— Что, передознулся, а?… Я видел, как ты летел.

Ихтеолус белозубо и слегка пристыженно, но с абсолютным достоинством, усмехнулся и ответил:

— Да вот... Люблю я это дело... Вот.

— Кто ж его не любит!… — засмеялся Дондок и укоризненно помахал перед Ихтеолусом пальчиком. — Может, потолкуем сегодня после работы? А? Я вчера почти всю ночь читал Хун-Цзы, у меня возникло новое...

— В обед! — мягко отрезал Ихтеолус, вспомнив, что после работы он договорился о встрече со своей любимой девушкой, которую звали Акула-Магда.

Потом они ехали в лифте, потом они шли пешком, потом входили в кабинет, потом здоровались с начальником. Начальник, которого все здесь называли Борисыч, пожал каждому руку и мягко взглянул в глаза.

«Опять наэкстазился, педик чертов!…» — подумал Ихтеолус, и тоже подобострастно ввел себе МДМА, попадая на это мгновение с Борисычем в столь желаемый тем сейчас резонанс. За такие тонкие вещи Борисыч буквально души не чаял в Ихтеолусе; в конце концов, именно из таких мелочей и складывалась карьера, так что...

Усевшись за рабочий стол, Ихтеолус с отвращением немедленно удалил из себя экстази, он и так уже перебрал сегодня со стимуляторами, надо бы расслабиться, расслабиться, а тут еще эта работа... Он тупо стал перекладывать бумажки, но работа явно не шла, Ихтеолус никак совершенно не мог ни на чем сосредоточиться.

«А!…» — мысленно махнул на все рукой Ихтеолус, ввел себе достаточно нормальную дозу героина, полностью снимающую все стимуляторные последствия, и, одновременно, дающую искомый, наплевательский настрой буквально на любое занятие, будь то хоть мытье полов, и радостно отдался трудовой деятельности, жадно вчитываясь в каждый документ, восторженно отвечая на любой телефонный звонок, и с истинным наслаждением читая любой поступающий факс.

И так вот — весело, восторженно, блаженно, и абсолютно — в самом наилучшем значении этого слова — безразлично и прошло все рабочее время вплоть до самого обеда.

Крякнув, Ихтеолус поднялся, вставая из-за стола, подмигнул зашедшей к ним зачем-то в отдел секретарше Светочке, заметил ее укоризненный взгляд, обращенный в его маленькие-маленькие зрачки, тут же втер себе атропина, прямо на ее глазах расширив их, так что они чуть не стали больше его глазных яблок, сконфуженно усмехнулся своей шутке и отправился на обед.

По пути его догнал Дондок, находящийся, очевидно, в степенно-умудренном состоянии какого-нибудь изощренного коктейля, на что он был признанным мастаком.

— Куда пойдем? В «Харакири»?

— В «Жопу» — ответил Ихтеолус.

— Нет... — задумчиво и даже слегка обиженно сказал Дондок. — В «Жопу» я сейчас не хочу... Пошли лучше в «Манду»... Она настроит нас на лад беседы, вдумчивой беседы, и ничто не будет нас от нее отвлекать...

— В «Манде» плохо кормят, — заявил Ихтеолус.

— Да, ты прав, дружище, ты как всегда прав... Тогда давай компромисс, пошли в самый обыкновенный «Ресторан», там и поедим, и выпьем и побеседуем.

— Пошли, — безучастно согласился Ихтеолус, все еще кайфуя от употребленного им в рабочее время героина.

В «Ресторане» было людно, играло пианино, сновали туда-сюда обстимулированные официанты. Ихтеолус вывел из себя героин, ввел небольшую дозу алкоголя в качестве аперитива и предложил Дондоку сделать то же самое, на что тот с радостью согласился.

Принесли заказанную еду, она была изысканна и вкусна.

— Коньячку? — предложил Дондок.

— Я — виски, — сказал Ихтеолус.

Они стали есть и напиваться, буквально до свинского состояния.

— Вот что я тебе скажу, приятель, — начал Дондок свой задушевный рассказ. — Я вчера, читая «Хун-Цзы», наткнулся на такую фразу: «Никогда лучшему не стать худшим, так же, как никогда лучшему не преодолеть худшего, так же, как никогда худшему не достичь лучшего, так же, как никогда лучшему не постичь худшего». Как ты, думаешь, что тут истинно имеется в виду? Мне интересно твое мнение.

— Я думаю, что, — немедленно откликнулся Ихтеолус, отпивая большой глоток виски и кладя себе в рот маленький кусок пиццы, — лучшее и худшее — вечные корреляты сущего, соперничающие друг с другом и дополняющие сами себя. И в процессе своего сотворчества они и творят все Бытие, и в этом смысле прав Хун-Цзы, утверждающий, что никогда... и так далее. Но только лишь вырвавшись за пределы любых коррелятов, вообще любой возможности творить, как таковой, если мы выйдем, как кто-то сказал, «за», то только тогда мы и постигнем... И... — отпив еще виски закончил Ихтеолус, — познаем. Да — и познаем.

— Вечные твои идеи, — произнес Дондок. — А я вот вчера подумал, что лучшее и худшее — это и есть истинное единство, утверждающее сущий порядок, и в этом смысле и прав Хун-Цзы, утверждающий, что никогда... И так далее. Но выйдя, хотя бы попробовав выйти, как ты сказал, что как кто-то сказал, «за», мы никогда не окажемся (опять прав Хун-Цзы!) вовне и где-то в подлинном познании, поскольку сам этот выход, эта попытка, этот прорыв изначально уже будет либо лучшим, либо худшим. А? Каково?…

— Не знаю... — опьянело промолвил Ихтеолус. — Надо поразмышлять.

— Так в чем же дело-то?… — обрадованно проговорил Дондок. — Помедитируем, а? Тем более, время уже...

— Давай, — махнул на него рукой Ихтеолус, доканчивая бутылку виски.

Они тут же вывели из своих тел и мозгов все мыслимые и немыслимые вещества и переключились на «нормальное состояние». Закрыв глаза, каждый настроился на что-то свое, и если Ихтеолус пытался запредельно не-бытийствовать, погружаясь в некую досотворенную абсолютность блаженного Ничто, то Дондок отчаянно сражался с двумя создающими Бытие сторонами, принимая то одну их сторону, то другую, и все более запутываясь в многообразии рождаемых ими форм, сущностей и миров. Наконец, Ихтеолус открыл глаза: «нормальное состояние» ему быстро наскучило. Он пусто огляделся.

— Аааааааммммммм... — громко произнес Дондок, втягивая свой торс внутрь ресторанного кресла.

— Что, хочешь еще что-то покушать? — спросил его Ихтеолус.

— Ты что!… — обиженно буркнул Дондок, немедленно раскрывая глаза. — Это же — мой главный медитационный слог, да я же только что...

— Пошли, — сказал Ихтеолус, — мы уже опаздываем.

— Ах ты!… — озабоченно воскликнул Дондок, взглянув на часы. — Придется...

Они немедленно внедрили в себя по дозе фенамина и домчались до рабочих мест с резвостью чемпионов мира по спринтерскому бегу, которые, возможно, употребляли для своих спортивных нужд то же самое.

Остаток рабочего дня Ихтеолус так и провел под фенамином. Руки у него слегка подрагивали, когда он подносил к расфокусированным глазам очередной документ, но работоспособность его была просто глобальной, ясность мысли — потрясающей. За эту половину дня он переделал, наверное, работы на неделю вперед, и, когда наконец, прозвенел мягкий звоночек, возвещающий о конце труда, ошалело стал смотреть на плоды своей деятельности, мучительно соображая, чем же ему теперь заняться завтра, послезавтра, и так далее. Ладно — зачем сейчас об этом думать?

Ихтеолус набрал все еще дрожащими руками вожделенный телефонный номер, услышал мурлыкающий голосок Акулы-Магды и сказал:

— Я кончил.

— Уже? — усмехнувшись на другом конце провода, спросила Акула-Магда. — А я еще и не начинала.

— Тьфу, ой, извини, заработался... Короче... Встретимся...

— Пошли в церковь, — предложила Акула-Магда.

— В церковь? — изумился Ихтеолус. — Но...

— Начнем с церкви, — непреклонно сказала Акула-Магда. — Я там так давно не была...

— Ну хорошо-хорошо, — обрадовался Ихтеолус слову «начнем», — тогда встретимся...

— Там и встретимся, — непреклонно проговорила его любимая девушка. — А то ты еще не пойдешь.

— Да я... Да ты... Да мы...

— Все! — отрезала Акула-Магда и повесила трубку.

«Церковь... церковь... — выведя из себя фенамин и введя большую дозу ноотропила с небольшим количеством морфина, размышлял Ихтеолус. — Что же там... Да я там не был... А!… Ну да.»

В назначенное время он переступил порог храма и вошел. Внутри молились прихожане всех возрастов и полов, стояли свечи. Прямо у алтаря стояла Акула-Магда, ее огромные глаза словно пробивали алтарные стены, руки ее были молитвенно сложены на кокетливо выступающей вперед груди.

Акула-Магда была статной брюнеткой с маленьким, почти миниатюрным личиком, слегка вздернутым носом и почти идеально-женственной фигурой. Ихтеолус, еле пробившись через толпу молящихся, наконец оказался рядом с ней.

Она была ему под стать.

Она ничего не сказала, только внимательно посмотрела в его глаза, и Ихтеолус, все поняв в единый миг, тут же инъецировал себе порцию ДМТ, отчего все иконы на церковных стенах зажглись холодным огнем великой божественной энергии, все запульсировало радугами высшей благодати, и Единый Смысл Покаяния, Веры, Любви и Надежды пронизал Ихтеолуса пламенным вихрем Вселенского Смирения, полыхающего над церковным куполом, точно ореол, или самый величайший Нимб, откуда все нисходит в этот мир, и куда возвращается.

— О... — благодарно молвил Ихтеолус, рухнул на колени и принялся судорожно молиться, видя наяву каждый свой грех, словно некоего цветного демона, буквально рассыпающегося на куски под подлинно-праведным взором; испытывая истинную причастность и сопричастность Всему, что только есть под Солнцем, и возрадуясь Творению, и бесконечно возлюбив Его.

— Братья и сестры!!… — прогремел над всеми голос священника. — Господу Богу помолимся! Господи, помилуй!!!

— О... — вновь тихо сказал Ихтеолус, боясь даже взглянуть на священника, настолько он буквально горел и переливался всеми огнями и смыслами божественной мудрости и славы, а на чело его нисходил мягко-синеватый, и, одновременно перламутровый, какой-то извечно добрый Свет...

— Братья и сестры!!! — вновь взгремел священник. — Праведники! За праведность нашу помещены мы сюда милостью Господней, так восславим же Господа...

— О... — ничего уже не слыша и не видя, буквально прошептал Ихтеолус и вошел в Абсолютную Благодать.

— Пошли, — кто-то произнес над ним, это была Акула-Магда, она нащупала его дисплей и внедрила в скорченного у алтаря Ихтеолуса аминазин. — Ты, кажется, увлекся...

— Что?… Что?!!… — потерянно молвил он, постепенно приходя в себя. Затем, придя в самого себя и улыбнувшись, он немедленно вывел уже ненужный аминазин, внедрил в свой измученный столь тяжелыми и светлыми переживаниями организм изрядную порцию морфина для отдыха, бодро встал и поцеловал Акулу-Магду в щечку.

— Спасибо, — сказал ей Ихтеолус.

— Не за что. Я тоже начала увлекаться, но тут тебя увидела... и успела.

— Молодец! — ободряюще проговорил Ихтеолус, влюбленно глядя в ее маленькие-маленькие зрачки.

Они вышли из церкви, взявшись за руки.

— Может, отвлечемся какой-нибудь другой... службой? — спросила Акула-Магда, указывая взглядом на расцвеченный восточный храм, у входа в который сидели блаженствующие монголоиды.

— Не-ет уж, спасибо, это я уже сегодня поимел...

— Да ну? — рассмеялась она. — Тогда, пошли потанцуем.

— Вперед! — согласился Ихтеолус, они сменили морфин на экстази и через некоторое время уже суетились рядом с барной стойкой какого-то вечернего клуба.

— Что ты будешь пить, дорогой?… — спросила Акула-Магда.

— Джин-кокаин.

— Отлично, я тоже.

Играла громкая музыка, состоящая из очень медленных, но абсолютно ритмичных ударов, и каждый из танцующих умудрялся за достаточно долгое время между этими ударами вытворить такие немыслимые и быстрые па, что, в самом деле, все удивлялись всем. Это был самый модный сейчас танец; он назывался «мягкое порно».

— Вперед!… — скомандовала Акула-Магда, когда они допили свои коктейли; они тут же наэкстазились буквально под завязку и принялись бешено плясать, словно чуть ли не пытаясь выбросить из своих тел навстречу самим же себе все свои желания, мечты, любови и страсти. Это продолжалось почти бесконечно, и было как будто отлично.

И затем, морфинно обняв подругу за талию, Ихтеолус, слегка покручивая другой рукой руль, летел в синем ночном небе к своему дому.

— Ты хочешь ужинать, дорогой? — спросила его любимая.

— Да ну его... — утомленно и счастливо произнес Ихтеолус. — Я...

— Вот и я так думаю, — рассмеялась она.

Они тут же инъецировали большой запас аминокислот и витаминов, затем добавили сексуальных возбудителей и средней тяжести дозу ЛСД.

— Приди же ко мне!… — встав на постели, совсем как жрица любви, первая женщина, явленная в мире, самая сокровенная любовь на свете, чудо из чудес, призывно произнесла полуобнаженная Акула-Магда.

— Я — твой!!! — воскликнул Ихтеолус, вынырнув из своей одежды и белья, словно душа из телесной оболочки, и ринулся к ней.

— На сколько поставим? — осведомилась Акула-Магда.

— На двадцать две, — почему-то сказал Ихтеолус.

— Хорошо, — согласилась она.

И тогда они сплелись, будто играющие Сатир и Нимфа, как жаждущие друг друга подростки в невинности первого объятья, как преданные супруги на всю жизнь, словно собирающиеся последним и высшим любовным актом исторгнуть из себя смерть. Ихтеолус был первым Мужчиной посреди нерожденной еще Вселенной, а она была первой Женщиной; они вожделели сами себя, составляя два единственных и главных коррелята, творящих все; они составляли жизнь и смерть, небеса и землю, лучшее и худшее, и были так же абсолютно несовместимы, как и совершенно едины.

И когда их бесчисленные любовные игры достигли своего апогея, когда они перебывали всем тем, что только может вообще быть, сплетенные в вечный клубок своей любви, тогда огромнейший и ужаснейший Оргазм — на целых двадцать две минуты — потряс их великие тела и чистейшие души. И они растворились в нем и замерли, точно остановилось само Время.

Потом они отдыхали, нежно прильнув друг к другу, млея от поступившего в их кровь и мозг героина, предусмотренного дисплейной программой, и передавали из рук в руки зажженную сигарету с обыкновенным табаком. А зачем что-то еще, когда и так уже чересчур хорошо?…

— Ну я пошла, — сказала наконец Акула-Магда. — До завтра. Да и время уже...

— Пока, любимая, — нежно промолвил Ихтеолус и поцеловал ее во все еще горячую от любви щеку.

Она села в свою машину, инъецировала себе немного морфина вместе буквально с каплей метедрина, чтобы не заснуть за рулем, и полетела домой.

А Ихтеолус, у себя дома, умылся, лег в постель, блаженно улыбнулся, выводя из себя все вещества и производя мощную вечернюю прочистку всего организма, лег в постель и закрыл глаза. Дисплей сам по себе ввел в него обычную для него вечернюю дозу нембутала с изрядной долей ЛСД и триптаминов, и Ихтеолус погрузился в свой вечный, каждую ночь повторяющийся, сон.

Он лежал один на камнях посреди пустыни — израненный, всеми брошенный и одинокий. Все тело его гудело, болело, зудело; кровь и гной истекали из него на почву, мозговая жидкость из пробитого черепа сочилась на камень. Душа его трепетала от такой мучительной тоски и заброшенности, что могла бы уничтожить любой радостный солнечный свет, любой свет вообще.

— Ооооо... — застонал Ихтеолус, чувствуя Вечность этого своего состояния и зная, что оно никогда не кончится. Каждая его клеточка чего-то жаждала, и прежде всего жаждала Освобождения. А, может быть, смерти?

— Ооооо... — вновь застонал Ихтеолус. — О, придите же ко мне...

И тут, с небес, какие-то ангелы, или гурии, спустились к нему, проливая бальзам на его тело и душу, и подхватывая ввысь его дух.

Ихтеолус переставал тотчас же чувствовать хоть что-нибудь, он только ощущал самого себя, все еще продолжающего существовать, этих ангелов, или гурий, и огромный, безбрежный Космос, или же Хаос вокруг них.

Он ждал, он трепетал, он не ощущал ничего. А они несли его ввысь и ввысь, вечно ввысь и ввысь — сквозь этот Космос, или Хаос, в вожделенный, но все так же вечно недостижимый рай.

Ихтеолус лежал и улыбался во сне, словно ребенок, которому в жизни еще все предстоит.

Завтра должен был наступить новый день.