Он пришел бы в школу и сказал перед целым классом что-нибудь такое, что всем стало бы стыдно. Даже мальчишки испугались бы и попросили прощения.

Но помочь некому. Я так одинока в этом несправедливом мире! Слезы навернулись у меня на глаза, и все на улице видели их.

Тут это и случилось. Я переходила улицу. В эту минуту на меня чуть не наехала машина. Испугавшись, я отскочила назад и попала под другую машину. Раздался скрежет, крик, я почувствовала жгучую боль. Больше я ничего не помню, знаю только, что та же самая машина доставила меня сюда, в больницу.

Вчера было столько событий, что даже не осталось времени на запись. Во-первых, утром выписали тетю с соседней койки и после обеда на ее место положили новую больную. Она тоже жертва уличного движения, как и я, и у нее тоже повреждена правая нога. Но не только нога – эта тетя вообще сильно пострадала. Мы все стараемся не шуметь, чтобы не беспокоить ее.

Вчера был день посещений, и он принес мне два неожиданных сюрприза. Сначала пришла бабушка. В этом, конечно, нет ничего удивительного, потому что она приходит каждый раз. Удивительным было то, что она, кроме кулька с конфетами, выудила из своей сумки еще какой-то плоский предмет. Если бы он оказался шоколадным набором, я бы и то удивилась, но эта вещь оказалась еще более удивительной: бабушка принесла книгу!

Самое замечательное – что она принесла «Айвенго»! Я давно мечтала прочесть эту книгу, а теперь она моя собственная. Я спросила у бабушки, как она догадалась купить ее.

– Да ведь мама Хелле посоветовала, – махнула бабушка рукой. – Говорит, что-то историческое. Вот вернешься домой и мне тоже вслух почитаешь.

Какая добрая у меня бабушка! И мне очень захотелось домой: пусть у нас бедно и неказисто, но зато как будет уютно нам с бабушкой, когда мы начнем читать вместе про приключения Айвенго! Я погладила загрубелые руки бабушки, а у нее сделалось такое лицо, будто ей стыдно быть доброй. Она всегда такая. Странно! Она стесняется быть доброй. Вот непонятно!

Мы молчали, да и говорить было особенно не о чем. Мне даже захотелось, чтобы бабушка ушла: не терпелось поскорее взяться за книгу.

Но тут случилась новая неожиданность. Дверь открылась, и в палату вошла Анне Пууст! Я так и уставилась на нее: к кому это она пришла?

И что же оказалось? Она пришла ко мне! Не к кому-нибудь другому, а ко мне!

Еще в прошлое посещение бабушка говорила, что ребята из школы несколько раз приходили справляться, как мое здоровье и можно ли меня навестить. Я тогда отнеслась к этому довольно равнодушно – мне никого не хотелось видеть, горечь и обида еще не прошли. Но теперь, когда Анне подошла к моей кровати с таким видом, будто мы с ней всю жизнь дружили, когда она, протянув мне коробку мармеладу и «Таинственный остров» Жюля Верна, присела на край кровати и улыбнулась, будто не случилось ничего плохого, я очень обрадовалась.

В один день целых две книги! Бывает же! И разве не удивительно, что Анне Пууст, самая красивая девочка, первая наша ученица, пришла ко мне в больницу!

Я чувствовала себя как-то неловко и не знала, о чем говорить. На ее вопросы я отвечала только «да» или «нет», так что она, наверно, подумала, будто я в самом деле сержусь. Она взглянула на меня своими большими красивыми глазами и сказала:

– Слушай, Кадри, не сердись на меня. Я должна была за тебя заступиться, я же знала, что Юта врет. Она вообще вруша и сплетница, да я бы и не поверила, будто ты способна сделать такое. Веришь мне? – спросила Анне, и по ее лицу было видно, что это для нее очень важно. Она даже взяла мою руку, лежавшую на одеяле.

– Верю, – тихо ответила я.

И, кажется, сказала это слишком тихо. Даже не знаю, услышала ли меня Анне, потому что она сразу принялась объяснять:

– На другой день Милка нашла свой шарф в классе, в парте. Ты же знаешь, какая она растеряха. А сколько вышло неприятностей!

Меня будто кольнуло в сердце. Так вот в чем дело! Хорошо, конечно, что шарфик нашелся, а если бы не нашелся, тогда как? Но я еще не успела додумать это до конца, как Анне опять заговорила, словно ей удалось прочесть мои мысли:

– Ты не подумай, что я потому пришла. Нет, я в тот же день сказала ребятам, что Кадри никогда не возьмет ничего чужого. Если не веришь, спроси у других. С Ютой я поссорилась и больше с ней не разговариваю. Как она себя выгораживала! Когда мы узнали о твоем несчастье, всем стало жалко тебя и было так стыдно, и с Ютой никто не хочет водиться. И поделом! Зачем она вечно врет и наговаривает? Она хотела прийти к тебе, но мы решили на сборе, что сначала приду я одна, а ей мы вообще не разрешили приходить. Чего ей тут делать?.. Да, ты же не знаешь! Мы сразу созвали сбор и говорили про тебя. Учительница тоже была. Мы поняли, как плохо обошлись с тобой. Когда ты выздоровеешь, ты должна стать пионеркой. Хорошо? Эта книга – подарок нашего отряда, – и Анне указала на «Таинственный остров», который лежал у меня на одеяле.

Я ушам своим не верила и так радовалась! Я даже не успела сообразить, что не смогу остаться в своем классе: мне ведь долго придется пролежать в больнице, а потом, как говорил доктор, меня отправят в детский санаторий. Значит, я отстану от класса. Наш класс такой замечательный, и никто еще не оставался на второй год, хоть отстающие найдутся – взять, к примеру, меня и Юту.

Все это я вспомнила лишь тогда, когда Анне и бабушка уже ушли. Мне еще многое вспомнилось, и я вдруг поняла, что хватит мне жаловаться на жизнь. Был, конечно, этот ужасный случай, но ведь после него все и обернулось к лучшему. Меня больше не подозревают! Анне за меня заступилась! Анне! Она такая красивая, умная и добрая. А вдруг мы подружимся? Правда, я всего только Кадри, Растрепа, но вдруг мы хоть немножко, хоть чуточку подружимся? Что бы такое сделать, чтоб заслужить эту дружбу?

Вчера после обеда в нашу палату вошла няня и спросила:

– Кто тут Эльза Сарап?

Оказалось, что это новая больная на соседней койке. Ей передали цветы, сверток и письмо.

Эльза Сарап? Ведь есть такая писательница – Эльза Сарап. Вдруг это та самая? Я искоса поглядела на соседку. С виду совсем обыкновенная женщина. И вовсе не такая уж красивая. Я, правда, не знала, как выглядят писатели, но все же мне трудно было поверить, что настоящая писательница может обойти трамвай не с той стороны, попасть под машину и оказаться рядом со мной на больничной койке.

Я увидела, как она достала из ящика тумбочки очки, надела их и стала читать письмо. Потом она приподняла очки и вытерла слезы. Очки! И плачет! Нет, это не писательница! В свертке, который она развернула, оказалась большущая коробка шоколадных конфет и мандарины. Она попросила одну больную, которой уже разрешили ходить, угостить всех. Мне досталась половина этих чудесных конфет и еще несколько мандаринов.

«Нет, все-таки она писательница», – подумала я, и мне очень захотелось узнать, так ли это, но спросить я не посмела. Притихнув, я лакомилась конфетами и любовалась корзиной цветов на ее столике.

Но вечером в палате, как всегда, начались разговоры. Лишь моя соседка не принимала в них участия. Меня опять одолело любопытство, и я рискнула спросить:

– Простите, вы правда Эльза Сарап?

– Почему ты об этом спрашиваешь? – спросила, в свою очередь, соседка и улыбнулась.

Я осмелела:

– Вы писательница?

– Отчасти, – ответила она. – Но откуда ты знаешь? Для таких маленьких, как ты, я ничего не написала.

– Я читала «Восстание». Это вы написали?

Она подняла брови:

– Да ну?! Прочла? Но тебе ведь не понравилось, правда?

– Нет, почему же, только...

Я, конечно, постеснялась сказать, что книга не особенно мне понравилась и что я не дочитала ее до конца. Но она сама сказала с веселой улыбкой:

– Что «только»? Только скучно было, да? Чего уж, говори прямо. Ведь это не для тебя и не могло тебе понравиться. Через несколько лет ты прочтешь книгу снова, вот тогда мы с тобой поговорим, ладно? Лучше скажи, какие книжки тебе нравятся. Ты, видно, любишь читать.

И мы заговорили о книгах. О Пушкине и о «Царе Салтане». Оказалось, что и ей в детстве тоже больше всего нравился «Царь Салтан». Я очень этому обрадовалась. Соседка стала мне все равно как родная. Ласковая, дружелюбная, щедрая, и мы с ней были из одной страны – страны чудес.

Она не стала расспрашивать меня, как другие, о моей домашней жизни, но я сама рассказала ей обо всем: о матери и об отце, о нашем подвале, и даже потихоньку призналась, что всем тут наврала. Я была уверена, что она начнет стыдить меня, но она сказала тихо и, как мне показалось, очень нежно:

– Бедняжка!

У меня сразу слезы подступили к горлу, и я рассказала ей еще, что мне очень хочется быть такой же, как другие дети, и чтобы у меня было много друзей, и чтобы дома у нас было красиво. Она молча выслушала меня, а когда я кончила, сказала:

– Вполне тебя понимаю. Но только многое зависит от тебя самой. Постарайся быть молодцом, и тогда твое положение и положение бабушки изменится к лучшему. Обязательно изменится, уж поверь мне! Главное – не унывать!

И я ей верю. Верю твердо. Только одного я не знаю: как мне стать молодцом. Но, может быть, она знает? Наверно, знает, и я когда-нибудь выпытаю у нее этот секрет.

Со мной, кажется, за последнее время не случилось ничего особенного. Я лежу все в той же больнице, и я все та же несчастная девочка, которую заподозрили в воровстве. И все же мне кажется, будто со мной что-то приключилось. Будто что-то изменилось. Не могу сказать, что именно, только мне теперь уже не так грустно и скучно.

Уж не потому ли, что можно разговаривать с настоящей писательницей? Разговаривать каждый день и смотреть на нее, потому что ее койка рядом с моей. Сказали бы мне такое раньше, я бы не поверила, даже если бы знала, что под машину попаду. И говорит она со мной так, будто я такая же девочка, как все, ничуть не хуже. Говорит, будто со взрослой.

Чего только она мне не рассказывает, и как много она знает! Ни один учитель в школе не знает столько. Разве только учитель истории.

Если бы можно было записать все, что она говорит, получилась бы интересная книжка.

Иногда она рассказывает так забавно, что вся палата смеется. Теперь все знают, что она писательница, и всем нравится, что она нисколечко не воображает. И любят ее. Даже доктор разговаривает с ней как-то особенно весело. А я бы только радовалась, если б все, что у нее болит, болело у меня, и даже готова умереть за нее. Когда я замечаю, что у нее снова начинаются эти ужасные боли в спине, мне становится ужасно досадно оттого, что у меня на спине нет ни одного ушиба. Я даже спрашивала сестру, которая приходила колоть ее, нельзя ли через переливание крови передать часть боли другому. Сестра меня высмеяла и сказала, что медицина, к счастью, еще не додумалась до такой глупости. Но тетя Эльза не посмеялась надо мной, только улыбнулась. Наверно, так же улыбалась и моя мама...

Да, я начала про тетю Эльзу и чуть не забыла о другой, куда более таинственной истории. Сегодня в полдень мне принесли передачу. В свертке были разные вкусные вещи и целых двадцать рублей. Письма никакого не было.

Когда я потом расспрашивала у няни, от кого она получила эту передачу, она ответила, что ее принес человек в коричневом пальто, который справлялся о моем здоровье и просил передать мне этот сверточек.

Как это понять? Ведь я не знаю никакого человека ни в коричневом, ни в синем, ни в черном, ни в желтом пальто, который мог бы принести мне передачу. Я, конечно, обрадовалась вкусным вещам, но что делать с деньгами? И от кого все это? Я, дурочка, даже начала надеяться, уж не явился ли откуда-нибудь из тридевятого царства мой пропавший отец. Но откуда он мог узнать, что я здесь, в больнице, и почему он тогда сам не захотел навестить меня? Нет, это невозможно.

Когда после обеда пришла бабушка, я сейчас же рассказала ей о передаче и отдала деньги. Но бабушка очень разволновалась, ни за что не хотела брать у меня деньги и потихоньку – громко не посмела – побранила меня за то, что я принимаю деньги от чужих.

Странное дело! Откуда мне было знать, что это чужой и что там деньги? Но бабушка никак не могла успокоиться и даже постращала меня: есть, мол, такие, которые приманивают детей, а потом воруют.

Воруют детей! Я громко рассмеялась. Я уже не верю разным выдумкам про чертей и разбойников! Подумаешь, какой лакомый кусочек для разбойника! Это я-то! Да, таинственная история, ничего в ней не поймешь. Тетя Эльза посоветовала приберечь деньги и просто подождать, пока все не выяснится, потому что в конце концов должно же это выясниться.

Но это далеко не все. Сегодня во время вечернего обхода я, по совету тети Эльзы, призналась доктору, что глаза у меня очень быстро устают и часто болит голова. Доктор внимательно выслушал меня и даже спросил:

– Отчего же ты раньше не сказала?

Я не решилась ответить, что просто не смела. Доктор очень заинтересовался. Даже присел возле моей постели и начал задавать разные вопросы. А потом сказал:

– Мы пригласим к тебе очень хорошего врача. Он осмотрит твои глаза и уж как-нибудь сумеет помочь. Договорились? – спросил он и подмигнул.

Такая у него привычка – подмигивать, если он в хорошем настроении, а с тех пор, как здесь лежит тетя Эльза, у него всегда хорошее настроение.

Меня уже показывали этому знаменитому врачу. Он оказался профессором, известным на весь Советский Союз. Бабушка ни за что не поверит, когда я расскажу ей, что к ее внучке, специально к ее внучке, позвали такого знаменитого ученого.

Старенький профессор, похожий на Деда-Мороза, оказался очень добрым. Он долго возился с моими глазами, капал в них что-то, потом смотрел и задавал разные вопросы. Его интересовала почему-то вся наша семья, сколько нас и кто чем болел. Я сказала все, что знала и что слышала от бабушки. Рассказала как смогла и о маминой болезни. Непонятно, зачем ему это? Но, уж наверно, он спрашивал не просто из любопытства, а потому я и старалась все припомнить.

Он пробормотал что-то о нашем подвале, но что, я не расслышала. Потом они поговорили с нашим доктором на каком-то незнакомом языке, но одно слово я все же поняла: операция. При этом слове душа у меня ушла в пятки.

Что толку от того, что у них ласковые, добрые лица? Когда меня повезли назад в палату, я вся дрожала от страха. Подумать только – будут резать глаз. Нет, нет, я не дамся! Лучше стану читать поменьше.

В палате все сразу принялись расспрашивать меня:

– Ну как? Что сказал доктор?

Я ответила дрожащим голосом:

– Хотят делать операцию...

Все наперебой принялись успокаивать меня, говорить, что бояться нечего, что это, наверно, не больно. Особенно уговаривала одна больная, та самая, которая плачет и охает при каждом пустяковом уколе. Но тетя Эльза сказала:

– Как хорошо, что он хочет сделать операцию! Если такой знающий человек решился на операцию, значит, это необходимо. Подумай, какое счастье! Конечно, будет больно, это неизбежно, но боль пройдет, ее всякий стерпит, пусть и не молча. – И с улыбкой добавила тихонько: – Но ты кричать не будешь. Я знаю, если ты захочешь, так перенесешь все геройски.

Сама я не успела додуматься до всего этого. Я только боялась боли, которую мне причинят. Но ведь боль не станут причинять напрасно.

Значит, мне вылечат глаза – вот замечательно! Это просто великолепно! Это счастье, как сказала тетя Эльза.

А мне, как видно, придется вести себя геройски и не плакать, хотя вообще-то я порядочная плакса.

И вот теперь, когда я пишу все это, я думаю: если операция действительно пройдет удачно и глаза у меня выздоровеют, я никогда больше не стану портить их слезами!

Сижу в уголке вагона возле окна. Я уже устала смотреть и решила немножко пописать. Но меня отвлекает тетя, которая сидит напротив и дремлет: ее тело все время клонится вниз, словно у выпотрошенной куклы. Мне надо бы уступить ей свой уголок, чтобы она могла прислониться. Но я не смею будить ее, да и жалко своего местечка, а главное – столика, на котором хоть и с трудом, но можно писать. К тому же с ее места не так хорошо смотреть в окошко, как с моего.

Вот она снова привалилась к соседке на плечо. Странно, почему она не выспалась ночью? Может, у нее больной ребенок? Ладно уж, ничего не поделаешь...

Она не захотела сесть на мое место. Поблагодарила и сказала, что не может сидеть спиной к движению поезда.

А мне все равно, как сидеть, лишь бы ехать. Очень мне это нравится.

Мне мало приходилось ездить. Как славно мчаться вперед мимо незнакомых мест! Мне все кажется, будто кто-то ждет меня там, в таинственном сумраке высокого ельника, или зовет посидеть на сером камне в тени запыленных кустов, побродить по лужайкам на краю волнующейся нивы. Мне машет веткой одинокая кривая сосенка среди болотных кочек, а с тем мальчиком, который, закатав штаны, шарит рукой по дну ручья, я, кажется, знакома...

Жаль, что лето скоро кончится и снова надо в школу. Каково мне будет в этом году? Все ново и незнакомо. Хотя у меня не было друзей в своем классе и никто меня особенно не жаловал, все же обидно терять товарищей. Может, теперь я лучше поладила бы с ними. Анне так хорошо ко мне относится! Она писала мне почти каждую неделю, даже когда я не отвечала. Из-за глаз мне запретили писать больше одного письма в неделю, а писать надо было и бабушке и тете Эльзе.

Тетя Эльза. прислала мне целых два письма и посылку. Что скрывать, я очень горжусь этими письмами. Я даже прочитала их девочкам из нашей комнаты, а уж хранить я буду их до самой смерти. В письмах тети Эльзы есть над чем подумать. Одно я почти наизусть запомнила. Я в письме пожалела ее – ведь теперь ей приходится ходить с палочкой. Она ответила, успокаивая меня: « Хорошо, что твое маленькое сердечко уже умеет сочувствовать чужим горестям. Но к этим горестям нужно относиться разумно. На мою беду можно и даже нужно взглянуть так: как хорошо, что я не балерина и не фигуристка. Тогда можно и порадоваться. Понимаешь?

На свете и так чересчур много плакс и нытиков. А нытья, Кадри, нужно избегать. И ты это сможешь.

Есть хорошая поговорка: «Каждый сам кузнец своего счастья». Значит, надо стать хорошим кузнецом, даже если нет ноги или руки. Любой физический недостаток, любую нехватку мы можем восполнить чем-нибудь другим. На что же человеку дан разум!