Круги на земле

И добавил, щурясь в невыносимо голубое небо: - Слухай ды на ус мотай. И Юрась слушал. О том, что когда впервые появились в деревне предки старого Мирона, никто уже сейчас и не помнит. Может, и вовсе они не появлялись, а пришли вместе с первыми поселенцами... Раньше проще было узнать, достаточно б в церковную книгу поглядеть (где рождения и смерти записывали) - но книгу сожгли вместе с церковью, так что... Ну так вот, как бы там ни было, а уж из немногих предков Мироновых, кого люди еще помнят, все, ровно один, отличались ведунскими способностями. И не путай способности эти с тем, что может почти каждая сельская бабка сотворить: ранку там зашептать или хорька от курятника отвадить! Во власти чертячников - намного большее. Почему? Разное говаривают, сейчас разве разберешь, где правда, а где людские домыслы... Только вот дыма без огня, известно ведь, не бывает - и просто так прозвища не даются. "Чертячником" без причины не назовут. Может, и впрямь продал весь род их души Сатане, а взамен получил в услужение "мелких каверзников"? Как знать... И не потому ли фамилия рода такая странная - Амосы? Один учитель школьный, который еще маленького Григория с сестрой его, Стаськой, учил уму-разуму, как-то сказал, что фамилия эта происходит от древнееврейского слова и означает "несущий ношу"; да и не фамилия это на самом-то деле, а имя! Но то всё так, догадки, слухи, шушуканья запечные. А вот доподлинно известно, что в роду Амосов девочки рождаются редко, однако уж если рождаются, непременно становятся ведьмарками. Чертячники - те больше мастера по лесным силам, по лечению снадобьями, из зверей приготовленными; ведьмарки же - полевые хозяйки, к травам да настоям склонные в своем мастерстве. Такою уродилась и Варвара Мироновна, сестра Стояна-отшельника. Но что-то взыграло в девке, не пожелала, как родичи, мастерство небогоугодное постигать - в город ехать намерилась, учиться. Ничего у нее, конечно, не получилось: паспорт ей выдавать не желали, так она сама взяла и укатила. Сбежала значит. Ну да вскоре вернулась - хоть и упрямая она, Варвара Мироновна, хоть и с характером (это у Амосов потомственное), а не глупая, поняла, что плетью обуха не перешибить. Только жить с отцом и братом все равно не пожелала. Поначалу собиралась было хату делить (речь в их семействе неслыханная) да потом проще дело решили. Как раз ведь война отгремела... (Здесь дядька Григорий остановился (и на словах, и на самом деле) долго молчал, вспоминая о чем-то, и лишь потом продолжил; а Юрась почему-то решил, что в войну в Стаячым Камене случилось нечто, к чему оказались причастны чертячники - не потому ли и Потапыч со старым учителем пришли на похороны отшельниковы?..) После ж того, как прогнали немчуков, как раз одна хата освободилась. Туда Варвара Мироновна и переехала. (И снова Юрась удивляется: если сестра Стояна-отшельника не намного старше братца, почему же немолодой уже дядька Григорий называет ее непременно по отчеству?) С тех пор так и живут: порознь. Хотя ссора, кажется, случилась между отцом и дочкой, а брат с Варварой Мироновной отношения поддерживает... поддерживал. Как знать, не осерчает ли, что не пришла на батьковы похороны? Но это их дела. Тому же, кто в ведьмарочьи или ж чертячниковы дела нос совать начнет... не-ет, тому сложно позавидовать! Ежели ты, конечно, не Ивашка Серебряк, держись от Амосов подальше и детям своим закажи. Хотя, если уж совсем припрет доля к стенке - тогда да, тогда можно и рискнуть, пойти за советом или помощью... Но не о том рассказ. За помощью-то как раз бегали, частенько не признаваясь в этом не то что соседям, а даже своим же, семейным. Вот поперек дороги вставать - ни у кого раньше дури такой не набиралось. У "партейца" набралось. Откуда он явился в район толком никто не ведает. Говорят, направили "на места" - тогда это практиковалось. Он и прижился - присосался, акклиматизировался, даже понравилось ему тут. Кое-кто утверждает, что в Ивашке (это за глаза он Ивашка, а при общении извольте Иван Петровичем величать, хотя возрасту в нем немного, на Петровича-то и не тянет), - так вот, кое-кто утверждает, что в Серебряке есть примесь цыганской крови, из-за чего он сам, в принципе, способен на всякие-разные фокусы и чудеса в чертячниковом духе. Да только изначально решил для себя Серебряк, что быть правильным активистом куда как сытнее и вернее. Оттого, видать, и разных мастеров, от малосильных бабунь-шептух до чертячников, так ненавидит - известно ведь, рыбак рыбака видит издалека, а уж эти-то себе подобных за добрую версту чуют! Хотя, мыслится некоторым, не в этом дело. Не только в этом. Просто приглянулась Серебряку Варвара Мироновна, даже, сказывают, в женихи он к ней набивался. Или не в женихи, а так... Сложно сказать: что меж двумя людьми было, то иным знать не дано, пока те двое не расскажут - а те двое не из языкастых. Только с некоторых пор ох и начал же Ивашка яриться! Церковь, которую даже немчуки не тронули, спалить велел. Сунулся даже было Амосов в колхоз записывать (чего с самого начала Советской власти никому не удавалось), да тут, правда, и спекся. После войны это уже было, потому и не вышло у Серебряка ничего. Искал других зацепок, чтобы задеть побольнее, понадежнее да и выкорчевать весь чертяцкий род, к чер-ртовой матери! - не вышло... до сих пор не выходило. Но вот ежели узнает про то, как старого Мирона поховали, своего, не сомневайсь, не упустит! - Таму, племяш, - закончил дядька Григорий уже у самой калитки Юрасевого дома, - трымай-ка ты рот на запоры. Тым пачэ, што мамка у цябе сама трохи варажыць умее, дык каб и вам, глядзи, от "парцейца" не перапала! А Настасья Матвеевна и впрямь "варожыць" умела, и не "трохи", как долгие годы думал Юрась, а довольно неплохо. Только старалась этого не показывать. Но с какого-то момента (он не помнил, был ли тому причиной конкретный случай или нет) Юрась понял, что его мама знает и может намного больше, чем он подозревал. Потом как-то услышал в случайном разговоре, что и бабка его ведовством "баловалась", и прабабка... Однако дальше выяснять что к чему не стал. Был он тогда уже достаточно взрослым, чтобы не ворошить прошлое. ...Теперь, сидя за столом и наблюдая, как мать перемешивает неопределенного цвета бурду в большой металлической миске ("Знакомо... Когда-то я это уже видел..."), Юрий Николаевич размышлял о том, не может ли так случиться, что прошлое само начнет ворошить людей.
      10
      Игорь чувствовал себя неловко и до сих пор не мог понять, что тому причиной: то ли внимательный взгляд мальчишки (после завтрака пацан, кажется, о нем позабыл, а вот теперь опять вспомнил), то ли статус гостя-приглашенного (и ведь консервов с собой привез, а бабка только усмехнулась, мол, чего там, лучше покормлю-ка я вас свеженьким - кормит вот...); или просто всё вместе да плюс случившееся у реки: круги, сумасшедшая седая учительница с косой дурацкой... Остапович ерзал на лавке, так-сяк глотал норовившие встать поперек горла куски; беспричинно волновался. Тут еще и мать Журского уселась в комнате да чего-то в миске перемешивает - а глазами все за гостем следит! Вот уж ведьма так ведьма, не в обиду Юрию Николаевичу будет сказано. Вернее, сказано как раз не будет. Чтоб - не в обиду. А будет сказано: - Дзякую, Настасия Мацвеяуна! Вельми смашна! Журский с мальчишкой поддерживают: - Да! Класс! - Спасибо, мам, на самом деле, очень вкусно. - На здароуечка, госцейки мае залатыя! На здароуечка! И тут старушка отчебучивает такое... Игорь сперва решил даже: умом бедолаха тронулась, от радости. Поднялась, подошла к столу, ложку, которой бурду в миске размешивала, на скатерть положила, а сама согнулась и шасть под стол! Проворная бабуся! Все трое "госцюшек", само собой, в недоумении, нагибаются - глядь, а хозяйка миску свою в угол поставила (тот самый, "красный", в котором иконы висят) и чего-то шепчет. Игорь поневоле прислушался: - Стауры, Гауры, кали чуеце мяне, гэтая яда для вас, наядайцесь пра запас! Остапович не знал, кто такие эти "Стауры-Гауры", но в одном был уверен: сам бы он ни за какие суперпризы не попробовал этого угощения. Мало того, что оно ощутимо пованивало чесноком, так еще и на вид напоминало скорее некое блюдо после того, как оное съели. Гауры и Стауры, причем по несколько раз. И вот еще что почудилось Игорю: будто ритуал этот, с миской на полу, с обращение к Бог весть кому, - знаком ему. Напряг мозги - и точно, Настуня ж читала! - Знаю я про гэтый звычай, - сообщил он недоумевающим Журскому и Максиму. - У якийсь асабливый дзень так задабрывали душы сабак багатыра Буя (ци Бая - не прыгадаю ужо). Вучоныя личаць, што слово "Гауры" произошло ад литоускага "лохмы", а "Стауры" - от "выть". И што гэтыя дзве сабаки бегали за сваим гаспадарам усюды, тож и пасля смерци не пакинули яго. Ци прауда, Настасья Мацвееуна? Поднялась Настасья Матвеевна с пола, на Игоря глядит. - В книжках, ведама, рознае пишуць, - говорит. - Тольки там заужды усё не так, як у жыцци. И улыбается, устало так улыбается...
      11
      После обеда Остапович почему-то не торопился идти ко второй группе кругов. Юрий Николаевич - и подавно. Присели на той же лавочке у забора, на дорогу глядели, молчали; журналист перекуривал. - Лето какое-то до неприличия дождливое выдалось, - сообщил Журский, наблюдая за похмурневшим небом. - Мать с отцом жалуются, что сено никак не просушится. - Высахнець, - отозвался Игорь. - Ня могуць жа увесь час одны дажджы исци. А кстаци, - спохватился он, - кали круги зъявилися, дождж таксама ишоу? - Кажется, да. Это имеет какое-то значение? Журналист пожал плечами: - Кали б знацця! Я вось што думаю, на небо гледзячи. Не пайдзём мы сёння да других кругоу толку ниякага. Знимаць не палучыцца, надта пасмурна. - Лады! Тогда как насчет немного поработать? - предложил Юрий Николаевич. - А то у матери в двух-трех местах забор прохудился, так я все собираюсь подлатать... Ну и видишь, - он протянул, показывая одетую в красную шерстяную повязку кисть левой руки. - Я ее вроде и вылечил, но все-таки один не справлюсь. Поможешь? - Чаго ж не? В это время из окна, что глядело на улицу, высунулся Макс: - Дядь Юр! Мы скоро к кругам пойдем? - Завтра, козаче. Сегодня - отбой! - Понял, - он исчез в окне и через некоторое время прошагал мимо них, скрывшись во дворе Гордеичихи. - Ну што, - отбрасывая окурок, сказал Игорь, - пайдзём забор латаць?
      12
      Дениска тоже уже пообедал и сейчас переключал каналы телика. - Тут з гэтай антэнай ничога паглядзець немагчыма! - пожаловался он приятелю. - Па праграмцы - фильм класный павины паказываць, а тут настроицца на патрэбный канал нияк не выходзиць. А што твае, исци скора будуць? - Они отменили, - махнул рукой Макс. - Типа погода плохая для фотографирования и все такое. - А-а... Тады сядай - будзем саветавацца. - О чем советоваться? И так ясно: круги эти, новые - настоящие. Дениска засмеялся. Он смеялся долго, и немного обидно, а потом покачал головой и объяснил: - Чаму ж яны сапраудныя? Да, мы их не рабили, але ж их мог зрабиць хтось иншый. - Да ну! Кому это нужно? - Не ведаю... Но... - И еще! Ты видел, как это сделано? - Бачыу, - скривился Дениска. - Ну так трактарам ци... - Подожди, - теперь Максу пришлось урезонивать приятеля. - Следов колес нету. Выходит, трактор нужно было разобрать, перенести в круг, собрать, проехаться на нем, снова разобрать и унести. Прикидываешь? - Да... А што кажыць журналист? - А он шуганутый какой-то, с него толку никакого. - У мяне куча идзей, - признался Дениска. - Мы ж можам сами паразследаваць, хто гэта зрабиу. И пра хату ведьзмарки - я тожа нешта прыдумау. Тольки трэба усё прадумаць и исци, кали нихто не будзе нас шукаць. - Значит, не сегодня и не завтра, - подытожил Макс. - Але й ня можна доуга затрымавацца, - предупредил Дениска. - А то бабка моя зусим збожыволила з гэтаю думкаю мяне да горада отправиць. А сёння яшчэ фокус выкинула. Якиесь плошки па хаце разставила, соли туды намяшала, часнака. Пытаю для чаго - нада, кажыць. - Моя только что за обедом тоже сделала одну. Журналист сказал, что читал, будто это для духов каких-то умерших собак. Ерунда, конечно. Может, это чтобы мышей травить? Или - тараканов? - Ага, точна. Яны ад аднаго запаху будуць здыхаць. ...И Дениска стал посвящать друга в подробности своего плана.
      13
      - Здорово, мужыки! Воспользовавшись неожиданностью, молоток коварно выворачивается и едва не входит в контакт с пальцем Юрия Николаевича. Вот же, в кои веки взялся за работу по дому - и на тебе, сразу пальцы калечить! - Ох, звиняйце, кали памяшау. Дома запалки забыу, гляджу - вы стаице. Дай, думаю, паспрашаю, раптам смалице. Он мнется, смущенно глядя на с облегчением разглядывающего палец Журского. Мужик, кстати, примерно одного с ним, Журским, возраста (может, чуть старше, а может, это только впечатление такое создается: жизнь ведь в деревне старит скорее, чем в городе). В одной руке подошедший небрежно держит грабли, другой оглаживает непослушные пшеничные волосы; при этом так неподкупно и искренне улыбается, что сердиться на него ну никак невозможно. Ветер колышет на нем черную футболку с изображением красной бычьей морды и надписью Chicago bulls. Игорь молча протягивает мужику зажигалку. - Дзякую, - отзывается тот, предлагая, в свою очередь, мятую пачку с сигаретами - и на отказ не обижается. Возвращает зажигалку, но уходить не торопится. - Сами-то адкуль? - Из здешних, - лукаво щурясь, отзывается Юрий Николаевич. - А ты, выходит, и не признал, а? Нехорошо, Витюха! Я уж не говорю, что от тебя мне одни беды: то шапку... - Карасек! - мужик пихает Игорю початую сигарету, мол, подержи, - и крепко обнимает Журского, похлопывая по спине. - Ах ты ж, Моцарт драный! Таки выбрауся у людзи, га?!.. От половодья охвативших Витюху чувств речь его неожиданно становится прерывистой и наполненной непременным при всяком половодьи мусором; если же по сути, то он очень рад видеть друга детства живым, здоровым и добившимся профессиональных успехов. А палец... - Да ладно, ведь ничего не случилось, - отмахивается Журский. - Во-во! - поддерживает Витюха. - Вось як ты тады ладонь-то распанахау страх! И ничога, загаилася. Он еще говорит о чем-то, не замечая, как нахмурился, глядя на свою руку, друг детства. Потом Витюха отбирает у Игоря сигарету и машет в ту сторону, откуда пришел: - А я вось сабрауся сена раскидаць ды падсушыць - а тут зноу хмары! Што робицца! Эх!.. Словесное половодье снова набирает силу. Игорь ухитряется как-то вклиниться в монолог неудачливого "сенокидалы" и спрашивает, не видел ли тот чего-нибудь странного на полях. - А-а, - понимающе протягивает Витюха, и бык не менее понимающе подмигивает с его футболки. - Ты гарацкий, да? З газеты прыехау? - Знакомься, Хворостина - Игорь Всеволодович, из самой столицы прикатил, чтобы вашими феноменами заняться. Поэтому отнесись к господину корреспонденту со всей серьезностью и не пытайся вешать на уши лапшу, как ты это любил, помнится, делать. - Хто?! - возмущению Витюхиному несть предела. - Я?! Лапшу?!! Ды... Но под насмешливым взглядом Журского буян затихает и даже постепенно переходит на цензурную лексику. Преимущественно цензурную. - Короче, быу я давеча на палях. Кала Струйнай, ишоу, як зараз, з грабельками. Ну и... по вяликай нуждзе да бережка спусциуся. А грабельки наверсе пакинув - чаго их з сабой цягаць? Я ж тут, побач - нихто не забярэ, а забярэ - не уцячэ. Ну от. Сяджу, значыць, на беражку, думу думаю. Я яшчэ накануне штось такое зъеу... - Слышь, Витюха, ты когда-нибудь газеты читаешь? Телевизор смотришь? - Ну? - непонимающе моргает тот; бык с футболки обиженно сопит. - Ты где-нибудь видел, читал, чтобы о таких подробностях писали или по телевизору рассказывали? Так что, если можно, давай ближе к делу. Лады? Витюха растерянно дергает плечом: - Лады... Дык аб чым гэта я? - Штось зъеу, - напоминает Игорь. Он очень недоволен, что Журский прервал рассказчика: Бог с ним, со временем, но крайне важно дать человеку выговориться (и тем самым расположить его к себе). - Штось "такое"... - Ага, - подхватывает Витюха (и бык на футболке воодушевленно подмигивает слушателям, мол, не боитесь, сейчас все расскажем!), - зъеу. И таму доуга сядзеу. ...Ну, не так, штоб очань. Але ж. А чутна було гарна. Ни шумочъка. Таму я и удзивился, кали граблей не знайшоу. - Как? - шепчет Остапович, на лице которого отображается живейший интерес (хотя Игорь подозревает, что грабленосец может попросту морочить ему голову). - Отак! Не знайшоу. - Может, ты выбрался не в том месте, с бережка? - поднимает левую бровь Юрий Николаевич. - Перепутал? Половодье. В кратком пересказе: перепутать не мог, ибо, спускаясь, надломил ветку росшего рядом куста - по ней и ориентировался. Схлынуло. - Так я пра што кажу... Граблей няма, а на йих месци - пустата. Разумееце?! Пустата! - И что ты дальше делал? Витюха вздыхает: его не поняли! Он открывает было рот, чтобы еще раз повтороить сказанное, но передумывает. И говорит совсем не то, что собирался. - Шукау. Хадзиу па-над беражком, думау, можа, пожартавау хтось. (Игорь мысленно морщится, отмечая в словах Хворостины неумелую ложь - но слушает молча). - А потам уж зразумеу, што не знайду. Ступиу назад - глянув: ляжаць. На тым жа месцы. Тольки зараз там круг нарысавауся - адзин з гэтых, ну, вы знаеце! Цяпер усё. Он просит у Игоря зажигалку и закуривает еще одну сигарету. Молчат, глядя на предзакатное солнце, на ватные обрывки туч. Где-то далеко, у самого горизонта громыхает - там, наверное, уже начался дождь. - Такия справы... - роняет наконец Витюха. - Ну, хлопцы, пачапаю я. А ты, Карасек, зайшоу бы у госци, штоль... А? - На днях обязательно заскочу, - на прощание пожимают друг другу руки, хлопают по плечам. Когда Хворостина уходит, Журский поворачивается к Игорю: - Ну, что думаешь? Тот пожимает плечами. - Давай лепш плот даробим...
      14
      Вечером, когда вся семья собралась за столом, каждый был преисполнен уверенности в том, что именно принятое им решение - правильно. Теперь они сидели и перебрасывались ничем не значащими фразами, необычайно тихие и умиротворенные. "Собирались вечерами зимними, говорили то же, что вчера... И порой почти невыносимыми мне казались эти вечера", - вспомнил Остапович. Вечер, правда, был летним, но в остальном настроение такое же - словно у старого сонного карпа из пруда в императорском парке. Журналист рассеянно рассказывал какие-то забавные истории, из обычных, дежурных. Слушатели рассеянно улыбались. Макс наблюдал за Игорем Всеволодовичем, но уже не так внимательно, как утром или днем. Его сейчас больше заботила старая лестница, лежавшая в траве, у дома покойной ведьмарки. И моток веревки (прочной веревки!). Макс знал, что следовало бы отказаться от Денискиного предложения. Но он точно так же знал, что ни за какие сокровища мира не отказался бы. И поэтому был спокоен - хотя мальчикам его возраста, вообще-то, не свойственно настолько мудро подходить к жизни, чтобы не сожалеть о том, что уже совершено. Николай Михайлович, дедушка Макса, за вечер сказал очень мало. Он и так догадался обо всем, хватало услышанного днем и... и еще - он ведь был мужем своей жены достаточно долго, чтобы научиться понимать некоторые вещи без слов. Он и понимал. Точно так же, как понимал, что не в добрый час сын его решил навестить своих старых родителей, а другой сын - отослать сюда своего сына... вот же, какая путаница выходит!.. Но еще Николай Михайлович понимал, что по-другому просто не могло быть: и сын, и внук приехали именно тогда, когда должны были. И тут ничего не попишешь... Поэтому Николай Михайлович молчал, предоставив жене право решать. Это не было слабостью, хотя сам он всегда страдал оттого, что не мог ничем помочь супруге в подобных случаях. Но Николай Михайлович - обычный человек, куда уж ему лезть в дела, в которых он ничего не смыслит!.. Сама Настасья Матвеевна внешне хранила спокойствие. Она не сомневалась в том, что нужно сделать. И когда. Сомневалась только, поможет ли это. Она не была такой сильной чародейкой, как сестра Стояна-чертячника, но мудрости ее хватало, чтобы предугадывать некоторые события. Их неотвратимость. Их значение. Поэтому и казалось Юрию Николаевичу, что мама глядит на него необычно. "Понять бы только, в чем заключается эта необычность! Господи, что за дурацкое настроение!.." Юрий Николаевич вполуха слушал байки приятеля и смотрел в окно. По ту сторону стекла бился ночной мотылек, прилетевший на свет лампы. Он раз за разом ударялся о невидимую преграду, роняя с крыльев пушок. Мотылек и не подозревал, что для его же блага лучше оставаться подальше от света... Юрий Николаевич глядел в окно, а видел "пустоту", о которой упомянул Витюха-Хворостина. Память, когда-то давно плотно и надежно закупоренная, понемногу вскрывалась, готовая вот-вот хлынуть "дымящейся кровью из горла". Юрий Николаевич совсем не был уверен, готов ли он к подобному испытанию. Но при взгляде на родителей, племянника и друга убеждался в необходимости такого кровопускания.
      15
      ...Они сидели за столом, баюкая в невидимой колыбели свое будущее, свои решения и свои ошибки. И никто не видел забившейся под кровать испуганной кошки, которая вот уже два дня не выходила из дому. Боялась.
      Глава вторая
      Старуха, щурясь, все еще вязала. Она уже достаточно жила, Чтоб ожидать еще увидеть что-то, Чего не увидала до сих пор. К тому же, Щурясь, Видела она Неизмеримо больше, Больше, Но... Не говорила никому об этом. Ю. Марцинкявичюс
      1
      Макс шел по главной улице деревни - не с какой-нибудь определенной целью, а просто шагал, глазея по сторонам. Денек выдался что надо: на небе ни тучки, но солнце не слишком припекает, так что для прогулок погода самая подходящая. И тем более странным казалось полное отсутствие людей в деревне. Хотя... сейчас ведь часов двенадцать, а значит, большинство местных на работе. Короче, Макс пообещал себе не удивляться. Хватит! Обойдутся! К тому же, у него сегодня есть дело поважнее, чем пялиться, разинув рот, на пустые скамеечки под окнами. Очень важное и очень секретное дело, о котором никто не должен знать. Кстати, даже хорошо, что все они куда-то попрятались! Не нужно предпринимать меры предосторожности. Например, больше не нужно делать вид, будто он просто шагает по улице. С этими мыслями Макс пошел быстрее. Мальчик добрался до моста, но не стал там задерживаться, а, перейдя его, свернул направо и побрел вдоль берега Струйной. К заброшенному дому ведьмарки. Вместо того, чтобы искать лестницу (ту, что в траве), он направился к входной двери. И почти не удивился, когда она легко распахнулась от одного нажатия пальцев. Нет, правда, чего удивляться, ведь и в прошлый раз открывалась она легко! Вот следующая... Фонарика Макс с собой не захватил, поэтому пришлось оставить дверь распахнутой. Честно говоря, это даже немного успокаивало. Тэ-экс, а что у нас дальше? Широкая дверь, соединявшая прихожую с домом, по-прежнему является "счастливой обладательницей" новехонького амбарного замка. На месте и коллекция обуви Тимофея Степаныча, местного "рыбака". Макс без надежды, просто для очистки совести дергает ручку широкой двери (само собой, безрезультатно) и уже поворачивается, чтобы уйти. Тут-то все и начинается. Обувь приходит в движение - раззявившие "пасти" кроссовки, высокие резиновые сапоги и женские босоножки с полуоторванными застежками подскакивают и начинают плясать, да так ловко, что ни один не наступает на носок другого! К ним присоединяются другие, потрепанные, изношенные, иногда дырявые башмаки и туфли, домашние тапочки и валенки... Пляшут задорно и отчаянно - но Макс почему-то не спешит к ним присоединиться. Хотя и не убегает. Бац! ...А теперь уже и не сможет убежать. Он оглядывается, заранее зная, что увидит. Так и есть! Входная дверь защелкнулась - и почти в тот же самый миг амбарный замок качнулся - раз, другой - и сорвался вниз набухшей каплей крови. Бац! Обувь затопотала по полу, словно зрители в театре - в ожидании выхода на сцену маэстро. Дверь, ведущая из прихожей в дом, распахнулась. И там!.. Там колыхалась тьма, наполненная огоньками (свечей? глаз? светлячков?). Тьма воняла зоопарком. Тьма стучала вбежавшей в нее старой обувью. Тьма тянула к Максу свои невидимые руки и скалила свои невидимые зубы. "Бабушка-бабушка, а зачем тебе такие..." Вот тогда-то Макс не выдержал и закричал.
      2
      ...и проснулся! "Фу-у!.. Ну, знаете ли..." В комнате никого не было - видимо, все уже давно встали, один Макс бока отлеживает. "Да уж, тут отлежишь! Интересно, во сне, от испуга, заиками делаются?" Стоя у окошка и одеваясь, он наблюдал, как играет с бабочками Рябый: крадется к ним, подергивая хвостом, вдруг - прыжок, клацанье зубов, лай; бабочки, понятное дело, близко к себе зверюгу не подпускают, они уже в воздухе, уже летают над ним, машут крыльями, словно дразнятся: поймай-ка, растяпа! Пес отходит, ложится у забора, отделяющего хлев от дома, демонстративно зевает, мол, не очень и хотелось-то; ждет. И то-олько мотыльки снова опускаются на разогревшийся под лучами утреннего солнца асфальт... Лязгает задвижка на калитке, во двор входит гостья. Бабочки всполошенно взлетают и уносятся в сад. Рябый повернулся к вошедшей, осуждающе рявкнул, но в дом пустил без лишнего шума. Он свое дело сделал, хозяев предупредил, а дальше... А дальше гостья оказалась в большой комнате, где и заговорила, быстрым, ломающимся от отчаянья голосом; бабушка отвечала ей намеренно неторопливо и спокойно. Макс не слышал, что именно, и поэтому поспешил к ним. Как-никак, на женщине было уже знакомое ему платье - голубое, в крупных белых ромашках. - Дауно? - спрашивала тем временем бабушка. - Ды во вторник! А сёння - пятница ужо! Гостья вымученно вздохнула, теребя краешек скатерти. - Я ж спачатку думала - загуляу. Не в першый раз. - Да, твой Цимафей Сцепаныч гэта дзела палюбляу... палюбляець, поправилась Настасья Матвеевна. - И што, нихто яго не бачыу? Та покачала головой: - Нихто. Усю дзярэуню аббегала, ужо в Адзинцы зранку зъездзила, у яго тамашних друзяк пытала - не бачыли! - Куды ён збирауся у той дзень? - Ды куды ж яму збирацца? - гостья всхлипнула и потянулась рукой к щеке, стереть влагу. - На Струйную. - Проверяла? - И не адзин раз! Учора зноу хадзила - ничога. - Ты дзе шукала-то, Ялена? Женщина непонимающе взглянула на нее: - Там, дзе ён заусёды сядзеу. - Ниже по цячэнию паглянь, - буркнула Настасья Матвеевна. - Можа, якия рэчы ссорыу - ды й знайдзеш. - А... - начала было гостья. - А я табе, выбачай, дапамагчы не магу, - и поднялась, показывая, что разговор окончен. Заметила Макса, кивнула ему: - Добрый ранак, унучак. Снедаць идзи - а то захалонець усё. Отправилась провожать гостью до дверей. Уже у калитки приобняла за плечи: - Трымайся, Ялена. Трымайся... И опустила за ее спиной задвижку.
      3
      Гости сегодня спали плохо. Настасья Матвеевна, которую уже не один год посещала непременная и безжалостная спутница старости, бессонница, слышала, как ворочался на кровати этот паренек, Игорь, как поднялся и вышел во двор. Там он курил и что-то бормотал себе под нос. А в конце концов вернулся обратно и, кажется, дальше спал без мучений. Юрась проснулся на рассвете (мысленно она все еще называла его Юрасем, хотя сын стал совсем другим, повзрослел и изменился; впустил в себя чуждость - и она винила в этом себя, потому что когда рожала его, позволила отвести себя в больницу и пуповину врачи ей не дали; а закопай она пуповину у дома, в саду или под банькой, сын никогда бы не стал отчужденным... таким - никогда). Проснувшись, Юрась тихонько, чтобы никого не разбудить, оделся и выбрался в большую комнату. Там Настасья Матвеевна как раз давала мужу позавтракать. Отправив на работу Николая, она вышла во двор. Юрась успел умыться и сейчас вытирался полотенцем; она невольно залюбовалась своим сыном, какой он у нее красивый да крепкий, как ловко и изящно двигается. - Добра, што так рана падняуся, - сказала ему. - Нам патрэбна перагаварыць. Сын кивнул: - Знаю. Для того и встал. - Пайдзем, дапаможаш мне дастаць бульбу - трэба пачысциць на дзень. Вернувшись в большую комнату, Настасья Матвеевна подвинула половик и открыла крышку погреба. Юрась взял ведро и спустился туда; набрал картошки, и они, закрыв погреб, пошли на веранду-кухоньку, чтобы не терять даром времени. Можно ведь и разговаривать, и картошку чистить. Налили в кастрюлю воды, взяли по ножу, поставили ведро посередине, чтобы каждому было удобно дотягиваться. - Итак... - начал Юрась. - Чертячник. И чеснок. Она поглядела на сына, ни на миг не прекращая срезать с "бульбы" кожицу: - Саабразицельный ты мой. Правильна. Ты яго не выкинув? - Я-то нет. А вот Макс... - А я яму ушыла в адзенне. И Игорю твайму у сумку паклала и у карманы. - Правильно. Молодец ты у меня. ...Что делать-то будем? - Што усе, то и мы. А вам уехаць нада. Он покачал головой и бросил очищенную картошку в кастрюлю: бульк! - Нет. - Як гэта "нет"? Ты ж не разумееш... - Понимаю, мам. Все понимаю. Ну, не все, конечно, но... Просто, видишь, тут ведь как получается. Игорь - его просто так не увезешь, это не Макс, он мне не подотчетен. А на всяких необычных штучках он просто "подвинут". Едва я начну пытаться его отсюда спровадить (и если при этом он почует неладное), Игоря отсюда клещами не вытащишь. Сейчас лето - так что даже выгони ты его из дому, будет в поле спать или к кому-нибудь пойдет постояльцем. ...Да и нельзя его выгонять, чеснок ведь тоже... сама знаешь... Настасья Матвеевна вздохнула, отправляя еще одну картофелину в кастрюлю: бульк! - К тому же, - добавил сын уже спокойнее, - везти сейчас Макса домой нельзя. Семен лечится. А в такой период чувствуешь себя не лучшим образом - не нужно, чтобы мальчик все это видел. - Дык пазвани яму, запытай, можа, ён ужо вылечыуся, - заметила Настасья Матвеевна. - И карэспандэнта свайго справадзь. Сёння звадзи да кругоу, няхай заснимець их - ды й едзе сабе. - Я спрашивал - у Игоря отпуск на неделю. И поверь, он собирается провести его здесь. Как он выражается, "выжать из материала все, что можно". - Пагана. И што ён можа рабиць? Юрась пожимает плечами, бросает картошку: бульк! - Наверное, пойдет людей опрашивать. Будет ходить по лесу, исследовать берега Струйной... Да что угодно! - Ой як пагана! - она качает головой, гладит дрожащими пальцами занывшую кисть левой руки. - Хоць бы Макса дома утрымаць. - Не выйдет, мам. Ты ж понимаешь, ему только что-нибудь скомандуй - и он тут же сделает наоборот. Да и лето... не удержим мы его дома. - Гордзеичыха прасила, каб вы, адъязджаючы, и Дзяниску забрали. А то ей адправиць не з ким. - И с Дениской та же самая история. Пускай пока... вдвоем, может, ничего с ними и не станется. Да и я пригляжу, постараюсь утянуть их с собой, когда пойду с Игорем. Вчера, кажется, их заинтересовало то, чем он занимается. Бульк! - Кстати, мам, вот ты нас хочешь услать. А вы сами-то? И другие?.. - Дык яны ж знаюць усё. - А местная ребятня? Мы-вон вчера повстречали целую толпу.