Последних слов Саша не разобрал, потому что Федоска вдруг схватил зубами рукав рубашки и замотал головой, словно хотел оторвать его. Но Саше и без слов было понятно. Он поднялся и потянул Федоску за другую руку.

— Пойдём, Федоска, — повторил настойчиво. — Может быть, живых найдём.

Федоска постоял ещё, выпустил рукав и почти побежал вдоль забора.

— К бабке Ульяне пойдём, — сказал он. — Тут их мало лежит, всех в школу согнали. И гранаты туда кидали. Я видел.

— Я тоже, — тихо ответил Саша.

Малинка была невелика, всего дворов двадцать, но теперь выгоревшее, открытое место казалось мальчикам очень большим. Они шли по единственной улице, вдоль страшного ряда почерневших и обугленных печей. Около каждой печи Федоска оборачивался и, не останавливаясь, говорил Саше:

— Дяди Ивана это была хата, Малашонка. А это Кострюкова, а эта Арийки, мельничихи. Гляди: горшок на загнетке стоит!

Его сдержанный шёпот, казалось, раздавался по всей деревне. Около одной большой печи, весь скрюченный, полурастопленный сильным жаром, лежал большой медный самовар.

— Гляди, — начал опять Федоска, но вдруг схватил Сашу за руку и присел за кучку лежавших возле дороги кирпичей.

— Слышишь? — шепнул он. — Никак, домовой это.

В тишине чуть звякнул закрывавший печку железный лист. В печке послышался вздох, лист опять шевельнулся…

Дрожь Федоски передалась и Саше, он тоже присел за кирпичами, оглянулся назад, но тут же опомнился.

— Домовых не бывает, — сказал он как мог твёрдо. — Это живое!

Но Федоска упрямо замотал головой.

— Бывает. Домовой, и кикимора, и леший — все бывают. Ему теперь жить негде, так он в печку убрался. Вот.

В печке опять что-то завозилось. Саша вздохнул, поёжился.

— Живое! — уже твёрже повторил он. — Я открою, — и, решительно шагнув вперёд, взялся за заслонку.

Но тут Федоска с такой силой дёрнул его за рукав, что заслонка вылетела и покатилась по земле.

В тёмной глубине печки зашевелились две маленькие фигурки. Глаза на чёрных рожицах блестели, точно огоньки.

— Домовой в печке не живёт, — послышался детский низкий голос. — Домовой под печкой. Тут мы с Маринкой живём. Мамку ждём.

— Гришака?.. — удивился Федоска. — Ты что тут делаешь?

— Мамку ждём, — упрямо повторил детский голос. — Куда ей деваться? От печки-то?

Федоска тихонько толкнул Сашу.

— Не придёт она к печке, — шепнул он. — Ты им не говори только.

Голос Федоски стал мягче. Он нагнулся к малышам и договорил почти ласково:

— Сидите уж. Мы опять придём.

— Есть хочу, — протянул другой, тоненький голосок.

— Я тебе что сказал?! Жди. Придёт мамка. — Гришака проговорил это грубым голосом, точно взрослый. Затем протянул руку к отверстию печки.

— Закрой, — сказал он и неожиданно всхлипнул. — Закрой, не то ещё опять придут те-то. А мамка нас и так найдёт.

Саша открыл было рот, хотел что-то сказать и не смог. Он молча просунул руку в печку и погладил чёрную головёнку, отчего и его рука стала чёрной. Потом придвинул заслонку и кивнул Федоске: идём.

Мальчики не заметили, как вышли на середину того, что было прежде улицей.

Вдруг Саша остановился:

— Сидит вон кто-то, — сказал он шёпотом. — Смотри! У дороги, на чём-то обугленном, сидела женщина.

Она согнулась и, опираясь подбородком на сложенные руки, неподвижно смотрела вперёд.

— Бабушка Ульяна, — крикнул Саша и бросился вперёд. — Бабушка Ульяна! — повторил он задыхаясь.

Старуха обернулась.

— Дитятко? — проговорила она тихо и, не вставая, протянула руки.

— Бабушка Ульяна! — Саша, упав на колени, спрятал лицо в складках широкой юбки, а старуха нагнулась и, обхватив руками его голову, едва слышно добавила:

— Живой ты, дитятко моё, живой. А я уж не ждала…

Наплакавшись, Саша некоторое время не шевелился: ему было страшно поднять голову и опять увидеть разорённую деревню.

Маленькая старушка, которую он впервые увидел сутки назад, теперь была для него единственным родным существом.

Федоска тронул его за плечо. Саша обернулся.

— Будет реветь, — проговорил Федоска почти прежним грубым голосом. Что делать-то будем? — озабоченно спросил Федоска.

Бабушка Ульяна тоже подняла голову и ладонью вытерла глаза. Саша взглянул на неё и всплеснул руками:

— Бабушка, — вскрикнул он, — а волосы-то у тебя!..

Косы бабушки, всегда аккуратно прикрытые платком, распустились и беспорядочно лежали по плечам. Но теперь они были совсем седые.

Старуха взяла в руку прядь волос, посмотрела на них и покачала головой.

— Бог с ними, — сказала она, — как ещё они на голове моей удержались. Чего я насмотрелась, нельзя вам того, ребятки, рассказать: вам ещё жить надо, а с того жить не захочется. Близнецов Дарёнкиных да Наталкиного Ванюшку в конопли я запрятала, накормила, спят они там. Мужики, которые на войну пошли, может, живы останутся. Отец твой, Федоска, тоже вернётся…

— М-м-м… — Лицо Федоски скривилось, он не сдержался и, отвернувшись, заплакал грубым, недетским плачем. Перестал так же внезапно, как начал, вытер глаза рукавом рубахи и обернулся к бабушке Ульяне с виду уже спокойный.

— Вернётся, — уверенно проговорил он и крепко стукнул кулаком по ладони другой руки. — Отец, он вернётся!

Федоска хотел ещё что-то добавить, но посмотрел по сторонам, отошёл и задумался.

Бабушка Ульяна встала, отряхнула юбку, осмотрелась, точно ища чего-то, и проговорила вполголоса:

— А ну, чтой-то у меня в кармане лежит…

Эта привычная фраза как будто сразу её успокоила: быстрые загорелые руки захлопотали около одного из карманов пёстрой юбки, и она протянула мальчикам ломоть чёрного хлеба.

— Уж знаю, что голодные, — ласково проговорила бабушка Ульяна.

Саша думал, что ему уже никогда есть не захочется. Но хлеб растаял во рту, будто его и не было, и тут-то есть захотелось по-настоящему. Федоска справился со своим куском ещё быстрее и, запрокинув голову, осторожно высыпал в рот крошки с ладони.

— Бабушка, ты нам хлеб отдала, а сама, наверное, не ела, — спохватился Саша.

Но старуха покачала головой.

— До еды ли мне теперь, — сказала она. — Ваше дело молодое. — И вдруг всплеснула руками: — Ой, малыши-то в коноплях уж не плачут ли?

— Ещё есть двое, тётки Алёны, — заговорил Федоска. — В печке сидят, мамку ждут. Как они туда только успели. Дед Никита тоже живой.

— Головушка бедная! — только и сказала бабушка Ульяна и, проворно вскочив на ноги, почти побежала по улице.

Вскоре она была уже на месте.

— Детушки мои! — протянула руки в глубь печки и через мгновенье прижала к груди маленькую, перемазанную и горько плачущую Маринку.

С Гришакой оказалось труднее.

— Мамка придёт, я буду её в печке ждать, — твёрдо заявил он.

Но материнский глаз старухи увидел следы слёз на замазанном сажей лице.

— Гришака, — ласково сказала бабушка Ульяна, — мамка к кому каждый день ходила?

— К тебе, — осторожно ответил мальчики попятился.

— Ну и опять ко мне придёт, — спокойно объяснила бабушка Ульяна. — Придёт и вас заберёт.

— А как не придёт? — с сомнением вымолвил Гришака. уже стоя около печки, но всё ещё держась рукой за шесток.

— Придёт, сынок, придёт. К кому ж ей прийти, как не к старой бабке? — И бабушка Ульяна осторожно отняла его руку от шестка. — А пока в конопли пойдём. Там теперь у нас дом, — докончила она, уже ведя детей по улице.

Лицо бабушки Ульяны теперь было перемазано сажей не меньше, чем у ребятишек, которых она прижимала к себе, но им ничто уже больше не казалось странным. Маленькая старушка сейчас была для них защитой от того невероятного, что обрушилось на Малинку с ясного осеннего неба. Даже Гришака, хоть и оборачивался на ходу, чтобы взглянуть на родную печку, доверчиво жался к юбке, потихоньку натягивая на себя одну из бесчисленных её складок, а маленькая Маринка как прижалась личиком к бабушкиной шее, так и не поднимала головы.

— Ребятки, а вы бегите к деду Никите да ведите его сюда, с ним посоветуемся, как нам дальше жить, — сказала бабушка Ульяна, обращаясь к Саше и Федоске. — Да по сторонам не глядите, — будет с вас и того, что видели.

— Сюда, дедушка, сюда, в самую середину, — показывал рукой Саша. — Мы все тут: бабушка и Гришака с Маринкой, и близнецы… Ну вот!..

Стебли конопли такой высокой стеной обступили маленькое пространство, на котором бабушка Ульяна устроила свой «дом», что Саша и Федоска не сразу нашли его, когда вернулись с дедом Никитой.

Дед успел отмыть кровь с лица и бороды. Один глаз его смотрел строго и печально, другой скрывала сине-багровая опухоль. Он стоял сгорбившись, захватив обеими руками пучки конопли, точно опирался на них, и смотрел вниз, на бабушку Ульяну. А она сидела на земле, тихо покачивая на руках маленького Ванюшку. К ней испуганно жались остальные дети.

— Жив, дед? — сказала она просто. — Садись к нам. Тут теперь наша хата и крыша.

Дед Никита постоял, покачнулся и, ломая пучки конопли, за которые держался, грузно опустился на землю. Обхватив голову руками, он молча стал раскачиваться из стороны в сторону, и упругие стебли раздвигались и смыкались вокруг него.

Наступившее молчание прервали близнецы. Оба беленькие и голубоглазые, они держались за руки и с опасением поглядывали на Гришаку и Маринку. Бабушка уже пробовала отмыть их в корыте, но от этого сплошная их чернота только превратилась в пятнистую.

— Глисака? — вопросительно сказала Наталка и дёрнула Павлика за руку.

— Глисака? — повторил тот.

Затем оба тряхнули головами и решительно закончили:

— Не!

Но на них никто не обратил внимания. Дед Никита больше не раскачивался. Теперь он сидел, опираясь одной рукой о землю, другой вынул из кармана кочедык и рассеянно поднимал им с земли какие-то соломинки, точно плёл невидимый лапоть. Бабушка Ульяна так же молча гладила головку Маринки и время от времени опускала руку в один из глубоких карманов своей широкой юбки и приговаривала вполголоса:

— А ну, что-то у меня там лежит… — Но ни сушёных яблок, ни орехов, которые она всегда приберегала на потеху ребятишкам, не оказывалось. И, вздохнув, бабушка опускала руку.

Мальчики сидели не шевелясь, тесно прижавшись друг к другу. Заносчивый Федоска забыл, как подсмеивался над дедом Никитой: «Ищет на завалинке кочедык, а сам его в руках держит». Теперь от одного его присутствия у мальчика становилось легче на душе.

«Если бы мама была здесь, — с тоской подумал Саша, но тут же спохватился: — Ой, нет, если бы я был с ней дома…»

— Что же делать будем, бабка? — заговорил, наконец, дед Никита, и рука его с кочедыком на минуту остановилась.

— Картошки наварим да ребятишек накормим. А потом на перекидку их возьмём, я там на заборе полотенце видела. И пойдём. Бог поможет, куда-нибудь выйдем, — ответила бабушка Ульяна и рукой смахнула муху с личика ребёнка.

Но дед Никита отрицательно покачал головой и воткнул кочедык в землю.

— Эдак мы никуда не дойдём, бабка, — сердито сказал он. — Никуда не дойдём. Кругом война, стреляют… Тут и без ребят пропадёшь, а ты их целую кучу насбирала.

Бабушка Ульяна не шевельнулась, только пристально посмотрела на деда.

— Ребят… куча, — медленно повторила она, не отводя строгого взгляда от дедовых глаз. — Вот через эту кучу и не пропадёшь, дед. Не пропадёшь! — повторила она торжественно. — Нельзя нам пропадать. Их спасать будешь и через них сам спасёшься.

Дед Никита сидел неподвижно. Потом, не глядя, нащупал в земле свой кочедык с налипшей землёй, сунул его в карман.

— Ну, на перекидку так на перекидку, — проворчал он и махнул рукой.

Бабушка Ульяна приподнялась было, но вдруг так и застыла, стоя на коленях и прислушиваясь. Тихий, но внятный свист раздался со стороны улицы. Ещё и ещё…

Мальчики вскочили, но сквозь стену конопли ничего не было видно.

— Идём! — прошептал Федоска.

— Тихонько, — предупредила бабушка Ульяна, но мальчики уже исчезли.

Свист повторился. Федоска, шедший впереди, остановился.

— Николай, — прошептал он. — Николай это, дяди Егора сын!

А Саша уже выскочил на открытое место и бежал, опережая Федоску, изо всех сил стараясь добежать первым. Он не знал Николая и не успел о нём ничего услышать за единственный день, проведённый в Малинке. Но Федоска знал его, это был свой, малинкинский, и потому сейчас родной, близкий человек.

— Николай! — закричал Саша, подбегая к нему, но тут же замолчал и остановился: лоб Николая был перевязан окровавленной тряпкой, левая рука тоже, рубашка на груди разорвана, и сам он так взглянул на Сашу, что тот опустил протянутые руки.

— Груня где? Ну… — спросил Николай.

Федоска, подбежавший к нему вместе с Сашей, потупился и отвернулся.

— Ну… — Николай шагнул ближе.

— Где ж ей быть? — с трудом вымолвил Федоска, не оборачиваясь. — Известно… где… Где все…

— Где все… — повторил Николай, точно не сразу понял. Потом повернулся и пошёл назад, к лесу.

— Николай! — крикнул с отчаянием Саша и, догнав его, крепко схватил за руку. — Не уходи от нас. Останься!

Николай остановился.

— Остаться? — медленно, словно раздумывая, спросил он. — А немцы в другое село пойдут?.. — Он вытянул сжатую в кулак здоровую руку и вдруг взмахнул ею в воздухе с такой силой, что Саша еле успел отвернуться. Николай забыл о нём, не видел его, говоря сам с собой.

— На фронт пойду, — договорил он решительно, точно обращаясь не к Саше, а к кому-то невидимому за его спиной. — Прощай, Груня! — и, не глядя на мальчиков, быстро пошёл по дороге.

С минуту мальчики стояли неподвижно, затем Федоска схватил Сашу за руку.

— Бежим! — крикнул он, показывая на удаляющегося Николая. — С ним! На фронт! — И уже тащил за собой Сашу.

— Николай! — кричал он. — Мы с тобой! Мы с тобой!

Николай, не останавливаясь, оглянулся.

— Ну что же? — проговорил он равнодушно. — Хотите, так идите.

Все трое пошли рядом. Саше хотелось закричать от радости. Они не одни! Они идут на войну! Бить немцев!

— Сашка! — раздался сзади тонкий голосок.

Саша оглянулся. Маленькая, замазанная и растрёпанная Маринка выбежала из конопляника на край дороги.

— Сашка! — крикнула она опять, протягивая к нему руки.

Саша внезапно остановился, будто споткнулся.

Как мог он забыть? Вот они уходят. Уйдут. А бабушка Ульяна? А дети?

— Сашка! — ещё раз позвала Маринка и всхлипнула. — Я боюсь, иди скорей, бабушка звала.

— Иду! — вдруг неожиданно для себя ответил Саша и, вырвав руку у тянувшего его Федоски, побежал назад.

— Сашка! — крикнул и Федоска. Он остановился посреди дороги, смешно поворачивая голову и растерянно глядя то на Сашу, то на продолжавшего идти Николая. — Сашка! — повторил он. — Скорей!

— Не пойду! — ответил Саша. Он уже стоял, держа за руку уцепившуюся за него девчушку. — А они как? Не пойду!

Федоска покраснел и подошёл ближе.

— Не пойдёшь? — спросил он, сжимая кулаки.

— Нет… — Саша тоже покраснел, — не могу.

— Трус! — выпалил Федоска и замахнулся было, но, оглянувшись, увидел, что Николай исчезает за поворотом дороги. — Гусак! — крикнул он и кинулся догонять Николая.

Саша стоял неподвижно, продолжая держать руку Маринки. Он не чувствовал, как крепко её сжимает, пока девочка не вскрикнула:

— Сашка, больно, пусти!

Тогда он повернулся и, опустив голову, пошёл назад. Он шёл молча, тяжело ступая, точно это не он только что так легко бежал за Николаем.