17. Один

Гонората перекрестилась, перекрестила Густлика и бросилась бежать со всех ног. Не оглядываясь, она бежала сначала по дну рва, потом свернула в кусты в направлении сторожки.

Она не относилась к числу тех, кто безрассудно выполняет все, что от них требуют. Наоборот, в ней будто сидел какой-то бесенок противоречия и ей не раз доставалось даже от матери за непочтение старших. И Густлику она готова была подчиняться, только когда это сообразовывалось с ее намерениями. Однако на этот раз она подчинилась ему вопреки своей воле. Ей хотелось быть с ним, но она оставила его, потому что в голосе солдата звучало что-то такое, что заставило ее уступить. «Гонораточка, дорогушечка, — сказал он, — один этот раз не откажите мне…»

Она вспоминала слова Густлика, не забывая при этом внимательно поглядывать налево, чтобы не попасть в поле зрения немцев, засевших в лесу.

До сторожки оставалось пробежать совсем немного, а там уже недалеко и мост, как вдруг она наскочила на двух притаившихся в засаде немцев. Припав на колени и выставив автоматы в сторону канала, они таращили глаза на противоположный берег; словно ожидали увидеть там черта, и шаги Гонораты прозвучали для них как гром среди ясного неба.

— Ты что здесь делаешь? — спросил один из них.

Второй оглядывал кружева в ее волосах, косы, белый фартучек и глуповато улыбался, все шире раскрывая рот.

Гонората выдернула чеку из зажатой в руке гранаты и швырнула ее, как камень, в голову ближайшего немца.

Тот схватился за лицо и упал. Второй бросился к девушке, хотел схватить ее за горло, но получил такой удар коленом в живот, что перегнулся пополам.

Граната скатилась вниз по бетонным плитам, упала в воду и взметнула оттуда столб брызг, оглушив всех троих.

С минуту они лежали неподвижно. Потом Гонората поднялась, потрясла головой: в ушах звенело от грохота разрыва. С трудом вскарабкалась по насыпи и, собрав силы, пустилась бежать к мосту.

Один из немцев приподнял голову, тяжело встал на колено. Его качало, как пьяного. Увидев, что девушки ему не догнать, он поднял автомат и, прежде чем нажать на спуск, долго целился в бегущую, преодолевая тошноту от контузии. Сухо щелкнул затвор — осечка.

— Доннерветтер! — выругался он, перезаряжая автомат.

В этот момент на противоположной стороне Лажевский, привлеченный взрывом гранаты, съехал на мотоцикле по насыпи и выскочил на мост. Увидев бегущую девушку и целящегося в нее немца, подхорунжий мгновенно оценил ситуацию, на ходу соскочил с мотоцикла, выхватил из кобуры пистолет и выстрелил.

Он промахнулся, но жизнь Гонораты спас: немец, увидев более опасного противника, перевел ствол автомата с бегущей на мотоциклиста. На долю секунды опередив очередь, Магнето упал, откатился в сторону под защиту парапета. В тот момент, когда пули зазвенели по металлическим фермам моста, он высунулся из-за усеянной заклепками балки и выстрелил снова, на этот раз без промаха.

Не успел он встать, как рядом упала Гонората:

— Плютоновый Елень дерется с превосходящим противником и велел прислать помощь.

— Ладно.

Подхорунжий поднял мотоцикл, валявшийся на мосту и беспомощно вращавший в воздухе передним колесом.

— Поедем к нему? — спросила она с надеждой.

Сверху просвистели первые пули, выпущенные из леса в трехстах метрах от них.

— Нет. С одним пистолетом тут не управиться, — ответил Лажевский. — Садись и держись крепче.

Девушка обхватила его двумя руками, Магнето дал газ и, преследуемый очередями двух пулеметов, полез с моста вверх на насыпь.

Застигнутый врасплох немцами в гостях у Гонораты, отрезвев от двух выпитых бокалов кофе и ведра холодной воды, вылитой на голову, Густлик поначалу думал только об одном: как бы уберечь девушку и не проститься с жизнью. Но в гараже, готовя машину к побегу, он припомнил утренний разговор возле танка: Вихура рассказывал об упорных боях второй армии, а Янек выражал беспокойство по поводу артиллерийской канонады северо-восточнее Крейцбурга. «Так, может быть, это не какая-нибудь мелкая группа, застрявшая у нас в тылу, а передовой отряд полка?..»

То, что он увидел на лесной дороге, подтверждало самые худшие предположения. Тогда он решил залечь у моста, а Гонорату послать предупредить своих. Ведь там никто ни о чем не догадывается, и даже несколько танков или рота пехоты внезапной атакой могут захватить город и овладеть лагерем. Тысячи людей, которым несколько дней назад их танковый отряд вернул жизнь, оказались бы обреченными на неминуемую смерть.

Он не мог допустить, чтобы им вторично был вынесен смертный приговор. Они говорили на непонятных языках, он не знал их городов, сел и имен, но, когда видел, с каким трудом они поднимают отяжелевшие головы на тонких шеях, когда клал ломти хлеба в синеватые руки, полупрозрачные, словно перепончатые птичьи лапки, он испытывал чувство, что с того дня, когда «Рыжий» снес проволочное заграждение и высадил ворота лагеря, эти люди оказались под его защитой и он в какой-то мере несет ответственность за их возвращение домой.

Поэтому, отослав Гонорату за канал, он остался у противотанкового рва. Остался с автоматом, двумя запасными дисками по семьдесят два патрона в каждом и парой десятков гранат на полу генеральского «мерседеса». Он выбрал из них четыре: одну сунул в карман, а три повесил на пояс.

Вскарабкавшись по обрывистому скату, он притаился в воронке от артиллерийского снаряда, который, угодив в край рва, вырыл довольно глубокий окоп, хорошо укрытый со стороны леса густым ивняком. Оставаясь невидимым, отсюда он мог просматривать все подступы, а это и было как раз то, что нужно, чтобы, притаившись как дикая кошка, перекрыть дорогу, не обнаруживая по возможности дольше своей позиции.

Возможно, противник обойдет стороной это место, двигаясь прямо в направлении на Берлин. Он припомнил, как говорил Лажевскому, — как раз где-то тут, неподалеку, — что хорош тот командир, который умеет выиграть бой, не открывая огня.

Гул орудий раскатывался по горизонту, разрывы снарядов непрерывно грохотали, словно катилась тяжелая груженая телега по мощенной булыжником дороге то в сторону Берлина, то обратно.

В задымленном небе вились три штурмовика и десятка четыре «ильюшиных» непрерывно обрабатывали бомбами и ракетами колонны противника. Но в знакомом, неподалеку расположенном лесу было спокойно и тихо. Он весело и приветливо зеленел весенней свежей листвой. Оттуда никто больше не появлялся, и даже никакого движения там не было заметно. Возможно, немцы, потеряв командира, отступили или двинулись дальше на юг.

С юга ветер донес рокот. По насыпи на противоположной стороне канала мчался, приближаясь, мотоцикл. Не иначе это подхорунжий за ним — жмет по тропинке со скоростью километров восемьдесят с гаком. Но где же Гоноратка? Она должна бы уже добежать до моста.

Возле будки ухнула граната. Мотоциклист прибавил газ и съехал с насыпи вниз. Раздался пистолетный выстрел, потом автоматная очередь, снова одиночный выстрел.

Еленю вдруг сделалось жарко. Он вытер рукавом лоб и, заметив, что все еще сидит в фашистском мундире, сорвал с себя коричневую куртку и швырнул ее на дно рва.

— Лучше бы мне правой руки лишиться… — пробормотал он горестно.

С опушки леса застрочил немецкий пулемет. Трассирующие пули указали цель — мотоцикл, преодолевший высокую насыпь за мостом. И без бинокля Елень рассмотрел на заднем сиденье яркое пятно юбки и, как ему показалось, даже косы, развевающиеся на ветру.

Прежде чем светящаяся трасса домчалась до конца, Густлик стоял уже на колене, прижав приклад автомата к плечу; поймал на мушку пулеметные вспышки и нажал на спуск. Он всадил с десяток пуль в зелень ивового куста, потом еще на метр правое, чтобы не промахнуться, если тот, за пулеметом, отклонится в сторону. Слева что-то мелькнуло, закачались ветви, и он прокосил их длинной очередью. Автомат бил ровно и подрагивал и руках, как живое существо, и Елень с благодарностью подумал, что они вдвоем, он и автомат, управились с фашистским пулеметом: тот захлебнулся после первой же очереди и не сумел настичь подхорунжего и Гонорату. Повернув на секунду голову, Густлик заметил, как мелькнуло, исчезая, красное пятно юбки, и даже хлопнул рукой по колену от радости, что они успели укрыться от огня.

Пулемет все-таки заставил его открыть огонь, обнаружить свою позицию. Исчезла последняя надежда, что удастся спокойно дождаться подхода своих. А пока они не подойдут, на плютоновом Елене лежит ответственность за сковывание противника и удержание моста.

Опершись спиной о крутой скат воронки, он посмотрел еще с секунду на облачко пыли, повисшее над насыпью в том месте, где исчез мотоцикл подхорунжего. Над ним неслись запоздавшие, но все более плотные пулеметные очереди. Елень сполз на дно рва, отломал генеральский флажок с радиатора и воткнул его в изрешеченную крышу. Потом зазубренным осколком провел вдоль тени черту.

Резким рывком он открыл продырявленный багажник. Здесь было немало разного добра, но Густлику пригодилось только одно — саперная лопатка. Потом он сложил в брезентовую сумку остаток гранат, скатившихся с сиденья на пол, поправил корзину с фарфором. На дне в ней позвякивало, но не очень. Если оставшееся удастся сохранить, Гоноратке будет чем накрыть праздничный стол.

Стихли автоматные очереди, донеслась неразборчивая на таком расстоянии команда. Елень тревожно вслушивался, потом, поплевав на ладони, взял лопату, вскарабкался до склону рва наверх и осторожно выглянул наружу.

Выглянул как раз вовремя; по полю, не скрываясь, приближалась группа немцев. Для порядка они стреляли из автоматов, сея впереди пули, не думая, однако, что одинокий стрелок, пославший минуту назад несколько очередей в их пулемет, отважится оказать сопротивление.

Густлик, прикинув, что расстояние еще чересчур велико, решил подпустить их ближе. При соотношении сил один к десяти элемент внезапности мог ему помочь больше, чем выпущенные в воздух пули. «Огонь, который не поражает, придает противнику только смелости», — припомнил он положение из боевого устава и решил, что нажмет на спусковой крючок не раньше, чем отчетливо станет видна свастика в когтях орла на груди у самого ближнего немца.

Ему показалось, что враги стали замедлять шаг, и он испугался, что они заметили его. Но это оказалось только обманом зрения.

Когда затрещал автомат и чуть ли не из-под ног у наступающих вырвались очереди, немцы остолбенели от неожиданности и, прежде чем успели броситься на землю, у нескольких оружие выпало из рук. Остальные, укрывшись в траве, открыли огонь, целясь в то место, откуда раздавались выстрелы.

Елень, воспользовавшись минутным замешательством, отбежал на несколько метров вправо и укрылся за кустами прошлогодней, высохшей травы. Отсюда ему отчетливо были видны каска и плечи ближайшего немца, но он, не давая соблазнить себя легкой добычей, выжидал. И только когда, подстегнутые командой, фашисты опять бросились вперед, их настиг огонь с фланга, снова прижав к земле.

Густлик опять отпрыгнул в сторону, на этот раз влево, и, широко размахнувшись, одну за другой метнул четыре гранаты. Черные шары стремительными дугами пролетели рекордное расстояние и, взорвавшись почти одновременно, вынудили остатки рассеянного отделения к отступлению.

Елень наблюдал, как, оставляя убитых, немцы отходят, перебегая от куста к кусту. Он вытер со лба пот и взглянул на крышу машины — к сожалению, угол между чертой и тенью был еще совсем небольшим: в бою пули летят быстрее, чем секунды. Густлик расстегнул китель, взял лопатку и стал окапываться.

В сильных, привычных к труду руках небольшая лопатка способна творить чудеса. Отточенная сталь срезала землю ровными пластами. Густлик отбрасывал ее назад в глубь рва, а не на поле впереди, чтобы противник не обнаружил этой работы. Ров надежно укрывал от наблюдений. Елень отрыл одну ячейку, осмотрелся и тут же принялся за другую, в нескольких метрах дальше. Он хорошо знал, что больше полминуты ему не дадут вести огонь с одной позиции: сконцентрируют на ней огонь нескольких пулеметов, а то еще и ударят из миномета.

После второй он присел передохнуть и отдышаться. Иначе, если бы пришлось сейчас вдруг вести огонь, трудно было бы удержать мушку. Секунду или две он прикидывал, куда успел доехать Лажевский, как скоро можно ждать его возвращения с подкреплением и под надежной ли защитой оставит он Гонорату. Потом, однако, мысли сами собой вернулись на поле боя. Все его надежды теперь были связаны с этим противотанковым рвом. Надо предвидеть возможные действия противника и суметь его как-то ошеломить. Как, он пока не знал. Но в его распоряжении только один ствол…

Даже несколько хороших солдат, расчетливо занявших позицию, могут вынудить во много раз превосходящего противника замедлить продвижение. Когда передовой отряд попадает под огонь и оказывается отброшенным, боевое охранение должно развернуться и атаковать. Прежде чем командир оценит обстановку, определит направление наступления и отдаст приказ, всегда пройдет какое-то время.

Теперь уже не только в Крейцбурге, но и в штабе армии знают сложившуюся здесь обстановку и, не теряя времени, бросили в бой самые подвижные — воздушные полки. Над лесом все больше кружит самолетов. Теперь уже не только «ильюшины» прижимают наступающих к земле, но пикируют и истребители, появились и двухмоторные бомбардировщики. Вот остроносая эскадрилья сломала строй и пикирует почти вертикально в нарастающем свисте и реве. Самолеты сбросили бомбы, мгновение шли рядом с ними, а потом крутыми свечками взмыли вверх. Дрогнула от удара земля, посыпались комья рыжей глины со скатов Густликового окопа.

Время, нужное для подготовки к наступлению на мост, уже прошло, а пространство между лесом и рвом все еще было пусто. Однако если авиация не вынудит их к отходу, то в любую секунду может показаться цепь, и тогда — конец. Густлик взглянул налево, направо, на пустынную насыпь за каналом — нигде никого.

Один. Если пойдет цепь, он, конечно, может открыть огонь, скосить двоих, а то и пятерых, но ее не удержит, выиграет еще каких-нибудь тридцать секунд, в лучшем случае минуту — и конец. Конец всему: дружбе с Янеком, Григорием и Томашем, любви к Гонорате, в которой он еще не открылся, надежде на возвращение домой и встречу со своими стариками.

Как в цветном кино, ему представились вдруг Бескидские горы: прохладная тень над потоками; голубизна неба на черных колоннах елей; луга, обращенные к солнцу и покрытые яркой вышивкой цветов; развалины старых разбойничьих прибежищ, выбеленные морозами и солнцем, словно кости, под которыми, так и кажется, таятся клады, охраняемые ящерками.

В голову лезли рассказы бывалых солдат о том, что тем, кому суждено погибнуть, незадолго до смерти видится вся прожитая жизнь, будто в кино. Все это пришло в голову именно сейчас, и он на мгновение прикрыл глаза, чтобы проверить, как же это будет, когда угаснет солнце. Солнце пробивалось сквозь веки, касалось своими теплыми ладонями его лица. И тут пришел страх, стиснул ледяными пальцами горло, прокрался в душу, перехватил дыхание.

Не успев еще ни о чем подумать, он уже катился вниз на дно рва. На ходу успокоил себя тем, что заляжет на насыпи за каналом и будет держать мост под обстрелом. Оттуда и до своих ближе и противник с флангов не обойдет. Так он мысленно убеждал себя, мчась по дну рва, хотя уже знал, что и там не сумеет остановиться.

Пробегая мимо черного «мерседеса», он опустил глаза, чтобы не смотреть на свои солнечные часы. Возле дверцы в песке вспыхнуло что-то красное. С разбега он проскочил еще шагов десять, прежде чем заставил себя остановиться, а потом и вернуться. Елень торопливо сгреб это красное пятно вместе с песком и поднес к лицу, чтобы лучше рассмотреть: в глазах у него стоял туман. Да, это была лента. Лента из косы Гонораты. Очевидно, она потерялась, когда он посылал девушку за подмогой.

Страх в груди кричал ему, зачем он вернулся и почему стоит, когда дорога каждая секунда, а Густлик все стоял и смотрел на ленту, красную ленту из девичьей косы. Он смотал ее на палец, спрятал в карман на груди, застегнул его на пуговицу и прихлопнул.