Мы поразились, когда увидели, как разительно изменился Чунцин за это время его уже был совсем не тот город, в котором мы жили раньше. Во многих местах появились новые дома, а на старых зданиях теперь красовались новые вывески. Открылось множество новых магазинов.
      Город теперь был явно перенаселен. Сюда пришли люди из Шанхая и из других восточных районов страны. Деловые люди, которые не могли больше заниматься своим бизнесом на побережье океана, теперь нахлынули в Чунпин с тем, чтобы начать здесь все сначала. Некоторым удалось кое-что спасти, но большинство из них начинали здесь с нуля.
      Университеты заняли в Чунцине свободные здания или построили себе временные помещения, которые больше всего напоминали бараки. Однако именно в этих бараках теперь жили самые просвещенные люди Китая. Какими бы ни были эти бараки, в них работали лучшие люди страны, а возможно, и мира.
      Мы сразу же направились в монастырь, где я раньше проживал. Оказавшись там, я словно вернулся домой. В тихом храме над нашими головами, как и раньше, клубились облака дыма от благовоний, и мы почувствовали полный покой. Святые Лики сострадательно взирали на нас, словно поддерживая нас в наших устремлениях, словно зная о тех суровых испытаниях, через которые нам довелось пройти. Да, это была краткая передышка, чтобы мы успели залечить свои раны перед тем, как еще раз выйти в этот жестокий мир, где нас ждалиновые пытки. В храме звучали колокола и играли трубы. Снова настало время для знакомого и столь любимого нами богослужения. С великой радостью в сердцах мы заняли свои места.
      В этот вечер мы уснули очень поздно, потому что нам было что рассказать старым друзьям и было что услышать от них. Оказалось, что жизнь в Чунцине все это время тоже была нелегкой: этот город японцы тоже бомбили. Мы здесь были «пришельцами издалека», как нас назвали в монастыре. Нас долго расспрашивали обо всем, прежде чем мы смогли завернуться в одеяла и спокойно уснуть на своих старых местах на полу в пристройке возле храма. В конце концов сон все же одолел нас.
      Утром мы направились в госпиталь, в котором я раньше проходил практику, потом работал хирургом, а затем служил армейским медиком. На этот раз я попал сюда как пациент. Оказавшись в роли больного в этом столь знакомом госпитале, я чувствовал себя очень странно. Меня беспокоил нос. В нем начался воспалительный процесс, и ничего не оставалось делать, как вскрыть его и прочистить. Операция была довольно болезненной. В госпитале по-прежнему не хватало обезболивающих средств, потому что бирманская дорога была перекрыта и всякое снабжение с юга прекратилось.
      Таким образом, мне пришлось смириться и терпеть боль, которой я никак не мог избежать. Вскоре после операции я вернулся в монастырь, потому что в госпитале было очень мало свободных мест. Туда постоянно поступали все новые раненые, и поэтому все койки были заняты теми, кто не мог передвигаться. Каждый день я прогуливался по тропинке, которая тянулась вдоль дороги, ведущей в Чунцин. И вот через две или три недели начальник хирургического отделения вызвал меня к себе, осмотрел и сказал:
      – Что ж, Лобсанг, друг мой, ты поправился. А ведь мы боялись, что нам придется нанимать тридцать два носильщика для того, чтобы с почестями похоронить тебя.
      Дело в том, что в Китае к похоронам относятся очень серьезно. Здесь считается, что важнее всего нанять нужное количество людей для переноски гроба с телом покойного. Это количество определяется социальным статусом усопшего. Для меня эта суета вокруг похорон всегда казалась очень глупой, потому что согласно тибетским представлениям, после того, как дух покинул тело, с последним можно делать все что угодно. В Тибете никто не заботится о мертвых телах. Их просто отдают Вскрывающим Трупы, которые разрезают их на части и скармливают птицам.
      Однако в Китае все не так. Такое отношение к телу покойного здесь считается равносильным обречению умершего на вечные муки! Поэтому если китайца хоронят по первому разряду, его гроб должны нести тридцать два человека. Если же происходят похороны по второму разряду, нужно, чтобы несущих было ровно в два раза меньше, а именно – шестнадцать. Можно подумать, что для переноски гроба действительно требуется приложить так много усилий. Похороны по третьему разряду – так хоронят большинство китайцев – предполагают, что лакированный деревянный гроб будут нести восемь человек. По четвертому разряду полагается хоронить рабочих, и в этом случае гроб должны нести четыре человека. Разумеется, гроб в этом случае покупают самый обычный, самый дешевый. Для похорон ниже четвертого разряда вообще не требуются носильщики. Гроб разрешается доставлять на кладбище любыми средствами.
      Следует отметить также, что уровень похорон предполагает не только определенное количество носильщиков. Когда умирает высокопоставленный чиновник, положено нанимать официальных плакальщиков, которые зарабатывают деньги тем, что плачут и причитают на похоронах.
      Похороны. Смерть. Иногда удивляешься тому, как запоминаются отдельные эпизоды прошлого! С тех далеких дней я до сих пор помню один такой эпизод, который сейчас и перескажу, поскольку он дает хорошее представление о жизни – и смерти – в Китае в военное время. События происходили недалеко от Чунцина.
      В этот день китайцы праздновали «Пятнадцатый день Восьмого месяца». Этот добрый праздник отмечают ежегодно в полнолуние в середине осени. Вечером в этот день все члены семьи стараются собраться вместе, чтобы отметить за столом наступление «урожайного» полнолуния. Они все вместе едят «лунные пирожки» и надеются, что следующий год будет более счастливым.
      Мой друг Хуанг был в это время в монастыре. Он тоже недавно был ранен и восстанавливал в монастыре свои силы. Однажды мы с ним прогуливались по тропинке, ведущей из деревни Чаотинг к Чунцину. Эта деревня является пригородом Чунцина и расположена на высоком крутом берегу реки Янцзы. В ней живут богатые люди, которые могут позволить себе купить здесь дом. Под нами находилась река, и через просветы между деревьями иногда можно было увидеть плывущие по ней суда. По другую сторону от тропинки находились поля-террасы, где трудились одетые в синее мужчины и женщины, которые, казалось, никогда не прекращают ковыряться в земле.
      Утро было очень красивым. Стояла теплая солнечная погода. В такой день все вокруг так ярко и красочно, что невольно начинаешь радоваться жизни. Мы шли по тропинке, останавливаясь время от времени полюбоваться пейзажем, и совсем позабыли о том, что где-то продолжается война. Недалеко в кустах пропела птичка, приветствуя этот летний день. Некоторое время мы поднимались по склону холма.
      – Погоди, Лобсанг, – сказал Хуанг, – дай мне отдышаться.
      Мы сели на большой камень в тени деревьев. С него открывался чудесный вид на реку и на тропинку, которая дальше спускалась с холма. Лужайка вокруг нас была усыпана разноцветными осенними цветами. Листва деревьев уже начинала желтеть. У нас над головами лениво проплывали небольшие облака.
      Издали мы заметили толпу людей, которая приближалась к нам. Порывы ветра доносили отдельные звуки.
      – Лобсанг, мы должны спрятаться, – сказал Хуанг. – Это хоронят старого Шанга, торговца шелком. Похороны устроены по высшему разряду. Я тоже должен был находиться в этой толпе, однако я отговорился, сказав, что болен. Если теперь меня увидят, то сочтут лжецом.
      Хуанг поднялся на ноги, и я вслед за ним. Вместе мы отошли на некоторое расстояние в глубь леса в устроились так, что мы могли их видеть, а они нас – нет. В лесу тоже попадались камни, и мы спрятались за одним из них. Затем Хуанг отошел еще дальше для того, чтобы, если меня заметят, его не было поблизости. Мы спокойно ждали, завернувшись в свои мантии, цвет которых, кстати, довольно хорошо сочетался с желтизной осенних листьев.
      Медленно приближалась похоронная процессия. Китайские монахи были одеты в мантии-накидки из желтого шелка с красными капюшонами, которые свободно свисали у них за плечами. Бледное осеннее солнце освещало их гладко выбритые головы, на которых были заметны шрамы, оставленные во время церемонии посвящения. В руках у них были серебряные колокольчики, которые время от времени позвякивали и сверкали на солнце. Монахи напевали грустный похоронный мотив, а сразу же за ними тридцать два нанятых работника несли огромный расцвеченный китайский гроб. Сопровождающие били в гонги и несли зажженные факелы, чтобы отпугнуть злых духов и демонов, которые, согласно китайскому поверью, норовили похитить душу покойника, однако очень боялись громких звуков и огней. Плакальщики шлисзади. У них на головах были традиционные повязки из белой ткани. Рядом с ними шларазбитая горем беременная женщина, поддерживаемая под руки другими людьми. Очевидно, это была близкая родственница покойного. Профессиональные плакальщики громко завывали, оглашая во всеуслышание великие добродетели почившего. За ними шли слуги, которые несли бумажные деньги и бумажные модели тех предметов, которыми усопший владел в этой жизни и которые должны были понадобиться ему в следующей.
      До нашего укрытия доносился залах благовоний и свежерастоптанных цветов, которые идущие впереди процессии люди бросали себе под ноги. Похороны действительно были довольно красочными. Шанг, торговец шелком, был, очевидно, одним из самых зажиточных людей города.
      С возгласами, пением, звоном колокольчиков и звуками музыкальных инструментов процессия прошла мимо нас. Внезапно солнце закрыли пролетающие самолеты, гул который все нарастал, пока не превратился в зловещий рев. Три несущих смерть японских бомбардировщика показались в небе, между нами и солнцем. Они начали кружить над местностью. Затем один из них отделился от группы и пролетел над самой процессией. Мы не испугались за этих людей. Ведь мы надеялись, что японцы посочувствуют чужому горю. Мы с облегчением вздохнули, когда увидели, что отделившийся самолет вернулся к двум другим, и все они направились дальше. Однако наши надежды не оправдались. Самолеты пролетели немного вперед, а затем вернулись. На этот раз, пронесшись над процессией, один из них сбросил несколько бомб» которые издали казались маленькими падающими точечками. Увеличиваясь в размере, они наконец достигли земли и угодили в самую середину процессии.
      Деревья перед нами заколыхались, а земля затряслась под ногами. Над самыми головами у нас просвистели осколки. Мы были так близко к месту взрыва, что, казалось, не услышали его. Дым, пыль и ветви кипарисов закружились в воздухе. Окровавленные части человеческих тел разлетались во все стороны. На какое-то время все окутал желтый дым. Затем налетел ветер и развеял его. Нашим глазам открылась кровавая сцена.
      Неподалеку на земле лежал зияющий пустотой гроб. Несчастное тело умершего, которое еще минуту назад покоилось в нем, было отброшено далеко в сторону и лежало там, как сломанная кукла. Потрясенные происшедшим у нас на глазах, мы вскочили на ноги. Мы видели ужасную смерть многих людей от мощного взрыва и удивлялись, что нам посчастливилось остаться в живых. Я вынул из дерева продолговатый осколок, который несколько секунд назад пролетел у меня над головой. Я увидел, что на нем запеклась чья-то кровь. Он оказался очень горячим, и поэтому в следующий миг я выпустил его из рук, успев обжечь себе пальцы.
      На покореженных деревьях висели куски чьей-то одежды с остатками окровавленных конечностей. Рука, вырванная вместе с плечом, покачивалась некоторое время на ветке дерева на расстоянии футов пятнадцати от нас. Затем она не удержалась там и, зацепившись на миг за ветку пониже, тяжело рухнула на землю. Откуда ни возьмись предо мной шлепнулась на землю чья-то истекающая кровью голова, на лице которой замерло выражение удивления и ужаса. Она подкатилась ко мне и остановилась у самых моих ног, будто надеялась, что я разделю ее жуткое удивление по поводу бесчеловечности японских агрессоров.
      На мгновение показалось, что само время замерло от ужаса на месте. В воздухе стоял запах горелого пороха и крови. Единственными звуками были удары от падения на землю с воздуха и с деревьев изуродованных частей человеческих тел. Мы поспешили на место взрыва в надежде, что хоть кто-то выжил, что хоть кому-то нужно оказать помощь. Нам на пути попалось одно столь поврежденное тело, что мы не смогли понять, кому оно принадлежало, мужчине или женщине. Оно было так изуродовано, что можно было усомниться в том, человеческое ли оно вообще. Рядом с ним лежал маленький мальчик, которому оторвало ноги. Он тихонько хныкал, но когда мы склонились над ним, у него из горла хлынула кровь, и он простился с жизнью.
      Мы грустно оглянулись по сторонам и продолжили поиск в других местах. Под вывороченным деревом мы обнаружили беременную женщину. Дерево раздавило ее живот. Еще дальше лежала рука, по-прежнему крепко сжимавшая серебряный колокольчик. Обшарив все вокруг, мы не нашли ни одного живого человека.
      С неба донесся гул моторов. Японцы возвращались, чтобы полюбоваться результатом своего дьявольского преступления. Нам пришлось неподвижно растянуться на залитой кровью траве. Самолеты кружили все ниже и ниже, осматривая место взрыва. Они хотели убедиться в том, что живых свидетелей этой бойни не осталось. Один самолет сделал крутой вираж над нами, как сокол, преследующий свою добычу, а затем зашел на еще один круг, опускаясь все ниже и ниже. Раздался громкий треск пулемета, и очередь прошила листву деревьев. Что-то дернуло меня за мантию, и я услышал крик. Затем я почувствовал, как мне словно обожгло кипятком ногу. «Бедняга Хуанг, – подумал я, – наверное пуля попала в него, и он зовет меня на помощь». Но я не решался пошевелиться, потому что прямо над моей головой кружил самолет. Создавалось впечатление, что пилот пристально присматривается к чему-то на земле. Он снова устремился носом вниз и выпустил еще несколько очередей, все кружа и кружа. Затем он наконец остался доволен результатами своей деятельности, покачал крыльями и улетел прочь.
      Через некоторое время я поднялся и стал искать Хуанга, чтобы оказать ему помощь. Я нашел его довольно далеко в укрытии, целого и невредимого. Только тогда я поднял свою мантию и заметил, что моя левая нога навылет прострелена в одном месте пулей. За несколько футов от того места, где я лежал, валялась голова, у которой на виске появилась новое отверстие. Пулеметная пуля прошла через нее насквозь. Второе отверстие было очень большим, и из него вытекали мозги.
      Снова мы осмотрели все кусты и ближайшие участки леса, но не нашли ни одного живого существа. Около сотни – а может быть и больше – человек пришли сюда для того, чтобы отдать дань почтения одному покойнику. Теперь все они умерли, превратившись в кровавое месиво. Мы беспомощно переглянулись. Здесь нам делать больше было нечего: спасатели оказались не у дел. Только время может залечить такие раны.
      Вот такой выпал тогда «Пятнадцатый день Восьмого месяца», когда все члены семьи собираются вместе для того, чтобы весело провести вечер. При содействии японцев многие люди в этот вечер действительно «собрались вместе», только по другому поводу. Мы же с Хуангом продолжили свой путь. Мне запомнилось, что когда мы удалялись от места взрыва, птички уже возобновили свои песни, словно и не произошло ничего особенного.
      Жизнь в Чунцине в то время было действительно сложной. Вместе с беженцами пришло много грабителей – людей, которые пытались прожить за счет и без того бедных переселенцев. Цены были непомерно высокими, а условия жизни – очень плохими. Поэтому мы с радостью встретили весть о том, что нам снова пора приступить к исполнению своих обязанностей. В это время на восточном берегу океана продолжались военные действия. Во время вражеских налетов и атак часто страдали мирные жители и солдаты, а медицинских работников катастрофически не хватало.
      Поэтому мы снова направились из Чунцина в сторону побережья, где должны были служить под командованием генерала Йо. По прибытии на место меня назначили начальником госпиталя, если это вообще можно назвать госпиталем. Он располагался под открытым небом и представлял собой много подстилок из рисовой соломы, которые лежали на бревнах и поэтому не промокали на сырой земле. Здесь не было никаких кроватей, никакого оборудования. Мы использовали бумажные повязки. Хирургические инструменты были безнадежно устаревшими и дополнялись хитроумными приспособлениями, которые нам удавалось изобрести. Однако у нас были знания и огромное желание помочь страждущим. Этоодно поддерживало нас, когда до нас доходили вести, что японцы везде побеждают, и количество пострадавших возрастает.
      Дневные налеты, казалось, стали еще более массированными. Бомбы сыпались градом. Поля были испещрены воронками от взрывов. Китайские войска отступали. И вот в один из вечеров территорию, на которой находился госпиталь, захватили японские подразделения. Они угрожали нам штыками и закололи сначала одного человека, а затем еще одного, чтобы показать всем, что теперь они хозяева положения. Мы не оказывали сопротивления. У нас даже не было оружия для того, чтобы защитить себя.
      Захватчики грубо допросили меня как начальника, а затем вышли в поле для осмотра раненых. Японцы приказали всем встать. Те, которые не могли идти и нести с собой груз, были заколоты штыками на месте. Все остальные, включая медицинский персонал, были построены в колонну и отправлены в лагерь, который находился в глубине страны. Каждый день мы проходили много миль. Пациенты валились с ног и умирали на обочинах. Когда кто-то падал, японские охранники подскакивали к нему и смотрели, нет ли у него ценных вещей. Затем они открывали с помощью штыка челюсти умершего, и если во рту оказывались золотые коронки, их выбивали вместе с зубами.
      В один из последующих дней я увидел впереди японских солдат, которые шагали навстречу, надев на штыки какие-то странные вещи. Они размахивали ружьями, и я подумал, что у них какой-то праздник. Издали казалось, что они привязали к штыкам воздушные шарики. Когда же с криками и смехом солдаты приблизились к нам, мы обмерли. Оказалось, что они насадили себе на штыки человеческие головы с открытыми глазами и отвисшими челюстями. Японские солдаты додумались отрезать головы нескольким пленным и насадить их на штыки в знак того, что они – полноправные хозяева в этой стране.
      В нашем госпитале находились раненые многих национальностей. И теперь, когда мы шли, на обочинах лежали тела людей разных национальностей. Однако сейчас все они принадлежали к одной нации – нации мертвых. Японцы забрали у них все, даже жизнь. Многие дни мы шли вперед и вперед, и при этом нас становилось все меньше и меньше. Лишь несколько человек с розовой дымкой в глазах от боли и усталости дошли до лагеря. Кровь сочилась из наших израненных ног, и поэтому за нами по земле тянулся длинный кровавый след.
      Добравшись до лагеря, мы убедились, что обращение там тоже очень жестокое. Здесь снова начались допросы. Кто я такой? Кем был раньше? Почему я, тибетский лама, воюю на стороне китайцев? На последний вопрос я ответил, что не воюю, а помогаю лечить больных, раненых и изуродованных ударами.
      – Да, с тобой все понятно, – сказали они. – Ты лечил их для того, чтобы они снова могли воевать с нами.
      В конце концов меня направили в лазарет лечить больных и спасать им жизни для того, чтобы японцы могли и дальше эксплуатировать их. Через четыре месяца после того, как мы оказались в этом лагере, была большая проверка. Несколько высокопоставленных офицеров приехали для того, чтобы узнать, как заключенные себя ведут, и нет ли среди них людей, которые могут оказаться полезными для японцев. Рано утром нас всех построили и заставили много часов стоять на месте. Во второй половине дня на нас жалко было смотреть. Те, кто упал от усталости, были заколоты штыками и отнесены на кучу мертвых тел. Мы выровняли свои ряды, когда во двор въехали легковые машины и из них вышли люди, увешанные орденами.
      Один из японских офицеров прохаживался вдоль рядов пленных и равнодушно рассматривал их. Вдруг его взгляд остановился на мне. Он присмотрелся внимательнее. Его глаза широко раскрылись, и он сказал мне несколько слов, которых я не понял. Не услышав от меня ответа, он ударил меня по лицу ножнами меча и рассек мне кожу. К нему поспешно подбежал дневальный. Офицер что-то ему сказал. Дневальный побежал в административное здание и принес оттуда мои документы. Офицер схватил их в свои руки и принялся жадно перелистывать. Затем он обругал меня и отдал солдатам какое-то приказание – Снова меня сшибли на землю прикладами. Снова мой нос – столькими трудами восстановленный – был расплющен, и меня поволокли в помещение. Там руки и ноги мне опять связали за спиной, а еще одной веревкой охватили шею с тем, чтобы, пытаясь расслабить руки, я каждый раз чуть не удушал себя. Долгое время меня пинали и колотили, жгли окурками и допрашивали. Затем меня поставили на колени, и один солдат стал прыгать у меня на пятках в надежде, что боль заставит меня ответить на вопросы. При этом мне порвали сухожилия.
      Чего только у меня не спрашивали! Как мне удалось бежать? С кем я встречался, когда был в бегах? Знаю ли я о том, что побег из лагеря – это оскорбление Императора? Кроме того, они требовали, чтобы я выдал им подробности диспозиции китайских войск, поскольку они были уверены, что я, высокопоставленный тибетский лама, должен это знать. Я, разумеется, ничего не отвечал, и поэтому они жгли меня и снова испробовали на мне все свои излюбленные пытки. Затем меня привязали к какому-то бревну и стали выворачивать руки так, что они, казалось, вот-вот вырвутся из суставов. Я терял сознание, и каждый раз меня приводили в чувство уколами штыков и обливанием ледяной водой.
      В конце концов вмешался медицинский работник лагеря. Он сказал, что если они не прекратят меня мучить, я наверняка умру, и тогда они не получат ответы на все свои вопросы. Меня подняли, за шею выволокли из комнаты и бросили в подземную камеру, которая была похожа на сделанную из цемента бутылку. Здесь я пролежал много дней, а может быть, и недель. Я перестал отсчитывать дни и потерял всякое ощущение времени. В камере царила непроглядная темень. Раз в два дня сверху бросали еду и спускали в жестянке воду. Часто еда рассыпалась по полу, и мне приходилось подолгу водить руками в темноте и искать на полу что-нибудь твердое. В этом карцере я бы лишился рассудка, если бы не научился когда-то управлять своими мыслями. В трудные минуты я находил спасение в прошлом.
      Темнота? Я вспоминал о тибетских отшельниках, которые высоко в горах многие годы проводили в своих хижинах, затерявшихся среди облаков. Иногда эти отшельники замуровывали себя в пещерах и долго не выходили оттуда. Они освобождали ум от тела, а душу от ума и тем самым достигали большей духовной свободы. Я думал не о настоящем, а о прошлом и во время своих мысленных путешествий многократно возвращался к тем незабываемым дням, когда я посетил горы Тянь-Шаня.
      Мой Наставник, лама Мингьяр Дондуп, я и еще несколько человек вышли из златоверхой Поталы в Лхасе и отправились на поиски лекарственных трав. Долгие недели мы шли, поднимаясь все выше и выше, продвигаясь все дальше на север в горы Тянь-Шаня, которые известны также под названием Шамбала. С каждым днем мы приближались к цели. И вот начался снежный буран. Сильный ветер нес маленькие кусочки льда, которые стучали по нашим развевающимся мантиям и до крови ранили кожу там, где она была открыта. Скоро снежные облака развеялись. Здесь, на высоте около двадцати пяти тысяч футов над уровнем моря, небо было ярко-фиолетовым. По нему плыли одинокие облачка, белизна которых удивительно контрастировала с цветом неба. Они казались нам голубыми лошадками Богов, переносящими своих всадников через Тибет.
      Мы поднимались все выше, и местность становилась все более труднопроходимой. От разреженного воздуха болели легкие и першило в горле. Мы осторожно ступали по горной тропе. Иногда, чтобы не упасть, нам приходилось цепляться окоченевшими пальцами за едва заметные выступы в обледенелых камнях. Наконец мы достигли таинственного пояса туманов, о котором я писал в книге «Третий глаз». Когда мы вошли в туман, земля у нас под ногами становилась все теплее и теплее, а воздух – все более плотным и приятным. Постепенно мы вышли из тумана и очутились в высокогорном раю, в одном из древних священных мест. Перед нами простиралась страна давно исчезнувшей расы.
      Эту ночь мы провели в тепле и уюте Тайной Земли. После столь изнурительного путешествия было очень приятно ступить на зеленую траву и вдыхать воздух с ароматами летних цветов. В этих местах росли фрукты, которых мы никогда не видели раньше. Мы пробовали их, а затем ели еще. Приятно был также искупаться в теплой воде и поваляться на золотистом песке.
      На следующий день мы продолжили свой путь, поднимаясь еще выше в горы. Однако теперь мы уже ни о чем не беспокоились. Мы продирались через густые заросли рододендрона, проходили мимо грецких орехов и многих других деревьев, названий которых мы не знали. Мы не спешили в этот день. Снова наступил вечер, но мы больше не боялись ночного холода. Погода была хорошей, и у нас на душе было легко. С приближением сумерек мы расположились под деревьями, разожгли костер и приготовили себе ужин. После еды мы еще долго лежали и разговаривали, завернувшись в мантии. Затем один за другим мы уснули.
      На следующий день мы вновь продолжили свой путь. Однако не успели мы пройти и трех миль, как нашим изумленным взорам внезапно открылась опушка леса и за ней большое плато. Мы замерли словно парализованные, потому что знали, что сейчас перед нами предстанет нечто, превосходящее все ожидания. Затем мы вышли на опушку и осмотрелись. Плато перед нами тянулось довольно далеко. Оно было ровным, круглым и достигало пяти миль в диаметре. На его противоположном краю высилась огромная гора прозрачного, как стекло, льда. Этот айсберг, казалось, высится до самых небес и является окном в прошлое. Ведь с другой стороны исполинского прозрачного кристалла просвечивал огромный город. Он стоял нетронутый временем и не был похож на все те города, изображения которых мы видели когда-то в книжках, хранящихся в библиотеках Поталы.
      Изо льда выступали здания. Большинство из них прекрасно сохранились, потому что лед под воздействием потоков теплого воздуха долины таял так медленно, что ни один камень, ни одна деталь архитектуры не были повреждены. Оттаявшие строения тоже практически не разрушались в чистом сухом горном воздухе Тибета. Дома выглядели так, словно были построены всего за неделю до нашего появления здесь.
      Мой наставник, лама Мингьяр Дондуп, нарушил благоговейную тишину словами:
      – Братья мои, полмиллиона лет назад здесь был город Богов. Полмиллиона лет назад это был великолепный морской курорт, куда приезжали отдыхать ученые другой расы цивилизованных существ. Они когда-то пришли на Землю с других планет, и я, если пожелаете, расскажу вам потом историю их цивилизации. Поселившись на Земле, они начали враждовать друг с другом, что привело к большому стихийному бедствию, в страхе перед последствиями которого они покинули нашу планету, оставив ее на попечение людей. Их эксперименты закончились тем, что моря вышли из берегов, а затем замерзли. Здесь мы видим перед собой город, который был вначале затоплен, а затем заморожен и лишь поэтому дожил до наших дней.
      Мы зачарованно слушали слова Наставника, который рассказывал нам о прошлом Земли. Он поведал нам, что все эти сведения выгравированы на золотых плитах, хранящихся в глубоких подземельях под Поталой. Эти хранилища информации во многом подобны несгораемым капсулам, с помощью которых современные люди собираются донести до своих потомков сведения о жизни в наши времена.
      Будто движимые чем-то изнутри, мы одновременно поднялись на ноги и пошли в город, чтобы исследовать те здания, которые уже освободились ото льда. Чем ближе к городу мы подходили, тем больше росло наше удивление. Все вокруг было очень странным. Некоторое время мы не могли понять, что с нами произошло. Дело в том, что нам начало казаться, что мы стали гномами. Затем мы все поняли, в чем здесь дело. Здания в городе были громадными, словно построенными для людей, рост который был в два раза больше нашего. Да, так оно и было. Те люди, сверхгиганты, были в два раза выше современного человека среднего роста. Мы входили в некоторые дома и осматривали интерьер. Один из них, в частности, оказался какой-то лабораторией, в которой было много различных приборов, в том числе работающих.
      Громкий плеск ледяной воды, наполняющей камеру, неожиданно вернул меня в реальную жизнь. Истощенный, с изнывающим от пыток телом я лежал в бетонном карцере. Японцы решили, что я уже достаточно долго провалялся в нем, и если от этого у меня до сих пор не «развязался язык», то он уже и не развяжется. Они подумали, что достать меня из подземелья не так уж сложно: для этого достаточно заполнить его водой, и я, как пробка, всплыву к верху «бутылки». Когда я поднялся до верха карцера, до узкой части «бутылки», грубые руки схватили меня и выволокли наружу. Затем солдаты препроводили меня в другую камеру, которая на этот раз была надземной, швырнули на пол и ушли.
      На следующий день мне поручили выполнять привычную для меня работу – лечить больных. В конце этой недели лагерь посетила еще одна делегация японских офицеров. На этот раз они приехали без всякого предупреждения, и поэтому персонал лагеря очень суетился. Все часовые были в панике, когда я оказался неподалеку от главных ворот тюрьмы. Никто не обращал на меня внимания, и я решил воспользоваться этой возможностью. Я прошел мимо контрольно-пропускного пункта не очень быстрым шагом, потому что не хотел привлекать к себе внимания, но в то же время и не очень медленным, потому что мне нельзя было задерживаться у всех на виду.